А Соня на балконе…

В нашем городе исторически сложилось так, что в коммунальных квартирах у «везунчиков» имелся выход из комнат на балкон. Кроме того, что хозяева такой комнаты имели свой столик с поварским имуществом на общественной кухне, они часто использовали балкон не только как место отдыха. Приносили летом туда примус, ставили его на табуретку, и на зависть всему двору жарили бычки и варили раки.

А если балкон выходил на улицу, тогда и «вся Одесса и должна про это знать…» Одесситкам было недостаточно только жарить и варить, нужно было так крутить своими формами, чтобы прохожие не проходили мимо, не обратив внимания на хозяек. При этом женщины не всегда вписывались в габариты балконов, и «рыбачки-Сони» иногда поздно замечали, как огонь от примуса перекидывался на сарафан. Тогда появилась одесская песенка, помогающая одесситкам следить за расстоянием до примуса при вращении задом:

Сарафаны в те времена стоили больших денег, поэтому песня исполнялась зачастую с печальной интонацией.

Центр города быстро восстанавливался. В новые квартиры заселялись руководители всех рангов, прибывавшие отовсюду. Из Москвы присылали грамотных специалистов, работавших в порту и на заводах не только за страх, но и за совесть. В Одессе стала заметна нехватка квалифицированных работников и чернорабочих.

Деревенские ребята, отслужившие в армии, знали о прошедших голодоморах в селах, и не желали возвращаться в «заможные» колхозы. Их принимали на строящиеся и восстанавливаемые предприятия с распростертыми объятиями. Молодые деревенские девушки под разными предлогами, вплоть до вербовки, тоже бежали в города, иногда не имея даже документов. Старались побыстрее выйти замуж и сталь «дуже одэссыткамы». Деревенских долго именовали «жлобами» — вплоть до полного перевоспитания.

В школы центра города приходили самые грамотные учителя, высшие учебные заведения комплектовались лучшими научными сотрудниками, а пришедшие учиться фронтовики «грызли науки» по-настоящему.

Одесса оживала. Население центральной части города интенсивно посещало театры, кино, музеи, и очень скоро стало отличаться интеллектуально от жителей других районов. Люстдорфская дорога соединяла город с деревней, которая начиналась сразу за Первой станцией. Крестьяне колхоза им. К. Либкнехта, получившие наследство немецких колонистов, изгнанных в северный Казахстан и Сибирь, жили в их добротных домах, и трудились на хорошо удобренной и обработанной земле. Во всем чувствовался достаток наших колхозников, снабжавших Привоз продовольствием.

Наша компания любила посещать деревню весной. Добирались мы на трамваях № 13 или 29. Почти у самого трамвайного полотна росли молодые огурчики, помидоры, лук, а дальше — пшеница и виноград. Пшеницу мы ели недозрелой, сочной, вместе с луком и овощами. Поля были ухоженными, такими, как их показывали в послевоенных фильмах о колхозах.

В сторону Большого Фонтана ходили открытые длинные трамваи-пульманы, приятно продуваемые легким ветерком в районе от 10-й до 16-й станций. Пляжи Большого Фонтана были пустынными и в прозрачной воде бегали между камней небольшие крабы, а под валунами прятались бычки. Мы ловили, кого удавалось, и варили в немецких касках, валявшихся на склонах, в морской воде за неимением пресной. Есть было почти нечего, зато вкусно. Назад ехали обычно на буферах трамваев, хотя нас никто не выгонял из вагонов. Милиционеры иногда ловили пацанов, сидевших на «колбасе» — риск приятно щекотал наши нервы.

На Слободке, как и на Бугаевке, проживали в большинстве своем хозяйственные мужики крестьянского вида, умеющие и любящие трудиться. От слободских я впервые услышал: «У нас на Слободке рубль ценится». Это звучало укоризной для нас, городских пролетариев, которым всё нипочем.

Зато жизнь одесситов из центра была перенасыщена радостями, потому мы росли веселыми, глядя на старших. А наши мамы радовались, когда им удавалось купить недорогое украденное с мясокомбината мясо, или опять же, недорогие, опять же украденные с фабрики Розы Люксембург конфеты или печенье.

Радостно бывало одесситам, когда поздно ночью громко стучали в их дверь чекисты и громко спрашивали: «Петров здесь живет?» Тогда одессит, не чувствуя своего тела от ликования, восклицал, как на сцене: «Петров проживает этажом выше!» И улыбался… Радовался до рассвета, и не мог заснуть, пока не сбегал вниз, на улицу, в приподнятом настроении. Петров в это время ждет, когда его отведут к следователю. Он знает, за что его посадили, но сокамерники еще нет:

— За что тебя? — спрашивает видавший виды сосед.

— Из-за лени…, — стеснительно отвечает Петров.

— Не гони, — братаны знают — нет такой статьи.

— Та, рассказал на работе анекдот один слесарь, все, и он в том числе, побежали сразу в МГБ, а я поленился… — печально оправдывался Петров перед сокамерниками — теперь я — политический.