Глава 3

Они стояли у взорванного, а потом и сгоревшего здания главного лабораторного корпуса и мрачно разглядывали то, что от него осталось. Копаться в руинах им совсем не хотелось. Там сгорело все. Соседние строения тоже сильно пострадали. Похоже, эсэсовцы обильно поливали их из огнеметов.

«Вот здесь и проводились безжалостные опыты, – думал Никольский, созерцая груды обгорелых строительных конструкций. – А сейчас попробуй разберись, что именно этот Мендель там делал».

У здания администрации шумели люди, гудели двигатели. Выживших заключенных распределяли по партиям и куда-то увозили. Многие не могли самостоятельно забраться в кузов. Солдатам приходилось помогать им.

– Здравия желаю, товарищ майор! Капитан Гундарь, двести двенадцатая особая рота НКВД. Представьтесь, пожалуйста, и озвучьте цель прибытия, – прозвучало за спиной.

Павел повернулся.

Капитан Гундарь был ниже его на полголовы, средних лет и таких же пропорций. Щеки от важности он не дул, не смотрел на Павла как на врага народа.

– Приветствую вас, капитан! – Никольский показал удостоверение. – Оперативная группа армейской контрразведки СМЕРШ. Работаем по приказу полковника Максименко. Позвоните в штаб, удостоверьтесь. Я имею полномочия требовать от должностных лиц полного содействия, предоставления людских и материальных ресурсов, а также соблюдения строгой конфиденциальности. Я не очень тяжелую фразу составил? – осведомился он.

– Нет, все в порядке, товарищ майор, – сказал Гундарь. – Я имею высшее техническое образование, связанное с горным делом. Привык к тяжелому.

Офицеры улыбнулись.

– Вообще-то нам не до смеха, капитан, – сказал Никольский. – Ваши люди вывозят выживших узников. Рекомендую не спешить с этим делом. Мне нужны вменяемые, обладающие ясной памятью и умением делать выводы. Не сомневаюсь, что такие есть. Особенно желательны те из узников, которые поневоле участвовали в экспериментах здешних медиков, возглавляемых доктором Менделем. Не уверен, что они остались, но есть смысл поискать. Подберите нормальное помещение в здании лагерной администрации, желательно избавленное от нацистской символики. Не помешает печка, ибо не май месяц. Уверен, ваши люди все вокруг уже обыскали. Мне требуется то, что связанно с медицинской частью, – люди, документы, вещи, фотографии. Вы вроде сообразительный человек, капитан.

– Не особенно, товарищ майор. – Гундарь хитро усмехнулся. – Да, я понял. Помещение будет подобрано через несколько минут. Насчет всего остального придется подождать. Да, вот что интересно, – вспомнил капитан. – Есть у нас эсэсовский офицер. Он застрял в лагере, мы его поймали. Пока не допрашивали. Высокомерный сукин сын, ведет себя по-хамски и при этом совершенно не боится получить по физиономии. Не знаю, имеет ли он отношение к медицинскому центру, но к охране концлагеря – наверняка.

– Хорошо, – сказал Павел. – Мы обязательно поговорим с этим типом.

Мебель в бывшей канцелярии была добротная, стены аккуратно выкрашены, окна не продувались. На столах еще стояли немецкие печатные машинки, лежали канцелярские принадлежности. Но содержимое столов и шкафов немцы вывезли, а то ненужное, что валялось на полу, оперативно вымели бойцы Гундаря. Двери сейфов нараспашку, пахло какой-то неприятной химией.

При немцах здесь трудились и женщины. На подоконнике лежали тюбик губной помады и круглое зеркальце.

Попыхивала буржуйка, распространяя приятное тепло. Дымоотвод люди Гундаря протянули в форточку, а щели, образовавшиеся при этом, заткнули обрывками немецкой шинели.

– Хорошо-то как! – пробормотал Кобзарь, грея замерзшие руки над печкой.

– Ты же вроде сибиряк, – заявил Еремеев, воюя с непослушным выдвижным ящиком. – А значит, по определению мороза не боишься.

– Сибиряк – не тот, кто мороза не боится, – поправил его Булыгин. – А тот, кто тепло одевается.

– У нас иначе говорят, – заявил Игорь. – Была бы печка, а сибиряки найдутся.

Никольский стоял у окна, заложив руки за спину. Из канцелярии открывался вид на внутренний двор, заснеженную клумбу, на лавочки вокруг цветочного пятачка. Здесь в теплое время года отдыхали немецкие офицеры. Они курили, вели задушевные беседы, общались с представительницами прекрасного пола. А потом опять шли мучить, пытать, загоняли людей в крематории.

«Неужели так можно? – недоумевал Павел. – Сидеть в канцелярии, тепло общаться с сослуживцами и относиться ко всему тому ужасу, который здесь творился, как к обычной работе? Психика не шалила, кошмары во сне не являлись? Такое продолжалось годами – это нормально? Насильно умерщвлялись сотни тысяч людей, никоим образом не солдат, и все это воспринималось нормально. Как же удалось фюреру взрастить таких бездушных холодных тварей? А кто-то обвиняет в подобном Советский Союз. Не было у нас ничего такого!»

Майор Никольский мог поклясться в этом с полной профессиональной ответственностью. Перегибы – это да. Людей несправедливо репрессировали, расстреливали, они сгинули без вины в сибирских лагерях.

Все это было глупо отрицать. Никакой режим не наберет такое количество реальных врагов. Данный факт всегда смущал майора, наводил его на вредные размышления.

Но как можно уничтожать людей миллионами только лишь за то, что они евреи, цыгане или, скажем, славяне?

Он сел за стол, положил перед собой фотографию, выданную под роспись в штабе армии. Со снимка взирал на него элегантный темноволосый господин в опрятном гражданском костюме. В его внешности, хоть тресни, не было ничего демонического. Вполне нормальный разрез глаз, губы, овальное лицо с заостренным подбородком. Короткая стрижка, аккуратный пробор, густые темные брови, обрывающиеся у переносицы. Цвет глаз черно-белое фото не передавало.

Мужчина улыбался. Он явно был неплохо расположен к фотографу.

В нем не было ничего арийского. На вид обычный молодой человек весьма интеллигентной наружности. Без скрытого коварства, демонического блеска в глазах.

Если бы кто-то попросил майора проявить аналитические способности, предположить, кем может быть этот человек, то он не выдал бы ничего определенного. Павел сказал бы, что это школьный учитель, преуспевающий коммерсант, молодой президент какого-нибудь английского яхт-клуба.

Он раздраженно бросил фото на соседний стол, за которым сидел Еремеев.

– А это что за дамский угодник? – осведомился Виталий.

– Тот самый, – проворчал Павел. – Запомни и передай другому.

Дамский угодник!.. Возможно, такая характеристика тоже подходила для достопочтенного доктора Менделя.

Майор исподлобья разглядывал поджарого мужчину, которого только что втолкнул в кабинет автоматчик. Тот был не в форме, но разве спрячешь породу за блохастым пиджаком? Черный орден СС, элита германского военизированного общества, каста избранных, тех самых, которые должны были привести Германию к вершинам мирового могущества.

Волос на голове у него осталось немного. Сама она напоминала бракованное яйцо. Мешки под глазами выросли такие, что сползали на щеки.

Во всем остальном – орел. Надменный взор, презрительно подобранные губы, сухой, как вобла, которая лишнюю неделю провисела на солнце. Он стоял, дерзко задрав голову, перед канцелярскими столами, за которыми сидели советские офицеры.

– Рядовой, руки ему развяжите, – приказал Павел.

Автоматчик поколебался и спросил:

– Вы уверены, товарищ майор?

– Не понял, боец! – заявил Никольский. – Когда командир поднимает тебя в атаку, ты задаешь ему тот же вопрос?

– Так он того… – Малорослый солдатик смутился. – Опасный. Кидался на нас, как бешеная псина, старшине нашему запястье прокусил. Тот теперь в атаку долго не пойдет.

– Может, действительно не стоит? – предложил Булыгин. – Будет на нас бросаться, придется делать новые записи в медицинских книжках.

– Развяжи и жди в коридоре! – приказал Никольский. – Мы пока еще в состоянии постоять за себя.

– Слушаюсь! – Рядовой поддел перочинным ножиком веревку, быстро размотал путы и смотался.

Немецкий офицер потирал затекшие запястья, исподлобья разглядывал своих врагов.

Особых иллюзий майор Никольский не питал, но пообщаться с этим типом стоило. Он кивнул на табуретку, предлагая присесть. Немец поколебался, потом гордо покачал головой. Дескать, сами сидите. Никольский пожал плечами. Хозяин – барин. Он раскрыл папку с чистыми листами, приготовился писать.

– Представьтесь, пожалуйста, – вежливо попросил Павел на немецком. – Назовите ваше звание, должность, уточните обстоятельства, которые помешали вам бежать отсюда.

Немец презрительно фыркнул. Прямой, как шпала, в задрипанном пиджачке, надменный до невозможности, он смотрелся донельзя карикатурно.

– Русские медведи, вылезшие из берлоги, учат немецкий язык, да? Поздравляю, у вас неплохо получается. Ваши усилия будут по достоинству оценены великой Германией.

Остальные офицеры контрразведки СМЕРШ знали немецкий язык не в совершенстве, но понимать чужую речь могли и рожи состроили соответствующие. Немец заметил это, слегка смутился, но продолжал изображать арийскую невозмутимость.

– Пауль Шлиссельман. – Он щелкнул каблуками и дернул подбородком. – Штурмфюрер СС! – Похоже, его распирало от гордости за собственную значимость. – Начальник охраны блоков номер десять, одиннадцать и двенадцать. Задержался в лагере по причине подготовки к взрыву здания, в котором мы сейчас находимся.

Офицеры и ухом не повели. Никто из них не сорвался с места, не бросился бежать. Гундарь докладывал им, что фрицы не успели осуществить задуманное. Часть архивов они погрузили в машину. Бойцы лейтенанта Терновского загнали их в подвал, потом выкурили обратно и расстреляли.

Штурмфюрер и двое его подчиненных минировали бойлерную, соединенную со зданием, бежать не успели. Они хотели раствориться среди заключенных, но их раскусили. Взрывчатку из подвала извлекли саперы.

Офицеры снисходительно улыбались, что не укрылось от внимания штурмфюрера.

– Что находилось в перечисленных блоках? – спросил Павел.

– Блок десять – мужской карантинный лагерь. Блок одиннадцать – женский карантинный лагерь. Блок двенадцать – место наказания для нарушителей правил лагеря, – не моргнув глазом отчитался Шлиссельман.

О блоках вроде здешнего, двенадцатого, Павел уже слышал. Что-то подобное было в лагере Кадыница, расположенного на востоке Польши. Там арестантов помещали в крохотные закутки площадью меньше квадратного метра. Им приходилось стоять всю ночь, бывало, сутки или двое. Не то что прилечь, присесть было некуда.

Заключенных истязали водой, вытягиванием конечностей. Система наказаний подразумевала и медленные убийства. Арестантов закрывали в герметичных камерах, где они погибали в мучениях от нехватки воздуха. Бывало, что их просто не кормили, и люди умирали от голода.

Пыточные камеры соединялись с внутренним двором. Искалеченных заключенных швыряли туда и расстреливали.

– Вы контактировали с доктором Менделем?

Шлиссельман чуть поколебался.

– С кем имею честь? – выплюнул он. – Почему я обязан отвечать на ваши вопросы, а вы на мои – нет?

– Вы имеете честь говорить с майором Никольским. Я представляю контрразведку СМЕРШ, действую по поручению своего командования и имею право задавать вам вопросы. Итак, вы контактировали с доктором Менделем?

– Да, несколько раз в карантинном блоке я участвовал в подборе материала для его опытов. Это не являлось секретом. Доктору Менделю требовались здоровые мужчины славянской наружности не старше тридцати лет. Особое внимание уделялось близнецам, желательно младшего школьного возраста.

Он говорил об этом как о чем-то обыденном. Примерно так строители или инженеры обсуждают свои текущие производственные дела.

– Я не знаю, чем занимался доктор в своих медицинских корпусах, – добавил эсэсовец. – Можете пытать, я все равно ничего об этом не скажу. У меня нет медицинского образования. Доктор никогда не обсуждал со мной свои профессиональные дела.

– Но какое-то образование у вас есть?

– Безусловно. В начале тридцатых годов я окончил сельскохозяйственный факультет в Мюнхене.

– Понятно. – Павел усмехнулся и добавил: – Но по мирной специальности ни дня не работали, поскольку увлеклись другим. Кажется, именно в то время расцветала ваша партия НСДАП. Ее лозунги нашли в вашей душе самый живой отклик, не так ли?

– Да, я состоял в штурмовых отрядах, – не без гордости заявил Шлиссельман. – Вступил в ряды СС, получил личную благодарность за верную службу от самого Йозефа Геббельса, будущего министра пропаганды.

– Вы говорите о том слабом драматурге и неудавшемся журналисте, который нынче мнит себя непревзойденным оратором и выдающимся писателем? – с усмешкой спросил Павел. – Этот психопат и убийца скоро будет болтаться на виселице!

– Я попросил бы вас обойтись без оскорблений, – надменно проговорил Шлиссельман. – Йозеф Геббельс не будет болтаться на виселице, равно как русские войска не войдут в Берлин, даже если большевики мобилизуют для этого все мужское население своей страны. Этого никогда не было и не будет.

– Прошу прощения, штурмфюрер, что раню ваши патриотические чувства. – Павел не удержался от самодовольного оскала. – Но было. Русские войска уже брали Берлин. Это произошло в восемнадцатом веке, в ходе войны с прусским королем Фридрихом Вторым.

– Что, серьезно? – спросил Еремеев.

– Стыдно, товарищ старший лейтенант, не знать историю своей страны, – упрекнул его Никольский. – Чистая правда, зуб даю. Особого толку от этого тогда, увы, не было, но все равно тешит.

– Ну да, приятная мелочь, – согласился Булыгин. – Значит, дорожку туда мы уже протоптали. Теперь будет легче.

– Вы женаты, герр штурмфюрер? – спросил Никольский.

– Да, моя супруга проживает в Дюссельдорфе, – с важностью сообщил эсэсовец. – У меня два сына, один из них окончил юнкерское училище СС в Бад-Тельце и готов отправиться на Восточный фронт, чтобы защищать наши священные рубежи. Другой скоро подрастет.

– Мы уже трепещем, – как-то задумчиво пробормотал Кобзарь. – Семейная династия, все эсэсовцы.

– И папа у нашего собеседника был эсэсовец, и бабушка с дедушкой, – проговорил Еремеев.

– В этом лагере при вашем непосредственном участии были уничтожены сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Вас не одолевают кошмары, герр Шлиссельман? Вы не кричите по ночам, не просыпаетесь в холодном поту? Супруга знает, чем вы занимались? Или она вас полностью поддерживает?

– Вы кто такой, чтобы говорить о совести настоящего арийца? – процедил Шлиссельман. – Я разделяю мнение рейхсминистра Геббельса по данному вопросу. Все человеческие позывы должны подавляться, уступать место железной решимости, с коей следует выполнять приказы фюрера. Мне не чуждо ничто человеческое, но я солдат.

– Вы зверь и убийца, – заявил Павел, закрывая папку.

Иллюзий насчет этого типа он не питал изначально, и эти его предположения подтвердились. Беседы о моральных ценностях в задачу майора контрразведки СМЕРШ не входили.

Идеологическая база у его врагов была более чем устойчива. В структуры СС, даже низшие, не набирали людей после церковно-приходской школы. Большинство из них имело среднее образование, каждый десятый окончил высшее учебное заведение. Почти все эти нелюди считали себя верующими. Среди них были католики и протестанты. Они ходили в церковь и свято верили, что с ними Бог.

– Когда вы в последний раз видели доктора Менделя?

– Какая разница, когда я его видел? Возможно, вчера или позавчера. Почему я должен об этом помнить? Повторяю, я никогда не имел ничего общего с научными разработками доктора, только охранял его подопечных и поставлял ему лабораторный материал. Каждый занимается своим делом.

– Что вы можете сказать о докторе Менделе? Какой он человек?

– Это истинный профессионал, мастер своего дела, умница, владеет несколькими медицинскими специальностями. Он молод, и это несомненное достоинство. Доктор неукоснительно выполняет задания нашего политического руководства, ведет борьбу за чистоту расы, старается создать человеческую элиту, сверхлюдей.

– Селекция, – пробормотал Виталий Еремеев. – Как с картошкой, ей-богу.

– Наш доктор скромен в быту, вежлив, воспитан, галантен с дамами и особо трогательно относится к детям, – разглагольствовал немец. – Он автор многих серьезных научных работ, пользуется необычайным авторитетом. На лекции доктора о селекции и генетике всегда собираются толпы слушателей. В первый блок, которым он руководил, часто приезжали люди с учеными степенями, перенимали опыт, проводили совместные эксперименты. Он никому не отказывал. Доктор находится в двух шагах от алгоритма создания высшей арийской расы, которая рано или поздно будет доминировать над всеми остальными и указывать им верный путь.

– Я так понимаю, что ваш режим держится на вере в исключительность арийской расы и несущественность всех других. То есть на порабощении. – Никольский не моргая смотрел нацисту в глаза. – Условно допустим, что вы добились своего. Чем займетесь, когда поработите все народы, включая самые отдаленные северные и дикие африканские? Не станет скучно? Вы же все-таки тысячелетний рейх. Кажется, так трещат ваши главари со всех трибун.

– Да это когда еще будет, – протянул Булыгин. – Космические корабли уже изобретут. Сначала Луну фрицы поработят, потом на дальние галактики глаз положат.

– Не переживайте, – заявил Шлиссельман. – На наш век работы хватит.

– На ваш – не уверен, – отрезал Павел. – Ваша личность, герр штурмфюрер, не представляет более никакого интереса для нас ввиду вашей слабой информированности. Вас расстреляют. Надеюсь, это произойдет не позднее чем завтра. Эй, боец! – крикнул он. – Уведите арестованного!

Немец побледнел. Ему жутко хотелось сохранить выдержку и хладнокровие, показать этим отбросам низших рас, кто тут настоящий сверхчеловек! Но выходило бледно, скулы свела судорога. Презрительная усмешка тоже не получалась.

Вошел боец и вытолкал его взашей.

В кабинете какое-то время сохранялось молчание. Оперативники настороженно поглядывали на командира. Первый блин комом. Что дальше?

– Работаем, товарищи, не останавливаемся, – проворчал Никольский.

«Ушел Мендель или нет? Вопрос, конечно, интересный. На западе стоят наши части, фронт отодвинулся, все трассы перерезаны. Войсковую разведку мы, как и положено, информировали. Но этот демон вполне мог прорваться», – рассуждал майор Никольский.

Он несколько раз ловил себя на мысли о том, что занимается не тем и не там. Его место в полях и болотах. Надо рыть носом, опрашивать местных жителей и пленных немецких солдат. Если контрразведчикам удастся удостовериться в том, что Менделя на освобожденной территории нет, то работа по его выявлению будет поручена совсем другим структурам.

Пользы от выживших узников было немного. Находились люди, желающие оказать содействие, но общая картина вырисовывалась плохо.

Никольский иногда задумывался о том, зачем командованию нужен этот Мендель. Хотят воспользоваться какими-то его наработками? Вырвать из немецкой науки важное звено? Предотвратить уход Менделя к западным союзникам, которые не откажутся использовать в своих закрытых лабораториях столь незаурядный ум?

Майор допросы не проводил, шатался по смежным помещениям, где его сотрудники вели задушевные беседы с недавними заключенными. Те отогрелись, их покормили, переодели. Но способность связно выстраивать речь и блистать памятью вернулась не ко всем. Это были выходцы из стран, сопредельных с Советским Союзом: венгры, поляки, чехи, несколько прибалтов. Среди них почему-то затесался один итальянец.

Почти все эти люди попали в Аушвальд не позднее трех месяцев назад, оттого и не растеряли человеческий облик. Немцы доставляли их сюда эшелонами, в товарных вагонах. Заключенные давились в них, как селедки в бочке, и доезжали далеко не все.

Евреев оккупанты сразу отчленяли и увозили в неизвестном направлении. Больше их никто не видел. С цыганами они тоже не церемонились. Та же участь ожидала слабых, пожилых и больных представителей любых других национальностей.

Всех остальных арестантов фашисты эксплуатировали без пощады. «Работа делает свободным», – наставительно заявляли мучители. Заключенные надрывались в карьерах, строили химический завод, где, по слухам, немцы собирались изготовлять печально знаменитый газ «Циклон Б» и его производные. По счастью, это предприятие не успело заработать на полную мощность.

Общению с недавними заключенными мешал языковой барьер. По-русски эти люди почти не понимали, из немецкого освоили лишь команды. Про страшный медицинский блок они, конечно, слышали, но никто из них там не бывал.

В бараки приходили люди в белых халатах в сопровождении вооруженных офицеров и проводили отбор. Предпочтение они отдавали близнецам, не брезговали молодыми матерями с маленькими детьми. Сразу забирали карликов, людей с врожденными дефектами – акромегалов, обладателей непропорциональных частей тела, аутистов. Назад эти заключенные, понятно, не возвращались.

Несколько раз в разговорах контрразведчиков с вчерашними узниками возникало конкретное имя: Ильза Краузе. Эту юную садистку знали все. Старшая надзирательница женского блока, помощница коменданта, фактически второй человек в лагерной иерархии, невзирая на нежный возраст. Этому чудовищу было от силы двадцать два года.

Очень часто ее видели в компании доктора Менделя. Была ли она его любовницей, помощницей, доверенным лицом – неизвестно. Ее описывали как невысокую, но фигуристую светловолосую девушку с правильными чертами лица. Она ходила то в штатском, то в форме, но всегда носила высокие тяжелые сапоги, имела при себе пистолет и кнут. Ильза любезничала с офицерами, любила французский коньяк, пела песни, постоянно улыбалась.

В Аушвальд ее перевели года полтора назад из специализированного женского концлагеря. С медициной она дружила, окончила курсы медсестер, оттого и имела дела с Менделем.

Ильза обожала лично принимать участие в пытках, забивала до смерти женщин кнутом. Любимым ее развлечением перед сном был расстрел заключенных. Люди метались по замкнутому двору, а она стояла на вышке и била по ним из пулемета. Ильза держала свору собак, морила их голодом, а потом спускала на заключенных и с удовольствием наблюдала, как голодные твари рвут их на куски. Она лично ходила по баракам и подбирала кандидатов для отправки в газовые камеры, при этом с любопытством наблюдала за их реакцией.

Несколько человек хором уверяли сотрудников контрразведки СМЕРШ в том, что в последний раз видели доктора именно с ней. Оба были в штатском, ходили по блокам в сопровождении автоматчиков и о чем-то увлеченно спорили.

Фотографию Ильзы Краузе офицерам найти не удалось.

Прибыл посыльный из 49-й отдельной роты фронтовой разведки. Он доложил майору Никольскому, что специальные подразделения прочесывают местность западнее Аушвальда, но пока безрезультатно.

– М-да, неурожай, – подвел итоги проделанной работы Булыгин и вопросительно уставился на командира.

Ночь прошла на пыльном матрасе в бывшем офицерском общежитии. Ее разнообразили цветные сны и постоянные тревожные пробуждения.

– Есть новости, товарищ майор, – объявил капитан Гундарь, вторгшись в помещение в одиннадцатом часу дня. – Двадцать четвертого января эсэсовцы вывели из лагеря колонну трудоспособных узников и пешим порядком погнали на запад, в Германию. По пути многие, естественно, погибали. Примерно в пяти верстах от Аушвальда заключенные взбунтовались. Некоторым из них удалось завладеть оружием и пуститься в бега. Конвоиры кинулись за ними и перебили почти всех. Спаслись только двое. Они трое суток прятались в лесу, жгли костер, зарывались в лапник. По канонаде поняли, что наши войска уже на западе, вышли из леса и попались патрулю. Это было вчера вечером. Не эсэсовцы, не переодетые немцы. Оба имеют лагерные номера, кололи их явно давно. Мы выяснили, они действительно узники этого лагеря. Один наш офицер, другой – англичанин. Русский – Иван Максимович Градов, до пленения возглавлял медсанбат.

– Вот как? И где они? – спросил Павел.

– С ними все в порядке, – уверил его Гундарь. – Ночь провели рядом с печкой. Их охраняли, сами понимаете. Желаете допросить, через десять минут доставим.

«Не допросить, а побеседовать, – подумал Павел. – Хотя…»

Конвоиры вскоре ввели беглецов, посадили на лавку у стены. Офицеры с любопытством и сочувствием разглядывали этих бедолаг. Они переоделись, получили сапоги, фуфайки, утепленные штаны, но смотрелись неважно. Запавшие глаза, до неприличия выпирающие лицевые кости. Оба сильно волновались.

Градов был выше, массивнее. Бросалась в глаза развитая лобная кость, нависающая над переносицей, что далеко не всегда является признаком отсталого ума. Он облизывал пересохшие губы, беспрестанно сглатывал.

У англичанина было вытянутое лицо. Он нервно улыбался, комкал затрапезную шапку, выданную интендантом.

Павел поднялся, сделал несколько шагов, протянул Градову початую пачку папирос и предложил:

– Курите, Иван Максимович.

– Благодарю, товарищ майор, – хрипло отозвался Градов, извлекая папиросу дрожащими пальцами.

Щелкнула зажигалка.

Иван жадно затянулся, уставился на Никольского и спросил:

– Или все же гражданин майор? – Голос его дрожал.

Англичанин глянул на пачку, протянутую ему, и произнес, коверкая русские слова:

– Спасибо, я не курю. Это очень вредно для здоровья.

Что ж, дело хозяйское.

Павел вернулся за стол, выудил из папки чистый лист, устремил задумчивый взгляд на людей, которым недавно невероятно повезло.

– Вы не можете избавиться от чувства, Иван Максимович, что снова находитесь в плену, – подметил он. – Это вас сильно удручает и вгоняет в тоску. Вы ошибаетесь, мы не видим в вас врага. Вы проявили мужество, уцелели в плену, бежали, приняли неравный бой с карателями, выжили в зимнем лесу, сохранили при этом ясность ума. Это дорогого стоит, Иван Максимович.

– Но я попал в плен.

– Вот именно, что попали, – сказал Никольский. – А не сами сдались. Мы не видим в вас предателя или труса. Мы не та структура, которая выискивает неблагонадежных граждан среди узников концлагерей и людей с оккупированных территорий.

– А какая вы структура? – Градов поискал глазами, куда выбросить окурок, не нашел и пристроил его рядом с собой на лавке.

– Контрразведка СМЕРШ. У нас другие цели и задачи. Вас накормили?

– Да, спасибо. Обходились с нами вежливо, дважды давали поесть. Мы спали в тепле. – Градов усмехнулся. – Уже забыли, что это такое. Осень была не очень теплой, зима – издевательски холодной.

– Давайте коротко о себе. С вашим спутником я поговорю позднее.

Никольский слушал военного врача и не мог избавиться от неприятных мыслей:

«Ведь наш человек, советский! С мужеством и стойкостью все в порядке, боролся за жизнь, не сдался, с фашистами не сотрудничал. А что его ждет?

В данном вопросе я бессилен. Немецкий лагерь, скорее всего, сменится на наш. Бывших военнопленных в Советском Союзе не жалуют. Тем более офицеров. Особые отделы постараются, обвинят во всех смертных грехах – мол, ты еще и с англичанином якшался! – да отправят на каторгу, в далекую Сибирь, где он окончательно загнется».

Градов в начале тридцатых отслужил срочную, учился в Куйбышеве, в мирное время работал врачом в госпитале. В военные годы он возглавлял медсанбат.

Трагедия произошла в марте сорок третьего под Харьковом. Сначала фронт прорвали немецкие танки, за ними пошла пехота. Лазарет не успел эвакуироваться. Погибли все раненые, медсестры и врачи.

Кончились патроны в пистолете. Последнее, что помнил Иван Максимович, – взрыв гранаты в непосредственной близости. Его хорошо контузило.

Очнулся он уже в плену. Расстреливать его немцы не стали. Их смутили погоны офицера и белый халат.

Сначала ближний тыл. Он помнил, как брел в колонне таких же пленных, перегрузку в эшелон. Западная Украина, попытка к бегству. Его с наслаждением избивали люди с трезубцами на кокардах, поборники украинской независимости, а заодно фашистские прихвостни.

Он выжил, прошел через все унижения и испытания, больше года провел в Аушвальде. Этот крепкий мужик сам уцелел и другим помогал. Даже звери-эсэсовцы, охранявшие блок, без особой нужды его не били.

Офицеры контрразведки терпеливо слушали рассказ Градова о побеге, о том, как они с англичанином жили в лесу, укрывались лапником и разжигали костер.

Да, он повел на смерть несколько десятков заключенных и чувствовал за собой вину. Но люди сами принимали решение. Они могли остаться на дороге, глотать грязь под лай овчарок. Хоть умерли достойно. Что их ждало, не пустись они в побег? Половина погибла бы на марше, да и остальным не поздоровилось бы. Советские войска уже подходили. Немцы расстреляли бы всех заключенных. К чему им такая обуза?

– А вы как сюда попали? – обратился Павел к англичанину.

– Меня зовут Дуглас Лоу, – выдавил тот. – Офицер разведки Королевских ВВС, родом из Плимута. В конце сорок второго был заброшен в Прагу, чтобы наладить связь с местным подпольем, которое сильно пострадало после расправы над Гейдрихом, протектором Богемии и Моравии. Меня предал человек, которого все считали надежным. Я думал, что буду казнен, но сперва угодил в австрийский Маутхаузен, через год – в Аушвальд. Это была какая-то бюрократическая ошибка.

– В итоге все кончилось для вас благополучно. Мы сообщим о вас вашему командованию. Теперь поговорим с вами, Иван Максимович. Хорошо, что вы квалифицированный врач. Надеюсь, вы в курсе, что доктор Мендель проводил в Аушвальде опыты над людьми?

– Я даже знаю, какие именно опыты он проводил, – сказал Градов.

Офицеры оживились. С этого момента в разговоре стали возникать интересные подробности.

– Началось примерно через месяц после моего появления здесь, – повествовал Градов. – Я слышал, что тут проводятся жестокие опыты над людьми, но не придавал значения этим словам. Наступает момент, когда становится все равно. Нас шесть дней в неделю гоняли на строящийся химзавод. Мы возводили фундамент, заливали опалубку бетоном. Я постоянно размышлял о побеге. О чем еще думать в плотном кольце охранников? Но у меня не было такой возможности. Однажды передо мной во всей красе объявился доктор Мендель. Весь такой улыбчивый, в элегантном костюме серо-песочного цвета. Видимо, он знал, что я врач. У них имелось мое дело.

– Он предложил вам поработать в его блоке? – осведомился Павел.

– Да. – Градов передернул плечами. – Он знал, кто я такой, разглядывал с любопытством, накормил ужином. Потом начал разглагольствовать про невиданные успехи германской армии на полях сражений, про достижения немецкой науки. Мендель предложил мне поучаствовать в исследовательской деятельности. Дескать, ведь вы же врач, вам это должно быть интересно.

– А вам интересно?

– Нет, я не садист, спасибо! Всю жизнь лечил людей, а не калечил. Но любопытством природа наградила.

– На каком языке вы общались?

– Как ни странно, на русском. У него акцент, но говорит правильно и имеет солидный словарный запас. Для начала он предложил мне поработать лаборантом, разумеется. А потом, когда оправдаю доверие, смогу заняться чертовски интересной научной деятельностью. Я хирург, у меня богатый опыт проведения операций. Я это никогда и не скрывал.

– Вы ответили отказом, но не сразу, – проговорил Никольский.

– Да, каюсь. – Градов вздохнул. – Хотел собрать информацию об этом звероподобном типе. Как чувствовал, что пригодится. Он водил меня по блокам, много говорил. Нескольких подобных экскурсий мне хватило. Я не грубил ему, просто отказался от столь соблазнительного предложения. Мендель был явно уязвлен. Я думал, меня убьют, и действительно уцелел чисто случайно. Этот самый доктор определил меня в компанию, которую потом расстреляла Ильза Краузе во внутреннем дворе блока. Была у них такая особа, командовала надзирателями в женском блоке.

– Да, мы слышали про эту очаровательную персону.

– Но в деле ее не видели, – заявил Градов. – А это полный мрак, скажу я вам. Тридцать человек на морозе в замкнутом дворе, а сверху Ильза жарит из пулемета. По правилам игры у нее всего одна лента с патронами, двести пятьдесят штук. Все мечутся, ищут укрытие, хотят выжить, а она жарит и жарит, да еще и песенки поет. Где можно спрятаться от такого свинцового ливня? Только за телами тех, кому уже все равно. Нас, помнится, человека четыре тогда выжило.

– Вот едрит твою!.. – сорвалось с языка у Булыгина. – А что, бывают такие бабы?

– Это демон в женском образе. После этого я ни разу не был в упомянутом блоке. Меня оставили в покое. Думаю, таким образом доктор Мендель продемонстрировал свое чувство юмора. Но на работах меня с тех пор не щадили, что только усиливало тягу к побегу. В последние дни она обострилось до предела. Мы слышали шум канонады, немцы бегали нервные. Тех, кто мог работать, гнали на запад, остальных уничтожали. В Аушвальде было два крематория, но газовые камеры не справлялись с потоком тел, поэтому мертвых стали хоронить в овраге, чуть присыпая песком. Потом нас всех выгнали на мороз, вывели из лагеря.

– Какой он человек, этот доктор Мендель?

– Как вам сказать, товарищ майор. – Градов озадаченно почесал затылок. – Если не знать, кто это такой, то он производит самое позитивное впечатление. Большой эрудит, приятный собеседник, особенно если у вас есть общие темы. Безусловно, профессионал своего дела, ценит смелые эксперименты и нетрадиционные ходы. Учтив, любезен, умеет слушать и никогда не перебивает. Всегда был ласков с детишками, которых впоследствии убивал, приносил им конфеты, какие-то игрушки. Из недостатков я особо выделил бы тщеславие. Оно у него катастрофических размеров. А еще он гордился своей фамилией. Был такой знаменитый австрийский генетик Грегор Мендель. Клаус, кстати, лично встречал эшелоны, привозящие в Аушвальд заключенных, ходил по толпе, приглядывался, тут же отбирал себе материал для опытов. Он был неистощим, энергия из этого садиста била ключом.

Почему был? Майор Никольский и хотел бы говорить о Менделе в прошедшем времени, но что-то не давало ему это делать. Изувер потерял свою базу, но не лишился рук и головы. Невозможно было предсказать, где и как он их еще применит.

Павел слушал Градова, не перебивал. Тот был хорошим рассказчиком, имел идеальную память, умел отделять важное от незначительного. Он пару раз разговаривал с людьми, побывавшими в первом блоке. Им каким-то чудом удалось вырваться оттуда. Живые узники там не задерживались.

Лагерь обслуживался заключенными, которых немцы периодически убивали и заменяли новыми. Они извлекали тела из газовых камер и доставляли в крематорий. Пепел ссыпали в пруд за забором, который в этой связи за четыре года изрядно обмелел. Часть пепла шла на удобрения, ссыпалась в специальные емкости и отправлялась в рейх на аграрные предприятия.

Градов не брался определить, сколько человек уничтожили нацисты в этом лагере. Назови любое число, все равно окажется мало. Мендель хвастался, что заведение приносит неплохую прибыль. Два миллиона марок каждый месяц! Здесь не пропадало ничего.

Эшелоны беспрерывно привозили евреев с личными вещами. У них изымалось все – ювелирные изделия, деньги, одежда. Только золота каждый день накапливалось до десяти килограммов, включая зубные коронки, вырываемые у трупов.

Сколько человек погибает ежедневно в первом блоке, тоже никто не считал.

Под началом Менделя трудилась целая команда молодых специалистов. Многие видные ученые приезжали в Аушвальд, чтобы послушать лекции Менделя, посвященные евгенике, поучаствовать в экспериментах над лилипутами, близнецами, беременными женщинами.

Задача у подобной медицины была простая: найти эффективный способ снижения рождаемости у низших рас и повысить ее у арийцев. Нацисты искали эффективный метод стерилизации. Они оперировали мальчиков и мужчин без наркоза, облучали рентгеном женщин.

Людям вырывали волосы и зубы, брали вытяжки спинномозговой жидкости, заливали какие-то вещества в уши. Женщин подвергали жутким гинекологическим опытам. Средство обезболивания было одно – крепче привязать пациента.

Ученые от СС пытались понять, почему на свет появляются люди с генетическими отклонениями. Отсюда их закономерный интерес к лилипутам и великанам.

Нация вырождается! С этим надо бороться! Как сделать так, чтобы немки рожали как можно больше, да не одного ребенка, а сразу двух-трех, здоровых, чистокровных, настоящую арийскую элиту? Тогда и возродится высшая германская раса. Отсюда пристальный интерес к близнецам. Как искусственным путем увеличить процент рождаемости двойняшек?

Мендель тщательно изучал строение однояйцевых близнецов, предпочитал детей. Сначала его помощники тщательно осматривали каждую пару, сравнивали части тел, измеряли конечности, пальцы, уши, носы. Затем проверялись реакции их организмов на раздражители. Доктор Мендель приказывал ввести одному из близнецов опасный вирус и наблюдал, что же будет дальше. Как это скажется на втором?

Эксперименты над близнецами отличались размахом. Им постоянно переливали кровь, пересаживали внутренние органы от других близнецов, наполняли глаза красящими веществами. Менделя весьма интересовало, способны ли карие еврейские глаза превратиться в голубые арийские.

Наркоз садистам был не нужен. Дети дико кричали, умоляли не делать им больно, но подобные пустяки подчиненных Менделя не останавливали.

– Я видел своими глазами, как Ильза Краузе лично доставила в первый блок двух маленьких близняшек из цыганского табора, – рассказывал Градов. – Девочкам было годиков по пять. Большеглазые такие, хорошенькие, на вид совершенно одинаковые. Плакали, что-то лопотали, пытались вырваться. Ильза зашвырнула их в комнату и давай бить по головам. Они вывели ее из равновесия. Потом ногами пинала, а они у нее всегда в тяжелых сапогах.

– Вот ведьма, мать ее! – заявил Булыгин.

– Да уж, не фея, – согласился Градов. – Мендель сразу добреньким стал, оттащил эту фурию, отругал, давай с детишками сюсюкать, по головкам их гладить. Леденцы совал. У него какой-то магнетизм по этой части. Те сразу перестали реветь, только носами шмыгали. Но все равно боялись, жались друг к дружке. У него на этот случай ящик с игрушками был. Сумел отвлечь, заговорил зубы. Только позднее я узнал, что на эту пару двойняшек у него имелись грандиозные планы. Он хотел сшить их, превратить в сиамских близнецов.

– Это как? – Еремеев не понял, но уже на всякий случай взялся за горло.

– Вообще-то это врожденное, – стал объяснять Градов. – Очень редкая аномалия. Но бывает. Однояйцевые близнецы не полностью разделяются в эмбриональном периоде развития и после рождения имеют общие части тела, а то и органы. Ну, как Змей Горыныч. Думаю, так понятнее. Могут черепа срастись, хрящи грудной клетки, спины. Бывает, что печень у них одна на двоих или пищеварительный тракт. Зрелище ужасное. Долго такие бедняги не живут. Разделять их врачи еще толком не научились. Но бывали случаи, когда такие монстры даже обзаводились семьями. А доктор Мендель удумал провернуть обратную операцию, сшить нормальных детей. Нам с вами не понять такое изуверство. – Градов решительно замотал головой. – Даже пытаться не стоит. Для нормальных людей это полный абсурд. Не только с человеческой точки зрения, но и с медицинской. Зачем? Но воображению, как говорится, требуется простор. Раздвижение рамок здравого смысла, понимаете? Все закончилось плачевно. Он что-то удалял у этих крошек, сшивал ягодицами. Девочки перенесли тяжелые муки, началось заражение крови, и от продолжения эксперимента пришлось отказаться. Малышек отправили в газовую камеру.

– Вы это рассказываете как какую-то страшную сказку, – сказал Никольский. – Но все произошло в реальной жизни!..

– Прошу извинить, – подал голос Лоу, до сих пор молчавший. – Это еще не самое страшное, что делают нацисты. Я в Праге встречался с людьми, которым удалось бежать из Бухенвальда, Маутхаузена. Там уничтожение людей тоже поставлено на конвейер. Работают химики, вирусологи. Создают новые вещества и проверяют, как они действуют на людей. Изобретают медицинские препараты и испытывают на заключенных. Их заражают гепатитом, малярией, сыпным тифом. Потом заболевших уничтожают. Молодые врачи тренируются проводить хирургические операции на здоровых людях. Их не волнует, что человек кричит.

Офицеры тактично помолчали.

– Вы бежали двадцать четвертого января, Иван Максимович, – сказал Павел. – Доктор Мендель, разумеется, еще был здесь.

– Да, из зданий блока эсэсовцы что-то выносили, на заднем дворе облили бензином и подожгли груду мертвых тел. Нас гнали из столовой, я мельком видел доктора. Он что-то приказывал своим людям, был невозмутим, как и всегда, не повышал голос, одет в штатское. Ильза Краузе курила в компании коменданта лагеря Шнитке. В последние дни крематории и печи работали на износ. Тела не успевали сжигать. Зондеркоманды из заключенных свозили их на тележках к оврагу, складывали тесно, рядами, чтобы больше вошло. Я понимаю ваш интерес к Менделю, товарищ майор. – Градов вздохнул. – Но мы бежали двадцать четвертого и просто не знаем, что происходило в лагере в последние дни.

– Разрешите, товарищ майор? – В комнату вошел капитан Гундарь. – Виноват, что отрываю, но тут такое дело. Возможно, вам будет интересно.

– Докладывайте!

– Ага. – Капитан мазнул любопытным глазом понурых узников. – Вернулся наш моторизованный патруль из Катаринки. Это польская деревушка верстах в девяти на север. Так себе, пятнадцать дворов, и дорога туда такая, что полуторка едва прошла. Местных жителей, наверное, с дюжину осталось, в основном пожилых. Наши с ними продуктами поделились. Те и рассказали, что вчера утром к ним немцы нагрянули. Человек двенадцать – военные, при оружии, со знаками различия СС. Трое гражданских, включая молодую женщину. Светловолосая такая, мрачная. Грязные были, разозленные, на подводах прибыли. Местное население запугали, пригрозили, что, если кому-то хоть слово скажут, сразу пристрелят. Часовых поставили у дороги и на холме, а сами в заброшенной бане устроились, на опушке леса, чтобы, значит, было куда бежать в случае опасности. Сегодня утром к ним вышел из леса какой-то субъект, тепло одетый, серьезный такой мужик. Думаю, разведчик, которого они заранее послали, чтобы дорожку разнюхал. Шумно у них стало, эсэсовцы по домам ходили, теплую одежду собирали. Все переоделись и в лес подались в западном направлении. Наши сразу в баню, а там форма и штатская одежка. Все это добро в машину стаскали, сюда привезли.

– Где машина? – встрепенулся Никольский.

– Так вон же, во дворе.

– Ну, пойдемте, поглядим. – Павел пружинисто поднялся. – Составьте нам компанию, Иван Максимович. И вы, мистер Лоу.

Полуторка стояла напротив крыльца, грязная, как чушка. Бойцы уже сбросили на землю груду тряпья, курили рядом с кузовом и ворчали себе под нос насчет того, за каким хреном они сюда привезли эти фашистские шмотки. При виде офицеров они дружно выбросили папиросы и отдали честь.

Ассортимент вещей, бывших в употреблении, был широк. Грязные солдатские шинели, обмундирование, от которого разило потом. Знаки различия рядового и младшего командного состава. Гражданские пальто, кофты, брюки, темно-коричневый костюм из плотной ворсистой ткани.

– Минуточку!.. – Градов пробрался вперед, нагнулся, всмотрелся. – Черт меня побери, я знаю этот костюм. Ей-богу, товарищ майор! – Иван распрямился, у него заблестели глаза. – Доктор Мендель в нем ходил. Помню его слова о том, что он обожает бесхитростный шотландский твид. У него было несколько костюмов. Этот вот точно из их числа.

– Бойцы! – гаркнул Павел. – Вы говорили с жителями Катаринки! Когда немцы ушли в лес?

Стройный сержант в телогрейке наморщил лоб, стал прикидывать:

– Сейчас почти час дня. В двенадцать мы эту хрень грузили, старшина Удальцов общался с аборигенами. Они говорили, что немцы больше часа назад краем болота, вдоль холмов ушли. Два с лишним часа прошло, товарищ майор!

– Почему не преследовали противника?

Парень смертельно побледнел, нервно сглотнул слюну, стал бормотать, что такого приказа они не получали. Их было всего четверо, а тех – больше дюжины. Пришлось бы машину бросать, там болото, буераки, а они в этой местности ни бум-бум. Быстро собрали вещи и помчались на базу, чтобы доложить. Ей-богу, если бы у них имелся соответствующий приказ…

Павел отмахнулся. Шут с ними, в их обязанности это и в самом деле не входило.

Мысли кружились в голове майора контрразведки СМЕРШ:

«А ведь действительно припозднился герр Мендель. Какие-то важные дела задержали его в Аушвальде. Советские войска прорвали фронт на севере и юге, замкнули капкан западнее концлагеря.

Мендель решил схитрить, рванул на север с охраной и ближайшими сподвижниками, нашел место где отсидеться. Его человек протоптал дорожку на запад через сложную местность, где, как в песне поется, и пехота не пройдет, и бронепоезд не промчится. Его искали на западе, прочесывали территорию, а он, подлец, спокойно отсиживался на севере».

– Всем тепло одеться, взять оружие! – приказал Никольский. – Иван Максимович, и вы, мистер Лоу, остаетесь здесь. Капитан, ко мне! – прорычал он. – Машину и отделение бойцов – быстро! Пусть поедут те, кто был уже в этой деревне. Готовность через пять минут!