Вскоре после того, как все узнали, что в результате выборов властью над штатом завладели сецессионисты, командиры различных гарнизонов от Соединенных Штатов начали сдаваться вооруженным силам штата. По просьбе некоторых юнионистов я присутствовал при капитуляции Кэмп-Колорадо — они иметь точную информацию об этом событии. Мятежниками командовал Генри Маккалок, который, зная, что я солдат опытный, пообещал мне чин капитана, если я войду в армию «Конфедерации», и если я сделаю это, у меня будут все основания убедиться в том, что он человек слова и твердо выполнит свое обещание, но я категорически отказался от его предложения.

После этой капитуляции я вернулся в Вако. Декрет об отделении был опубликован и прочтен — штат лихорадило от восторга. Беспорядочные аресты, поджоги и убийства происходили повсюду, и под таким напором многие юнионисты сдались — благодаря их поддержке, сецессионисты с каждым днем становились все сильнее. Это были либо обманутые, либо добровольно присоединившиеся, либо насильно втянутые в Сецессию граждане.

Использовались все виды обмана, которые смогли породить хитроумие политиков и продажная пресса. Доводы и аргументы северян искажались — приверженцы Союза, как на Севере, так и на Юге, были самым возмутительным образом обмануты. Целую неделю подряд пропагандисты Сецессии убеждали взволнованных слушателей, что независимость может быть обретена без какой-либо войны, просто каждым человеком, голосующим за Сецессию и демонстрирующим Северу, что Юг един, они объявили, что Север совершенно деморализован и неспособен принудить отделившиеся штаты к послушанию, и даже более того — что разобщенные внутренними раздорами и противоречиями люди Севера не способны сохранить даже свою собственную целостность и поддержать единство северных штатов, а уж тем более, что-то навязывать какому-нибудь из отделившихся штатов.

На следующей неделе кричали уже совсем другое, и о северных штатах говорили как о полностью объединенных и еще более несправедливых и наглых, чем когда-либо прежде, что на Севере нет людей, которые сочувствуют Югу или которые хотят, чтобы эта половина страны имела свое правительство и такие же права. То, что почти каждый житель свободных штатов был аболиционистом, и ничто не могло удовлетворить их кроме немедленной и безоговорочной отмены рабства, но что даже это не поможет, и что более чем вероятно, что уступка по этому вопросу закончится агрессию по совершенно иной причине. Самым страстным образом, южан призывали не подчиняться ни требованиям, ни компромиссу, а наоборот, восстать, чтобы в истинном свете увидеть, в каком состоянии находятся дела их штата и готовиться к неизбежной войне. На любое предложение Севера смотрели презрительно и недоверчиво. Было изготовлено и вывешено даже чучело Президента, чтобы каждый мог вдоволь поиздеваться над ним просто потому, что он был северянином, избранным голосами свободных штатов, которые прекрасно знали, что он будет связан той же, призванной хранить Конституцию присягой, которая связывала и всех Президентов южного происхождения. Взгляды и мнения известных юнионистов также искажались и, подавались в таком изуродованном виде народу, чтобы намеренно разозлить его и натравить на лоялистов. К примеру, скажет генерал Хьюстон в Галвестоне самую горячую, искреннюю и, несомненно, юнионистскую речь, и сразу же демонические сецессионисты рассылают искаженные отрывки из нее во все поддерживающие Сецессию газеты штата, которые в свою очередь, сдобрив их комментариями своих бессовестных редакторов, подают их возбужденной публике. Иногда они публиковали такие речи Хьюстона и других патриотов, которые те никогда не произносили, и разбрасывали их толпе, представляя их как вполне убедительные свидетельства того, что только отделение является единственным средством, с помощью которого южане смогут сохранить свои свободы и образ жизни.

Если он выступал с юнионистской речью в Остине или Вако, осуждая в ней лидеров Сецессии и обвиняя их в попытке уничтожить последние остатки личных свободы и конституционного правления, призывал ненавидеть всех, кто исповедовал принципы Сецессии, и быть неизменно преданным Союзу в любой, даже очень опасной ситуации, моментально, — даже до того, как слова слетали с его уст, смысл их приводился к соответствию с аргументами в пользу отделения, после чего их распространяли по всему штату. Был такой случай, я вспоминаю, как после целого непрерывного потока публикаций фальшивых и приписываемых Хьюстону речей, его друзья в Вако написали ему письмо с просьбой приехать и, сказав другую речь, опровергнуть газетную писанину, но отчаявшийся старый патриот ответил им, что это бесполезно, он пытался так сделать, но стоило ему опровергнуть одну ложь, как сразу же публиковалась другую, и теперь он предпочитает молчать. Да и зачем об этом так много кричать на весь мир? Сецессия рождена в грехе и взлелеяна в беззаконии, и ни один человек, в котором осталась хоть капля патриотизма, более, того, в котором нет ничего дьявольского, никогда не станет защищать ее.

Тем не менее, несмотря на мошенничество, ложь и подлог, немцы пригородов Сан-Антонио и жители северной части штата остались верны Союзу, но мятежники хотели владеть всем, а потому прибегли к силе — штыки заняли место доводам и надувательству. Сперва решили попробовать этот способ на немцах — в Сан-Антонио перевели штаб юго-западного военного округа, а вслед за ним туда отправились 10 или 12 тысяч головорезов, надеявшихся взять на испуг всех, кто оставался верен старому правительству, и у них получилось, поскольку в присутствии такой силы безоружным и неорганизованным гражданам, как правило, приходится молчать. Все дома тамошних жителей обыскали, а найденное оружие конфисковали — вот так военный деспотизм развернул свои крылья над разоруженным населением.

Затем мятежники взялись за решение новой важной задачи — полное покорение людей Северного Техаса. Это дело поручили одиозному Бену Маккалоку, разместившему свою штаб-квартиру в Далласе и имевшему под своим командованием около полутора тысяч человек. Вскоре эта сила после прибытия подкреплений возросла до десяти тысяч, и, приказав своей армии вынуждать граждан-юнионистов присоединиться к Сецессии до тех пор, пока он не будет удовлетворен результатом, он отправил его в Форт-Смит, штат Арканзас.

В тех районах штата, где военных не было, насильственным обращением юнионистов занялись совершенно незаконные и никем не контролируемые объединения местных жителей. В каждом городе и деревне были организованы «комитеты бдительности», и их девизом было: «Долой предателей!», то есть тех, кто был верен своей стране и старому флагу. В Вако один из таких комитетов поставил нескольких старых и уважаемых граждан перед выбором — либо они прекратят свою антимятежническую деятельность, либо покинут штат. Они публично заявили о своей решимости повесить каждого не отрекшегося от своих взглядов «линкольниста», или — если использовать их собственное классическое выражение — «подсушить», и их угрозы были отнюдь не пустыми.

Однажды ночью они вошли в отель и захватили одного из ее постояльцев — молодого человека из Нью-Йорка по имени Уилкинсон, отвезли его в корт-хаус и поставили его перед судом самозваного комитета. От петли его спасли лишь три голоса, хотя обвинить его было абсолютно не в чем, разве что в том, что он предложил одному человеку поехать с ним в Нью-Йорк и еще потребовал от некоторых торговцев, связанных с фирмой, интересы которой он представлял, договорными обязательствами, погасить свои долги перед ней.

Потом они арестовали д-ра Ларнарда — сына майора Ларнарда — казначея армии Соединенных Штатов. Все его знали как достойного и весьма уважаемого гражданина графства Мак-Леннан. Преступление, в котором его обвиняли, заключалось в том, что он позволил своим неграм пригласить в гости на вечеринку других негров — принадлежащих некоторым из его соседей, а его приговором стал запрет целый год выезжать за пределы графства, его предупредили, что если он сделает это, и этот факт будет доказан, его немедленно повесят.

Деспотизм сецессионистов стал настолько невыносимым, что юнионисты, где бы они ни жили, массово бежали из штата, видя, что только таким способом они могут спасти свои жизни. Не желая уезжать, но в то же время, стремясь избежать неприятностей, я взял свою винтовку, сел на свою лошадь и отправился на охоту, к Пекан-Байу и Джим Нед-Крик. По дороге я заехал в Кору — небольшой городок в графстве Команч, — как раз в тот день, когда Декрет об отделении был представлен народу — 23-го февраля 1861 года. Я привязывал лошадь, затем вышел офицер и объявил, что референдум начался, и сразу же люди, стоявшие у входа небольшими группами — в какой восемь, в какой десять человек — сразу же пошли и отдали свои бюллетени — все за отделение. Все они были при оружии, и сначала я принял их за рейнджеров, но я ошибся. Я вошел в корт-хаус, и когда люди, за которыми я следовал, сдали свои бюллетени, клерк повернулся ко мне и спросил меня:

— Вы хотите проголосовать, молодой человек?

Я ответил утвердительно.

— Как вы хотите проголосовать? — спросил он.

— Против отделения, — быстро ответил я.

— Где вы живете? — поинтересовался он.

— В Вако.

— Что ж вы там не проголосовали?

Я не успел и рта раскрыть, как один из вооруженных людей подошел и спросил у меня:

— Вы побоялись проголосовать там, не так ли?

— Если я побоялся проголосовать там, я не боюсь проголосовать здесь, — ответил я, стараясь как можно лучше подражать его тону и манерам.

— Почему же вы решили проголосовать здесь? — спросил клерк.

— Потому что я рейнджер и по закону имею право на государственных выборах голосовать, где захочу, — ответил я.

Узнав, что я несу службу на приграничье, мне больше не задали ни единого вопроса — мой голос был принят, а имя зарегистрировано. Но когда я пошел к своему коню, за мной последовала вооруженная толпа, а когда я поднялся в седло, ей, похоже, захотелось поговорить со мной. Но, зная, что любое, пролетевшее между нами слово приведет либо к драке, либо позорному бегству, я тронул шпорами своего коня и удалился. Уже при выезде из города я услышал крик: «Да! Да! Выборы закончились, участок закрыт!». Согласно закону, они должны были происходить между 6-тью часами утра и 6-тью часами вечера, но на самом деле, они продолжались чуть более сорока минут — а возможно, и меньше.