Среди утрат последних лет — независимые СМИ, честные выборы, норвежский лосось — особенно остро переживается исчезновение хорошего сыра. Как говорил Оскар Уайльд, «дайте мне излишества, и я смогу обойтись без необходимого», а тут как раз излишества-то не хватает больше всего. Заходя в супермаркет, я так строю свой маршрут, чтобы ненароком не пройти мимо сырного прилавка, который вызывает легкие признаки тошноты своими яркими упаковками с псевдоевропейскими названиями — «Маасдамер», «Грюнталер», «Бергландер», под которыми кроются безвкусные брикеты из смеси мыла, пластилина и русского национального продукта — пальмового масла. Если где-то и надо проиллюстрировать блестящий провал российской политики импортозамещения, то это в сырном ряду.

Как обычно, вспоминается провидческий гений Владимира Сорокина, который предсказал это в своем «Дне опричника», где в тоталитарном будущем закрываются все иноземные супермаркеты и ставятся взамен отечественные ларьки, в которых всех продуктов ровно по два — папиросы «Россия» и сигареты «Родина», водка «Ржаная» и «Пшеничная», хлеб белый и черный, повидло яблочное и сливовое, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на Севере» — «ибо народ наш, богоносец, выбирать должен из двух, а не из трех и не из тридцати трех». И только сыр остается один, «Российский», и тщетно силится ум опричника понять тут высший замысел: «отчего всех продуктов по паре, как тварей на Ноевом ковчеге, а сыр — один, “Российский”?»

Между тем логика войны российского государства с сыром понятна и культурно детерминирована. Сыр для власти — это социальный маркер опасного Чужого, символ разлагающегося Запада, это гнильца и плесень того текучего городского класса, что, поездив по Европам, слишком много возомнил о себе и затребовал не только севрюжины с хреном, но и конституции, не только сыра, но и честных выборов, и вышел в декабре 2011 года на Чистые пруды и Болотную. От «Маасдама» прямая дорожка до Майдана, и зло должно было быть уничтожено на корню, на таможенной границе Российской Федерации.

Если разобраться, то качественный европейский сыр — это территория разумного среднего класса, ибо проходит по категории демократичного, доступного изыска. Сыр не относится к показной роскоши типа фольклорных «лубутенов» и лангустов, «брегетов» и «бугатти» — в эпоху санкций в этом потребительском сегменте российские продажи не падают: хороший понт дороже денег! Паркуя «Порш-Кайенн» у подъезда панельного дома, покупая фуа-гра и коньяк ХО, чтобы употребить их на восьмиметровой кухне того же дома, русский человек лишь участвует в туземном карго-культе, причащаясь цивилизации, но не становясь ею. Но кусок французского бри, бутылка калифорнийского шабли и горячий багет в бумажном пакете из местной пекарни приобщали человека к западным ценностям и были актами социальной модернизации.

Изъятие из этой формулы сыра обрушило эту модель потребления — и точно так же, собственно, оказался не востребован в путинской модели сырьевого перераспределения и весь эфемерный постсоветский «средний класс». Удар по сыру — это еще и удар по квазизападной «нормальности», буржуазности, возвращение к суровому русскому архетипу: символической ценностью для русского человека является колбаса, а сыр — именно что городской каприз, сыром водку не закусывают. И в этом смысле сыр прочерчивает тонкую грань между русской традицией и нашей поверхностной вестернизацией.

И здесь надо сказать очевидное и печальное: несмотря на многократные попытки привить сырную культуру к бескрайним просторам и подзолистым почвам России, от Петра Первого до Анастаса Микояна и сегодняшних героических фермеров-сыроваров (таких как Дмитрий Генин, делающий камамбер и шевр под Костромой), сыр остается чуждым русскому духу продуктом. Его жизненный цикл слишком долог для российской истории и повседневности. Подобно вину и оливковому маслу, сыр — продукт устойчивой культуры. Рокфор делают с XI века, грюйер и чеширский сыр — с XII века, пармезан, горгондзолу, таледжио и пекорино — с XIV века, но дело даже не в длительности традиции, а в сроке выдержки сыра: для пармезана это до 36 месяцев, для старой гауды — до 5–6 лет. Для того чтобы сыр созревал так долго, нужна политическая и социальная стабильность, гарантии прав собственности, кредит, устойчивый спрос; сыр — это инвестиция в надежное будущее.

В России же делали творог, продукт быстрый, на скорую руку, и точно так же скоропортящийся. С вечера поставил, к утру откинул, до следующего вечера съел, а то прокиснет. Русский крестьянин не был уверен в будущем: если завтра война, рекрутчина, барщина, чрезвычайка; он не распоряжался своей жизнью и собственностью: не до сыра, быть бы живу. Русская материальная и продуктовая культура — жертва климатических и исторических обстоятельств, которые диктуют быстрое производство и потребление, жертва слабых институтов, при которых нет ни прав собственности, ни возможностей долгосрочного планирования и хранения, а одно только ненасытное государство-Левиафан, пожирающее любые излишки, — а сыр как раз возникает вследствие излишка молока.

В итоге вопрос о сыре (как, впрочем, и о вине) — это вопрос о корнях, о привязке человека к месту, об идентичности, локальности, регионализме. О деревне, которая стоит на своем месте последние две тысячи лет, и о домах, которым по 300 лет, о семейных традициях, крестьянских поколениях, домовых книгах, о люцерне, которая самая сочная на западной стороне холма. «Как можно править страной, в которой 246 сортов сыра?» — риторически вопрошал де Голль. Генерал ошибался, во Франции насчитывается до 400 сортов сыра — и именно это разнообразие вкусов, регионов, культур и традиций сделало ее самой посещаемой в мире страной, куда ежегодно приезжают до 100 миллионов человек. В России же сырные традиции возникали только на инородческих окраинах империи — на Кавказе, в Прибалтике, в Финляндии — то есть там, где не было крепостного права и сильнее было развито чувство рода, почвы, корней. А на центральных пространствах империи, в зоне крепостного права, сыр так и не прижился, не оброс традициями и вкусами (кто сегодня отличит угличский сыр от пошехонского?), остался иноземной забавой, запретным ароматом Запада, сытости, свободы.

Нынешняя война России с сыром наследует черты этой давней культурной традиции — и неслучайно бдительные граждане продолжают доносить по «горячей линии» на магазины, где обнаруживается «запрещенка», телеканалы по-прежнему показывают уничтожение сыров в передвижных печах- крематориях, а санитарные власти продолжают рассказывать о том, как вредны западные сыры для российских желудков. Истребление сыров — это ответ вечной России заплесневелому Западу и зажравшимся горожанам: «Не жили богато, не хрен начинать!» И одновременно это символические жесты политического самостояния России, шаг в будущее, где останется не 246 сортов сыра, как у де Голля, а один, «Российский», как у Сорокина. Правда, сделан он будет из пальмового масла — как и почти все в нашей суверенной державе.