Глава 3
Март: «постольку-поскольку…»
Глубокой ночью, когда февраль уже кончился, после переговоров по телеграфу с председателем Временного комитета Государственной думы Родзянко о ситуации в столице начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев отправил телеграмму генерал-адъютанту Иванову. Он приказал ему не продвигаться с войсками к городу, как планировалось ранее, поскольку «в Петрограде восстановлен полный мир».
Это совершенно не соответствовало истинному положению дел. Однако генерал Алексеев и думский комитет сделали данное заявление, исходя из необходимости воспрепятствовать шагам по подавлению восстания, обреченным на провал. Таким образом, вызревал заговор против Романовых.
1 марта Исполком Петросовета вновь собрался в Таврическом дворце в 11 часов утра на непростое заседание, чтобы обсудить вопрос о власти. Некоторые из депутатов из числа правых высказывались за сотрудничество с думским комитетом. Согласно их исторической и политической теории необходимость передачи власти Временному правительству не подлежала сомнению. Однако левое меньшинство Исполкома (три большевика, два эсера из крайне левого крыла партии и один межрайонец) призвали создать вместо этого «временное революционное правительство» без депутатов Государственной думы. Это весьма напоминало ленинскую довоенную позицию: тогда в то время, как меньшевики настаивали на необходимости для пролетариата и марксистов воздерживаться от сотрудничества с (неизбежным) буржуазным правительством, Ленин, напротив, выступал за временное революционное правительство под руководством пролетариата как оптимальное средство обеспечения (опять-таки, неизбежной) буржуазно-демократической революции.
По сути дела, несмотря на прозвучавший призыв со стороны меньшинства Исполкома Петросовета, большевики как партия не были едины в своем подходе как к самому Петросовету (некоторые из большевистских активистов по-прежнему были к нему настроены скептически), так и к вопросам о государственной власти. В тот день, когда левый Выборгский районный комитет большевиков агитировал на бурливших улицах за «временное революционное правительство», Центральный Комитет большевистской партии пытался обуздать эти недисциплинированные действия.
Исполком Петросовета выделил лишь один час для обсуждения и принятия решения относительно формы послереволюционной власти. Это было смехотворное ограничение: обсуждение продлилось гораздо дольше. Под сводами большого зала Таврического дворца сотни делегатов Петросовета, собравшихся на его заседание, ждали решения Исполкома. Нетерпение росло, гул в зале нарастал. После полудня Исполком поручил меньшевику Скобелеву обратиться к депутатам Петросовета с просьбой выделить дополнительное время для принятия необходимого решения.
Однако стоило ему только начать свою речь, как его резко прервали. Двери в зал распахнулись, и внутрь ввалилась толпа солдат. Пришедшие бурно выражали свое недовольство, а члены Исполкома наконец обрели дар речи и присоединились к собравшимся.
Как оказалось, выражавшие недовольство солдаты пришли спросить у Петросовета: как им следует ответить на требование председателя Временного комитета Государственной думы Родзянко разоружиться? Как им надо поступить с офицерами, против которых солдаты настроены настолько агрессивно, что готовы расправиться с ними? И должны ли они подчиняться Петросовету – или же думскому комитету?
Крики толпы в зале не оставили никаких сомнений в том, что ни о каком разоружении не могло быть и речи. Однозначно.
Решение о роспуске Военной комиссии Петросовета путем ее слияния с аналогичным органом Временного комитета Государственной думы, однако, вызвало острые споры. Представители левых громко возмущались, характеризуя подобный шаг как предательство. Защищая решение от имени Исполкома, Николай Соколов, бывший большевик, аргументировал необходимость его принятия военным опытом и «исторической ролью» буржуазии.
Прозвучавшие аргументы возымели действие, и стороны постепенно стали приходить к взаимному согласию. «Контрреволюционным» офицерам доверять нельзя, однако командование со стороны умеренных офицеров вполне приемлемо – хотя только на поле боя. В ходе завязавшейся дискуссии один из солдат Преображенского полка рассказал, как он со своими товарищами избрали полковой комитет.
Выборные офицеры. Эта идея понравилась и получила поддержку.
Наконец Петросовет подготовил проект резолюции. В нем была подчеркнута важная роль солдатских комитетов. В этой связи было предложено ввести в войсковых частях демократию Советов солдатских депутатов в сочетании с поддержанием солдатами воинской дисциплины при исполнении ими своих служебных обязанностей. Участники заседания заявили, что солдаты должны направить своих представителей в Военную комиссию Временного комитета Государственной думы и подчиняться ее распоряжениям «за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов».
В этом вопросе, при согласовании которого было выдвинуто весьма необычное условие, тесно переплелись – но не смешались – радикализм и готовность к примирению и согласию.
Вновь проявив решительность, солдаты выдвинули ультиматум главе Военной комиссии Временного комитета Государственной думы полковнику Энгельгардту. Они потребовали, чтобы он отдал приказ о выборах (как он позже вспоминал) «младших офицеров». Однако возглавлявший Временный комитет Государственной думы Родзянко от имени думского комитета немедленно отклонил это «левацкое» требование, предоставив полковнику Энгельгардту возможность изыскивать способы утихомирить разъяренных солдат.
Однако перетягивание каната еще не было завершено: в тот же вечер, заручившись поддержкой Петросовета, солдаты вновь обратились в Военную комиссию думского комитета, потребовав от полковника Энгельгардта, чтобы им было предоставлено право совместно с Временным комитетом Государственной думы выработать правила руководства войсками. Когда он отверг эту очередную инициативу, солдаты ушли, не скрывая своего возмущения.
«Тем лучше! – воскликнул один из них. – Тогда мы сами напишем их!»
В 6 часов вечера переполненный Исполком Петросовета (в него вошли также новые представители от солдат, большевики, меньшевики, эсеры, независимые делегаты и один кадет) возобновил прения о власти. Умеренные делегаты вновь призвали к активному сотрудничеству с думским комитетом. Однако, как вспоминал Николай Суханов, независимый делегат из числа интеллигентов, близкий к левому крылу меньшевиков, преобладало мнение о том, что задача Петросовета заключалась, скорее, в том, чтобы заставить либеральную буржуазию взять власть. Согласно концепции меньшевиков, либеральная буржуазия в конечном итоге являлась необходимым фактором неизбежной (и неизбежно буржуазной) революции. И чрезмерно жесткие условия для достижения компромисса, безусловно, могли отпугнуть робкого буржуа-либерала от выполнения своей исторической роли.
Руководствуясь данной концепцией, Исполком Петросовета выработал девять условий своей поддержки Временного правительства:
1) амнистия для политических и религиозных заключенных;
2) свобода слова, печати и забастовок;
3) создание демократической республики путем всеобщих, справедливых, прямых выборов (к участию допускалось только мужское население) путем тайного голосования;
4) подготовка к созыву Учредительного собрания как этап формирования постоянного правительства;
5) замена полиции народной милицией;
6) выборы в местные административные органы в соответствии с третьим пунктом;
7) ликвидация сословных, религиозных и национальных ограничений;
8) самоуправление в армии, включая выборы офицеров;
9) запрет на вывод из Петрограда или разоружение революционных воинских частей.
Принципиальным моментом являлось то, что, подтверждая возложенную на себя роль надзорного органа, Исполнительный комитет проголосовал также (тринадцать против восьми) за то, чтобы его члены не входили в состав Временного правительства, которое должен был сформировать думский комитет.
Это были достаточно умеренные требования. Левые представители вели себя в основном спокойно. Главным источником хаоса являлись большевики, которые никак не могли определиться относительно того, как бы им вновь продемонстрировать свой главный отличительный признак: последовательное неприятие либерализма.
Наиболее радикальными пунктами в предложенном списке были те, которые касались армии. Они были внесены по требованию солдатских депутатов, рассерженных неуступчивостью полковника Энгельгардта. И пока не отошедших от гнева.
Измученный Исполком делегировал к солдатам своих представителей, чтобы помочь тем сформулировать свои особые требования. Все сгрудились в небольшой комнатке, Соколов сгорбился над неосвещенным столом, записывая солдатские требования (для чего еще было необходимо перевести их на юридический язык). Спустя полчаса на свет появилось то, что Лев Троцкий позже назовет «хартией вольностей революционной армии» и «единственным достойным документом Февральской революции». Этот документ был создан не Исполкомом Петросовета, а самими солдатами. Это был Приказ № 1.
Он состоял из семи пунктов:
1) создание в воинских частях выборных солдатских комитетов;
2) избрание солдатских депутатов в Петросовет;
3) подчинение солдат в политических действиях Петросовету;
4) подчинение солдат Военной комиссии Временного комитета Государственной думы – за исключением тех случаев (вновь, так как это особенно важно), когда они противоречат приказам и постановлениям Совета;
5) передача всего оружия в распоряжение и под контроль солдатских комитетов;
6) обеспечение воинской дисциплины во время службы при соблюдении полных гражданских прав в другое время;
7) отмена титулования офицеров и использования офицерами уничижительных выражений в отношении нижних чинов.
Приказ № 1 отдавал приоритет во власти над войсками Петросовету, а не думскому комитету, а также предоставлял в полное распоряжение Петросовета оружие Петроградского гарнизона. Тем не менее Исполком Петросовета с его странной мешаниной из схоластического марксизма и политической нерешительности не желал, чтобы ему была таким образом дарована власть.
Однако, как бы там ни было, была ли здесь проявлена нерешительность или осторожность, Приказ № 1, по существу, явился серьезным ударом по традиционной системе власти командного состава – и он останется символом этой перемены.
В последних двух пунктах Приказа № 1 шла речь об обеспечении солдатской чести, их человеческого достоинства, то есть о том, чего наиболее радикально настроенные рабочие добивались с 1905 года. Солдаты русской армии до февраля 1917 года все еще подвергались ужасным унижениям. Они не могли читать книги или газеты, относившиеся к каким-либо политическим обществам, без разрешения посещать лекции или спектакли. Они не могли вне службы носить гражданскую одежду. Они не могли питаться в ресторанах или ездить на трамваях. А офицеры, в свою очередь, обращались к ним, используя унизительные прозвища. Таким образом, это была борьба против унизительной фамильярности, проявление классовой враждебности к соответствующим грамматическим формам.
Солдаты, как и рабочие, требовали, чтобы к ним обращались уважительно: «гражданин». Это слово теперь стало использоваться весьма широко, словно, по выражению поэта Михаила Кузмина, «грамматика его впервые выдумала».
Революция и ее язык очаровали его, ему принадлежат следующие строки: «Жесткая наждачная бумага отполировала все наши слова».
Генерал-адъютант Иванов прибыл с ударными частями в Царское Село, где царица, одетая в форму медсестры, ухаживала за больными корью детьми, с опозданием. Царица опасалась, что появление генерал-адъютанта Иванова может обострить политическую ситуацию, однако его миссия, по существу, на этом была уже завершена: от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева пришло указание прекратить дальнейшее продвижение.
Незадолго до восьми вечера царь Николай II прибыл в Псков. Председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко обещал также приехать туда, чтобы встретиться с ним, однако теперь он вместо этого лишь передал свои извинения. Он готовился к переговорам между думским комитетом и Петросоветом, что явилось для Николая II полной неожиданностью.
Гарнизоном старинного города Пскова командовал генерал-адъютант Рузский. На встречу царя генерал-адъютант опоздал, выглядел издерганным, был резок и обут в резиновые сапоги. Такое возмутительное пренебрежение принятым церемониалом было на грани неприличия. Царь, однако, воздержался от каких-либо замечаний. Он позволил генерал-адъютанту свободно изложить свое мнение и попросил дать оценку ситуации.
«Прежние способы, – осторожно высказался Рузский, – уже изжили себя».
«Возможно, – предположил он, – царь мог бы принять такую форму власти, как «монархическая власть наряду с управлением правительственным аппаратом»?»
Конституционная монархия? Этот явный намек словно привел Николая II в состояние озарения, которое напомнило ему о его предназначении. Он пробормотал, что для него это «непостижимо». Чтобы согласиться на что-то подобное, ему следует переродиться.
В 11.30 вечера, когда Петросовет и думский комитет были готовы провести в Петрограде встречу, Николай II получил телеграмму, которую генерал Алексеев направил ему несколько часов назад, отзывая с фронта войска.
«Невозможно, – прочитал Николай II, – просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».
Генерал Алексеев просил царя назначить кабинет национального согласия, умоляя его для этого подписать проект манифеста, который в срочном порядке подготовили члены думского комитета и поддержкой которого они заручились – в том числе, со стороны двоюродного брата царя, великого князя Сергея Михайловича.
Для царя это было жестоким ударом от преданного генерала Алексеева. Он задумался. Наконец он вызвал генерал-адъютанта Рузского и велел ему передать Родзянко и генералу Алексееву свое согласие на то, чтобы Государственная дума сформировала правительство. Затем он телеграфировал генерал-адъютанту Иванову, отменив свой прежний приказ и распорядившись, чтобы тот не выдвигался к Петрограду.
К тому времени это указание, как и тот, кто его отдал, было уже излишним.
В полночь 1 марта члены Петросовета Николай Суханов, Николай Чхеидзе, Юрий Стеклов и Николай Соколов перешли из одного конца Таврического дворца на другой. Дело заключалось в том, что у Суханова возникла идея, которую нельзя было назвать ни совершенно законной, ни совершенно незаконной. Они должны были встретиться со своими думскими коллегами, чтобы обсудить условия поддержки Петросоветом захвата власти Государственной думой.
Суханов, примыкавший к левому крылу меньшевиков, был умным, желчным, язвительным человеком. У него была удивительная способность оказываться свидетелем и участником важнейших событий этого исторического года. По его воспоминаниям, эта ночь изобиловала яркими эпизодами.
Под высоким потолком зала заседаний Государственной думы все было засыпано грязными окурками и бутылками и наполнено запахом недоеденной пищи, который заставлял сглатывать слюну проголодавшихся социалистов. Присутствовали десять депутатов Государственной думы, в том числе Павел Милюков, Родзянко и Георгий Львов. Присутствовал также Керенский, формально являвшийся членом Петросовета. Он вел себя непривычно тихо. Родзянко был мрачен и постоянно пил газированную воду. Самыми активными были Милюков, кадет (выступал от имени думского комитета) и Суханов (выступал от имени Петросовета).
Противоборствующие стороны оценили расстановку сил. В отношении двух основных политических вопросов – войны и перераспределения земли – они разделились. Этих проблем, таким образом, они решили избегать. Поэтому те, кто остался в стороне (кадеты и социалисты – при этом последние не были склонны отговаривать первых от попыток захвата власти), были приятно удивлены тем, как гладко протекал процесс переговоров.
Англофил Милюков, хотя и был согласен с тем, что Николай II должен уйти, мечтал сохранить институт монархии. Можно ли было уговорить царя (размышлял он) отречься от престола в пользу своего сына при регентстве младшего брата Николая II, великого князя Михаила Александровича? Словно вспомнив про присутствовавших в зале левых сторонников республиканского строя, Милюков поспешил охарактеризовать эту пару как «больного ребенка… и полного глупца». Эта идея, по мнению Николая Чхеидзе, была нереалистична, а также неприемлема.
Было решено, что проблемные вопросы должны подождать до созыва Учредительного собрания, поэтому данный вопрос также был отложен. Участники переговоров договорились также отказаться от рассмотрения третьего пункта (из девяти) из списка Петросовета – о «демократической республике».
Чтобы на ближайшее время избежать неприятностей, Милюков, презрительно скривив рот, согласился не поднимать вопрос о выводе из города революционных войск. Он, однако, не мог смириться с принципом выбора офицеров. Для кадетов и правых это означало бы уничтожение армии. А как быть с Приказом № 1? Войска будут подчиняться правительству лишь до тех пор, пока его распоряжения не будут противоречить указаниям Петросовета? Эта идея казалась просто ужасной.
На этом этапе вмешался депутат Государственной думы Шульгин. Он никогда не был таким дипломатом, как Милюков. Если Петросовет располагает той властью, которая предусматривается данным приказом, холодно высказался он, то ему следовало бы немедленно арестовать думский комитет и самому создать правительство.
На самом деле, полные смятения социалисты сейчас меньше всего хотели бы брать в свои руки власть.
В этот момент переговоры были прерваны появлением возбужденной группы армейских офицеров, которые отозвали в сторону Шульгина.
У каждой революции есть свои загадки. К одной из них относится и это, словно тщательно выверенное по времени, появление офицеров. Их личности так и остались неизвестными, равно как то, что именно они сказали Шульгину. Но кем бы они ни были, они намекнули депутату Государственной думы, что той ночью исполнение пресловутого Приказа № 1 может обернуться кровопролитием. А возможно, даже массовым убийством офицеров.
Как бы там ни было, эта попытка заступничества за офицерский состав оказалась крайне важной. Вернувшись в зал переговоров, Шульгин согласился с тем, что Петросовет может не отменять Приказа № 1, – но ему следовало издать новый, который бы смягчил первый.
У думского комитета были свои требования. Он, в частности, настаивал на том, чтобы Исполком Петросовета восстановил дисциплину в войсках и должные отношения между солдатами и офицерами. Хотя признание данного факта и претило консерваторам, тем не менее им было ясно, что только Исполком Петросовета мог это сделать. Кроме того, Исполкому предстояло подтвердить легитимность Временного правительства, согласованного с думским комитетом.
Милюков приготовился отчаянно сражаться за выполнение этих требований – и он был приятно удивлен готовностью представителей Петросовета (точнее говоря, страстным желанием) согласиться с ними.
Было 3 часа ночи 2 марта, когда встреча завершилась. Тем не менее не все могли позволить себе отправиться спать: у некоторых были еще другие неотложные дела.
Вскоре после этого с Варшавского вокзала Петрограда, освещая себе путь в ночи, отправился странный короткий поезд всего лишь с двумя вагонами. Не считая охраны, он вез Шульгина и Александра Гучкова, консервативного октябриста – для того, чтобы изменить ход истории. Два правых политика взяли на себя неприятную задачу: они по доброй воле согласились встретиться с царем, чтобы попытаться убедить его отречься от престола.
На каждой станции по маршруту их движения платформу и их поезд пытались взять штурмом толпы солдат и гражданских, которые, невзирая на холод, воодушевленные революционными настроениями, отчаянно желая знать, что происходит в стране, постоянно вели ожесточенные споры. В Луге и Гатчине революционные солдаты встретили пассажиров с энтузиазмом: как представителям Государственной думы (так и, по мнению многих, самой революции), Гучкову и Шульгину пришлось выступать, не ограничиваясь кратким приветствием.
Забрезжило утро, затем наступил день, а взвинченные депутаты Государственной думы готовились к выполнению своей миссии – не зная, что это уже было излишне.
Одной из причин, по которой царь решил отправиться в Псков, являлось то, что оттуда была телеграфная связь со столицей. На узле связи в глубине Таврического дворца стоял телеграфный аппарат Хьюза. Изобретенный более полувека назад, он представлял собой сложную путаницу из латунных колесиков, проволоки и дерева, его черно-белая клавиатура имитировала клавиши фортепиано. На таких аппаратах при вращении печатающего барабана виртуозные операторы «набирали» тексты сообщений, и на другом конце связи появлялась длинная лента слов.
Россия являла собой обширную империю проводов, тянувшихся главным образом через почтовые отделения и вдоль железных дорог. По ним передавались новости о последних событиях и мнения разных источников, всевозможные сведения, слухи о расхождениях во мнениях, распоряжения и приказы, которые вносили путаницу и ясность, разносимые стаккато ключей и продырявленными лентами, и каждая сторона одновременно с другой надиктовывала свою формулировку обученным телеграфистам, сгорбившимся за своей клавиатурой.
В 3 часа 30 минут ночи, вскоре после ухода Гучкова и Шульгина, Родзянко связался по телеграфу с Псковом. На другом конце через своего телеграфиста совершенно осоловелый генерал-адъютант Рузский передал хорошие новости о том, что Николай II (который в тот момент, сидя в императорском поезде, печально делал записи в дневнике) наконец-то согласился создать ответственное правительство.
«Очевидно, – отвечал Родзянко, – что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит».
Потрясенный, генерал-адъютант Рузский вновь и вновь, слово за словом, перечитывал невероятную информацию от Родзянко. Возможность была упущена. Время для создания каких бы то ни было министерств истекло.
В 5 часов утра, когда у Родзянко полным ходом шла эта знаменательная телеграфная переписка, Милюков встречался с адвокатом Соколовым и независимым представителей левых сил Сухановым из Петросовета, чтобы юридически закрепить сотрудничество двух сторон.
Павел Милюков позже будет бахвалиться, что составленная в результате этой встречи декларация, призывавшая к восстановлению порядка, была «практически идентична тому, что [он, Милюков] … произносил, обращаясь к солдатам с трибуны полковых казарм. И это было обнародовано от имени Петросовета!» В тексте декларации не упоминался принцип выборности офицеров. Исполком Петросовета не должен был также вмешиваться в формирование нового правительства. Временный комитет Государственной думы предложил министерские посты двум членам Петросовета, к которым он уже обращался с такой инициативой, – это были Чхеидзе и Керенский. Петросовет, в принципе, уже отказался от какой-либо роли в будущем правительстве.
Вскоре он самым радикальным образом изменит данное решение.
Затянувшаяся телеграфная переписка между Михаилом Родзянко и генерал-адъютантом Рузским продолжалась. В то время было вполне обычным делом, что информация, передаваемая по телеграфу, становилась известна и другим сторонам, имевшим доступ к линии связи. Как результат, злополучные сведения распространялись стремительно. В 6 часов утра один из их получателей, исполняющий должность начальника штаба Северного фронта генерал Данилов, приказал телеграфистам направить эти сведения в Могилев, генерал-адъютанту Алексееву.
Алексеев мгновенно осознал все масштабы того, о чем он прочел. В 8.30 утра он велел царской обслуге в Пскове разбудить царя и передать ему содержание беседы между Родзянко и Рузским.
«Сейчас не до этикета!» – настаивал он. Однако с ним не согласились. Его холодно проинформировали о том, что царь спит.
Генерал-адъютант Алексеев знал, что для того, чтобы заставить Николая II понять происходящее и смириться с неизбежным, ему надо будет представить мнение армии, одного из тех немногочисленных институтов, которые пользовались уважением царя. С учетом этого обстоятельства начальник штаба Ставки направил командующим фронтов и флотов на рассмотрение имевшийся в его распоряжении «гремучий» текст упомянутой беседы – с просьбой прислать свои рекомендации царю.
Только после 10 часов утра нерасторопный генерал-адъютант Рузский смог наконец довести до царя содержание своей беседы с Михаилом Родзянко. Он передал ему телеграфный текст. Царь прочитал его. Закончив читать, он долго смотрел в потолок. Затем пробормотал, что он родился испытать горе.
Генерал-адъютант Рузский, бледный и ошарашенный, вслух зачитал циркуляр начальника штаба Ставки генералитету. Данный шаг было сложно истолковать превратно. Царю следовало отречься от престола.
Николай II молчал.
Генерал-адъютант Рузский ждал. Царь наконец поднялся. Ему явилось откровение. Царь объявил, что идет завтракать.
Где-то в 1400 милях отсюда, в Цюрихе, Ленин перелистнул газету «Нойе цюрхер цайтунг» и принялся читать вторую страницу. Там вкратце сообщалось о революции в Петрограде. Ленин тоже задумался, широко раскрыв глаза.
В то утро Павел Милюков приехал в огромный Екатерининский зал Таврического дворца объявить собравшейся там революционной толпе о составе Временного правительства. Когда он перечислил его, собравшиеся принялись издеваться над незнакомыми им именами и демонстрировать отвращение к тем, кого они знали.
Однако было одно имя, которое вызвало аплодисменты – это был министр юстиции от популярных в народе эсеров Керенский (именно так отрекомендовался он сам). И это – несмотря на то, что Исполнительный комитет Петроградского Совета согласился с тем, что его члены не войдут в состав кабинета министров.
Павел Милюков проявил особую находчивость. Он выдвинул несколько революционных лозунгов, направленных исключительно на то, чтобы завоевать симпатии скептически настроенной аудитории, отличавшейся скептицизмом. Когда из зала раздался крик: «Кто вас выбрал?» – он незамедлительно ответил: «Нас выбрала русская революция!» Был тем не менее один момент, который он никак не мог «продать»: продолжение царской династии. Когда он объявил об «историческом» отречении Николая II (на которое, конечно же, сам Николай II еще не согласился), возбужденная толпа буквально взревела.
Отречение царя было, безусловно, бедствием для многих в стране. В то время как Милюков отчаянно спорил с революционерами, на другом конце города 10-летняя Зинаида Шаховская и ее одноклассницы собрались в Смольном институте благородных девиц. Зинаида Шаховская была смущена: в молитвах учениц старших классов были пропущены обычные пожелания здоровья царю и его семье. Теперь она спотыкалась о незнакомые выражения, поставленные на замену, будучи не уверена, как произнести: «Помолимся за Временное правительство». Девушка замолчала и заплакала. Изумленная Зинаида смотрела, как учителя тоже вытаскивали свои носовые платки, плача, и как то же самое делали все девочки вокруг нее. Она сама не понимала, что же она оплакивает.
В коридорах Таврического дворца такие рыдания не звучали. Во дворце стало известно, что солдаты принялись грабить дома состоятельных людей и арестовывать тех, кого считали сторонниками монархии. Неуступчивость Николая II угрожала стабильности страны.
Рабочие толпились в коридорах, обсуждая только что услышанное заявление Павла Милюкова, выискивали представителей Петросовета, требуя от них ответа, верно ли, что монархия все еще сохранялась. И совершенно четко давая понять, что если это так, то задача еще не решена.
В тот же день Петроградский Совет собрался обсудить то, о чем его Исполнительный комитет договорился с думским комитетом. Однако вскоре после начала в 2 часа дня бурного пленарного заседания оно было прервано всеобщим возбуждением. Керенский! Размашисто шагая, он появился в зале и, перекрикивая всех, попросил предоставить ему слово. Председательствовавший Николай Чхеидзе колебался, но собравшиеся делегаты потребовали удовлетворить эту просьбу.
Керенский поднялся на трибуну и поставленным голосом обратился к толпе.
«Товарищи, – спросил он, – доверяете ли вы мне?»
Толпа криками подтвердила, что доверяет ему.
«Я говорю, товарищи, от глубины моего сердца! – продолжал он дрожащим голосом. – И если потребуется доказать это, если вы не доверяете мне, тогда я готов умереть!»
И толпа вновь с воодушевлением откликнулась на его театральную речь.
Керенский сообщил присутствовавшим, что он только что получил приглашение занять пост министра юстиции во Временном правительстве и что он должен был дать ответ в течение пяти минут. У него не было времени проконсультироваться с Петросоветом, он был вынужден воспользоваться представившейся ему возможностью – и согласился. И теперь он пришел, чтобы просить у своих товарищей одобрения.
Как с сарказмом заметил историк Цуёши Хасегава, это были чрезвычайно длинные пять минут: Керенский действительно получил такое приглашение, однако еще накануне, вчера, а сегодня утром дал свое согласие.
Керенский воскликнул, что его первым поступком на посту министра будет амнистия всех политических заключенных (в действительности этот шаг был ранее уже согласован Исполнительным комитетом Петросовета со своими думскими коллегами). Новоиспеченный министр юстиции заявил, что, не имея формально мандата Петросовета на должность в правительстве, он из чувства уважения, конечно же, покинул свой пост заместителя председателя Петросовета. Однако! Он готов (при условии, что его товарищи и те народные массы, которые представлены депутатами, будут согласны с этим) вновь занять его. Выбор был только за ними.
Взрыв оваций. Всеобщий бурный восторг. Депутаты, ликуя, подтвердили, что ему действительно следовало вновь занять пост заместителя председателя Петросовета.
Вскоре после этого эмоционального выступления Керенский ушел – слишком быстро для того, чтобы его сбитые с толку, обманутые коллеги по Исполкому Петросовета успели причинить ему какие-либо неприятности. Он проницательно рассчитывал на их нежелание ввязываться в драку. За счет этого эффектного (и бесчестного) театрального трюка он смог постфактум обойти прямое нарушение обязательств Исполкома Петросовета не входить в состав правительства – и наряду с этим обеспечил поддержку своей должности в правительстве со стороны депутатов Петросовета.
Теперь, когда были выпущены из тюрем многие боевики так называемого Русского бюро Петербургского комитета большевиков, созданного Александром Шляпниковым в 1915 году и недавно восстановленного им (несмотря на деятельность полицейских шпионов), указанное бюро начало функционировать как некий суррогат ЦК большевистской партии. Первоначально – в составе трех членов: Шляпникова, Вячеслава Молотова и Петра Залуцкого, – пока большинство официальных членов ЦК (в том числе Ленин, Зиновьев, Сталин, Каменев и другие) находилось за границей или же в Сибири.
Русское бюро безотлагательно представило в Петросовете резолюцию, в которой объявлялось, что новое Временное правительство являлось «представителем правой буржуазии и крупных землевладельцев» и, таким образом, было неспособно решать задачи революции. В резолюции вновь содержался (несколько туманный) призыв сформировать «временное революционное правительство». Какие-либо конкретные предложения отсутствовали.
Несмотря на такие радикальные заявления со стороны некоторых большевиков (в первую очередь из состава партийной ячейки Выборгской стороны Петрограда), когда состоялось голосование по вопросу о передаче власти никем не избранному, а назначенному Временному правительству, из сорока большевиков на заседании Петросовета против проголосовало только пятнадцать. Это прекрасно иллюстрирует ту политическую неразбериху, которая в первые бурные дни революционных событий 1917 года царила на левом фланге революции, всю степень колебаний и умеренности в рядах революционеров.
2 марта 1917 года, 2 часа 30 минут дня. Царь расхаживал по платформе псковского вокзала. На почтительном расстоянии от него, находясь в тревожном ожидании, держалась царская свита из числа дворян и лизоблюдов.
Николай II, обернувшись к ним, велел пригласить к нему генералов Рузского, Саввича и Данилова. Он указал, чтобы они принесли все телеграммы от командующих фронтами.
Он принял генералов в своем поезде. В то время как царь беспокойно ходил взад-вперед, великий князь Николай Николаевич «коленопреклоненно» молил его отречься от короны. Все командующие фронтами назвали Временное правительство «разбойной кучкой людей», которые предательски воспользовались удобным моментом для достижения своих преступных целей, но наряду с этим признали, что столкнулись с уже свершившимся фактом.
Царь призвал присутствовавших генералов также свободно высказать свое мнение. Они заявили, что он должен уйти. По мнению генерала Данилова, другого варианта не было. Генерал Саввич, запинаясь и с трудом выдавливая из себя слова, согласился с ним.
Царь остановился у стола и отвернулся, чтобы посмотреть в окно. На улице был зимний пейзаж. Николай II долго молчал. Затем скривился.
«Я решился, – произнес наконец он, повернувшись. – Я отказываюсь от престола в пользу моего сына».
Царь перекрестился. Перекрестились и все остальные.
«Благодарю за верную службу, – сказал Николай II. – Верю, что так же вы будете служить и моему сыну». Затем он отпустил всех, чтобы составить необходимые телеграммы генерал-адъютанту Алексееву и председателю Государственной думы Родзянко.
Граф Фредерикс поспешил в вагон, чтобы рассказать новость царской свите. Все были потрясены. Некоторые стали плакать. Адмирал Нилов решил, что во всем следует винить генерала Рузского, и поклялся казнить его. Дворцовый комендант Воейков и полковник Нарышкин бросились к телеграфному аппарату, чтобы остановить его, и потребовали вернуть отправленные Николаем II телеграммы. Но было уже слишком поздно: генерал Рузский сообщил им, что они опоздали.
Вообще-то он лукавил. Он уже послал телеграмму царя генерал-адъютанту Алексееву, и, получив ее, тот немедленно поручил подготовить манифест об отречении. Однако когда генерал Рузский узнал, что представители Государственной думы Гучков и Шульгин выехали в Псков, он оставил у себя телеграмму Николая II, предназначенную Родзянко. Похоже, он хотел передать ее им лично.
Пока его приживальщики вели арьергардные бои, царь обратился к личному врачу по поводу здоровья своего сына. Тот прямо ответил ему, что молодой Алексей, который был болен гемофилией и на которого теперь возлагалось бремя царствования, вряд ли проживет долго.
Рузский велел, чтобы Гучкова и Шульгина без промедления доставили к нему. Однако когда в 9 часов вечера они наконец добрались до Пскова, привезя с собой акт отречения (который Шульгин самостоятельно составил в пути), царская свита, завершая свои дни в свойственных ей интригах, доставила их прямо к императорскому поезду, без уведомления генерала Рузского. Там началось последнее действие унылой комедии дома Романовых.
Гучков принялся объяснять Николаю II, какой угрозе сейчас подвергалась Россия. Чуть ли не запугивая царя, он заявил, что осталась единственная мера, которая может спасти положение. В это время появился генерал Рузский, который был поражен, увидев приезжих, пытавшихся убедить молчавшего царя сделать то, на что он уже согласился.
Генерал прервал Гучкова, выпалив в него всю необходимую информацию (и ошеломив ею обоих депутатов), и вручил Николаю подписанную им, но пока еще не отправленную телеграмму для Родзянко. А затем он дрогнул, увидев, как царь сложил ее и рассеянно отложил в сторону. Что бы это могло значить?
«Я еще утром, размышляя, был готов отречься от престола в пользу своего сына во имя блага, спокойствия и спасения России, – сказал царь (и сердце у генерала Рузского дрогнуло). – Но теперь, переосмысливая ситуацию, я сознаю, что, учитывая его болезнь, я должен отречься и за себя, и за сына, поскольку не могу согласиться на разлуку с ним».
И, к недоумению всех присутствующих, он назвал своим преемником брата, великого князя Михаила Александровича.
Шульгин и Гучков с трудом поверили в то, что они услышали. Затем они пришли в себя. «Ваше Величество, – сказал Гучков, – в Вас заговорило отеческое чувство, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем».
Однако они должны были настоять на подписании акта об отречении. Смутившись при виде документа, профессионально составленного генералом Алексеевым в Ставке, Шульгин отказался от своего бессвязного черновика. В предложенном тексте были продуманы все детали: «Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому князю Михаилу Александровичу». Было помечено, что Акт об отречении был составлен несколькими часами ранее – чтобы не создалось впечатление, что Николай действовал под давлением думского комитета. Как и было на самом деле. В 11.40 вечера царь подписал его – и перестал быть царем.
В час дня 3 марта поезд Николая Романова выехал из Пскова к Могилеву.
Бывший самодержец поведал в своем дневнике, что он терзается «мрачными чувствами»: это был один из редких для него проблесков внутреннего мира.
Гучков и Шульгин бросились назад, в Петроград, где известие о решении Николая вызвало среди их коллег массу интриг. Когда их поезд на рассвете прибыл в столицу, они смогли сами убедиться в антимонархических настроениях среди народа.
Вокзал был переполнен солдатами, которые жаждали новостей. Они окружили депутатов Госдумы, требуя, чтобы те выступили с речью. Вперед вышел Шульгин. Он эмоционально зачитал отречение Николая II. Однако когда он закончил свою речь словами: «Да здравствует император Михаил II!», – на лицах у людей появились лишь легкие улыбки. По горькой иронии судьбы лишь после этого его вызвали на телефонный узел связи вокзала, и лидер кадетской партии осторожный Милюков обратился к нему с настоятельной просьбой не делать пока никаких конкретных публичных заявлений (которое он только что сделал).
Между тем Гучков также пытался вызвать в народных массах энтузиазм – на митинге воинственно настроенных железнодорожников. Когда он сообщил им, что власть передана великому князю Михаилу Александровичу, реакция была настолько враждебной, что кто-то из ораторов стал даже требовать его ареста, и депутат Госдумы смог ускользнуть лишь благодаря помощи посочувствовавшего ему солдата.
Шульгин и Гучков промчались на машине по городу к дому номер 12 на улице Миллионной, где в роскошных апартаментах проживала жена великого князя, княгиня Путятина. Там, в 9.15 утра, брат Николая II встретился с измученными членами Временного правительства и сформировавшего его думского комитета.
К этому времени только Милюков, напоминая окружающим о Великой России, о мужестве и патриотизме, все еще настаивал на сохранении монархии. Учитывая мятежные настроения в Петрограде, большинство других участников встречи были против вступления великого князя на престол. Когда появились Шульгин и Гучков, их рассказы о настроениях народных масс на вокзале придали аргументам скептиков больше веса. Как заявил великому князю Керенский, если тот коронуется, то «нельзя ручаться за жизнь Вашего Высочества».
В то утро, когда в Царском Селе Александре Федоровне, одетой в форму медсестры, сообщили об отречении ее мужа, и она, плача, молилась о том, чтобы «две змеи», «Дума и революционеры», отгрызли друг другу головы, ее деверь обсуждал с первой змеей, как лучше победить вторую.
Около часа дня, после долгих бесед и длительного уединения для личного самоанализа, великий князь Михаил Александрович вернулся к своим незваным гостям. Он спросил у Михаила Родзянко и князя Георгия Львова, еще одного представителя партии кадетов, могли ли они поручиться за его безопасность, если бы он стал царем.
Они ответили отказом.
«В этих обстоятельствах, – сказал он, – я не могу принять престола».
Керенский вскочил со стула и выкрикнул: «Ваше Высочество! Вы совершаете благородный поступок!» Остальные участники встречи оцепенели.
Было время обеда; династия Романовых завершила свое существование.
В то утро вся пресса, в том числе новая советская газета «Известия», сообщила о новом Временном правительстве, сформированном на основе восьми пунктов, согласованных между Петросоветом и Временным комитетом Государственной думы. «Известия» призвали поддержать его «постольку, поскольку созданное правительство идет по линии осуществления намеченных задач и выполнения [своих] обязательств».
Формулировка «постольку-поскольку», как и «за исключением случаев…» ранее, явилась ключевым выражением для понимания возникшего вскоре двоевластия и его противоречий.
* * *
Здесь, в дыму гнусного дьявольского шабаша,
В шумном царствовании мелких демонов
Они сказали: «На свете нет сказок».
Они сказали: «Сказка умерла».
О, не верьте, не верьте похоронному маршу.
Нахлынула новая волна массового воодушевления. 4 марта, к полному восторгу широких слоев населения, пресса обнародовала новости об отречении Николая II и об отказе великого князя Михаила Александровича от престола. В этот день газета партии социалистов-революционеров (эсеров) «Дело народа» сообщила своим читателям, что им лгали, утверждая, что сказки не сбываются, поскольку они стали свидетелями того, как сбылась одна из них.
Когда-то (продолжала газета) «жил-был огромный старый дракон», который пожирал лучших и храбрейших граждан «в мороке безумия и власти». Но появился доблестный герой, коллективный герой. «Наш герой, – восклицала газета «Дело народа», – это народ!»
Настал час смерти чудовища,
Старый дракон свернется и умрет.
Наступил новый, постдраконовский мир. Начался шквал масштабных, немыслимых в прежние, скудные времена реформ. Временное правительство упразднило ненавистное полицейское управление. Теперь больше не было «фараонов». Временное правительство уволило всех губернаторов. Проявляя осторожность, оно изучало, на какие уступки можно пойти и каких договоренностей можно достичь с различными областями и национальными меньшинствами бывшей империи. Спустя считаные дни после революции депутаты Государственной думы из числа мусульман сформировали группу, призвавшую собраться 1 мая для обсуждения вопроса о самоопределении. 4 марта украинские революционеры, националисты, социал-демократы и радикалы создали в Киеве Центральную раду (Центральный совет). 6 марта Временное правительство восстановило автономию Финляндии (выступив, однако, против ее полной самостоятельности) и ее конституцию – после тринадцати лет прямого управления. Одновременно оно объявило, что предстоящее Учредительное собрание примет окончательное решение по вопросу взаимоотношений (такая отсрочка была желательна, чтобы избежать различных политических осложнений). 16 марта новая власть предоставила независимость Польше, хотя та была оккупирована вражескими державами, – это был чисто символический жест.
Первоначально социалисты Петросовета пытались обеспечить контроль над Временным правительством. «Члены Временного правительства! – призывал меньшевистский печатный орган «Рабочая газета». – Пролетариат и армия ждут от вас немедленных распоряжений по упрочению революции и демократизации России». Роль народных масс в тот период заключалась в том, чтобы предложить либералу не только поддержку, но и послушание, правда, не безоговорочное. «Наша поддержка зависит от ваших действий». Это была поддержка правительства «постольку-поскольку». Как будто это намерение могло отличаться последовательностью.
Именно в этом духе был составлен второй официальный документ Исполкома Петросовета от 5 марта. Это был Приказ № 2, который, как и было обещано думскому комитету, смягчил формулировки Приказа № 1.
Военный и морской министр Временного правительства Александр Гучков добивался от Петросовета безоговорочных гарантий того, что Приказ № 1 распространялся только на войска в тылу. Фактически Приказ № 2 был также весьма неоднозначным по указанному вопросу. Он предусматривал, что даже в Петрограде солдатские комитеты не могли вмешиваться в служебные вопросы. Солдаты были «обязаны подчиняться всем распоряжениям военных властей, относящимся до военной службы». Наряду с этим Исполком не отказался от принципа избрания офицеров.
На следующий день Исполком Петросовета согласился создать во всех полках должности своих комиссаров, которые обеспечивали бы связь между солдатами и Петросоветом и осуществляли бы контроль за отношениями правительства с армией. Но с учетом уже сложившихся отношений правительства с армией и собственных отношений Петросовета с войсками, закрепленных в таких документах, как Приказ № 2 (двусмысленных, уклончивых, шарахающихся от компромиссов к убеждению), параметры власти комиссаров в войсках не всегда будут достаточно четкими.
Крайне левая оппозиция Временному правительству (с учетом разнообразия своего классового состава и склонности поддержать принцип необходимости продолжения войны в качестве «оборончества») первоначально не была единодушной даже среди большевиков. 3 марта Петербургский комитет большевистской партии утвердил резолюцию, которую позднее ведущие партийные функционеры назовут «полуменьшевистской»: он заявил, что не противодействует власти Временного правительства «постольку, поскольку действия его соответствуют интересам… народа». Такой примиренческий подход вскоре столкнется с решительным отпором.
Отрезанный в Цюрихе от внешнего мира, Ленин спешно собирал информацию о родине, где он за последние пятнадцать лет провел всего лишь несколько месяцев. 3 марта он изложил свою политическую позицию большевичке Александре Коллонтай, которая была способна неожиданным и блестящим образом найти решение по целому ряду вопросов, в том числе (что было хорошо известно) по проблемам сексуальной морали. Ее отношение к данному аспекту возмутило даже многих ее товарищей по партии.
«Первый этап первой… революции, – писал ей Ленин, – не будет… последним». И к этому предсказанию он добавил: «Конечно, мы останемся против защиты отечества».
Это не было данностью: многие из левых, в том числе бывшие «пораженцы», усмотрели в создании демократического правительства, в котором преобладали социалисты, коренное изменение характера вой ны. Они больше не будут выступать против защиты России. Для Ленина же, напротив, революционное пораженчество являлось составной частью его борьбы с империализмом. А поскольку Россия, как он считал, была империалистической, то ее новое правительство не могло изменить его (Ленина) возражений против войны, которую оно вело. Его идеи носили жесткий характер, но он был в этом отнюдь не одинок среди большевиков: 7 марта Русское бюро ЦК большевистской партии (ее левое крыло) в том же духе заявило о том, что продолжает выступать за «пораженчество» на том основании, что «война империалистическая и осталась таковой». 4 марта Ленин начал публиковать свои идеи в ряде тезисов, написанных совместно с Григорием Зиновьевым, членом большевистской партии после ее раскола в 1903 году, «старым большевиком» (как называли таких функционеров) и одним из своих ближайших соратников.
Ленин страстно желал вернуться домой, хотя не был уверен, как его там встретят. Он придумывал различные сумасбродные варианты, каким образом можно было бы пересечь зону военных действий, проехать через Швецию в Россию: среди них фигурировал и тайный полет на аэроплане, и с фальшивыми документами на имя глухонемого, чтобы случайно не выдать себя во время разговора. Составляя все эти схемы, он по мере этого оттачивал свою политическую позицию.
6 марта он телеграфировал в Петроград в адрес ЦК партии: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству, Керенского особенно подозреваем [по странному совпадению, тот был сыном директора школы, в которой раньше учился Ленин], вооружение пролетариата – единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую [городскую] думу; никакого сближения с другими партиями».
В период с 7 по 12 марта, через неделю после отречения царя, Ленин изложил свою позицию в ряде документов, которые станут известны как «Письма из далека». Они имели хождение в Швейцарии, но он хотел, чтобы они стали известны в России, среди петроградских большевиков, чтобы были опубликованы в газете «Правда», которая недавно вновь стала выходить.
В Осло его товарищ по революционной борьбе Александра Коллонтай очень хотела услышать от него, как же надо действовать. «Мы должны получить направление для нашей партии, – писала она в своем дневнике. – Мы должны немедленно провести резкую грань между нами и Временным правительством вместе с «оборонцами»… Я жду директив от Владимира Ильича». Как только Ленин закончил первое из своих «Писем из далека», в котором излагалась его непримиримая точка зрения, он сразу же направил его ей. Оно было получено 15 марта, и Александра Коллонтай, «в восторге… от его идей», отправилась в долгое путешествие по Швеции и Финляндии – в Россию.
Ленин был не единственным из эмигрантов, кто хотел вернуться. Мартов, который в то время находился в Париже, придумал план, несколько менее эксцентричный, чем любой из ленинских, хотя в определенном смысле более рискованный. Через швейцарских посредников Мартов предложил русским эмигрантам обратиться к правительству Германии с просьбой о безопасном проезде по ее территории – в обмен на освобождение немецких и австрийских интернированных лиц в России. Вскоре это предложение реализуется в легендарный «пломбированный вагон».
Из Могилева Николай II с непреклонным чувством собственного достоинства направлял запросы. Он запрашивал у Временного правительства разрешения присоединиться к своей семье в Царском Селе (пока его дети не поправятся), а затем покинуть страну. Премьер-министр князь Львов уточнял у британцев возможность предоставления убежища.
Однако Петросовет и народ хотели, чтобы Романовы были преданы суду. Временное правительство капитулировало перед народной яростью. 8 марта в 3 часа дня на железнодорожную станцию Могилев прибыли четыре представителя правительства, которые были встречены большой восторженной толпой. Николай II в это время ждал в своем императорском поезде. Он повиновался приехавшим без сопротивления. «Царь, мертвенно-бледный, – писал один из свидетелей этой сцены, – поздоровался, по привычке потеребил усы и вернулся в свой поезд, чтобы его под конвоем доставили в Царское Село, где его супруга уже находилась под арестом. Его свита молча стояла на платформе в то время, как поезд покидал станцию».
Некоторые из многочисленных зрителей горячо приветствовали новых комиссаров революционного правительства. Другие печально взирали на свергнутого правителя.
Все было пронизано мятежным духом. Прежняя машина остановилась. Временное правительство загонит императорский поезд в Петергоф, чтобы там, в тупике, сбить с него все украшения. Вскоре можно было увидеть модернистскую картину: качавшегося под порывами ветра, испустившего последний вздох двуглавого имперского орла, подвешенного за две вытянутые шеи. Низложенное самодержавие, униженное варварским модернизмом.
9 марта Соединенные Штаты стали первой державой, благословившей своим признанием Временное правительство. За ними вскоре последовали Британия, Франция и Италия. Такая легализация новой власти не в полной мере учитывала существовавшую реальность. В день признания Временного правительства Соединенными Штатами Гучков поделился своими горькими чувствами с генералом Алексеевым, который теперь, против своей воли, был Верховным главнокомандующим. Он пожаловался, что «Временное правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет рабочих и солдатских депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках».
Сам Петросовет занимал двойственную позицию в отношении власти, которой он обладал. Несмотря на такую неопределенность, революция (и ее советская форма) распространялась по территории страны мозаично, но все более стремительно. 3 марта один шестидесятилетний житель Полтавы на Украине отметил в своем дневнике, что «люди, прибывающие из Петрограда и Харькова, сообщили, что 1 марта произошла революция… А у нас в Полтаве все тихо». Менее чем через неделю его тон изменился: «События происходят так стремительно, что нет времени обсуждать их или даже просто написать о них».
Московский Совет собрался уже 1 марта. Присутствовало более 600 депутатов; это был в основном рабочий класс. Раздутый штат Исполкома состоял из семидесяти пяти человек, большевики составляли в нем бо́льшую часть левого крыла, как и в Президиуме из семи человек. В более недоступных районах бывшей империи, до которых новости доходили с большим опозданием, создание новых властных структур могло занимать много времени. До отдаленных районов приволжских губерний слухи о произошедшем (источниками служил телеграф и просто разговоры) дошли только во второй половине марта. Небольшие деревеньки направляли ходоков в ближайшие города, чтобы уточнить детали того переполоха, о котором они услышали краем уха. Крестьяне собрались на сходы, чтобы (впервые!) обсудить не только местные проблемы, но и национальные: войну, церковь, экономику. Спонтанно создавались (совершенно безумные в своем разнообразии) местные комитеты. Наблюдался полный хаос децентрализации. Некоторые деревни, города и области без всяких на то оснований объявляли о своей независимости. Вскоре в стране существовало бесчисленное множество Советов, и их количество неуклонно росло, однако если произносилось «Совет», то, как правило, имелся в виду именно Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
Действия местных Советов и органов «двоевластия» не всегда укладывались в рамки схем умеренных сил. В Ижевске (Удмуртия) руководители первичной профсоюзной организации 7 марта создали Совет, который очень быстро стал заправлять в местной политической жизни. В столице Саратовской губернии 60 процентов промышленных рабочих города избрали депутатов в поспешно организованный Совет, который к концу месяца достиг некоторой договоренности с городской Думой (которая вскоре прекратила свое существование в силу своей незначительности). «Двоевластие» здесь уступило место единоличной власти – власти (умеренных) Советов.
Иногда политическая конфронтация устранялась краткосрочным послереволюционным всплеском классового товарищества – то, что журналист и историк Уильям Чемберлин, недавно приехавший в Россию, назвал «оргией сентиментальных разговоров и братания». 10 марта Петросовет пришел к соглашению с владельцами заводов по вопросам восьмичасового рабочего дня, принципа избрания рабочими фабричных комитетов и системы заводского арбитража. Данное соглашение, конечно же, являлось результатом компромисса обеспокоенных заводчиков и самоуверенных рабочих: на многих предприятиях просто-напросто отказывались работать больше восьми часов. Таким образом, новая власть порой оказывалась перед уже свершившимся фактом. Ненавистных мастеров сажали в тачки и вываливали в сточные канавы. Когда владельцы предприятий в Москве попытались сопротивляться введению восьмичасового дня, 18 марта Московский Совет рабочих и солдатских депутатов признал, что рабочие поставили всех перед уже свершившимся фактом, и просто принял по нему соответственное постановление, минуя Временное правительство. И данный документ приобрел вполне законную силу.
В Латвии проявлялись как радикализм, так и стремление к выработке компромиссов. Так, к 7 марта в Рижский Совет рабочих и солдатских депутатов вошли 150 представителей от тридцати организаций, и Исполнительный комитет Совета, который был избран 20 марта, состоял (временно) исключительно из большевиков. Тем не менее местная парторганизация не была настроена столь же воинственно, как ее эмигрантские латышские большевистские представители в Москве. Рижский большевистский комитет (к немалому удивлению их московских товарищей) 10 марта заявил, что он «полностью подчиняется всем решениям нового правительства», достигнутым совместно с Советами, и что любые «попытки создать хаос» являются результатом саботажа.
6 марта массовые демонстрации в поддержку революции прошли в Баку, богатой нефтью столице Азербайджана, где проживало множество русских, персидских, армянских и других иммигрантов. Этот город был представлен мешаниной из средневековых и вполне современных зданий, над которыми возвышались угловатые зиккураты нефтяных вышек. В первом заседании Бакинского Совета приняли участие пятьдесят два делегата. Оно было открыто меньшевиком Григорием Айоло, председателем был избран Степан Шаумян, большевик, известный участием в легендарной нефтяной забастовке 1914 года. Однако наряду с этим Бакинский Совет с восторгом поддерживал идею социального мира и сотрудничал с Исполнительным комитетом общественных организаций, новой самозваной местной структурой, созданной на базе муниципальных властей.
Подобного рода сотрудничество (равно как и между меньшевиками и большевиками во многих губерниях) оказалось непродолжительным. Уже имели место исключения из этого временного правила. Так, матросы в Кронштадте, которые всегда отличались повышенной политической грамотностью, имели обыкновение вступать в самые радикальные группировки и занимать наиболее радикалистские позиции. Кронштадтский Совет контролировался большевиками, являвшимися приверженцами жесткой линии: анархистами и левыми эсерами, выступавшими против продолжения войны, которые уже оформились в особую фракцию.
Организационная структура эсеров расширялась. Их печатные издания, организации, агитационные курсы и различного рода комитеты разрастались. Их масштабы росли настолько быстро (среди рабочих, интеллигенции, крестьян и солдат, «крестьян в военной форме» – на которых партия эсеров традиционно обращала особое внимание), что среди некоторых эсеровских функционеров с большим партийным опытом определение «мартовские эсеры» (то есть те, кто вступил в партию из корыстных соображений после отречения царя в марте 1917 года) стало снисходительным названием новичков.
Традиционные для России крестьянские бунты в эти бурные революционные дни продолжались. 9 марта крестьянские беспорядки вспыхнули в Казанской губернии. 17 марта Временное правительство (достаточно нервозно) выступило с заявлением о том, что «земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем какого-либо захвата». Оно еще не раз будет обращаться к народным массам с подобного рода призывами. В итоге 25 марта оно было вынуждено ответить на крестьянские беспорядки провозглашением государственной монополии на зерно – и закупкой всего того, что не относилось к числу средств острой необходимости (животных или семян) по фиксированным ценам.
Но это было лишь временным решением вопроса. Земельная проблема оставалась в повестке дня.
«Демократия», или «народовластие», в 1917 году было в России социологическим термином, который обозначал массы (низшие классы), а также и политический метод. Для многих в эти пьянящие дни Александр Керенский являл собой пример «демократии». Его обожали. Художники рисовали его, ему посвящались различные значки и медали, поэты увековечивали его в потоке вирш.
Коллектив артистов московских театров обратился к Керенскому со следующими словами: «Вы олицетворяете идеал свободного гражданина, о котором мечтала человеческая душа много веков». Известный писатель Александр Куприн назвал его «непостижимым и непосредственным душевным преемником, божественным резонатором, таинственным выразителем воли народной».
«Для нас Керенский не является ни министром, ни оратором для народа, – говорилось в одной брошюре. – Он перестал быть просто человеком. Керенский – это символ революции». Согласно культовой логике религиозных диалектиков, статус Керенского как «министра-демократа», входившего одновременно и в правительство, и в Петросовет, был больше, чем просто сочетание двух постов, больше, чем их синтез. Это был апофеоз.
При князе Георгии Львове Временное правительство под давлением Петросовета активно занималось решением социальных вопросов. 12 марта оно отменило смертную казнь, на следующий день упразднило военные суды, оставив их лишь на фронте. 20 марта Временное правительство запретило дискриминацию по религиозному или национальному признаку.
«Произошло чудо, – писал поэт Александр Блок. – Ничего не запрещено… а случиться может что угодно». В каждом трамвае, в каждой очереди, при каждой деревенской встрече вспыхивали политические дебаты. Хаотически возникали новые праздники, происходило переосмысление событий Февральской революции. Сносились царистские статуи, некоторые из них специально выставлялись для этой цели.
В «революционном параде свободы» в Москве приняли участие сотни тысяч демонстрантов всех классов; кто-то устраивал молебны во время шествия, кто-то торжественно шел под революционными знаменами. Среди демонстрантов были и циркачи, которые вели верблюда со слоном (те были увешаны плакатами) и несли черный гроб с надписью «Старый режим», карлик изображал ненавистного бывшего министра внутренних дел Протопопова. Жители новой России читали новые книги, пели «Марсельезу» (ее новые варианты) и смотрели новые спектакли, которые зачастую заключались в непристойном изложении истории о свержении Романовых. Непочтительность являлась отмщением.
Раболепие 1905 года кануло в Лету. По всей бывшей империи граждане занимались тем, что Ричард Стайтс назвал «войной с символами». Они разрушали символы царской власти: портреты, статуи, гербы. Революционная лихорадка охватила даже тех, кого трудно было заподозрить в этом. Православные монахини и монахи вели радикальные дискуссии, смещали «реакционных» начальников. Высокопоставленные лица церкви жаловались на революционные настроения священнослужителей. Главный печатный орган церкви стал проводить настолько решительную «антицерковную» линию, что один из архимандритов, отец Тихон, назвал его «большевистским» рупором. В одном монастыре, как написал британский журналист Морган Филипс Прайс, была совершена «небольшая революция»: «монахи организовали забастовку и сместили настоятеля, который обратился с жалобой в Священный Синод… Монахи же смогли договориться с местными крестьянами о следующем: монастырь оставлял за собой часть земли, достаточную, чтобы прокормиться, а остальную он отдавал местной общине».
На многочисленных демонстрациях звучали поразительные требования, порой даже ущемляющие права самих демонстрантов. «Никаких чаевых!» – декларировалось на объявлениях на стенах ресторанов. Петроградские официанты вели удивительную борьбу, отстаивая свою честь. Они промаршировали по улицам столицы в своих лучших нарядах под плакатами, осуждавшими «унижение» достоинства чаевыми и их тлетворный дух и требовавшими «уважения к официантам как к людям».
Правительство уклонилось от решения вопроса об избирательном праве для женщин. Многие, даже из числа революционеров, колебались. Поддерживая «в принципе» лозунг о равноправии женщин, они опасались, что конкретно в России женщины являлись политически «отсталыми», и поэтому их голоса могли воспрепятствовать прогрессу. Вернувшись в страну 18 марта, Александра Коллонтай повела решительную борьбу с этими предрассудками.
«Разве это не мы, женщины, с нашим беспокойством о голоде, о полном хаосе в российской жизни, о нашей бедности и страданиях, порожденных войной, пробудили народный гнев?» – вопрошала она. Она подчеркивала, что революция родилась в Международный женский день: «И разве это не мы, женщины, первыми вышли на улицы, чтобы вместе с нашими братьями бороться за свободу, а если необходимо, то и умереть за нее?»
19 марта у Таврического дворца состоялась крупная демонстрация с требованием предоставить женщинам избирательное право. В ней приняло участие 40 000 человек; в основном это были женщины, но можно было увидеть и много мужчин. На плакатах значилось: «Если женщина раб, то свободы нет». Демонстранты несли и плакаты за продолжение войны. Это была (если можно так выразиться) межклассовая демонстрация, сторонницы феминизма были представлены достаточно широко: фабричные работницы шли бок о бок с женщинами в дорогих одеждах. В шествии приняли участие кадеты и эсеры, меньшевики и большевики, хотя последние, к разочарованию Александры Коллонтай, не уделили этому мероприятию большого внимания. Погода была ужасной, однако демонстрантов это не смутило. Они заполнили всю улицу перед Таврическим дворцом. Председатель Исполкома Петросовета Николай Чхеидзе отказался от встречи с демонстрантами, заявив, что сорвал голос.
Демонстранты не приняли его отговорки. Петросовет и Временное правительство оказались бессильны перед напором женских активисток, которые подготовили законопроект о всеобщем избирательном праве женщин (и он будет принят в июле 1917 года).
В целом демонстрация была организована благодаря усилиям Петросовета, несмотря даже на то, что многие демонстранты несли плакаты в поддержку продолжения войны. Благодаря усилиям Петросовета, в котором многие поддерживали требования женщин, несмотря на двойственное отношение к ним.
Петросовет в то время стремился оптимизировать свою организационную структуру – правда, без особого успеха. На его самом многочисленном заседании в этом месяце присутствовало 3000 членов, отличавшихся буйным нравом, причем от левых было ничтожное количество представителей (например, от большевиков – всего сорок человек). Каждый делегат от рабочих представлял тысячу человек, а каждый делегат от солдат – роту. Изначально имелась в виду крупная по численному составу резервная рота, но вскоре стали учитываться и более мелкие подразделения, что существенно сместило баланс в пользу солдатских депутатов. В конечном итоге представителей от 150 000 солдат было практически в два раза больше, чем от 450 000 петроградских рабочих. Солдатские делегаты были в основном сторонниками эсеров и, несмотря на то что занимали радикальную позицию относительно продолжения войны, по всем другим вопросам были настроены менее «абсолютистски», чем их коллеги-пролетарии.
Обычным мартовским днем на общем заседании Петросовета обсуждались следующие вопросы: заговор царской полиции против союза социал-демократов, деятельность комиссии по борьбе с погромами в южных губерниях, обращение к петроградским пекарям с призывом не прерывать свою работу, решение спора об офисном помещении между двумя печатными изданиями; захват Аничкова дворца, распространение плакатов, объясняющих решения Главного продовольственного комитета. Затем значились: некие (не конкретизированные, поэтому интригующие) переговоры с Временным правительством, идея создания солдатской газеты, нерешенный вопрос относительно Петропавловской крепости, конфликт между рабочими и солдатами по поводу распространения хлеба, прием делегаций (а также жен) из различных гарнизонов, вопрос по американскому посольству. И этот перечень не был исчерпывающим.
Такой восторженный хаос мог показаться кошмарным (или странным) карнавалом – все зависело от точки зрения наблюдателя.
Кадеты, меньшевики, эсеры, большевики – все понимали принципиальную значимость Петроградского гарнизона и все стремились создать те структуры, через которые можно было бы оказывать влияние на него. Большевики, в отличие от остальных, сделали это весьма быстро (уже 10 марта) и весьма энергично. Соответствующую Военную комиссию возглавили Владимир Невский, Сергей Богдатьев, Николай Подвойский и Даниил Сулимов – все они (кроме Сулимова) относились к левому крылу партии.
В этот период они воспринимались солдатами не особенно дружелюбно. Однако они проявили упорство, и менее чем через две недели после создания комитета Николай Подвойский и его товарищи пригласили представителей Петроградского гарнизона на учредительное собрание военной организации при большевистской партии, по итогам которого в последний день марта была сформирована Военная организация при ЦК РСДРП (б).
Почти сразу же после Февральской революции Николай Подвойский заявил, что «революция еще не окончена; она только начинается». Военная организация большевиков с самого начала находилась в руках таких независимо настроенных, энергичных, бескомпромиссных большевиков из числа левых. Они неоднократно нарушали партийную дисциплину – и иногда с весьма драматическими последствиями.
12 марта стало свидетелем усиления более умеренных представителей партии большевиков. В тот день были похоронены 184 жертвы Февральской революции (точная цифра жертв неизвестна), которые были убиты в ходе уличных боев. Это было массовое захоронение. На Марсовом поле, большом парке в центре Петрограда, были вырыты длинные глубокие рвы могил.
С раннего утра до поздней ночи прошли сотни тысяч скорбящих. На улицы столицы, возможно, вышел миллион человек. Они медленно сходились на Марсово поле из разных частей города, неся гробы, задрапированные в красную ткань. Это была новая религия без религии. Играла траурная музыка. Каждая колонна представляла свою воинскую часть, свой завод, свое учреждение, свою организацию, свою партию. Были колонны, представлявшие различные этнические группы – еврейскую социалистическую партию Бунд, армянскую революционную партию «Дашнакцутюн», другие национальные партии. Была и колонна слепых, которая несла свои жертвы. Никто не останавливался, не произносил речей. Все молча передавали своих павших товарищей сотрудникам ритуальной компании, а в Петропавловской крепости, находившейся через реку, во время погребения производили оружейные залпы. Живые шли по снегу, по деревянным мосткам, проложенным между лабиринтом могил. По выражению Анатолия Луначарского, погибшие во время событий Февральской революции не были жертвами, они были героями, чья судьба вызывет не скорбь, а зависть.
В то время как участники похорон пели псалмы и поминали погибших, в столицу из сибирской ссылки возвращались трое партийных активистов из числа ветеранов. Первым был старый большевик Лев Каменев, женатый на сестре Льва Троцкого Ольге Бронштейн, близкий товарищ Ленина, хотя он и считался «плаксивым» партийцем (за ним числился один почти невероятный шаг, который он позже стыдливо отрицал, – он высказывался за отправку телеграммы Михаилу Романову со словами благодарности за его решение отказаться от престола). Вместе со Львом Каменевым были бывший депутат Государственной думы Матвей Муранов, прославившийся тем, что, несмотря на угрозу смертной казни, занял жесткую («пораженческую») позицию в Госдуме, и член ЦК РСДРП (б) некий Иосиф Сталин.
* * *
Сталин в то время, конечно же, еще не был тем самым Сталиным. Сегодня любая информация о революции сопровождается упоминанием этого призрака из будущего, «дядюшки Джо», усатого чудовища с пронзительным взглядом, мясника, главного архитектора гротескного, убийственного, деспотического государства. В последующем целые десятилетия будут вестись дебаты о причинах возникновения сталинизма, будут написаны толстые тома о жестокости этого человека и его режима. Но все это будет еще впереди.
А сейчас, в 1917 году, Сталину не исполнилось еще и сорока лет. Он был просто Сталиным, Иосифом Джугашвили, известным своим товарищам как Коба, бывшим учащимся грузинской духовной семинарии и бывшим вычислителем-наблюдателем физической обсерватории, давним большевистским активистом. Талантливым, пусть и не блестящим, организатором. В лучшие минуты – вполне адекватным интеллектуалом, в худшие – вызывающим раздражение. По существу, он не принадлежал ни к левому, ни к правому крылу партии, поскольку был готов менять ориентацию как флюгер. Он производил впечатление человека, который не производит сильного впечатления. Николай Суханов вспоминал о нем как о «бесцветной личности».
В отношении Сталина у членов большевистской партии были определенные сомнения: ведь не случайно он стал членом Русского бюро ЦК РСДРП только с правом совещательного голоса – с учетом, как было сказано, «определенных особенностей его личности, присущих ему». Было бы хорошо, если бы остальная характеристика Сталина, которую дал Николай Суханов, оказалась правдой: по его словам, Сталин оставлял мимолетное впечатление, «время от времени смутно где-то маячил, не оставляя никаких следов».
Почти сразу по приезде в Петроград трое бывших ссыльных организовали нечто вроде переворота в большевистском печатном органе «Правда», устроив 13 марта Матвея Муранова в качестве его редактора. После этого газета стала придерживаться умеренного курса.
15 марта Лев Каменев писал:
«Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное «долой войну» – наш лозунг. Наш лозунг: давление на Временное правительство с целью заставить его открыто, перед всей мировой демократией, немедленно выступить с попыткой склонить все воюющие страны к немедленному открытию переговоров о способах прекращения мировой войны. А до тех пор каждый остается на своем боевом посту».
Армия, настаивал Лев Каменев далее, «будет стойко стоять на своем посту, на пулю отвечая пулей и на снаряд – снарядом».
Таким образом, как выразилась большевичка Людмила Сталь, партия «двигалась в темноте ощупью» – ведь, придерживаясь такого курса, «Правда» практически не отличалась от печатных изданий более левых (по сравнению с большевиками) меньшевиков или радикальных левых эсеров. Выступив против агитации в войсках на фронте, тройка вновь прибывших в Петроград большевиков заняла позицию, несколько отличавшуюся от позиции Ленина.
Сразу же по прибытии в Петроград Александра Коллонтай доставила в редакцию «Правды» ленинские «Письма из далека». Они ужаснули нервозных товарищей Ленина по партии и ошеломили их своей непримиримостью. Редакторы газеты согласились опубликовать лишь первое письмо, да и то (не зная, как поступать с его крайне левыми формулировками) они постарались выхолостить, существенно обкорнав его.
То, что сейчас было изложено – это достаточно широко известная история о том, как письма Ленина шокировали старых большевиков. На самом же деле все происходило следующим образом.
«Правда» опубликовала только первое письмо исключительно по той единственной причине, что (почти наверняка) редакция газеты его одно и получило. Действительно, оно подверглось многочисленным правкам, которые, однако, не смогли ослабить ленинских тезисов или притупить его провокационные выпады. Его доводы в пользу того, что революция должна продолжаться, остались в силе, как и его призыв к рабочим: «Вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить свою победу во втором этапе революции». Вскоре он разъяснит, что этот этап будет заключаться не в строительстве социализма, а в захвате политической власти, в обеспечении победы в Советах, чтобы обеспечить победу (обязательно буржуазной, демократической) революции. Самое большее, на что Ленин решился, – это достаточно туманно допустить (с учетом международного контекста, который предполагал, по его мнению, что, благодаря событиям в России, могла произойти антикапиталистическая – и не только – революция против капитализма – и не только против него), что рабочим может быть позволено предпринимать начальные шаги в направлении социализма.
Большевики в Петрограде с энтузиазмом восприняли данное письмо. Сестра Ленина, Мария Ульянова, состоявшая в большевистской партии и работавшая в редакции газеты «Правда», связалась с братом, чтобы, как и пришедшая в восторг Александра Коллонтай, выразить «полную солидарность» с ним партийных товарищей. Та редактура, которую большевики сделали накануне, была направлена на то, чтобы устранить упоминания возможного восстановления царского режима и неубедительные инсинуации относительно заговора союзников против Николая II. Были также исправлены некоторые языковые погрешности.
Они также смягчили типичное для Ленина обличение различных врагов, в том числе кадетов, правых и социалистов, не входивших в большевистскую партию. Кроме того, редакторы благоразумно убрали из текста оскорбления в адрес председателя Исполкома Петросовета Николая Чхеидзе, Александра Керенского и даже главы Временного правительства умеренного кадета Георгия Львова: у них были веские основания полагать, что рано или поздно им потребуется помощь указанных лиц в возвращении на родину эмигрантов-большевиков, в том числе и Ленина. Наряду с этим редакторы «Правды» не стали подвергать цензуре ленинские нападки на кадетов и правых меньшевиков, которые вряд ли могли быть им полезны. Это был подход не столько мягкий, сколько стратегический.
Более поздний миф об эффекте разорвавшейся бомбы, который якобы произвели «Письма из далека», возник из-за неверного восприятия их редактуры и одновременно ее довольно тенденциозного изложения (в том числе Львом Троцким) на фоне внутрипартийной борьбы.
Тем не менее, хотя этот частный конфликт являлся по большей части ретроспективным вымыслом, он, бесспорно, стал казаться вполне правдоподобным из-за резких ленинских формулировок, к которым он прибегал, в том числе в ходе ожесточенной полемики. Он был склонен проявлять бескомпромиссность, однако эта характерная для него практика была свойственна и другим участникам внутрипартийных дискуссий. Безусловно, к ней можно было бы и не прибегать, но у Ленина вызывала раздражение умеренность в рядах большевиков и их временных союзников. Таким образом, «Письма из далека», являясь «продолжением» большевистского курса, одновременно обозначали грядущую четкую и более решительную позицию большевистской партии. Ту, которая прояснится после возвращения Ленина.
15 марта печатное издание Петросовета «Известия» опубликовало «Декларацию прав солдата», которая незадолго до этого была принята в солдатской секции Петросовета. Этот документ положил конец ненавистной и унизительной системе военной кабалы, существовавшей при царском режиме. Отныне не было обязательного отдания чести, цензуры писем, было отменено право офицеров налагать дисциплинарные взыскания. Декларация предоставляла солдатам право избирать представительные комитеты. Для консерваторов это означало подрыв устоев русской армии.
Совершенно очевидно, что вопросы о вооруженных силах, о военной службе, о полицейской деятельности, о народных дружинах являлись ключевыми для создания и упрочения власти – хотя складывалось впечатление, что эсеры игнорировали их (во всяком случае, газета эсеров «Дело народа» не освещала обсуждения данных проблем). В свою очередь, кадеты подчеркивали необходимость создания городской милиции для обеспечения правопорядка, причем в срочном порядке, чтобы заменить отряды добровольцев. В то же время некоторые из радикалов начали присматриваться к той важной роли, которую в феврале сыграли вооруженные рабочие отряды, а также к их отношению к солдатам.
Еще 8 марта меньшевистская «Рабочая газета» утверждала, что, хотя надежные и желательно избранные гражданами силы полиции и являлись насущной необходимостью, формирование милиции (под которой понимался «вооруженный народ» для защиты революции) было невозможно и излишне, учитывая существование революционной армии. Большевики в своих статьях высказали мнение о том, что зарождавшаяся городская милиция не отвечала в полной мере необходимым требованиям и что сохранение революционной армии не могло считаться само собой разумеющимся (тем самым вновь отмечая разницу между их позицией и позицией других социалистов), и считали необходимым подчеркнуть важность принципа централизации самоорганизации. 18 марта большевистский теоретик Владимир Бонч-Бруевич опубликовал в «Правде» статью «Вооруженный народ», в которой призвал к созданию на постоянной основе дисциплинированной, демократической милиции рабочего класса, обученной революционными солдатами. Он предложил назвать такую структуру «Красной гвардией пролетариата». Вскоре появится и это название, и эта концепция, и эта злополучная структура.
Ни Приказ № 2 (изданный для «смягчения» Приказа № 1), ни «Декларация прав солдата» не смогли сгладить остроту сословных противоречий между солдатами и офицерами. Как сетовал в письме домой один молодой капитан, «между нами и солдатами – бездна». И теперь эта бездна таила в себе серьезную опасность. У солдат появилась новая черта: непокорство, открытое негодование, стремление «отомстить за столетия рабства». Все это зачастую проявлялось в убийствах на фронте не пользовавшихся любовью офицеров.
Безусловно, некоторые партийные функционеры пытались политизировать армию, но в большинстве случаев то, что называли «окопным большевизмом», просто вызывало отвращение у солдатской массы и неприязнь у офицеров, которые не испытывали желания воевать и умирать на ненавистной войне. После февральских событий масштабы дезертирства резко возросли. Рядовые просто-напросто покидали окопы с оружием в руках (не бросая его) и возвращались в города и деревни, обратно к своим домам и полям.
Несмотря на отчаянные попытки добропорядочных граждан пробудить дух воинственного патриотизма, на фоне усиливавшихся антивоенных настроений дезертиры подчас не испытывали никакого стыда. «На улицах полно солдат, – жаловался в середине марта один чиновник из города Пермь. – Они пристают к солидным дамам, катаются с проститутками и ведут себя на публике как хулиганы. Они знают, что никто не осмелится наказать их».
17 марта Ленин объявил, что план Мартова являлся его «единственной надеждой» вырваться из Швейцарии, где он оказался взаперти. Он вполне отдавал себе отчет в том, что если он организует поездку с помощью Германии, то может быть обвинен в измене (со временем именно так и произошло). Что касается Временного правительства, то Павел Милюков заявил, что любой, кто въедет в страну подобным образом, будет подвергнут судебному преследованию. Несмотря на это, Ленин заявил, что он был готов вернуться в Россию «хоть через ад».
При посредничестве Швейцарской социалистической партии Ленин попытался свести к минимуму опасность кажущегося «братания» с немецкими властями, настаивая на отсутствии во время поездки паспортного контроля, каких-либо остановок или расследований, а также на том, чтобы немцы не интересовались разными подробностями, касавшимися пассажиров. «Пломбированный вагон» фактически не был никак опломбирован. Гораздо более удивительным было то, что он являлся экстерриториальным, недействительным в правовом отношении железнодорожным подвижным составом.
21 марта посольство Германии приняло все условия Ленина. С любезного разрешения Рейха Ленин и группа других революционеров отправились на родину.
* * *
Учитывая бестолковую организацию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, диапазон его деятельности и его неловкость по поводу предоставленной ему власти, совершенно удивительно, что он еще имел какое-то влияние на происходившие события. Тем не менее разочарование Временного правительства в связи с действиями его конкурента по власти было вполне оправдано: заявления Петросовета были способны оказывать непосредственное влияние на государственную политику, прежде всего в отношении войны.
Уже 14 марта Петросовет издал манифест, написанный при содействии знаменитого левого писателя Максима Горького. Этот документ призывал установить справедливый мир, а «народы мира» – «взять в свои руки вопрос войны и мира» и «противостоять захватной политике господствующих классов».
Международный резонанс на этот пропагандистский шаг был ничтожным. Однако в России манифест имел весьма заметное агитационное воздействие, призывая к отказу от аннексий и контрибуций, что казалось шагом к миру. На ряде солдатских собраний данный манифест был одобрен, и уже через неделю Петросовет по рекомендации солдатских депутатов официально принял это «революционное оборончество» в качестве своей позиции.
Подобного рода призыв к миру при сохранении революционной Россией за собой права на оборону таил в себе определенную двусмысленность, оставляя для нее возможность продолжать (и даже активизировать) военные действия. Тем не менее Декларация Петросовета была отвергнута правыми кадетами, такими как Павел Милюков (который теперь занимал пост министра иностранных дел), как исходя из патриотизма, так и потому, что он верил, что свержение самодержавия придало новые силы и России, и ее армии. Он считал, что теперь страна могла бы вполне эффективно сражаться, если бы только это ей было разрешено.
23 марта, давая интервью, Павел Милюков отметил в этой связи, что он рассчитывал на проведение мирной конференции, чтобы подтвердить претензии России на украинскую часть Австро-Венгерской империи, и что он ожидал исполнения давней русской мечты о приобретении Константинополя и Дарданелл. Несмотря на всю абсурдность его утверждений о «пацифистской сути» данных высказываний, это было очевидной провокацией, и Петросовет был спровоцирован должным образом. В ответ на возмущение, высказанное Петросоветом, 27 марта Временное правительство было вынуждено выступить с заявлением о целях войны, которое оказалось весьма схоже с позицией, изложенной Петросоветом: в заявлении Временного правительства было упоминание и «права наций на самоопределение», и (закамуфлированный) отказ от претензий на турецкие и австрийские территории. Но неисправимый Павел Милюков вразрез с официальной линией открыто заявил изданию «Манчестер гардиан», что ничто не может изменить обязательств России (даже крайне «революционной») перед своими союзниками. Петросовет на сей раз отреагировал более эмоционально. Его руководители (прежде всего Виктор Чернов, Глава и основной идеолог эсеров, который вскоре вернется в Петроград) настаивали на том, что заявление Временного правительства от 27 марта, которое было выдержано в совершенно ином тоне, чем высказывания министра иностранных дел, должно быть направлено союзникам в качестве «дипломатической ноты». Под давлением Александра Керенского, который являлся ярым противником Павла Милюкова, Временное правительство посчитало необходимым именно так и поступить. Однако противостояние между Петросоветом и Временным правительством по данному вопросу на этом не закончилось, оно было лишь временно отложено.
В тот же день, когда было опубликовано заявление Временного правительства, на вокзале Цюриха пестрая группа революционеров села на поезд, проверила свой багаж, приготовила продукты в дорогу. Среди этих пассажиров было шесть членов еврейской социалистической партии «Бунд», трое сторонников Льва Троцкого и девятнадцать большевиков. В этой группе были революционеры-«тяжеловесы»: Ленин и Крупская; Григорий Зиновьев, вечно взъерошенный интеллигент-труженик, которого считали приспешником Ленина; Злата Лилина, большевистская активистка, мать младшего сына Зиновьева – Стефана. В этом же поезде ехал замечательный человек и противоречивый польский революционер Карл Радек. Была здесь и Инесса Арманд, франко-русская коммунистка и феминистка, писатель и музыкант, близкий друг и товарищ Ленина, с которым, по слухам, ее уже давно связывали далеко не платонические отношения.
На швейцарской границе эмигранты пересели в специальный поезд, и поездка по Германии началась. Ленин целыми часами писал и строил различные планы, прерываясь лишь поздно вечером, чтобы пожаловаться на шумных соседей. Чтобы покончить с многоголосой толпой перед туалетом, он установил систему выдачи билетов для его посещения: по прямому предназначению и для того, чтобы покурить в пропорции три к одному. Как сдержанно пишет в своих воспоминаниях Карл Радек, «это, естественно, вызвало дискуссии о ценности человеческих потребностей».
Поскольку вагон действительно не был «опломбирован», на каждой остановке поезда немецкие власти были озабочены тем, чтобы воспретить местным социал-демократам общение с хорошо всем известным (и не желающим этого общения) Лениным. Тот, в свою очередь, сам попросил своих товарищей передать одному настойчивому работнику профсоюза его просьбу «пойти к чертовой бабушке».
Пока поезд двигался по территории Германии, в России Каменев и Сталин объединили свои усилия на Всероссийском совещании партийных работников.
Тем самым они выступили против (по мнению некоторых большевиков) условной поддержки Временного правительства, а скорее всего, против «революционного оборончества». Старый большевик, москвич Виктор Ногин, который позже стал относиться к умеренному крылу большевистской партии, теперь же утверждал: «Мы сейчас должны говорить не о поддержке, но о сопротивлении». Николай Скрыпник соглашался с тем, что «правительство не укрепляет, а проверяет дело революции». Но сильное и уважаемое всеми правое крыло большевистской партии (особенно Сталин) зашло в своей умеренности настолько далеко, что поддержало слияние большевиков и меньшевиков – это было предложение Ираклия Церетели, выдающегося меньшевистского идеолога и оратора, недавно вернувшегося из Сибирской ссылки и теперь возглавлявшего Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
Сразу же по прибытии в город 21 марта Ираклий Церетели произнес речь, которая явилась совершенно явным правоменьшевистским анализом истории и выражением позиции руководства партии к отношениям Петросовета с Временным правительством. Он также предупредил о недопустимости чрезмерного радикализма. Он поздравил рабочих с тем, что они не пытались осуществить пролетарскую революцию – он считал это таким же большим достижением, как и свержение царизма: «Вы взвесили все обстоятельства… и вы поняли, что время еще не наступило».
«Вы поняли, что происходит буржуазная революция, – продолжал он. – Власть находится в руках буржуазии. Вы передали эту власть буржуазии, но в то же время вы стояли на страже вновь обретенной свободы… Временное правительство должно обладать полной исполнительной властью, поскольку эта власть укрепляет революцию».
Меньшевики пользовались уважением многих партийных функционеров, однако Церетели, Чхеидзе, Скобелев и другие партийные руководители никоим образом не могли выражать общего мнения. Через две недели слухи о намерении меньшевистских руководителей достичь примирения, об их склонности к «оборончеству» и политической умеренности дойдут до Юлия Мартова, известного левого меньшевика, пока еще находившегося в эмиграции, и заставят его «мучиться сомнениями» и надеяться, что это слухи, не внушающие доверия.
Однако в Петрограде это было воспринято как предложение Ираклия Церетели о единстве, которое рассматривалось большевиками.
На следующий день после того, как в Петрограде началось Всероссийское совещание партийных работников, открылось Всероссийское совещание Советов, которое весьма впечатляюще свидетельствовало о распространении советской власти: на нем было представлено 479 делегатов из 138 местных Советов, семи армий, тринадцати тыловых и двадцати шести фронтовых частей.
В это время наблюдалась полная путаница в названиях: в России в этом году было изобилие комитетов, собраний, конгрессов, постоянных и временных. Митинги множились до бесконечности. Это первое совещание Советов проводилось отчасти для того, чтобы подготовить первый съезд Советов, который должен был состояться в июне. Петросовет, у которого теперь делегаты были по всей стране, фактически стал Всероссийским советом рабочих и солдатских депутатов. После совещания Советов выросший в размерах Исполнительный комитет Петросовета, ответственный за принятие повседневных решений и управление делами, теперь включал представителей из провинций и был официально переименован во Всероссийский центральный исполнительный комитет, или ВЦИК. Могло быть использовано любое из этих названий.
Что касается меньшевиков, то именно на совещании Советов Ираклий Церетели оставил свой след, координируя дискуссии, внедряя новые профессиональные методы и закрепляя принцип «постольку-поскольку» и концепцию силового революционного оборончества. Он заявил: пока народы других стран не свергнут свои правительства или же не заставят их изменить свою политику, «русской революции следует вести борьбу против внешнего врага с той же храбростью, которую она продемонстрировала в борьбе против внутренних врагов». Что касается реакции большевиков, то Лев Каменев взамен выдвинул идею о том, что в интернациональном плане партия настаивает не на защите страны, а на необходимости экспорта революции, превращения русского опыта в «пролог для восстания народов всех воюющих стран».
Его позиция была, скорее всего, вопросом конъюнктуры и честолюбивых устремлений, чем проявлением какой-либо принципиальной конкретной политики. Тем не менее Лев Каменев проиграл Ираклию Церетели 57 голосами против 325. В то время как большевистские лидеры все более склонялись вправо, некоторые другие социалисты в Петросовете – влево. Таким образом, обеим группировкам предоставлялась возможность изыскать некий компромиссный вариант. Что касается отношений между Петросоветом и Временным правительством, то официальная позиция Петросовета, выработанная меньшевиком Стекловым, заключалась в следующем: мы настаиваем на тщательном контроле за тем, чтобы удовлетворенный Лев Каменев отозвал альтернативную резолюцию большевиков.
Для сближения позиций обеих сторон оставались считаные дни.
29 марта «пломбированный вагон» через Штутгарт и Франкфурт прибыл в Берлин. Оттуда он направлялся к балтийскому побережью. В течение всей поездки по территории Германии Ленин писал. Уединившись в своем купе, подкрепляясь прохладительными напитками из полузапретного вагона-ресторана, он писал и писал в то время, как лесные массивы и города мелькали за окном. Таким образом, в марте 1917 года в поезде без гражданства родилось то, что станет известно как «Апрельские тезисы».
У суровых берегов полуострова Ясмунд в Германии, в городке Засниц, путешественников ожидал шведский пароход. Наступили сумерки, когда они оказались на шатких сходнях, ведущих к шведскому городу Треллеборг. Журналисты жадно следили за их поездкой. Мэр Стокгольма приветствовал группу революционеров – после чего та продолжила поездку до шведской столицы, где Ленин ходил по магазинам за книгами (осуждая своих товарищей, которые закупали одежду), найдя время для участия в собрании русских левых.
В последний день первого «полного революционного» месяца в России (февраль – март 1917 года) большевики сели на традиционные финские салазки и поскользили по хрустящему снегу из Стокгольма в Финляндию, пока еще на русскую территорию.
