Техникум связи

В сентябре 1956 года собрали нашу группу РС-31 в помещении техникума связи. Из 26 студентов местных было шесть. Все одесситы обладали хорошими начальными знаниями и потом хорошо учились. Когда говорили о дискриминации при зачислении учащихся, мне не верилось.

К занятиям мы сразу не приступили — сначала поехали помогать собирать урожай в село Гыдырымовку, недалеко от Затишья. Там нас разместили по крестьянским избам, где на земляном полу постелили солому и чем-то накрыли. Столовая находилась в большой избе. Хозяйка получала на нас продукты и варила еду. Ей помогали две девушки-студентки, изъявившие желание куховарить. Хозяйка выпекала в деревенской печи красивый хлеб и там же в казанке варила борщ. Колхоз пробовал на нас экономить, и выделял продуктов столько, что у нас не было, чем удобрять поля.

Веселая компания одесситов сгруппировалась быстро. С первого же трудового дня, наметанным глазом мы усмотрели место расположения птицефабрики. Вечером наведались. Высококлассными специалистами показали себя одесситы при отлове цыплят. За селом разожгли костер, похожий на пионерский, но с треногой. Не помню, откуда взялась глина, но обмазанные ею птицы жарились красиво и быстро.

К хатам, в которых нам предстояло ночевать, шли с песнями, облизываясь почти до ушей, потому как «цыплят по осени считают»… Хозяева хат надоумили нас привозить с тока новые мешки, за каждый наливали трехлитровый бутылёк хорошего вина. Студенты, отслужившие в армии, деревенские ребята и девушки питались хуже нас, поэтому производительность их труда была невысокой.

На очередной планерке председатель колхоза «разнес» нашего руководителя, но вынужден был признать малокалорийным питание студентов. В нашу столовую начали поступать продукты: мясо, молоко, сливки, и в таком количестве, что всего стало хватать. На птицеферму наведываться мы перестали — для цыплят не оставалось места в животе. Деревенским ребятам стало некуда девать энергию, и они делали привычную работу с удовольствием. Председатель стал похваливать на планерках нашего руководителя, а он — нас.

За месяц до празднования 39-й годовщины Октября, во время обеда, пришел председатель колхоза и спросил студентов: кто может написать десять плакатов к празднику 7 ноября. Я видел, как мой друг Толик Тит писал такие транспаранты, и, когда желающих не оказалось, предложил свои скромные услуги.

Мне выделили большую комнату в сельском клубе. Там же находилось все необходимое для работы художника, каковым я теперь оказался. Разложил длинное полотно красной материи, и стал размечать длинные и короткие слова лозунгов, так, чтобы все слова равномерно разместилось. Оказалось — нелегкая это работа… шрифты я знал, а всякие загогулины, какие делали в артели «Трудпобут», пришлось осваивать на ходу. Первый плакат получился ненамного лучше, чем у О. Бендера. Секретарь партбюро колхоза не очень вникал в художественную ценность моей работы, а к идеологической направленности «произведения» у него претензий не было.

Хозяйка столовой, видимо, получила указания высокого начальства питать меня лучшими кусками мяса и не ограничивать при выборе пищи. Когда ухватом из горящей украинской печи вынимался глечик с борщом, в котором плавали большие куски свинины, все наблюдали, как для нас с преподавателем хозяйка отрезает лучшее мясо. Потом делили остальным. Я снисходительно наблюдал за процессом, как большой художник. Выделял «с барского стола» Толику Кузнецову, с которым мы стали неразлучными друзьями до окончания техникума.

При таком ко мне отношении пришлось напрячь свою память, чтобы правильно распределить слова второго лозунга, выделить заглавными буквами главное, и написать «Да здравствует…». Партийный бонза был в восторге, а я почувствовал себя большим колхозным мастером соцреализма. Мне отмечали 1,2 трудодня за каждый день моей творческой работы, всем остальным — 0,5 или 0,6. На меня следовало ровняться! А я не спешил.

После 7 ноября моя работа стала ненужной, и меня уравняли в правах с остальными. Зато при расчете с колхозом я был единственным, кто получил зарплату. Остальные студенты остались должны колхозу, но им простили.

Группа вернулась в Одессу и приступила к занятиям. На первом комсомольском собрании, с которого я хотел по школьной привычке уйти, оказалось, что единственный не комсомолец в группе — это я. А еще «колхозный художник», ударник…

Преподавательница высшей математики, закрепленная за нашей группой, провела комсомольское собрание, на котором охарактеризовала меня так, что я впервые в жизни чуть не заплакал, слушая о себе: «Ну такой хороший парень…». Попробовал поскромничать, дескать, не достоин, я еще покажу себя… Мою скромность отметили дополнительно. Пришлось писать заявление о приеме в члены ВЛКСМ.

Преподавали спецпредметы высокообразованные одесситы, прошедшие войну и имеющие немалый жизненный опыт. Тютчев Александр Петрович — гроза студентов техникума — преподавал электротехнику на уровне институтской программы. Иногда он учил нас и жизненным премудростям:

— Вы скоро будете специалистами, для которых не станет проблемой ремонт любой аппаратуры. Никогда не чините ничего даром, иначе превратитесь в холуев, и к вам будет соответствующее отношение. Мастеровые люди обычно пьющие, потому что знают, — завтра они опять заработают «левые деньги». Поэтому к своим знаниям и к деньгам следует относиться уважительно, чтоб не стать «ханурями».

Сам Александр Петрович никогда не пил, всегда был опрятно одет и чисто выбрит. Во время войны он был награжден многими орденами и медалями, которые никогда не надевал. Когда его спрашивали, какую награду он бы носил, то отвечал, смеясь: «Только звезду Героя…»

У «проводников» математику преподавал Самуил Аронович, старенький еврей, который дополнительно проводил занятия в фотокружке, и заставлял туда записываться молоденьких студенток. Глаз у него был наметан, и он знал, кого следует обучать фотоделу… В клубе связи часто проводились вечеринки для студентов техникума, и как-то одна из студенток под веселое настроение пожаловалась нам:

— Он мне два семестра ставил тройки на экзамене, пока я не стала прилежной ученицей фотокружка. Он не мог раньше сказать, что ему нужно?

Студентка, получившая после фотоуслуг по математике «отлично», быстро посчитала свои материальные потери из-за отсутствия стипендии в течение года.

В нашей группе училось много ребят, отслуживших в армии. Это были дети колхозников, которым родители помочь не могли, и их рацион был сравним с голодухой, закончившейся в 1947 году. Иногда я заходил перед занятиями в общагу, и видел их завтрак, состоящий из воды, разогреваемой в стеклянной банке самодельным кипятильником, и куска черного хлеба. После армии, а тем более после работы в колхозе, они выглядели крепышами с красными лицами. Через семестр их снова было не узнать, это были бледно-желтые тени, которые стремились стать специалистами. Учиться им было трудно, знаний не хватало, но они старались.

Самым благополучным в материальном отношении был Валентин Бизер, приехавший учиться из Симферополя. Этот высокий блондин выделялся в своих стильных ботинках «на манной каше» (белом каучуке). Длинный пиджак в клеточку подчеркивал его статную фигуру, а узкие светлые брюки сводили с ума молодых женщин, замужних и холостых. Учиться Вале было некогда, и пить спиртное тоже… Он быстро худел, но студентки на это не обращали внимания, толпились возле него табунами. Иногда появлялись мужья и силой вытягивали из толпы свих жен. Пробовали скандалить, на что Валентин спокойно отвечал:

— Забирай свою жену. Я что, ее держу?

Он действительно никого не держал, но отгонять от себя женщин не имел моральных сил. Слабохарактерный… Каждый человек имеет какой-то талант — у Валентина был такой… Математика ему не давалась, возможно, что до того и арифметика, из-за чего он не мог сосчитать всех холостых и замужних женщин, которые не давали ему спать ни днем, ни ночью.

После первого семестра Бизера отчислили, но он по-прежнему приходил в садик Александровского проспекта, садился на скамейку напротив входа, пребывая всегда в хорошем настроении. Времяпровождение его было привычным и приятным. Освободившиеся от занятий студентки «водили хоровод» вокруг Вали, затем он в их сопровождении уходил в сторону Дерибасовской.

Иногда на соседних скамейках усаживались как воробьи на ветках мужья неверных жен. Тогда молодухам приходилось пробираться к Жуковской — туда вел черный ход техникума, почти к дворцу им. Леси Украинки (в просторечии — «клубу еврейских казаков», которых теперь возможно, назвали бы черноморскими). Там догоняли компанию только те из них, кого ожидали «на жердочках воробышки».

Когда выдавали стипендию, мы с Толей Кузнецовым степенно шли на Тираспольскую площадь, где возле конечной остановки трамвая № 15 располагалась солидная забегаловка, в которой за 5 рублей автомат опускал на полочке сто грамм водки с бутербродом. Принимали здесь свою порцию солидного вида одесситы, игнорирующие винные подвалы. Здесь они важно крякали, и гордо выходили на площадь, виляя задами, как гуси.

К занятиям я относился серьезно, к тому же лекции были очень интересными. Разрешал себе расслабиться только на политэкономии, «науке наук». Иногда, по школьной привычке, шутил, и, как считала преподавательница, неудачно:

— Над кем смеешься? Над собой смеешься! На экзамене больше тройки не получишь!

Вскоре наступи час расплаты. Взял билет. Прочитал первый вопрос. Ну что ж, кое-что могу сказать, впрочем, немного. Ответ на второй вопрос об эксплуатации рабочих при капитализме решил пространно увязывать с недавно прочитанной книжкой «Генри Форд». Книга была запрещенной, и к тому же редкой. А на третий вопрос знаю только, как начать…

Вспомнил, как один из студентов нашей группы стоял первым, лицом к дверям, и бормотал про себя: «политэкономию и коняка сдасть…» Он не заметил, как подошла преподавательница и внимательно выслушала его речь. Пришлось ему нести свою ношу вместо коняки три раза… Сбросив назойливую мысль, я пошел отвечать без обдумывания — больше все равно знать не дано.

Начал бодро, с пафосом…

— Переходите ко второму вопросу.

Тут мена «понесло». Стал пересказывать книгу с главы «Расцвет фордовского производства», перешел к «Стандартизации», уделил много времени вопросам поддержания чистоты, постоянной покраске серебристых заводских труб, говорил о скошенных полах в туалетах, где дверцы закрывают только нижнюю часть сидящего рабочего… Преподавательница не ожидала от меня таких глубоких знаний о капиталистической эксплуатации, и слушала внимательно.

— Переходите к следующему вопросу.

Начал я так, как будто меня сейчас опять «понесет». Этого оказалось достаточно. Получил пять баллов.

Нам нравилось работать в лабораториях, в которых нас обучали основам сборки и ремонта радиоаппаратуры знающие свое дело преподаватели и лаборанты. На одном из таких занятий вошла женщина, и попросила преподавателя отремонтировать радиолу «Урал». Он обратился ко мне, и предложил «халтуру». Впервые я заработал деньги на ремонте аппаратуры, на них я купил много мясокомбинатовских пирожков по 40 копеек и несколько бутылок пива. Гордо вошел в лабораторию, «накрыл стол». На что преподаватель сказал:

— Это — только твои деньги, и покупать ничего не следовало.

Желающие поесть и попить нашлись, а я понял, что можно зарабатывать не только учеником бондаря у отчима, бравшего меня в винсовхозы по воскресеньям…

Дядя Вася работал в селе Малая Долина вместе со своим компаньоном Михаилом Вулихом, умевшим договариваться с председателями колхозов к «обоюдному удовольствию». Поздней осенью при расчете они получали кроме оговоренной суммы по трехсотлитровой бочке хорошего вина, которого хватало до следующей осени. Мама любила и умела накрывать праздничные столы. На дни рожденья всегда приглашались их друзья, в том числе тетя Маня Талалаевская со своим вторым мужем, дядей Семой, продававшим газированную воду на Средней угол Косвенной. Дядя Сема всегда приходил в хорошем настроении, тетя Маня поддерживала его тонус:

— Мой Сема такой стахановец, что всегда перевыполняет план!

— И стакановец! — добавлял дядя Сема — у меня всегда стоит стакан водки и дома, и на работе.

Его розовое улыбчивое лицо поднимало настроение присутствующим.

— Толик, ты же видел, какая у меня красивая будка с газводой на Молдаванке — обращался дядя Сема ко мне — если бы ее перенести на Дерибасовскую, поставить возле ювелирного магазина…

— А к обкому ты не хочешь? — шутила тетя Маня.

— Зачем ты портишь мне настроение, — обком, шмобком… Возле них заработаешь! Они еще будут мерить, сколько я им недолил воды на десять копеек!

И дядя Сема кривил лицо, как будто ему подсунули что-то вонючее.

Дядя Вася разливал вино и поднимал настроение песней:

И все пили за здоровье.

Потом поднимал рюмку дядя Сема:

— Вы видели на море, какие железные корабли держит вода? Так выпьем за то, чтобы вода долго держала нас с Маней! Ничего, что она газированная…

До войны дядя Сема учился на рабфаке и иногда вспоминал, как изучал географию. Спросил как-то учитель, сколько частей света они знают. Все ответили — пять. Тогда он вызвал Сему, который тогда приехал из Балты, и попросил их назвать.

— Голта, Балта, Белая Церковь и Америка! А еще — Одесса…

Дядя Сема горько смеялся — это было до войны. Какие теперь части света? Кто их назовет?

Тетя Маня любила поучать за столом молодежь:

— Люби жену, как душу, и труси, как грушу…

От Семы она не добивалась, чтобы он ее трусил. Иногда шутила менее оптимистично:

— Конечно, мы все умрем, но пускай не раньше их — кивала она головой на вторых мужей…

К середине шестидесятых они вторично овдовели, и стало им совсем невесело, хотя в материальном отношении они не были бедными, по тем временам, конечно. Тетя Маня, как и моя мама, постепенно и грустно умирала, как умирают смертельно раненные, прожившие труднейшую жизнь, одинокие женщины…

У напарника дяди Васи жизнь складывалась сложнее из-за того, что ему казалось, будто он — самый умный бондарь в Одессе. Весной он перекупил большую партию дубовых бочек без документов, и втайне от дяди Васи повез их продавать в Большую Долину. Его арестовали, и пришлось ему год отсидеть.

Дядя Миша знал множество одесских анекдотов и песен. «Воры в законе» приняли его в свою компанию, и в течение года дядя Миша не похудел. При освобождении ему доверили «общак». Домой он вернулся веселее, чем возвращались китобои: купил на десятой станции Большого фонтана дом с большим участком и гаражом вместе с новенькой «Волгой». Пригласил в гости дядю Васю с мамой и меня — показать, как живут приблатованные, отсидевшие в тюрьме. Стол был накрыт словно на свадьбу. Дядя Миша восседал, как турецкоподданный, а его жена не чувствовала ног под собою — порхала.

Вулих почему-то не учел, что деньги не совсем его, и хозяева найдутся… Через год они появились. Срочно нужно было вернуть «общак», от которого почти ничего не осталось. Михаил начал лихорадочно перепродавать бочки, естественно без накладных, даже липовых, в надежде, что его арестуют, и упрячут от надоедливых блатных… Арестовали. Имущество конфисковали и дали приличный срок, который отсидеть Вулиху было не суждено. Подвела любимая поговорка: А что мне стоит пообещать?

Тюремный телеграф продемонстрировал безотказную работу. «Воры в законе» Михаила Вулиха скоро нашли и повесили в камере.

Василий Никифорович был влюблен в свою «Победу», которую он называл Тамарой. На ночь автомобиль ставил напротив двора и почти каждый вечер после ужина шел ее охранять — спать в салоне.

Однажды проснувшись утром дядя Вася обнаружил, что Тамара твердо стоит на кирпичах, а колес нет. Так рано с дежурства он никогда не приходил. Он разбудил всех. Отметив горе парой стаканов вина, незадачливый охранник развеселился: «Хорошо, что меня самого не украли!»

Двор дома № 84 по Ришельевской находился между Привозной и Пантелеймоновской. Он был центром подпольного бизнеса самых передовых в мире барыг, ворюг и хапуг: тогда в нашей стране всё было самым передовым. Перекупщики краденого имели такой вид, что даже рабоче-крестьянская милиция не спешила их трогать руками. От этой безнаказанности криминалитет настолько распоясался, что валялся в собственных испражнениях вокруг нашего дома. Иногда кто-то из спящих ханыг просыпался и чудесным образом опять становился пьяным.

Возле рыбных рядов толпились продавцы скумбрии. Приезжие, слышавшие, что вкусней ее ничего не бывает, торговались.

— Сколько стоит эта рыба?

— Восемь рублей.

— А почему так дорого?

— Так в ней очень много фосфора, а он нужен для мозгов. Будете умнеть…

Подходит другой приезжий:

— А почему такая же рыба стоит в магазине два рубля? Я у вас купил по восемь!

— Вот видите? Только один раз покушали, а уже начало действовать!

С Привоза доносились крики «Ой, рятуйте! Вкралы гроши!»

Возле пострадавших колхозниц собираются зеваки.

— Так нужно было держать деньги за пазухой — назидательно советует кто-то из толпы.

— А я де трымала? Воны ж трохы цицку не видирвалы!

Иногда подобные крики раздавались сразу с нескольких сторон Привоза и зеваки не знали, куда бежать, опасаясь, что после посещения базара так и не смогут рассказать ничего хорошего.

Со стороны Ришельевской, не доходя немного до Пантелеймоновской, был глубочайший винный подвал. Там гуляла исключительно привозная привилегированная босота. Входные двери всегда были распахнуты и снизу веяло угаром как из неисправной парной. При этом вонючих ханурей туда не пускали. Там проводила время воровская элита, отмечая удачную кражу или перепродажу.

«Аристократия» вела себя с достоинством, оттопыривая мизинец руки, державшей стакан так, что возникала опасность повреждения левого глаза при последнем глотке.

Несмотря на предпринятые усилия, колес от Тамары мы так и не нашли. Никто из знакомых дяде Васе барыг не захотел или не смог помочь в этих поисках.

— Пошли домой! — сказал отчим — вина у нас достаточно…

Второй год обучения в техникуме начался бурно. Не помню, в честь каких событий веселился город, но мы с Толей Кузнецовым отметили «большой праздник». Друга потянуло на танцы, которые должны были состояться в общежитии какого-то завода, где комендантом работала его дальняя родственница.

Родственница встретила нас хорошо, приготовила закуску, и нам совсем «захорошело». Женщина нам объяснила, что к ней скоро придет участковый, с ним у нее прекрасные отношения, а нам лучше пойти в большой зал, где скоро будут танцы.

Мы с Толиком вошли в зал, уселись на скамейку и стали ждать, когда организуют вечер проживавшие там работяги. Настроение было хорошее, мы о чем-то весело беседовали. Подошел парень кавказской внешности, подпитый не менее нас, но в невеселом настроении.

— Что расселись? Идите, несите магнитофон!

Мы не ожидали такого тона, и объяснили, что пришли сюда не для того, чтобы что-то носить, и не следует нас путать с грузчиками. Он развернулся, и пришел через несколько минут в сопровождении трех деревенских ребят. Компания начала нас оттеснять в угол зала, где стоял табурет. Выбора не было — нам пришлось встать спинами друг к другу и ожидать нападения. Долго ждать не пришлось. Мы отбивались, как могли.

События разворачивались для нас неплохо, но небольшого роста деревенский парень схватил тазик, заскочил на табуретку, и сверху ударил его ребром Толика по голове. Попал удачно — кожа на голове лопнула, сильно потекла кровь. В это время пришел участковый. Он знал армянина, маленького деревенского парня, видимо, и остальных, но те бросились наутек.

Вызвали «скорую» и милицию. Составили протокол, зашили Толику рану. В общем, мы оказались пострадавшей стороной, и разъехались по домам. Рана скоро зажила, и мы забыли о досадном происшествии, но тут пришли повестки в суд. С ними мы явились в деканат, чтобы нас освободили от занятий в назначенный день.

Студентами мы были неплохими и от нас не потребовали никаких объяснений. Пришли в суд. Армянин оказался очень добродушным в трезвом виде, а второй парень — совершенно тихим. Кавказец стал нас уговаривать, чтобы мы не настаивали на показаниях, взятых у нас в день выборов. Мы не жаждали мести, и на суде сказали, что точно не помним, кто нас бил. И могло все сойти «на тормозах», но когда деревенского парня судья спросил:

— Как же Вы, такой маленький, ударили тазиком по голове такого высокого парня?

Он хвастливо ответил:

— Заскочыв на табурэт, та вдарыв!

И получил парень год тюрьмы по своей дурости.

После летней сессии в пострадавшую голову Толика пришла мысль — пойти в Сталинский райком комсомола и попросить направление на работу. Я мог работать у отчима, но захотелось разнообразия. Стипендию за все лето получили, командировочные и направление на сентябрь-октябрь в Кишинев для прохождения практики нам вручили, но мы решили еще поработать и отдохнуть одновременно.

Получили комсомольские путевки в пионерлагерь порта — вожатыми. Лагерь располагался на 16-й станции Б. Фонтана, и снабжался продуктами очень хорошо. Дети нас признали за старших товарищей, слушались беспрекословно, а мы не были с ними очень строгими. Было понятно, что если почти все запрещать, они будут самовольно убегать на море — за всеми не уследить. Ребята подходили к нам, и просили «по секрету» отпустить перед ужином покупаться. Мы назначали старших и время возвращения в лагерь. Никаких срывов не было.

Однажды подбежал ко мне один из самых «разбешатых» пионеров. Вытянул руку, изогнутую дугой, и попросил — Анатолий Семенович, дерните, я вывихнул! Хорошо, что я понял, что таких вывихов не бывает. Мы пошли на 15-ю станцию, в больницу, ему наложили гипс, и с этим гипсом он напросился в горнисты. Парень стал очень дисциплинированным и гордым своим необычным положением. Забинтованная рука ему не мешала, и даже подчеркивала его значимость.

Отдыхающих детей мы обучали тогдашним пионерским песням, несколько строчек я запомнил. Песня повествовала о задержании шпиона с помощью бдительных школьников, заметивших, что:

С младшей группой справлялись приехавшие из Франции Андрей и Люда, брат и сестра. Они родились за границей. Их отец, похоже, был нашим разведчиком, вынужденным вернуться. Проживали они в большой коммуналке над закусочной Бабы Ути.

Однажды они пригласили меня к себе. Отец лежал на диване с валиками, а ребята стали о чем-то рассуждать. Папа приложил палец к губам, и я понял, что следует опасаться подслушивания. Потом они получили трехкомнатную квартиру на улице Мечникова напротив общежития института связи. Андрей работал на телестудии. Он любил за обедом пить столовое вино вместо воды или компота, видимо, по французской привычке.

Получили мы расчет в пионерлагере, и с приличной по тем временам суммой поехали на практику в Кишинев. Оттуда нас отправили в село Костюжены, туда часто ходили автобусы. В селе размещался мощный 200-киловаттный СВ-передатчик, а по соседству — сумасшедший дом республиканского значения. Больные ходили по селу свободно, и были очень миролюбивыми. Один из них встретил нас, улыбаясь, и стал что-то рассказывать на беглом французском языке. Обнаружив, что его не понимают, перешел на немецкий, потом на английский. Мы с Толиком начали что-то понимать и отвечать. Больной очень обрадовался…

Поселили нас в длинный барак с несколькими застеленными кроватями, выдали электроплитку и чайник. В помещение, где находился передатчик, можно было заходить, когда вздумается, лишь бы не мешать работавшим там инженерам и техникам. Несколько раз нам показывали процесс включения и выключения аппаратуры, настройку, разъясняли, как соблюдать правила техники безопасности. Остальное время предоставлялось нам для отдыха.

Вокруг села росли кусты винограда и персиковые деревья. Их охранял старик-молдаванин с ружьем. Пошли набрать винограда — столовыми ножами отрезали крупные гронки, сложили их в большую корзину, и в это время вышел сторож. Поднял свое ружье и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Мы к нему подошли из любопытства. Увидев у нас в руках ножи, молдаванин испугался, его ноги стали крупно дрожать. Он хотел закричать, но у него ничего не получилось, только штаны намочил.

Толик засмеялся, и мы спокойно пошли в свое общежитие. Вечером из Кишинева приехали два милиционера, которым сторож сообщил о нападении на него «одесских бандитов, вооруженных ножами». Нас повели на очную ставку к молдаванину, но он не узнал в таких симпатичных ребятах грозных грабителей.

Обедать нам посоветовали в рабочей столовой для строителей, недалеко от передатчика. Обед состоял из хорошего борща и каши с мясом. Виноград и хлеб лежал на столе, за них платить было не нужно. Весь обед стоил меньше четырех рублей. Подсела к нам молодая строительница-молдаванка, взяла столовой ложкой из большой тарелки, стоявшей посреди стола, красного молотого перца, и бросила его в борщ. Я подумал, что этот перец негорький, и сделал то же самое. Начал есть — показалось, что глаза выкатываются, аж защемило за ушами. Пришлось купить другую тарелку борща. Больше я молдавским вкусам не подражал.

Как-то к нам в открытую дверь забежала большая темная курица. Толька не выдержал, закрыл за гостьей дверь, отвернул ей голову, и мы ее быстро очистили от перьев без всякого кипятка. Распотрошили, разрезали на куски и позвали сына хозяев курицы, ему было лет шесть — семь. Заплатили пацану три рубля, он принес лук, морковку, буряк, капусту, картошку, и два часа варил нам в большой кастрюле борщ. Нужно отдать должное нашему великодушию, мы и его кормили этим борщом два дня.

Забрел к нам котенок, которого мы тоже накормили, и лег отдохнуть. От приятного тепла на сытый желудок Толе что-то приснилось, и в трусах его кое-то зашевелилось. Котенок подумал, что с ним играют. Перебрал задними ногами, задрал хвост и когтями схватил верхнюю часть зашевелившегося предмета. Толик спросонья схватил котенка, но только сильнее порвал свой предмет… ему и больно, и смешно…

Приехали после практики в Одессу. Решили отметить. Толик взял своего соседа, парня с молдаванки, веселого, но очень драчливого. В веселом настроении мы шли по Гапкин-штрассе к троллейбусной остановке на Преображенской. Возле горсада к нам пристали три курсанта высшей мореходки. У нас не было никакого настроения с ними заводиться. Встали на остановке, курсанты сзади нас, продолжая «цеплять». Рядом стоял мужчина, который сказал: «Что вы терпите? Их трое и вас трое!» Мы распределили курсантов между собой, и при очередном их высказывании, развернулись и бросились на них. Свалили с ног и били, пока не засвистели милицейские свистки. Убежали через Колодезный переулок, и пешком разошлись по домам, довольные собой.

Пятый курс был коротким. Один семестр занятий, потом преддипломная практика и защита диплома. К тому, что нужно было куда-то ехать, мы с Толиком относились спокойно.

Ребята, отслужившие в армии, при разговоре с нами говорили: вы живете в таком городе, и не цените этого! Кроме Одессы мы видели только Кишинев. Нам не показалось, что молдаванам плохо.

Преддипломная практика у меня была в Запорожье. В городском управлении связи я встретился со студентом соседней группы, не помню фамилии, но все его звали «Лёва с Могилева». Он был очень веселым, и как ни странно, вправду из Могилева. Наверное, кто-то из его родственников был рубщиком мяса — юмор Лёвы был типичен для работников ножа и топора. Начальник связи спросил меня:

— Кто Лева по национальности?

— Француз! — ответил я, не задумываясь.

— Настоящий?

— По выговору некоторых букв и слов — таки точно да!

Начальник связи, оказывается, тоже был евреем, и ему моя шутка пришлась по вкусу.

А вот город Запорожье нам с Левой не понравился, слишком уж индустриальный и дымный. Люди там были тогда более озабоченными какими-то проблемами, и менее приветливыми, чем одесситы. И больше пили.

По вечерам мы иногда посещали заводские клубы, в которых проводились вечера для молодежи. Молодые парни, даже «на подпитии», были очень уравновешенными. Такими же были девушки. Из-за Левиной веселости мы чуть было не схлопотали неприятностей, но я объяснил ребятам, что мы из Одессы, и они заулыбались. Нас приняли в свою компанию, и оказалось, что запорожские ребята ни в чем нам не уступают, прекрасно понимают юмор и умеют смеяться не хуже нас. Ребята попросили нас спеть что-нибудь.

— Не бывает одесситов, которые не поют.

Пришлось доказывать свою принадлежность к городу-герою, и я запел песню, никогда не звучавшую в советских кинофильмах:

Запорожцам понравилось, и они стали интересоваться номерами наших телефонов в Одессе. У нас секретов не было, как и телефонов.

— Звоните 01, 02, 03, в любом порядке… А когда будете в Одессе, заходите к нам, на Дерибасовскую!