Технологическая безработица
Мы видим, как растет общий «пирог» экономики, однако при этом ухудшаются условия жизни множества людей. По мере падения спроса на труд, особенно неквалифицированный, падают и зарплаты. Однако могут ли технологии в самом деле привести нас к массовой безработице?
Мы не первые, кто задается этим вопросом. Яростные споры на эту тему идут уже не менее 200 лет. В 1811–1817 годах группа английских текстильных рабочих, которые боялись, что потеряют свои места из-за появления автоматизированных ткацких станков в эпоху первой промышленной революции, сплотились вокруг некоего Неда Лудда – фигуры, напоминающей Робина Гуда и, скорее всего, вымышленной. Они нападали на фабрики и ломали оборудование до тех пор, пока их движение не было подавлено британским правительством.
Экономисты и другие ученые видели в движении луддитов ранний пример новой важной закономерности – широкомасштабная автоматизация начала оказывать активное влияние на зарплаты людей и перспективы их занятости. Вскоре исследователи разделились на два лагеря. Представители первого и более крупного утверждали, что, хотя технологический прогресс и другие факторы действительно лишают некоторых работников рабочих мест, творческая природа капитализма предоставляет этим работникам другие прекрасные возможности. Таким образом, безработица носит лишь временный характер и не представляет собой серьезной проблемы. Джон Бэйтс Кларк (в честь него названа медаль, которую вручают лучшим молодым экономистам) писал в 1915 году:
В реальной экономике, имеющей высокую динамику, всегда имеется доля неиспользуемых трудовых ресурсов. Невозможно и неправильно представлять себе, что эта доля когда-нибудь полностью исчезнет. Для роста благосостояния работников требуется технический прогресс, а прогресс невозможен без временного перемещения рабочей силы.
В следующем году политолог Уильям Лейзерсон развил эту идею. Он описывал безработицу как нечто почти воображаемое: «Незанятость армии безработных сродни „незанятости” пожарных, которые всегда наготове в депо, или полицейских, готовых выехать по вызову». Короче говоря, творческие силы капитализма постоянно нуждаются в притоке рабочей силы, которую обеспечат те, кто лишился работы на предыдущем этапе технологического прогресса.
Джон Мейнард Кейнс питал значительно меньшую уверенность в том, что ситуация обернется в пользу работников. Его работа 1930 года «Экономические возможности наших внуков», в целом оптимистичная, четко выразила позицию второго лагеря: автоматизация может лишить людей работы на постоянной основе, по мере того как автоматизации подвергается все больше и больше отраслей. В работе рассматривались сложные времена Великой депрессии и выдвигался следующий прогноз: «Нас одолевает болезнь, о которой отдельные читатели, возможно, еще не слышали, но которую в ближайшие годы будут много обсуждать, – технологическая безработица. Она возникает потому, что скорость, с какой мы открываем трудосберегающие технологии, превосходит нашу способность находить новое применение высвобожденному труду». Казалось, что продолжительный период безработицы в ходе Великой депрессии подтверждает идеи Кейнса, однако со временем ситуация улучшилась. Затем началась Вторая мировая война, потребовавшая дополнительных ресурсов как на поле боя, так и в тылу, и угроза технологической безработицы отступила.
После окончания войны споры относительно влияния технологии на состояние рабочей силы возобновились и даже обрели новую жизнь после появления компьютеров. Группа социологов направила в 1964 году открытое письмо президенту Линдону Джонсону. В письме говорилось:
Новая эра производства уже началась. Принципы ее организации отличаются от принципов промышленной эры, так же как последние отличались от принципов аграрной эпохи. Комбинация компьютера и автоматизированных саморегулирующихся машин привела к началу кибернетической революции. В результате возникает система с почти неограниченной производственной мощью, которая требует все меньших объемов человеческого труда.
Экономист Василий Леонтьев, лауреат Нобелевской премии, согласился с этим, заявив в 1983 году, что «роль человека в качестве важнейшего фактора производства будет уменьшаться – так же, как уменьшалась роль лошадей в сельскохозяйственном производстве, пока они все не были заменены тракторами».
Однако всего четыре года спустя группа экономистов, собранная Национальной академией наук, выразила несогласие с Леонтьевым и выдвинула ясное, всеобъемлющее и довольно оптимистичное заявление в своем докладе «Технология и занятость»:
За счет снижения производственных издержек, а следовательно, цен на определенные товары на конкурентном рынке технологические изменения часто приводят к повышению спроса на продукцию: рост спроса приводит к увеличению производства, которое требует больше труда. Тем самым компенсируется эффект снижения требований к трудовым ресурсам на единицу продукции, возникающий вследствие технологических изменений… в прошлом и, как мы верим, в обозримом будущем, снижение требований будет компенсироваться повышением занятости, связанным с общим ростом выпуска продукции.
Такая точка зрения – что автоматизация и другие формы технологического прогресса в совокупности создают больше рабочих мест, чем уничтожают, – постепенно начала доминировать в экономической науке. Верить в обратное – значит прослыть чуть ли не луддитом. Так что в последние годы большинство из тех, кто утверждал, что технологии уничтожают рабочие места, не были мейнстримными экономистами.
Утверждение, что технологии не могут привести к устойчивой структурной безработице, а лишь ко временным ее всплескам во время рецессий, покоится на двух фундаментальных основаниях: 1) экономической теории и 2) двух сотнях лет исторических свидетельств. Однако прочность обеих этих опор в последнее время значительно поколебалась.
Начнем с теории. Известны три экономических механизма, объясняющих технологическую безработицу: недостаточно эластичный спрос, слишком стремительные изменения и значительное неравенство.
Если технологии ведут к более эффективному использованию труда, то, как отметили экономисты в рамках дискуссионной панели Национальной академии наук, это не означает автоматического снижения спроса на труд. Более низкие издержки могут привести к снижению цен на товары, а оно, в свою очередь, приводит к повышению спроса на эти товары, что в конечном итоге может повысить и спрос на труд. Случится ли это на самом деле, зависит от эластичности спроса – то есть того, насколько (в процентах) увеличится спрос на товар на каждый процент снижения цены на него.
На некоторые товары и услуги, такие как автомобильные шины или домашние осветительные приборы, спрос относительно неэластичен и, следовательно, мало зависит от снижения цен. Если снизить цену на лампочки вдвое, это не приведет к двукратному увеличению количества покупателей. Соответственно, по мере роста производительности доходы этой отрасли снижаются. В своей великолепной исследовательской работе экономист Уильям Нордхауз показал, каким образом технологии позволили снизить стоимость освещения почти в тысячу раз со времен свечей и ламп с китовым жиром. В итоге мы тратим значительно меньше и при этом получаем столько света, сколько нам нужно. С неэластичным спросом могут столкнуться целые секторы экономики, а не только категории продуктов. В течение многих лет в сельском хозяйстве и промышленном производстве наблюдались сокращение занятости и рост эффективности. Но снижение цен и улучшение качества продукции не привело к повышению спроса до такой степени, чтобы он соответствовал возросшей производительности.
С другой стороны, когда спрос эластичен, повышение производительности ведет к определенному повышению спроса и в итоге большему спросу на труд. Подобная ситуация носит название парадокса Джевонса. Согласно этому парадоксу, рост энергоэффективности может порой вести к росту потребления энергии. Однако для экономистов это не парадокс, а лишь неминуемое следствие эластичности спроса. Особенно это заметно в новых индустриях, таких как информационные технологии. В случае если эластичность равна единице (то есть снижение цены на 1 процент приводит к повышению количества продукции также на 1 процент), то величина общего дохода (цены, умноженной на количество) останется неизменной. Иными словами, повышение производительности будет сопровождаться аналогичным по масштабу повышением спроса, в результате чего занятость останется на прежнем уровне.
На первый взгляд, эластичность, равная единице, может существовать исключительно в теории, однако есть свидетельства (хотя и не абсолютно достоверные), что в долгосрочной перспективе именно таким будет положение дел в экономике. К примеру, снижение цен на продукты питания ослабляет спрос на сельскохозяйственный труд, однако высвобождает достаточно денег для того, чтобы потратить эти деньги в других отраслях экономики, а это позволяет сохранить общую занятость. Деньги расходуются не только на покупку существующих товаров в бо́льших объемах, чем прежде, но и на совершенно новые продукты и услуги. В этом и заключается главный аргумент тех, кто считает, что технологическая безработица невозможна в принципе.
Кейнс с этим не согласился. Он полагал, что в долгосрочной перспективе спрос не будет полностью неэластичным. Иными словами, даже снижение цен (при сохранении качества) необязательно означает, что мы будем потреблять больше товаров и услуг. Напротив, произойдет пресыщение, и мы будем потреблять меньше. Кейнс предсказывал, что это может привести к значительному (до 15 часов в неделю) сокращению рабочего дня, поскольку для создания товаров и услуг, необходимых людям, требуется все меньше трудовых ресурсов. Однако такой тип технологической безработицы сложно считать экономической проблемой. Согласно этому сценарию, люди работают меньше, поскольку у них уже все есть. «Экономическая проблема» дефицита заменяется совершенно иной и более привлекательной для нас проблемой – что делать с богатством, изобилием и кучей свободного времени. Как сказал Артур Ч. Кларк, «цель будущего – чтобы никто не работал и мы могли бы все время играть».
Кейнс был озабочен проблемой краткосрочных «разрегулировок», и это заставляет нас обратиться ко второму и более серьезному аргументу в пользу возможности технологической безработицы. Наши навыки и принципы организации просто не позволяют нам двигаться в том же темпе, что и технический прогресс. Когда технологии упраздняют целую профессию или даже целую категорию навыков, работникам приходится осваивать новые навыки и искать новую специальность. Разумеется, это требует времени, и в течение определенного периода они могут оставаться безработными. Оптимисты считают, что эта проблема носит лишь временный характер. Со временем, по мере того как предприниматели развивают новые компании, а работники адаптируют свой человеческий капитал к изменениям, экономика найдет новую точку равновесия и полная занятость восстановится.
Но что, если этот процесс займет десятилетие? И что, если к этому времени технологии вновь изменятся? Именно это имел в виду Василий Леонтьев в своей статье 1983 года, когда предположил, что многие работники так и останутся безработными, подобно лошадям, не сумевшим адаптироваться к появлению тракторов. Как только мы поймем, что работникам и организациям требуется время для адаптации к техническим изменениям, для нас станет очевидно, что ускорение прогресса может привести к усилению неравенства и большей вероятности возникновения технологической безработицы. Более быстрые темпы технологического прогресса способны принести нам большое благосостояние, однако в то же время они требуют более быстрой адаптации со стороны людей и предприятий. При всем уважении к Кейнсу, в долгосрочной перспективе мы, может быть, и не вымрем, но нам все равно будут нужны рабочие места.
Третий аргумент в пользу технологической безработицы кажется нам самым тревожным. Дело не ограничивается «временной» неурегулированностью. Как уже было детально описано в главах 8 и 9, недавние технологические достижения изменили набор необходимых навыков и требований к капиталу и в результате появились победители и проигравшие. На рынках, где победителю достается все, взошли новые суперзвезды. Это привело к снижению спроса на некоторые типы труда и навыков. На свободном рынке для восстановления баланса между спросом и предложением обычно корректируются цены, и действительно, реальные доходы миллионов жителей США упали.
В принципе, для некоторых работников равновесной зарплатой мог бы стать доллар в час (хотя для других она может быть в несколько тысяч раз больше). Большинство работников в развитых странах не считают один доллар в час достойной оплатой и не думают, что общество вправе требовать от человека работать за такие деньги под угрозой голода. А на экстремальных рынках, где победителю достается все, равновесная заплата вообще может быть нулевой: даже если бы мы вызвались спеть песню Satisfaction совершенно бесплатно, люди все равно предпочли бы заплатить, но услышать эту песню в исполнении Мика Джаггера. На музыкальном рынке Мик сегодня может создавать цифровые копии самого себя, которые будут конкурировать с нашим пением. Близкое к нулю вознаграждение – это не то, на что можно жить. Разумный человек предпочтет заняться активными поисками другой работы и будет искать, искать и искать, а не зависеть от зарплаты, стремящейся к нулю.
Таким образом, возникает определенный порог, ниже которого не может опуститься оплата труда. Этот порог, в свою очередь, может привести к безработице среди тех, кто хочет работать, но не может найти работу. Если ни сам работник, ни предприниматель не могут придумать задачу, способную принести прибыль и при этом нуждающуюся в навыках и способностях данного работника, то последний может оставаться безработным бесконечно долго. На протяжении человеческой истории это происходило со многими товарами и средствами производства, утрачивавшими былую ценность, – от китового жира до конной тяги. Они не нужны в сегодняшней экономике даже при нулевой цене. Иными словами, подобно тому как технологии порождают неравенство, они могут породить и безработицу. И теоретически это может оказать негативное влияние на большинство населения, несмотря на рост экономики в целом.
Но это теория, а что нам говорят факты? На протяжении 200 лет, прошедших со времен восстания луддитов, технологии позволили резко повысить эффективность, однако при этом показатели занятости росли параллельно с производительностью труда вплоть до конца XX века. Иными словами, рост производительности не обязательно ведет к уничтожению рабочих мест. Более того, есть большой соблазн прислушаться к мнению апологетов технологического развития и предположить, что производительность, наоборот, неизбежно создает рабочие места. Однако, как мы видели на рис. 11.1, статистика свидетельствует, что в конце 1990-х годов рост занятости перестал следовать за ростом производительности. По словам Джареда Бернстейна, анти-луддиты именуют этот факт «загвоздкой». Чему же нам верить – двум столетиям, завершившимся в конце 1990-х, или 15 годам, прошедшим с тех пор? Точно сказать невозможно, однако наше понимание роли технологий заставляет сделать вывод, что сила экспоненциальных, цифровых и комбинаторных сил, а также развитие машинного и сетевого интеллекта предвещают еще бо́льшие нарушения.
