МУТАНТ
Роман
Перевод А. Соловьева
ОДИН
Я должен был как-то оставаться в живых, пока меня не найдут. Они будут разыскивать обломки моего самолета и рано или поздно найдут их, а потом отыщут и меня. Но ждать было тяжело.
Голубая дневная пустота окутывала белые вершины; потом наступила сверкающая ночь, характерная для этой высоты, — и она была такой же пустой. Не слышно было ни звука, не видно было ни реактивного самолета, ни вертолета. Я находился в полном одиночестве.
Именно это и было настоящей бедой.
Несколько сот лет назад, когда не существовало телепатов, одиночество было привычно людям. Но с тех пор как сознание мое заключено в костную скорлупу черепа, я не помню такого времени, когда бы полностью, абсолютно был отрезан от всех людей. Даже оглохнуть или ослепнуть — не так страшно, это, собственно, вообще не имеет значения для телепата.
Поскольку мой самолет разбился за границей горных вершин, я полностью был оторван от всех других, а для нас в постоянной связи разумов есть нечто такое, что дает человеку жизнь. Ампутированная конечность погибает от недостатка кислорода. Я погибал от недостатка… нет такого слова, которым можно передать то, что делает всех телепатов единым целым. И без этого человек оказывается в одиночестве, а в одиночестве люди долго не живут.
Я прислушивался той частью разума, которая улавливает беззвучные голоса других разумов, но слышал только глухое завывание ветра. Я видел, как снег вздымается пушистыми брызгами, как резче становятся голубые тени. Я поднял глаза — уже заалела восточная вершина, солнце заходило, а я по-прежнему был один.
Я мысленно прощупывал окружающее пространство. Небо темнело. Дрожала звезда, вспыхнувшая и замершая прямо надо мной. Повеяло холодом. В небе горели уже и другие звезды, катящиеся с востока на запад.
Вокруг меня было темно. В темноте были звезды и был я. Я лег на спину, больше уже не прислушиваясь. Никого из наших поблизости не было.
Я вглядывался в раскинувшуюся за звездами пустоту.
Ни вокруг меня, ни надо мной нет ничего живого, и почему, в сущности, я должен оставаться живым? Самым простым сейчас было бы погрузиться в то безмолвие, где нет одиночества, поскольку нет жизни. Я снова прощупал все кругом, и мой мозг не обнаружил никакого другого мыслящего разума. Я двинулся в глубь моей памяти, и это оказалось несколько более обнадеживающим.
Память телепата может проникнуть далеко, очень далеко, намного дальше момента его рождения.
Я могу четко видеть прошлое почти на двести лет, лишь глубже этого отчетливые, ясные телепатически переданные воспоминания начинают размываться и превращаться во вторичные воспоминания, почерпнутые из книг. Книги в своей истории восходят к Египту и Вавилону. Но это совсем не то, что первичные воспоминания, воспоминания полные — благодаря эмоциям, телепатически переданным старым человеком молодому, — и сохраняющиеся в памяти из поколения в поколение. Биографии телепатов не описаны в книгах, они хранятся в нашем сознании.
Особенно хорошо мы помним тех лысок, чьи судьбы ярче других рассказывают о самых напряженных моментах в истории всей нашей расы и чьи жизни мы зовем Ключевыми Жизнями.
Но они умерли, а я один.
Нет. Не совсем один. Со мною воспоминания. Бур-кхальтер и Бартон, Макней, Линк Коуди и Джеф Коуди — давно ушедшие, но по-прежнему полные жизни в моей памяти. Я могу воссоздать любую мысль, любое чувство, ощутить запах жухлой травы (где?), упругость земли под спешащими ногами (чьими?).
Как просто било бы расслабиться и умереть.
Нет. Подожди. Смотри. Они живы, Буркхальтер и Бартон; Ключевые Жизни остаются реальными, хотя люди, прожившие их когда-то, умерли. Эти люди с тобой. Ты не один.
Буркхальтер и Бартон, Макней и Линк с Джефом не умерли. Вспомни о них. Изучая их жизни, ты уже прожил их телепатически, как когда-то прожили они сами, и ты опять можешь сделать это. Ты не один.
Так что смотри. Пусть крутится пленка. Тогда ты вовсе не будешь один, ты будешь Эдом Буркхальтером, каким он был двести лет назад, почувствуешь холодный ветер, дующий в лицо с вершин горной гряды, ощутишь запах тимофеевки, станешь мысленно прощупывать мозг твоего сына… сына волынщика..
Началось.
Я был Эдом Буркхальтером.
Это было двести лет назад…
Сын волынщика
Зеленый Человек карабкался по хрустальным горам, а волосатые лица гномов глядели на него из расщелин. Это был лишь очередной эпизод в бесконечной, захватывающей одиссее Зеленого Человека. У него было уже немало приключений — ив Огненной стране, среди Изменяющих Измерения, и с Городскими Обезьянами, которые непрерывно смеялись, пока их толстые, неуклюжие пальцы возились с лучами смерти. С троллями, которые владели магией и пытались остановить Зеленого Человека при помощи колдовства. Маленькие силовые вихри крутились под ногами, пытаясь поймать Зеленого Человека — существо с изумительно развитой мускулатурой, божественно красивое, безволосое с головы до ног и с блестящей бледно-зеленой кожей. А силовые вихри вокруг образовывали пленительный узор. Если удастся проложить среди них путь — опасный путь, где особенно нужно избегать бледно-желтых завихрений, — можно пробраться.
Волосатые гномы внимательно и злобно наблюдали из своих трещин в хрустальных скалах.
Эл Буркхальтер, недавно достигший восьми лет, валялся под деревом и жевал травинку. Он был настолько поглощен своими грезами, что отцу пришлось легонько ткнуть его локтем в бок, чтобы в его полузакрытых глазах появилось осмысленное выражение. День, во всяком случае, был очень подходящим для грез: жаркое солнце и прохладный ветерок, долетавший сюда с белых горных вершин на востоке В воздухе разливался слегка затхлый аромат тимофеевки.
Эд Буркхальтер был рад, что его сын принадлежит ко второму поколению телепатов со времени Взрыва. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, и знал, насколько тяжелы даже вторичные воспоминания.
— Привет, Эл, — произнес он, и мальчик удостоил его терпеливого взгляда из-под полуприкрытых век.
— Салют, па.
— Хочешь со мной в центр?
— Не-а, — ответил Эл и тут же вновь погрузился в состояние отрешенности.
Буркхальтер мысленно удивился и полуобернулся. Затем, поддавшись внезапному порыву, он сделал то, что редко делал без молчаливого согласия другой стороны: использовал свои телепатические способности, чтобы прощупать разум Эла. Он признавался себе, что испытывает определенные сомнения, подсознательное нежелание делать это, хотя Эл давно вышел из состояния неприятной, неразумной бесформенности умственного младенчества. Было время, когда разум Эла был просто ужасен своей отчужденностью. Буркхальтер припомнил несколько неудачных попыток, предпринятых им до рождения Эла: мало кто из будущих отцов мог удержаться от соблазна исследовать мозг зародыша. Сделав это, Буркхальтер опять очутился в мире кошмаров, которых он не знал с юности. Он обнаружил там какие-то огромные перекатывающиеся массы, какую-то приводящую в ужас необозримость и многое другое и понял, что пренатальные воспоминания — дело очень щекотливое, уж лучше оставить их квалифицированным мнемопсихологам.
Но сейчас Эл повзрослел; он, как обычно, был погружен в яркие, красочные мечты. Убедившись в этом, Буркхальтер решил, что исполнил свой родительский долг, и оставил сына по-прежнему погруженным в свои мысли и жующим травинку.
В глубине души он ощущал какую-то неожиданную нежность, и боль, и бессмысленную жалость, что часто испытывал к беззащитным существам, еще недостаточно готовым к столкновению с необычайно сложным процессом их существования. Конфликты, борьба не исчезли, когда прекратилась война; даже процесс приспособления к собственному окружению становился конфликтом, а разговор — поединком, и эта двойная проблема не миновала Эла. Да, разговорный язык, можно сказать, был неким барьером, и лыска осознавал это совершенно отчетливо, поскольку между лысками такого барьера не существовало.
Упруго шагая по дороге, ведущей к центру города, Буркхальтер криво ухмыльнулся и запустил тонкие пальцы в свой ухоженный парик. Незнакомые люди часто удивлялись, узнав, что он — лыска, телепат. Они смотрели на него любопытными глазами; вежливость не позволяла им спросить, каково это — быть ненормальным, но, безусловно, им это очень хотелось узнать. Буркхальтер, со свойственной ему дипломатичностью, всегда был готов начать такой разговор.
— Мои родители жили близ Чикаго после Взрыва. Так уж случилось.
— О… — Пристальный взгляд. — Я слышал, после взрыва было столько… — Напряженная пауза.
— Уродов и мутантов. Было и то, и другое. Я до сих пор не знаю, к кому из них принадлежу, — добавлял Буркхальтер с обезоруживающей искренностью.
— Вы вовсе не урод! — Возражение звучало слишком горячо.
— Знаете, из районов радиоактивного заражения появлялись весьма необычные создания. После бомбежки с зародышевой плазмой происходили забавные вещи. Большинство из этих созданий вымерло: они не могут размножаться. Но кое-кто еще находится в санаториях — с двумя, например, головами и другие подобные существа.
Тем не менее окружающим всегда было не по себе:
— Вы хотите сказать, что можете прочесть мои мысли, прямо сейчас?
— Мог бы, но не делаю этого. Это трудная вещь — кроме как с другим телепатом. И мы, лыски… ну, просто мы этого не делаем, вот и все.
Человек с хорошо развитой мускулатурой не станет бить окружающих, если не хочет, чтобы толпа разорвала его. Лыски в глубине души всегда знали о скрытой угрозе линчевания. А умные лыски вообще предпочитали помалкивать о том, что обладают еще одним чувством. Они просто говорили, что не такие, как все, — и делу конец.
Но один вопрос, хотя его и не задавали, всегда висел в воздухе: «Если б я был телепатом, я бы… А сколько вы зарабатываете в год?»
Ответ удивлял людей. Читающий мысли, безусловно, мог при желании сколотить состояние. Так почему Эд Буркхальтер остается экспертом по семантике в издательском городке Модоке, когда одна поездка в любой из научных городков дала бы ему возможность узнать секреты, которые принесли бы ему богатство?
У него были серьезные причины не делать этого. Хотя бы в целях самосохранения. Для этого же Буркхальтер, как и многие ему подобные, носил парик. Однако было немало лысок, пренебрегавших этим.
Модок был тесно связан с городом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, когда-то бывшей Денвером. В Пуэбло находилась типография, где прессы, фотолинотипы и станки превращали рукописи в книги после того, как их обрабатывали в Модоке. В Пуэбло же был вертолетный парк для распространения продукции, и последнюю неделю Олдфилд, управляющий, настойчиво требовал рукопись «Психоистории», представленную автором из Нью-Йелла, который крайне увлекся эмоциональными проблемами прошлого в ущерб литературной ясности. Суть же проблемы была в том, что писатель не доверял Буркхальтеру. И Буркхальтеру, не священнику и не психологу, пришлось стать и тем, и другим, не признаваясь в этом недоумевающему автору «Психоистории».
Здания издательства, раскинувшиеся внизу перед ним, напоминали скорее домики курортной зоны, чем нечто более утилитарное. Это было необходимо. Писатели — весьма своеобразные люди, и порой приходилось уговаривать их подвергнуться гидротермическому лечению, прежде чем они были в состоянии работать над своими книгами вместе со специалистами по семантике. Никто не собирался их обижать, но они не понимали этого и либо в ужасе прятались по углам, либо куражились, пользуясь языком, мало кому понятным. Джем Куэйл, автор «Психоистории», не принадлежал ни к той, ни к другой категории; он был просто сбит с толку интенсивностью своего исследования. Его собственная история слишком вовлекала Куэйла в изучение патологических процессов прошлого — а это довольно опасно, когда речь идет о написании работы подобного типа.
Доктор Мун, член Совета, сидел у южного входа и ел яблоко, тщательно очищая его от кожуры своим ножом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, бесформенным коротышкой; у него сохранилось немного волос, но телепатом он не был: у лысок волос не было совсем. Проглотив кусок яблока, он помахал Буркхальтеру.
— Эд._ — Мун рыгнул. — Надо поговорить.
— Конечно, — ответил Буркхальтер, с готовностью остановившись и повернувшись на каблуках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Совета: лыски, по понятным причинам, никогда не стояли, если нетелепаты сидели. Глаза их встретились.
— В чем дело? — спросил Буркхальтер.
— В магазин вчера привезли яблоки с Шасты. Посоветуй Этель взять их, пока не распродали. Вот. — Мун смотрел, как его собеседник съел ломтик, и кивнул.
— Отлично. Я скажу ей, чтоб купила. Правда, наш вертолет сегодня на приколе: Этель нажала не ту кнопку.
— Да, надежное оборудование, — раздраженно прокомментировал Мун. — На днях должно появиться несколько прекрасных моделей с Гурона; а я собираюсь взять себе новую с Мичигана… Слушай, мне утром звонили из Пуэбло по поводу книги Куэйла.
— Олдфилд?
— Он самый, — кивнул Мун. — Спрашивает, не мог бы ты прислать хоть несколько глав.
— Не думаю. — Буркхальтер покачал головой. — Там в самом начале есть место, которое просто необходимо прояснить, а Куэйл… — Он замялся.
— Что?
Буркхальтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в сознании Куэйла, он не мог вмешаться, хотя понимал, что именно это мешало Куэйлу оценить Дария с холодной логикой.
— У него там много неясного. Я не могу это пропустить: вчера я дал прочесть это место трем читателям, и все они отреагировали по-разному. Пока что «Психоистория» для каждого означает свое. Критики разорвут нас, если мы выпустим книгу в таком виде Не мог бы ты еще маленько поводить Олдфилда за нос?
— Попытаюсь, — ответил Мун неуверенно. — У меня есть одна новелла, с которой я мог бы поторопиться. Очень легкая и совершенно безвредная эротика. К тому же семантически одобренная. Мы придерживали ее для художника, но я могу привлечь Дьюмена. Да, так и сделаю. Отправлю рукопись в Пуэбло, а иллюстрации он сделает позже… Веселая у нас жизнь, Эд.
— Иногда даже слишком веселая, — сказал Буркхальтер. Он встал, кивнул Муну и отправился искать Куэйла, который принимал солнечные ванны в одном из соляриев.
Худой, высокий человек с беспокойным лицом и растерянным видом черепахи, оказавшейся без панциря, лежал на пластиковой кушетке, поджариваясь в прямых лучах солнечного света, падающих сверху, в то время как отраженные лучи освещали его снизу, сквозь прозрачное кварцевое стекло. Буркхальтер скинул рубашку и опустился в кресло рядом с Куэйлом. Писатель взглянул на его безволосую грудь, и в его мыслях возникло полуосознанное отвращение: «Лыска… никакого уединения» какое его дело… фальшивые брови и ресницы; все-таки он…» Дальше следовала гадость.
Буркхальтер дипломатично промолчал, нажал кнопку, и на экране перед ними возникла страница из «Психоистории», увеличенная, чтобы легко было читать. Куэйл просмотрел лист, на котором сохранились закодированные заметки, сделанные читателями и определенные Буркхальтером как различные реакции на объяснения, должные быть, по его мнению, совершенно недвусмысленными. Если у трех читателей возникает столь различное понимание одного и того же абзаца, то что же хотел сказать Куэйл? Он осторожно заглянул в его мысли, ощущая бессмысленные барьеры, воздвигнутые против этого проникновения: песочные насыпи, которые его внутреннее испытующее око миновало подобно легкому ветерку. Ни один обычный человек не мог защитить свое сознание от лыски. Но сами лыски могли охранять свой разум от проникновения в него других телепатов, — взрослые лыски. Существовала психическая селекторная полоса..
Вот они, мысли Куэйла, правда, несколько путаные. Дарий — для него не просто слово, и не изображение; это, по сути дела, его вторая жизнь. Но отрывочная, фрагментарная. Отдельные запахи, и звуки, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Запах сосен, черный смерч, проносящийся по карте Европы и Азии. Запах сосен становится сильнее — и страшное чувство унижения, и воспоминание о боли… глаза… Убирайся!
Буркхальтер отложил диктофон и откинулся, глядя на Куэйла сквозь нацепленные черные очки.
— Я покинул ваш мозг, как только вы этого захотели, — сказал он. — Я по-прежнему вне его.
Куэйл лежал, тяжело дыша.
— Благодарю, — сказал он. — Извините. Почему вы не говорите о дуэли..
— Я не хочу драться с вами на дуэли, — ответил Буркхальтер. — За всю мою жизнь мой кинжал ни разу не был обагрен кровью. Кроме того, я хорошо понимаю вас. Поймите и вы, — это моя работа, мистер Куэйл, и я просто узнал некоторые вещи, о которых уже забыл.
— Я полагаю, дело во вторжении как таковом. Говорю себе, что это не имеет значения, но мои личные мысли — это для меня слишком важно.
— Мы можем продолжать работу, пробуя подойти с другой стороны, — терпеливо сказал Буркхальтер, — пока не найдем путь, который окажется не слишком личным. Предположим, например, я спрошу вас, восхищаетесь ли вы Дарием.
Восхищение… запах сосен..
— Я не прослушиваю, — быстро сказал Буркхальтер. — Порядок?
— Спасибо, — пробурчал Куэйл. Он лег на бок, повернувшись спиной к собеседнику.
— Глупо, — произнес он через минуту. — Глупо отворачиваться, я имею в виду. Вам же не надо видеть моего лица, чтобы знать мои мысли.
— Вы должны пригласить меня, прежде чем я войду, — ответил Буркхальтер.
— Мне кажется, я верю этому. Однако я встречал лысок, которые были… которые мне не нравились.
— Да, безусловно, таких тоже много. Я знаю этот тип. Те, что не носят париков.
— Они любят читать мысли и приводить человека в смущение просто для забавы, — сказал Куэйл. — Их надо… учить лучше.
Буркхальтер, моргая, взглянул на солнце.
— Что ж, мистер Куэйл, дело вот в чем. У лыски тоже есть свои проблемы. Он должен приспособиться к миру, где далеко не все являются телепатами, и я полагаю, очень многие лыски чувствуют, что их особые способности вроде как пропадают втуне. Существуют работы, которые годятся для такого человека, как я…
«Человека!» — уловил он отрывочную мысль Куэйла, но никак не прореагировал, сохраняя на лице привычную уже для него подвижную маску.
— Семантика, — продолжал он, — всегда была проблемой, даже в тех странах, где все говорят на одном языке. Квалифицированный лыска — отличный переводчик. И хотя в сыскной полиции нет лысок, они часто сотрудничают с ней. Это почти то же, что быть автоматом, который может выполнять лишь определенные операции.
— Определенные операции, недоступные людям, — дополнил Куэйл.
«Конечно, — подумал Буркхальтер, — если бы мы могли соревноваться с нетелепатическим человечеством на основе равенства. Но разве слепые станут доверять зрячему? Сядут они с ним играть в покер? — Внезапно Буркхальтера охватило неприятное чувство горечи. — Где выход? Резервации для лысок? Изоляция? А разве нация слепых относится к зрячим с достаточным доверием для этого? Или их сотрут с лица земли — верное средство в системе взаимозависимости и взаимоограничения, сделавшее невозможной войну».
Он помнил, как стерли с лица земли Ред-Бэнк, и, возможно, оправданно. Город становился слишком большим, а чувство собственного достоинства — существенный фактор: никто не хочет терпеть унижение, пока у него на поясе кинжал. Точно так же тысячи и тысячи маленьких городков, заполонивших Америку, каждый из которых специализировался на чем-либо, как-то: производство вертолетов в Гуроне и Мичигане, овощеводство в Коное и Диего, текстильное производство, образование, искусство, машиностроение, — все они зорко следили друг за другом. Научные и исследовательские центры были немного крупнее — никто не возражал против этого, поскольку их население почти никогда не воевало, разве только вынужденно; вообще же городов с населением больше, чем нескольких сотен семей, было мало. В этом принцип взаимозависимости и взаимоограничения проявлялся самым эффективным образом: как только появлялись признаки того, что маленький город стремится стать большим и, следовательно, столицей, а затем — империалистическим государством, — его Йали. Впрочем, такого давно не случалось. А Ред-Бэнк, возможно, был ошибкой.
С геополитической точки зрения, это было хорошее устройство; социологически оно тоже было приемлемо, но несло неизбежно стремление к изменениям, ведь подсознательное желание выделиться существовало всегда. Права личности ценились все выше по мере децентрализации. И люди учились.
Они научились финансовым отношениям, основанным в большей степени на товарообмене; научились летать — никто не пользовался наземными средствами передвижения. Люди научились многим вещам, но они не забыли Взрыв, и в потайных местах около каждого города были припрятаны бомбы, которые могли полностью, с фантастической эффективностью уничтожить небольшой городок — так же, как подобные бомбы уничтожили огромные города во время Взрыва.
И всем было известно, как изготовить такие бомбы. В простоте их устройства была своя ужасная красота. Ингредиенты можно было найти где угодно, а соединить их не представляло особого труда. Оставалось только поднять вертолет над городом, сбросить эту яйцеобразную форму — и города как не бывало.
За пределами пустыни недовольных, неприспособленных людей, которые встречаются в любой нации, никто не трогал. А бродячие племена никогда не совершали набегов и не собирались в слишком большие группы, боясь уничтожения.
Люди искусства в некоторой степени также являлись неприспособленными, но они не были асоциальными, поэтому жили где хочется, рисовали, писали литературные и музыкальные произведения, уходя в свой собственный мир. Ученые, тоже неприспособленные люди во многих отношениях, укрывались в своих более крупных городах, создавая там небольшие сообщества, и добивались выдающихся технических успехов.
А лыски — те искали работу где могли.
Ни один нетелепат не мог бы смотреть на окружающий мир так, как Буркхальтер. Он необыкновенно хорошо осознавал наличие различных слоев человеческого общества, придавая более глубокое, более прочувствованное значение их ценностям, — потому, безусловно, что видел людей в большем, чем обычно, количестве измерений. И кроме того, в некотором роде он — неизбежно — смотрел на человечество со стороны.
Однако он был человеком. Просто барьер, воздвигнутый телепатией, заставлял людей относиться к нему с подозрением — большим, чем если бы у него было две головы: тогда его могли бы жалеть. А так…
А так он настроил сканирующее устройство, чтобы на экране засветились новые страницы рукописи.
— Скажите, когда начнем, — обратился он к Куэйлу.
Куэйл откинул рукой свои седые волосы.
— Я сплошной комок нервов, — возразил он. — В конце концов, приведение в порядок моих материалов потребовало немалого напряжения.
— Что ж, всегда можно отложить публикацию. — Буркхальтер предложил это как бы мимоходом и был рад, что Куэйл не клюнул. Он тоже не любил неудач.
— Нет-нет, я хочу, чтобы это было сделано сейчас.
— Психокатарсис…
— Что ж, возможно, при помощи психолога. Но не…
— Лыски. Вы знаете, что многие лыски оказывают помощь психологам. И, кстати сказать, довольно успешно.
Куэйл включил устройство для курения и медленно затянулся.
— Я думаю, что… я слишком мало имел контактов с лысками. Или, наоборот, слишком много, без разбору. Я видел кое-кого из них в сумасшедшем доме… Надеюсь, я не сказал ничего обидного?
— Нет, — ответил Буркхальтер. — Любая мутация может оказаться слишком близко к крайней черте. Было среди них множество неудачных. Жесткое излучение вызвало одну настоящую мутацию; появились безволосые телепаты, но не все они вполне нормальны. Мозг — любопытное устройство, вы, думаю, знаете. Это, образно говоря, коллоидное балансирование на острие иглы. Если что-то не в порядке, телепатия обычно это выявляет. Вам, должно быть, известно, что Взрыв вызвал до черта психических расстройств, не только среди лысок, но и среди других появившихся тогда мутантов. Добавлю к этому, что почти все лыски склонны к паранойе.
— А также к старческому слабоумию, — добавил Куэйл с облегчением, так как разговор перешел на Буркхальтера.
— И к слабоумию, да. Когда телепатическими способностями обладает противоречивый разум — наследственно испорченный разум, — он не может с этим справиться. Наступает дезориентация. Параноидальная группа уходит в свой собственный мир, а слабоумные просто не осознают, что существует этот мир. Есть, конечно, исключения, но мне кажется, я выделил то, что лежит в основе.
— В некотором роде, — сказал Куэйл, — это страшно. Я не помню исторической параллели.
— Ее нет.
— Чем, вы думаете, это кончится?
— Не знаю, — произнес Буркхальтер задумчиво. — Я полагаю, мы ассимилируемся, а пока для этого прошло недостаточно много времени. Пока мы специализированы определенным образом и полезны в определенного вида работах.
— Если вас это устраивает, но лыски, не желающие носить парики…
— В них столько злости, что, думаю, их всех понемногу убьют на дуэлях. — Буркхальтер улыбнулся. — Невелика потеря. Что касается других, — мы все же получаем то, что хотим, — признание. У нас нет ни рогов, ни крылышек.
Куэйл покачал головой.
— Мне кажется, я рад, что не телепат. Разум достаточно загадочен и так, и нет нужды открывать новые двери. Спасибо, что дали мне поговорить. Во всяком случае, я частично выговорился. Попробуем еще раз рукопись?
— Разумеется, — ответил Буркхальтер, и снова вверху на экране замелькали страница за страницей. Куэйл действительно казался более открытым; его мысли стали яснее, и Буркхальтеру удалось докопаться до истинного смысла прежде казавшихся туманными утверждений. Они работали в согласии, и только дважды пришлось им пробираться сквозь эмоциональную путаницу. В полдень они закончили, и Буркхальтер, дружески кивнув Куэйлу, добрался на подъемнике до своего кабинета, где его ждало несколько записанных визором сообщений. Он просмотрел запись, и в его голубых глазах появилось беспокойство.
За обедом он, сидя в отдельной кабинке, беседовал е доктором Муном. Разговор продолжался так долго, что кофе оставался горячим лишь благодаря электрочашкам, однако Буркхальтеру требовалось обсудить не одну проблему. А Мун был добрый малый. Толстяк, казалось, принадлежал к тем немногим, кого не отталкивал даже подсознательно тот факт, что Буркхальтер — лыска.
— Я никогда не дрался на дуэли, док. Я не могу себе этого позволить.
— Ты не можешь этого себе не позволить. Ты не можешь отклонить вызов, Эд. Так не делается.
— Но этот парень, Рэйли, — я даже не знаю его.
— Я слышал о нем, — сказал Мун. — Весьма неуживчивый. Много раз дрался на дуэли.
— Это просто смешно! — Буркхальтер хлопнул ладонью по столу. — Я не хочу!
— Что ж… — помолчав, Мун практически заметил: — Твоя жена не может с ним драться. А если Этель читала мысли миссис Рэйли и разболтала об этом, то у Рэйли есть все основания вызвать тебя.
— Ты что, думаешь, мы не знаем, как это опасно? — тихо спросил Буркхальтер. — Этель не шастает по знакомым, читал мысли, равно как и я. Это смертельно опасно для нас, как и для любого лыски.
— Только не для безволосых, не для тех, кто не носит париков. Они..
— Они дураки. И компрометируют всех лысок. Первое: Этель не читает мысли, она не читала мыслей миссис Рэйли. Второе: она не треплет языком.
— Ла Рэйли, безусловно, принадлежит к истерическому типу, — заметил Мун. — Ходили какие-то слухи об этом скандале, как бы там ни было, и миссис Рэйли вспомнила, что недавно видела Этель Такой уж она человек, ей, так или иначе, обязательно нужен козел отпущения. Вполне может оказаться, что она сама где-нибудь сболтнула лишнее, а чтобы муж ее в этом не винил, решила найти прикрытие.
— Я не собираюсь принимать вызов Рэйли, — упрямо повторил Буркхальтер.
— Придется.
— Послушай, док, может быть…
— Что?
— Ничего. Так, одна мысль. Может, сработает. Забудь об этом. Кажется, я нашел верное решение. Как ни крути, другого выхода нет. Драться на дуэли я не могу, и все.
— Ты ведь не трус.
— Есть одна вещь, которой лыски все-таки боятся, — сказал Буркхальтер. — Общественное мнение. Я знаю, что, приняв вызов, убью Рэйли. Поэтому-то я никогда не дрался на дуэли.
— М-м-м… — Мун отхлебнул кофе. — Мне кажется…
— Не надо. Есть еще кое-что. Я вот думаю, не следует ли отправить Эла в специальную школу.
— А что такое с малышом?
— Он становится прекрасным малолетним преступником. Утром мне звонила учительница. Стоило ее послушать. Он странно разговаривает и ненормально себя ведет. Некрасиво шутит над друзьями — если, конечно, у него еще остались друзья.
— Все дети жестоки.
— Дети не ведают, что такое жестокость. Потому и жестоки: у них еще нет чувства сострадания. Но Эл становится… — Буркхальтер беспомощно развел руками. — Он превращается в юного тирана. И ему на все наплевать, по словам учительницы.
— На мой взгляд, это не выглядит слишком уж ненормальным.
— Но это не самое плохое. Он слишком сосредоточен на самом себе. Чересчур. Я не хочу, чтобы он превратился в одного из лысок без париков, о которых ты говорил. — Буркхальтер не упомянул о другом варианте: паранойя, сумасшествие.
— Где он всего этого набирается? Дома? Едва ли, Эд. Где он еще бывает?
— Где и все. У него нормальное окружение.
— Мне кажется, — сказал Мун, — что у лыски должны быть исключительные возможности для воспитания ребенка. Умственный контакт — вроде того.
— Да. Но… я не знаю. Беда в том, — Буркхальтер говорил тихо, еле слышно, — что я больше всего хотел бы ничем не отличаться. Нас не спрашивали, желаем ли мы быть телепатами. Возможно, это и замечательно — по большому счету, — но я всего лишь отдельная личность со своим микрокосмом. Людям, занимающимся долгосрочной социологией, свойственно забывать об этом. Они могут найти общие решения, но каждый отдельно взятый человек — или лыска — должен бороться сам, пока жив. И это не просто борьба. Это хуже: необходимость каждую секунду следить за собой; стараясь войти в мир, где ты не нужен.
Мун чувствовал себя неловко.
— Ты что, Эд, испытываешь жалость к себе?
— Да, док. — Буркхальтер встряхнулся. — Но я что-нибудь придумаю.
— Мы вместе придумаем, — сказал Мун, хотя Буркхальтер и не ждал от него особой помощи. Мун был бы рад помочь, но обычному человеку ужасно трудно понять, что лыска — такой же, как он. Люди всегда ищут различия — и находят их.
Во всяком случае, сейчас ему нужно было разобраться с делами прежде, чем он увидит Этель. Буркхальтер мог бы легко скрыть информацию, но она обнаружит ментальный барьер и удивится. Их брак был близок к идеалу благодаря дополнительному контакту, который в какой-то мере компенсировал неизбежное, полуосознанное отчуждение от остального мира.
— Как дела с «Психоисторией»? — помолчав, поинтересовался Мун.
— Лучше, чем я ожидал. Я нашел новый подход к Куэйлу. Когда я рассказываю о себе, он вроде как открывается, обретает некую уверенность, чтобы допустить меня в свои мысли. Может быть, несмотря ни на что, мы сумеем подготовить для Олдфилда эти первые главы.
— Прекрасно. Но все равно, лучше бы он не торопил нас. Если нам придется готовить книги с такой поспешностью, то проще уж вернуться к прежней семантической путанице. — Но мы не вернемся к ней!
— Что ж, — сказал Буркхальтер, вставая. — Я пошел. Увидимся.
— А насчет Рэйли…
— Оставь это. — Буркхальтер вышел и направился по адресу, который записал его визор. Он потрогал кинжал у себя на поясе. Лыски не могут драться на дуэли, но…
Его мозг воспринял приветствие, и он остановился под аркой, ведущей на территорию городка, улыбнувшись Сэму Шейну, лыске из района Нового Орлеана, в ярко-рыжем парике. Они не стали тратить время на разговор.
Личный вопрос, касающийся умственного, морального и физического состояния.
Удовлетворенное сияние. А ты, Буркхальтер?
На мгновение Буркхальтер почти увидел, что символ его имени означает для Шейна.
Тень тревоги.
Теплое, доброе желание помочь.
Между лысками всегда существовала дружеская связь.
«Куда бы я ни шел, — подумал Буркхальтер, — всюду встречаю подозрительность. Мы уроды».
«В других местах еще труднее, — подумал Шейн. — В Модоктауне нас хотя бы много. Люди всегда настроены более подозрительно, когда встречаются с нами не ежедневно».
«Мальчик…»
«У меня тоже неприятности, — подумал Шейн. — Меня это тоже тревожит. Мои две девочки…»
«Проступки?»
«Да».
«Общий знаменатель?»
«Не знаю. У многих из нас те же неприятности с детьми».
«Вторичные характеристики мутации? Проявление во втором поколении?»
«Сомнительно, — подумал Шейн, нахмурясь и прикрыв свое мысленное представление расплывчатым вопросом. — Подумаем после. Пора идти».
Буркхальтер вздохнул и отправился дальше. Дома тянулись вереницей вокруг центрального промышленного предприятия Модока, и он прошел к своей цели через парк. Однако в длинном изогнутом здании никого не было, поэтому Буркхальтер отложил встречу с Рэйли на потом и, взглянув на свой таймер, пошел по склону холма к школе. Как он и ожидал, было время отдыха, и он заметил Эла, разлегшегося под деревом, в некотором отдалении от своих товарищей, занятых захватывающей и жестокой игрой во Взрыв.
Он послал вперед мысль.
Зеленый Человек почти добрался до вершины горы. Волосатые гномы топали по его следу, нечестно преследуя свою жертву шипящими вспышками молний, но Зеленый Человек проворно увертывался. Скалы нависали…
— Эл.
…внутрь, под ударами гномов, готовив…
— Эл! — Буркхальтер послал мысль вместе со словом, толчком ворвавшись в мозг мальчика, — он очень редко применял этот прием, поскольку дети были практически беспомощны против такого вторжения.
— Привет, пап, — невозмутимо сказал Эл. — В чем дело?
— Сообщение от твоей учительницы.
— Я ничего не сделал.
— Она все мне рассказала. Слушай, малыш. Не забивай себе голову разными глупыми мыслями.
— Я не забиваю.
— Как ты думаешь, лыска лучше или хуже, чем нелыска?
Эл встревоженно пошевелил ногами. Он ничего не ответил.
— Что ж, — сказал Буркхальтер, — ответ заключается в том, что ни то ни другое неверно. Лыска может общаться мысленно, но он живет в мире, где большинство людей не может этого.
— Они дураки.
— Не такие уж дураки, если они лучше приспособлены к окружающему миру, чем ты. С таким же успехом можно сказать, что лягушка лучше рыбы, поскольку она земноводная. — Буркхальтер кратко объяснил сказанное телепатически.
— Ну… а, я понял, ясно.
— Возможно, — медленно произнес Буркхальтер, — все, что тебе нужно, это хороший пинок под зад. Эта твоя мысль была не совсем ясной. Что это было?
Эл попытался скрыть ее, отгородившись от воздействия, Буркхальтер начал поднимать заслон — дело для него простое, — но остановился. Эл смотрел на отца отнюдь не по-сыновнему, скорее, как на какую-то рыбу без костей. Это было ясно.
— Если ты настолько самовлюблен, — заметил Буркхальтер, — то, может быть, поймешь другой пример. Ты знаешь, почему никто из лысок не занимает ответственных постов?
— Разумеется, — неожиданно ответил Эл. — Они боятся.
— Чего боятся?
— Ну… — Мысленная картина была очень любопытной, смешение чего-то, смутно знакомого Буркхальтеру. — Нелысок.
— Да, если бы мы занимали должности, где могли бы использовать преимущество своих телепатических способностей, нелыски весьма сильно завидовали бы — особенно в случае успешной деятельности. Даже если бы лыска всего лишь изобрел мышеловку лучшей конструкции, очень многие стали бы утверждать, что он украл идею из мыслей какого-нибудь нелыски. Соображаешь?
— Да, пап.
Но прежде он этого не понимал. Буркхальтер вздохнул и поднял глаза. Он узнал одну из девочек Шейна; она в одиночестве сидела неподалеку на склоне холма, прислонясь к большому камню. Там и тут виднелись другие одинокие фигуры. Далеко на востоке покрытые снегом крепостные валы Скалистых гор выступали неровным силуэтом на фоне голубого неба.
— Эл, — сказал Буркхальтер, — я не хочу, чтобы ты задирался и ввязывался в ссоры. Это прекрасный мир, и люди в целом — отличные ребята. Существует закон золотой середины. Для нас неразумно получать слишком большое богатство или власть, поскольку это обернется против нас, — да и нет в этом нужды. Бедных нет. Мы находим работу, выполняем ее, и мы относительно счастливы. У нас есть некоторые преимущества перед нелысками — например, в браке. Мысленная близость не менее важна, чем физическая. Но я не хочу, чтобы ты, будучи лыской, считал себя богом. Это совсем не так. Я все-таки могу, — добавил он задумчиво, — выбить из тебя эту дурь, если ты станешь развивать ту идею, что у тебя сейчас на уме.
— Извини. — Эл судорожно сглотнул и скомандовал отступление. — Я больше не буду.
— И никогда не снимай парика в классе. Пользуйся липкой массой, которая в шкафу в ванной.
— Да, но… Мистер Беннер не носит парика.
— Напомни мне, я дома расскажу тебе кое-что из истории хулиганов-стиляг, — сказал Буркхальтер. — То, что мистер Беннер не носит парика, — возможно, единственное его достоинство, если ты считаешь это достоинством.
— Он зарабатывает много денег.
— Любой заработал бы, имея универмаг. Но заметь: люди, если могут этого избежать, у него не покупают. Вспомни, что я сказал тебе насчет задиристости. Он именно такой. Есть лыски вроде Веннера, Эл, но можешь как-нибудь спросить у него, счастлив ли он. А я, к твоему сведению, счастлив. Во всяком случае, больше Веннера. Уловил?
— Да, пап. — Эл изобразил покорность, но и только. Все еще встревоженный, Буркхальтер кивнул и отошел. Проходя мимо камня, возле которого сидела дочка Шейна, он услышал обрывок мысли:
…на вершине Хрустальных Гор, сбрасывая вниз обломки скалы на гномов, пока…
Он сразу перестал прислушиваться: прощупывание восприимчивых умов давно стало бессознательной привычкой, но по отношению к детям это было явно нечестно. Со взрослыми лысками это выглядело примерно как машинально приподнять шляпу в знак приветствия — либо ответят, либо нет. Можно было создать заслон, закрыться; ответом могло быть переключение на концентрированную мысль, сугубо личную и неприкосновенную.
С юга приближался вертолет с цепочкой планеров — судя по расцветке, грузовой состав с замороженными продуктами из Южной Америки. Буркхальтер сделал мысленную заметку: взять аргентинский бифштекс. У него был новый рецепт, который он хотел опробовать: жаренное на углях мясо с подливкой, — это будет приятным разнообразием после мясных блюд, приготовленных в коротковолновой плите, которые они ели всю неделю. Помидоры, красный перец… что еще? Ах, да: дуэль с Рэйли. Буркхальтер рассеянно потрогал рукоятку кинжала и негромко, насмешливо хмыкнул. Может быть, он прирожденный пацифист; трудновато воспринимать угрозу дуэли серьезно, когда на уме лишь прозаические детали обеда на открытом воздухе.
Обычное явление. Века цивилизации волнами прокатывались по континентам, и каждая отдельная волна, даже и сознавая себя частью прилива, была тем не менее более всего озабочена обедом. И если ты не тысячу футов ростом, не обладаешь мозгом и продолжительностью жизни бога, то какая разница? Люди многое теряют — такие люди, как Беннер, который, безусловно, не в себе. Он не сумасшедший, чтобы оказаться в дурдоме, но, совершенно очевидно, потенциальный параноик. Отказ человека носить парик автоматически делает его индивидуалистом, но также и эксгибиционистом. Пусть он не стыдится отсутствия волос, только зачем же выставлять это напоказ? К тому же Веннер весьма раздражителен, и если люди обращаются с ним грубо, то это вызвано только его грубостью.
Что касается Эла, парень, похоже, действительно может стать малолетним преступником. Буркхальтер подумал, что это вряд ли является нормальным детским развитием. Он не считал себя специалистом, но был еще достаточно молод, чтобы помнить годы собственного созревания, — а ему было труднее, чем Элу: в те годы лыски вообще всем были внове и казались совершенно ненормальными, и звучало немало призывов изолировать, стерилизовать или даже уничтожить мутантов.
Буркхальтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иначе. Впрочем, трудно сказать. Можно изучать историю, но нельзя прожить ее. В будущем, не исключено, появятся телепатические библиотеки, где это станет возможным. По сути дела, телепатия дает столько возможностей, и еще так мало из них мир готов использовать. Понемногу лысок перестанут считать уродами, и тогда наступит время, когда будет возможен их настоящий прогресс.
«Но не отдельные люди делают историю, — подумал Буркхальтер. — Ее делают народы, а не отдельные личности».
Он остановился у дома Рэйли. На этот раз тот отозвался — рослый, веснушчатый малый с раскосыми глазами, огромными ручищами и, как отметил Буркхальтер, отличной координацией движений. Он положил руку на створки двери и кивнул.
— Кто вы, мистер?
— Меня зовут Буркхальтер.
В глазах Рэйли появились понимание и настороженность.
— Понятно. Вы получили мой вызов?
— Да, — ответил Буркхадьтер. — Я хочу поговорить с вами об этом. Можно войти?
— О’кей. — Рэйли отступил, давая дорогу в прихожую и просторную гостиную, стены которой, сделанные из мозаичного стекла, пропускали рассеянный свет. — Хотите назначить время?
— Я хочу сказать вам, что вы ошибаетесь.
— Минуточку, — сказал Рэйли, взмахнув рукой. — Моей жены сейчас нет, но она мне все рассказала. Мне не нравится это лазанье в мозг человека — это некрасиво. Вам нужно было сказать вашей жене, чтобы она не лезла в чужие дела или держала язык за зубами.
— Даю вам слово, Рэйли, — терпеливо возразил Буркхальтер, — что Этель не читала мыслей вашей жены.
— Это она так сказала?
— Я… я ее не спрашивал.
— Ага, — произнес Рэйли с видом победителя.
— В этом нет необходимости. Я знаю ее достаточно хорошо. И… в общем, я сам лыска.
— Мне это известно, — сказал Рэйли. — Как я понимаю, вы и сейчас можете читать мои мысли. — Он заколебался. — Уходите из моего дома. Я хочу, чтоб мои мысли оставались при мне. Встретимся завтра на рассвете, если вас устраивает. А теперь уходите. — Казалось, у него в памяти возникло какое-то старое воспоминание, которым он не собирался делиться.
Буркхальтер с благородством отказался от соблазна.
— Ни один лыска не станет читать..
— Давай убирайся!
— Послушайте! Ведь у вас нет ни малейшего шанса на победу в поединке со мной!
— Да ты знаешь, сколько у меня уже зарубок? — спросил Рэйли.
— Вы когда-нибудь дрались с лыской?
— Завтра сделаю зарубку поглубже, и только-то. Убирайся, слышишь!
— Послушайте, — Буркхальтер закусил губу. — Вы понимаете, что во время дуэли я смогу читать ваши мысли?
— Мне плевать… Что?
— Я все время буду на одно движение впереди. Как бы ни были инстинктивны ваши действия, вы будете знать о них за долю секунды. И мне будут известны все ваши приемы, и все ваши слабости — тоже. Ваша техника будет для меня открытой книгой. Что бы вы ни думали..
— Нет, — покачал головой Рэйли. — О нет. Вы хитрый парень, но все это выдумки.
Буркхальтер подумал, принял решение и, обернувшись, отодвинул в сторону стул.
— Достаньте ваш кинжал, — сказал он. — Ножны оставьте; я покажу, что имею в виду.
Рэйли широко открыл глаза:
— Если вы хотите сейчас…
— Нет, не хочу. — Буркхальтер отодвинул другой стул. Он отстегнул кинжал вместе с ножнами и проверил, зафиксирован ли маленький предохранитель. — Места достаточно. Давайте.
Рэйли хмуро достал свой кинжал. Ножны явно мешали, и держал он его довольно неуклюже; он сделал внезапный выпад. Буркхальтера, однако, на прежнем месте уже не было, так как он предвидел удар; кожаные ножны его собственного кинжала скользнули снизу вверх по животу Рэйли.
— Так, — сказал Буркхальтер, — закончилась бы схватка.
Вместо ответа Рэйли решил нанести сильный удар кинжалом сверху вниз; в последний момент его рука резко изменила направление — так, что кинжал должен был перерезать противнику горло. Свободной рукой Буркхальтер перехватил его руку и одновременно дважды «всадил» закрытый ножнами кинжал в сердце Рэйли. Тот побледнел, на лице ярко проступили веснушки. Но он все еще не хотел признать свое поражение. Он попробовал еще несколько выпадов — хитрых, прекрасно отработанных ударов, — но все они тоже не имели успеха, поскольку Буркхальтер их предвидел. Его левая рука всякий раз прикрывала то место, в которое Рэйли хотел нанести удар.
Рэйли медленно опустил руку, облизал пересохшие губы и сглотнул. Буркхальтер стал пристегивать на место свой кинжал.
— Буркхальтер, — сказал Рэйли, — ты дьявол.
— Вовсе нет. Я просто не хочу рисковать. Ты что, действительно думаешь, что быть лыской — простое дело?
— Но если ты можешь читать мысли…
— Сколько, как ты полагаешь, я протяну, если начну драться на дуэлях? Победы будут слишком легкими. Никто этого не потерпит, и вскоре мне придет конец. Я не могу драться на дуэли, потому что это будет просто убийством, и люди быстро поймут, что к чему. Я не обращаю внимания на грубости и сношу немало оскорблений именно по этой причине. Сейчас, если хочешь, я снесу еще одно и извинюсь. Я признаю все, что ты захочешь. Я не могу драться с тобой на дуэли, Рэйли.
— Да, я понимаю. И… я рад, что ты пришел. — Рэйли все еще был очень бледен. — Я бы угодил в хорошенькую западню.
— Не мной устроенную, — сказал Буркхальтер. — Я бы не стал драться. Лыски, знаешь, не такие уж счастливые. У них есть свои сложности — вот вроде этой. Поэтому мы не можем рисковать и выступать против людей, и поэтому мы никогда не читаем мысли, только разве если нас об этом просят.
— В этом есть какой-то смысл. — Рэйли задумался. — Слушай, я возьму вызов назад. О’кей?
— Спасибо, — сказал Буркхальтер, протягивая руку, которую другой пожал не слишком охотно. — На том и закончим, а?
— Да. — Рэйли, однако, по-прежнему не терпелось выпроводить гостя из дому.
Буркхальтер направился обратно к Издательскому Центру, что-то насвистывая. Теперь все можно рассказать Этель; в сущности, он все равно сделал бы это, ибо секреты между ними нарушили бы полноту их телепатической близости. И дело даже не в том, что их разумы открыты друг другу, а, скорее, в том, что именно поэтому каждый из них ощутил бы барьер, выставленный другим, и тогда совершенная гармония уже не была бы столь полной. Как ни удивительно, несмотря на эту полную близость, мужу и жене удавалось уважать право другого на личные мысли.
Возможно, Этель будет несколько расстроена, но неприятность уже позади; и она все правильно поймет — ведь его жена тоже лыска. Хотя по ее внешнему виду и не догадаешься об этом: голову прикрывает парик из пушистых каштановых волос, глаза обрамляют длинные ресницы. Ее родители жили в местечке на востоке от Сиэтла и во время Взрыва, и после него, пока эффекты жесткой радиации не были досконально изучены.
Холодный ветер налетал на Модок с вершин и уносился на юг через долину Юты. Буркхальтер подумал, как хорошо было бы сейчас в его вертолете в небесной синеве. Только там можно обрести тот тихий, удивительный покой, которого лыски никогда не испытывают на земле, разве что где-нибудь в пустыне. Ведь вокруг всегда кружатся обрывки чьих-то мыслей, воспринимаемые подсознательно, никогда не затихающие, как чуть слышное шуршание иглы на грампластинке. Конечно же, именно поэтому почти все лыски любят летать и становятся отличными пилотами. Голубая воздушная пустыня была для них словно приют отшельника.
Тем не менее сейчас он находился в Модоке и опаздывал на встречу с Куэйлом. Буркхальтер прибавил шагу. В главном зале он встретил Муна, кратко и загадочно сообщил ему, что уладил дело с дуэлью, и прошел мимо, оставив толстяка в недоумении. Визор зафиксировал лишь один вызов — от Этель; воспроизведя его, он узнал, что та волнуется из-за Эла и хотела бы, чтобы он зашел в школу, если может. Что ж, он уже сделал это — если только мальчишка не ухитрился еще чего-нибудь натворить. Буркхальтер позвонил и успокоился: с Элом пока больше ничего не произошло.
Куэйла он застал все в том же отдельном солярии. Тот мучился жаждой, и Буркхальтер заказал пару спиртных коктейлей, так как не возражал против повышения активности Куэйла. Седовласый автор был погружен в изучение секционной исторической карты мира, поочередно показывавшей временные пласты, по мере того как он углублялся в прошлое.
— Посмотрите, — сказал он, пробежав пальцами по клавиатуре. — Видите, как колеблется граница Германии? И Португалии. Видите ее зону влияния? А теперь… — Зона непрерывно уменьшалась, начиная с 1600 года, в то время как вокруг других стран линии расширялись: эти страны приобретали власть на море.
Буркхальтер потягивал свой коктейль.
— Теперь от этого мало что осталось.
— Да, конечно, со времени… В чем дело?
— Что вы имеете в виду?
— На вас лица нет.
— Не думал, что это заметно, — поморщился Буркхальтер. — Я только что отвертелся от дуэли.
— Никогда не видел большого смысла в этом обычае, — сказал Куэйл. — Но что случилось? С каких пор от нее можно отвертеться?
Буркхальтер ему все объяснил. Писатель взял выпивку и сделал глоток.
— Ну и положение у вас. — Он фыркнул. — Да, сдается мне, не такое уж в конце концов преимущество — быть лыской.
— Иногда это определенно невыгодно. — Под влиянием момента Буркхальтер рассказал и о сыне. — Понимаете, о чем я? Я просто не знаю, с какими мерками подходить к юному лыске. Он, что ни говорите, мутант. А телепатическая мутация как следует еще не изучена, на это и времени-то не было. Мы не можем ею управлять. У морских свинок и кроликов телепатию не вызовешь, вы это знаете, опыты проводились. Ну и… словом, ребенок лыски требует особого воспитания, чтобы он мог справиться с проблемами половой зрелости.
— Но вы-то как будто достаточно хорошо приспособились.
— Я… я многому научился, как и большинство разумных лысок. Поэтому-то я и не богатый человек, и не политик. Мы, в сущности, покупаем безопасность для всех нас, поступаясь определенными индивидуальными преимуществами. Мы платим судьбе — и судьба щадит нас. Но нам она тоже платит, платит валютой будущих выгод — отрицательных выгод, по сути дела, так как мы просим только, чтобы нас не преследовали и приняли. По этой причине нам приходится отказываться от очень многих сиюминутных положительных выгод. Умиротворение судьбы.
— Плата волынщику, — кивнул Куэйл.
— Мы и есть волынщики — лыски как группа, я имею в виду. И наши дети тоже. Так что все в относительном равновесии: фактически мы платим сами себе. Если бы я захотел как-то несправедливо воспользоваться своими телепатическими способностями, мой сын прожил бы не слишком долго. Лысок уничтожили бы. Элу важно понять это, а пока он становится все больше антисоциальным.
— Все дети антисоциальны, — заметил Куэйл. — Они законченные индивидуалисты. Мне кажется, единственное из-за чего следовало бы волноваться, это если бы отклонение мальчика от нормы было связано с его телепатическими способностями.
— В этом что-то есть. — Буркхальтер потихоньку и очень осторожно заглянул в мысли Куэйла, отметив, что его неприязнь значительно уменьшилась. Он внутренне улыбнулся и продолжал говорить о своих бедах:
— Так или иначе, из мальчика вырастает мужчина. А взрослый лыска должен быть очень хорошо приспособлен, иначе он погибнет.
— Окружение не менее важно, чем наследственность. Они дополняют друг друга. Когда ребенок воспитывается правильно, у него не будет особых неприятностей — если наследственность в порядке.
— А в порядке ли она? Так мало известно о телепатической мутации. Если отсутствие волос является вторичным признаком, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявится что-нибудь другое. Я вообще думаю о том, хороша ли телепатия для разума.
— Х-м-м, — произнес Куэйл. — Лично у меня она вызывает беспокойство…
— Как у Рэйли.
— Да, — согласился Куэйл, хотя ему и не слишком понравилось сравнение. — Что ж… как бы то ни было, а если мутация окажется неудачной, то мутанты вымрут. Они не смогут давать нормального потомства.
— А как насчет гемофилии?
— У скольких людей гемофилия? — спросил Куэйл. — Я стараюсь рассматривать проблему с точки зрения психоисторика. Если бы в прошлом были телепаты, все могло бы быть иначе.
— А откуда вы знаете, что их не было? — спросил Буркхальтер.
Куэйл заморгал.
— О… Что ж, тоже верно. В средние века их могли бы называть колдунами или святыми. Эксперименты Дьюк-Райна… Но единичные случаи не принесли плодов. Природа валяет дурака, пытаясь… м-м-м._ сорвать банк, и не всегда это у нее получается с первого раза.
— Возможно, это не удалось ей и сейчас. — Буркхальтер сказал это по привычке, давно приучив себя к осторожной скромности. — Телепатия может быть лишь наполовину удавшейся попыткой создания чего-то совсем невообразимого. Возможно, чего-нибудь типа четырехмерного чувственного восприятия.
— Это для меня чересчур абстрактно. — Куэйл был заинтересован, и его собственные сомнения почти исчезли: приняв Буркхальтера как телепата, он незаметно отбросил и свои возражения против телепатии per se. — Древние германцы, равно как и японцы, всегда считали себя людьми исключительными. Они не сомневались в том, что являются высшей расой, поскольку полагали, что произошли непосредственно от богов. Они были низкорослыми — наследственность заставляла их стесняться при общении с нациями людей более высокого роста. Однако китайцы вовсе не высокие — южные китайцы, — но они не ощущали этого недостатка.
— Окружающая среда, вы хотите сказать?
— Среда, породившая определенную пропаганду. Японцы восприняли буддизм и полностью переделали его в синтоизм, более соответствующий их нуждам. Самураи, воины-рыцари, являлись идеалом, кодекс чести был до удивления искажен. Принцип синтоизма — преклонение перед более сильными и подавление более слабых. Вы когда-нибудь видели японские деревья из драгоценных камней?
— Не припомню. А что это такое?
— Сделанные из драгоценных камней миниатюрные копии деревьев, выращенных на шпалерах, со всякими безделушками на ветках, среди которых непременно есть зеркало. Первое дерево из драгоценных камней было сделано, чтобы выманить богиню Луны из пещеры, где она сидела в дурном настроении. Судя по всему, богиню так заинтересовали украшения и ее собственное отражение в зеркале, что она вышла из своего убежища. Все нравственные законы Японии всегда были облачены в красивые наряды — и этим притягивали к себе. Древние германцы занимались чем-то вроде этого. А последний немецкий диктатор, Гитлер, воскресил древнюю легенду о Зигфриде. Я бы назвал это расовой паранойей. Немцы почитали не мать, а домашнего тирана, и их семейные связи были весьма прочными. Это распространилось на все государство. Гитлер символизировал для них Всеобщего отца; со временем это и привело нас к Взрыву, а как следствие — к мутациям.
— После потопа появился я, — пробормотал Буркхальтер, допивая свой коктейль.
Куэйл глядел в пустоту.
— Забавно, — сказал он, помолчав. — Эта штука со Всеобщим отцом…
— Да?
— Интересно, представляете ли вы, как сильно это может повлиять на человека?
Буркхальтер ничего не ответил. Куэйл пристально посмотрел на него.
— Да, — тихо произнес писатель, — в конце концов, вы тоже человек. Я, знаете ли, должен извиниться перед вами.
— Забудьте о том, что было. — Буркхальтер улыбнулся.
— Я предпочитаю не забывать, — сказал Куэйл. — Я только что понял, совершенно неожиданно, что телепатические способности не так уж и важны. То есть — вы от этого не стали другим. Я разговаривал с вами…
— Иногда людям требуются годы, чтобы понять то, что вы сейчас открыли для себя, — заметил Буркхальтер. — Годы жизни и совместной работы с тем, о ком они думают как о лыске.
— Вы знаете, что я о вас думал? — спросил Куэйл.
— Нет. Не знаю.
— Вы лжете, как джентльмен. Спасибо. Что ж, дело вот в чем — я открываюсь вам по собственной воле, потому что хочу этого. Мне все равно, получили ли вы уже эту информацию из моего мозга; я хочу рассказать вам сам, по собственному желанию. Мой отец… полагаю, я ненавидел его… он был тираном, и я помню, хотя был еще маленький, как однажды в горах он избил меня, и очень многие это видели. Я долго пытался забыть об этом. Теперь, — Куэйл пожал плечами, — это не кажется таким уж важным.
— Я не психолог, — ответил Буркхальтер. — Если вас интересует мое личное мнение, то могу только сказать, что это не имеет значения. Вы уже давно не маленький мальчик; человек, с которым я говорю и работаю, — взрослый Куэйл.
— М-м-м._ Д-да. Думаю, я все время понимал, как это, в действительности, несущественно. Просто вмешательство в мои личные воспоминания… Теперь я лучше знаю вас, Буркхальтер. Вы можете… войти.
— Наша работа пойдет быстрее, — сказал Буркхальтер, улыбаясь. — Особенно с Дарием.
— Я постараюсь не утаивать от вас свои мысли, — ответил Куэйл. — Честно говоря, я с удовольствием подскажу вам все ответы, даже если они коснутся вопросов личного характера.
— Оставьте это при себе. Хотите сейчас заняться Дарием?
— Хорошо, — сказал Куэйл. В его глазах больше не было осторожной подозрительности. — Дария я отождествляю со своим отцом..
Работа шла гладко и успешно. За этот день они сделали больше, чем за прошедшие две недели. Найдя удовлетворительные ответы по целому ряду вопросов, Буркхальтер сделал остановку, чтобы сообщить доктору Муну, что дело пошло на лад; затем, перекинувшись мыслями с парой сотрудников-лысок, тоже закончивших работу на этот день, он отправился домой. Скалистые горы казались кроваво-красными в закатном свете, ветер приятно холодил щеки Буркхальтера.
Приятно было чувствовать себя принятым. Сегодняшние события доказывали, что это возможно. А лыске нередко требовалось ободрение в этом мире, населенном подозрительными чужаками. Куэйл оказался крепким орешком, но… Буркхальтер улыбнулся.
Этель будет довольна. В каком-то отношении ей в свое время было еще труднее, чем ему, что и естественно, ведь она женщина. Мужчины всеми силами старались скрыть свои мысли от женщины. А что касается обычных женщин — что ж, то, что в конце концов Этель была принята клубами и женскими группами Модока, делало честь ее яркому личному обаянию. Только Буркхальтер знал, какие страдания она испытывает от того, что лысая, и даже он, ее муж, никогда не видел Этель без парика.
Он послал мысль вперед, в приземистый, имеющий два крыла дом на склоне холма; она объединилась с его мыслями тепло и нежно. Это было нечто много большее, чем поцелуй. И, как всегда, он уловил волнующее чувство ожидания, растущее с каждым шагом, пока не открылась последняя дверь и они не обнялись, «Вот почему, — подумал он, — я родился лыской; ради этого все можно отдать».
За обедом их мысленный контакт расширился, включив в себя и мысли Эла. Это неосязаемое, непередаваемое общение было неотъемлемой частью их жизни, и еда, казалось, становилась вкуснее, а вода была как вино. Слово «дом» для телепатов имело значение, которое нелыски не могли до конца понять, так как оно включало в себя и эту связь, для обычных людей непостижимую. Были в ней и легкие, физически неощутимые ласки.
Зеленый Человек идет по Большому Красному Каналу; Косматые Карлики пытаются достать его баграми.
— Эл, — сказала Этель, — ты все еще занимаешься своим Зеленым Человеком?
Вдруг что-то полное ненависти, холода и опасности бесшумно затрепетало в воздухе — словно упавшая сосулька пробила золотистое хрупкое стекло. Буркхальтер, совершенно ошеломленный, уронил салфетку и взглянул вверх. Он почувствовал, как сознание Этель сжалось, быстро устремил к ней свою мысль, чтобы успокоить ее ментальным контактом. А по другую сторону стола маленький мальчик с еще по-детски пухлыми щеками сидел молча и настороженно: поняв, что совершил промах, он теперь затаился в полной неподвижности. Он знал, что его разум слишком слаб, чтобы сопротивляться чтению мыслей, и сидел не двигаясь, выжидая; в тишине как будто повисли отзвуки его ядовитой мысли.
— Пошли, Эл, — сказал Буркхальтер и встал.
Этель хотела что-то возразить.
— Подожди, дорогая. Подними барьер. Не слушай. — Он коснулся ее мыслей мягко и ласково, затем взял Эла за руку и вывел мальчика во двор. Эл настороженно следил за отцом широко раскрытыми глазами.
Буркхальтер сел на скамейку и усадил Эла рядом. Сперва он говорил вслух — для ясности, а также по другой причине. Крайне неприятно было разрушать слабую защиту мальчика, но он понимал, что это необходимо.
— Очень странно думать так о своей матери, — сказал он. — Очень странно думать так обо мне.
Непристойность для ума телепата звучит еще непристойнее, брань кажется еще более грубой; однако здесь не было ни того, ни другого. Мысль Эла дышала холодом и злобой.
«И это плоть от плоти моей, — думал Буркхальтер, глядя на мальчика и вспоминая все восемь лет его постепенного взросления. — Неужели мутации предстоит превратиться в нечто дьявольское?»
Эл молчал.
Буркхальтер начал прощупывать его разум. Эл попробовал вывернуться и удрать, но сильные руки отца крепко сжали его. Попытка мальчика была продиктована инстинктом, а не рассудком, побег ничего бы не дал, ибо разумы могут общаться и на значительных расстояниях.
Ему было неприятно делать это, поскольку возросшая восприимчивость сопровождалась болезненной чувствительностью, а насилие — всегда насилие. Но сейчас от него требовалась безжалостность. Буркхальтер продолжал поиск. Время от времени он с силой посылал в мозг Эла подсказку, и волны воспоминаний вздымались в ответ.
В конце концов, измученный до тошноты, Буркхальтер отпустил Эла и остался на скамейке один, наблюдая, как гаснет зарево на снежных вершинах — на белом горели красные пятна. Но было еще не поздно. Этот парень был дураком, был им с самого начала, иначе он понимал бы невозможность попытки совершения такой вещи, как эта.
Обработка только началась. Эла можно спасти. Глаза Буркхальтера стали жесткими. И он будет спасен. Будет. Но не сейчас, не раньше, чем нынешний гаев уступит место состраданию и пониманию.
Не сейчас.
Он вернулся в дом, кратко поговорил с Этель, затем связался по визору с десятком лысок, работавших вместе с ним в Издательском Центре. Почти у всех них были семьи, но уже через полчаса все собрались в задней комнате Языческой таверны в центре города. Сэм Шейн раньше всех воспринял часть того, что узнал Буркхальтер, и все собравшиеся могли читать его мысли. Сплоченные телепатическим чувством в единый духовный союз, они ждали, пока Буркхальтер будет готов.
Затем он все рассказал им. При мысленном общении это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней с побрякушками на ветках, привлекающем своим блеском. Рассказал о расовой паранойе и пропаганде. И о том, что наиболее действенная пропаганда всегда облекалась в красивую оболочку, что скрывало ее истинные мотивы.
Зеленый Человек, безволосый, отважный, символизирующий лыску.
И страшные, увлекательные приключения — приманка для мелкой рыбешки, чьи податливые умы достаточно впечатлительны, чтобы их можно было вести по опасным дорогам безумия. Взрослые лыски могли это слушать, но не слушали; у юных телепатов порог ментального восприятия был выше; кроме того, взрослые обычно не читают книжек своих детей, разве только для того, чтобы убедиться, что на их страницах нет ничего вредного. И ни одному взрослому не взбрело в голову слушать мысленные передачи о Зеленом Человеке. Большинство воспринимало это как собственные грезы своих детей.
— Я думал именно так, — вставил Шейн. — Мои девочки..
— Проследите источник, — сказал Буркхальтер. — Я это сделал.
Десяток с лишним умов перешли на более высокую частоту, — на длину волны детей, и тотчас что-то отпрянуло, в испуге и беспокойстве.
— Это он, — кивнул Шейн.
Им не было нужды говорить. Плотной, зловеще выглядящей группой вышли они из Языческой таверны и перешли через улицу к универмагу. Дверь была заперта. Двое мужчин высадили ее, поднажав плечами.
Они миновали темный торговый зал и вошли в заднюю комнату, где возле перевернутого стула стоял человек. Его лысый череп поблескивал в падавшем сверху свете; беззвучно шевелились губы.
В его мысли, обращенной к ним, была мольба, но она натолкнулась на неумолимую, смертоносную стену отчуждения.
Буркхальтер достал свой кинжал, через несколько мгновений металлические лезвия сверкнули и в руках у других…
Сверкнули и погасли.
Крик Веннера давно затих, но его предсмертная, агонизирующая мысль не оставляла сознание Буркхальтера, пока он шел домой. Этот лыска, не носивший парика, не был сумасшедшим, но имел все признаки паранойи.
То, что он до самой смерти пытался скрыть, было страшно: огромное самомнение тирана, яростная ненависть к нетелепатам. Чувство самооправдания, свойственное, возможно, психически больному. И еще: «Мы — это будущее! Лыски! Нам Богом предначертано править более слабыми людьми!»
Вздрогнув, Буркхальтер с силой втянул в себя воздух. Похоже, мутация была не совсем удачной. Одна группа приспособилась — те лыски, которые носили парики и нашли свое место в окружающем мире. В другую группу входили душевнобольные, которых можно было не считать, так как они находились в психбольницах.
Но прослойка между этими группами состояла, судя по всему, из параноидных личностей. Они не были сумасшедшими, не были и нормальными. Они не носили париков.
Как Веннер.
А Веннер искал последователей. Его попытка была обречена на провал, но пока это попробовал сделать только один человек.
Один лыска — параноид.
Но были другие, много других.
Впереди, на темном склоне холма, приютилось бледное пятно — дом Буркхальтера. Он послал вперед мысль, которая, достигнув мозга Этель, должна была успокоить ее.
Затем его мысль рванулась дальше и проникла в мозг спящего мальчика. Эл, растерянный и несчастный, плакал, пока не заснул. Теперь в его сознании были только сны, несколько обесцвеченные, немного загрязненные, однако их можно было очистить.
И они будут очищены.
