Вещам не нужны другие вещи
Если раньше дом на Кройц-штрассе казался мне на редкость тихим местечком, то утром становится ясно, насколько сильно я ошибалась. Ровно в шесть все вокруг приходит в движение. Лежа на кровати в маленькой комнате, обставленной только самым необходимым, я слышу, как надсадно воют старые водопроводные трубы. Хлопают двери. Комнатой выше кто-то расхаживает на каблуках, и каждый «цок» вонзается в мою и без того больную голову, заставляя вспомнить китайскую пытку водой. Я поворачиваюсь на бок и зарываюсь под одеяло в надежде снова уснуть, но проклятый шум не оставляет шансов, к тому же, сильно хочется пить. Я с трудом открываю глаза, тащусь к окну и прижимаюсь лбом к прохладному стеклу. Становится немного легче. Внизу, на заднем дворе, который я раньше не видела, в окружении цветочных клумб белеет фигура каменного юноши. Склонившись над чашей фонтана, он словно любуется своим отражением в неподвижной глади воды. С двух сторон фонтан огибает выложенная булыжником дорожка, уходящая в никуда, то есть, прямо в витую решетку ограды. Возле дома дымит выхлопной трубой черный микроавтобус с крупными буквами «Осторожно, дети!» на борту. Рядом прохаживается дядька в растянутой майке и шортах.
«Здесь не тюрьма, – вспоминаю я. – Здесь убежище».
Интересно, где в этом убежище ванная?..
Краем глаза я ловлю свое отражение в зеркале старинного трюмо. Увиденное ужасает. Я открываю все ящики подряд, но они, как назло, пусты, только в нижнем сиротливо приютились чернильница и деревянная ручка с пером на конце. Скрутив грязные волосы в узел, я закрепляю их на затылке этой самой ручкой и отправляюсь на поиски благ цивилизации.
Меня не покидает чувство, что вокруг – музей, где экспонаты можно трогать руками и даже переставлять с места на место. Еще здесь пахнет невообразимой смесью туалетной воды и всевозможных дезодорантов. Сквозь шлейф парфюмерной лавки едва пробивается запах еды – колбаса, что-то жареное, кофе… Проглотив слюну, я оставляю за спиной рабочий кабинет, из которого можно выйти сразу в четырех направлениях, прохожу через небольшой пустой коридор и оказываюсь в столовой. Портрет Рихарда Кляйна встречает меня усмешкой узнавания. А может, это горькая ирония хозяина, свысока взирающего на разруху в собственном жилище.
Я словно оказываюсь в школьной столовой. Воздух звенит от голосов на разных языках. Стол завален грязной посудой, и повсюду подростки – они стоят, сидят, болтают с чашками в руках. Кто-то молча жует с огромными наушниками на голове, кто-то на бегу хватает кофейник и скрывается за противоположной дверью. Меня замечают две почти одинаковых девушки с блестящими от загара плечами и прическами спортсменок по синхронному плаванию, одна из них дружески машет рукой. Я слышу «Ola», «Bonjour», «Dzien dobry» и что-то еще, что интуитивно понимается как приветствие, бормочу заученное школьное «good morning» и протискиваюсь к окну, где к огромной своей радости замечаю Ольгу – она сидит на софе, уютно поджав под себя ноги, и смотрит в книгу. Я устраиваюсь рядом в той же позе. Бутерброды, лежащие на кофейном столике рядом с нами, пахнут просто умопомрачительно.
– Бери, – говорит Ольга, не иначе как третьим глазом разглядевшая плотоядное выражение моего лица. – Кофе тоже, я еще не пила.
Я набиваю полный рот хлеба, хватаю с подноса тарталетки и одну за другой отправляю их за щеки. Заливаю все это остывшим латте и невнятно благодарю. Ольга кивает в знак того, что услышала.
– Если хочешь добавки, – говорит она, – надо попросить Эрну. Ее можно найти в кухне на первом этаже, а можно подождать, пока она сама сюда придет. Но вообще лучше завтракать позже, по утрам здесь сумасшедший дом. С ужасом думаю о том, что начнется в сентябре…
Тем временем на дорожке, ведущей к фонтану, появляется несколько ребят со спортивными сумками на плечах. Громко переговариваясь, они идут к микроавтобусу. Дверь плавно отъезжает в сторону. Сквозь тонированные стекла невозможно разглядеть, есть ли внутри кто-то еще.
– Куда это они?
Ольга мельком смотрит в окно и снова утыкается в книгу.
– На пляж.
– И у всех есть ключи?
– Разумеется. Если тебе нужно в город, заранее предупреждай об этом Эриха, он включит тебя в расписание.
Признаваться в том, что я все еще ограничена в свободе передвижения, отчего-то неловко. Пора бы обсудить это с Бесковым, думаю я и с тоской вскормленного в неволе молодого орла наблюдаю за тем, как очередная стайка парней и девчонок скрывается в автобусе. Несмотря на убийства и постоянные разговоры о шеффенах, они вовсе не выглядят напуганными. А ведь все они – рейстери. Уж не пытается ли Бесков, собрав их в «убежище», отмолить таким образом свою грешную душу?
– Разве это не опасно?
– Ну… – Поняв, что я так просто не отстану, Ольга наконец-то посвящает мне все свое внимание. – Нельзя же просто взять и запереть нас в доме. – С этим я могла бы поспорить. – Они останавливаются в «Эльсбет». Это бывший немецкий пансион, сейчас там хозяйничают Тимур и Амина, и горе тому шеффену, который посмеет к ним сунуться. Да и Эрих в случае чего защитит.
– Швырнет в противника пустую пивную банку?
Ольга хмыкает.
– Это тоже, но если ты не знаешь – он месмерист. Вот так посмотрит, а потом скажет… – Она не моргая глядит на меня широко раскрытыми голубыми глазами и с неповторимой интонацией магистра Йоды произносит: – «Оружие убери! Плохого не сделаю. Знать хочу, зачем ты здесь?»
Все это нисколько не вяжется с образом водителя микроавтобуса. Прямо сейчас он как раз вразвалочку подходит к ограде, неся перед собой пивной живот. Машет рукой перед массивной стойкой, увенчанной коваными дубовыми листьями, и не спеша возвращается за руль.
То, что происходит вслед за этим, выглядит сюрреалистично. Переплетенная на модерновый манер решетка словно вспыхивает без огня. Болотная дымка окутывает каждый прут и тянется к небу. Транспорт трогается с места, плавно разгоняется и…
Я не выдерживаю напряжения и вскакиваю ногами на софу. Полная пассажиров дьявольская колесница исчезает в зеленом тумане и сейчас уже наверняка толкается в пробке на Вагнера в направлении Ленинградки, чтобы встать на курс к побережью по А-192. Стоит ей только пройти сквозь ограду, спецэффекты будто отключаются невидимым оператором. Передо мной колышут листвой липы, за которыми виднеются крыши соседних многоэтажек. Я возвращаюсь на место. В опустевшей столовой снова витает призрак платформы 9 ¾.
– Слушай… – В голове теснится столько вопросов, что не так-то просто выбрать главный. – А где здесь можно помыться?
* * *
Спустя полчаса я сижу в Ольгиной спальне, расслабленная и почти счастливая, и даже странный наряд, выданный ею же – белая блузка с просторными рукавами, поверх которой пришлось надеть длинный изумрудный сарафан со шнуровкой на груди – не способен испортить мне настроение.
– Давно ты здесь? – Ее комната выглядит гораздо уютней моей. Правда, то, что я называю уютом, кому-то еще показалось бы хаосом – все эти фотографии в рамках, куклы-тильды, клетчатые скатерти и свисающие с люстры белоснежные ангелы напоминают витрину магазина «Красный куб», а я к нему неравнодушна. К тому же – невиданная роскошь! – здесь есть собственный крошечный санузел, тогда как простым смертным предлагается пользоваться общей ванной (на львиных лапах) и общим же унитазом (к счастью, без опоры в виде конечности царя зверей).
– С весны. А кажется, что намного дольше…
– Не скучно?
Ольга глядит на меня с недоумением и слегка пожимает плечами.
– А твои родители?
– Их убили. Не извиняйся, – добавляет она. – Ты же не знала. Макс – мой опекун. Я не уеду отсюда, даже когда он найдет и уничтожит Лист.
Бесков ищет Лист. Я цепляюсь за эту мысль, чтобы не вдумываться в то, что кроется за этим «Макс», сказанным с особенным придыханием.
– Ты, наверное, хорошо его знаешь?
– Не лучше, чем ты. Или Эрих с Эрной. Или любой другой из этого дома.
Я не перебиваю, напротив, – всем своим видом даю понять, что жду продолжения. Ольга вздыхает и опускает длинные черные ресницы. Заметно, что ей самой безумно хочется продолжить беседу, но она не уверена, со мной ли.
– Вчера я не слышала, как вы вернулись, – говорит она. – Вас не было всю ночь?
– М-м… – «Нас не было всю ночь, но тебе точно не хотелось бы оказаться на моем месте». – Мы искали Терранову. Безуспешно.
– Жаль. Одиночкам сейчас опасно ходить по улицам.
– Он справится. – На самом деле я так не думаю. – Значит, Бесков не слишком любит о себе рассказывать?
– Нет, не то, чтобы… Я знаю, что три года назад он переехал сюда из Германии.
«На машине времени». Разумеется, вслух звучит другое:
– Он неплохо говорит по-русски.
– Макс – рейстери.
Раз уж на то пошло, мы все здесь рейстери, но если какой-нибудь полиглот обратится ко мне на суахили, я, скорее всего, отвечу «сам дурак».
– А тебе не кажется странным, что он знает слишком много рейсте? Совсем как… шеффен?
Ольга бросает взгляд на изящные наручные часики и, покинув меня, садится перед зеркалом. Проводит щеткой по волосам и задумчиво вглядывается в собственное идеальное отражение.
– Даже если ты права…
Вздернув подбородок, она неотрывно смотрит в глаза самой себе. Прямо передо мной разворачивается битва ангела и беса за одну невинную душу. Финал пока неочевиден.
– А какой рейсте твой? Только не говори, что Чтение, – неуклюже шучу я, чтобы сменить неловкую тему, но, судя по Ольгиному презрительному смешку, попытка не удается.
– Огонь. Можешь себе представить? Самый ничтожный знак. Кому нужен огонь, когда все вокруг поголовно пользуются электроплитами? Разве что когда-нибудь я заблужусь в лесу и тогда без проблем разведу костер… Но мне бы этого не хотелось. Ладно, пора, – говорит она наконец, словно извиняясь. – Собрание перед началом учебного года. Макс настаивал, чтобы я пропустила сентябрь – он уговорил почти всех, только двое уехали домой из-за учебы, но я же и так дома…
Я провожаю ее на первый этаж, и мы выходим в сад. Там, где Ольга, должно быть, видит улицу Салтыкова-Щедрина, для меня клубится плотный туман. Ничего, кроме тумана. Надежда сломать систему совсем слаба, но я не могу не попытаться и, догнав исчезающую за воротами любительницу книг, перешагиваю на ту сторону почти одновременно с ней.
Подбираю с земли мелкий белый камушек и с размаху швыряю его в пустоту.
А у меня магазин. Куча чашек без Трампеля, хотя уже должны быть с Трампелем. Телефон не работает. Все вещи черт знает где. Даже зубной щетки нет. А я торчу тут в наряде немецкой пейзанки и…
Возвращаюсь в дом с мрачной решимостью бороться за свои права до последней капли крови. На моем пути стоит всего лишь одно препятствие – Бескова нигде нет.
Ни в столовой. Ни в библиотеке. Ни в кабинете. Ни в этой странной комнате со слоем пыли толщиной в палец на полу…
Сразу приходит в голову, что последним сюда заходил лично Рихард Кляйн почти век тому назад. А уборщица с тряпкой – и того раньше.
Книги… Я приподнимаю обложку верхней и громко чихаю. В воздух взлетают клочья пыли. Очень старый анатомический атлас в картинках. Натурализм не подкачал, и я не горю желанием листать дальше. А это, наверное… Чтобы разглядеть снимок, я протираю стекло подолом Ольгиного сарафана.
Они похожи как братья. Ну или, по крайней мере, близкие родственники. Светлые волосы одинаково зачесаны набок, на лицах – заносчивость юности. Сын пастора выше ростом и шире в плечах, сын сапожника субтилен и болезненно бледен. На мой взгляд, Вильгельм должен был пользоваться бо́льшим успехом у дам – в его глазах читается незаслуженная обида и множество претензий к мирозданию, которых оно, проклятое, не слышит. На фоне тонкого и интересного приятеля Рихард Кляйн того времени обладал идеальной фактурой для рекламного плаката с призывом… Скажем, чистить зубы зубным порошком. Или мазать волосы бриолином. Или записываться добровольцем в вермахт.
Не выпуская снимка из рук, я окидываю взглядом узкую кровать, пару стоптанных ботинок возле нее, напольные часы с навсегда замершим маятником… На краю стола, у самого окна, распустился металлический цветок патефона.
Интересно, какой была последняя мелодия, звучавшая в этих стенах?
– Вагнер. – Я вздрагиваю, будто воришка, застуканный с рукой в чужом кармане, и поспешно возвращаю рамку на место. – Разумеется, он слушал Вагнера!
На Бескова страшно смотреть. Половина его лица превратилась в фиолетово-черный синяк, распухшая губа почти не шевелится. И все же он энергично подходит к столу и несколько раз дергает ящик за круглую ручку. Наконец, тот поддается. Бесков роется внутри, улыбаясь половиной рта.
– «Лили Марлен», ну конечно, – говорит он неразборчиво и, безуспешно попытавшись сдуть пыль с выбранной пластинки, просто стирает ее рукавом. – Не бог весть что, но не станем же мы танцевать под «Риенци»!
Я вообще не намерена с ним танцевать, однако медлю с ответом все то время, пока он крутит ручку патефона, и после, когда сквозь треск и звуки аккордеона пробивается далекий женский голос, а Бесков кладет ладонь мне на талию и приподнимает мою голову за подбородок, заставляя взглянуть ему в глаза. Требуется усилие, чтобы не отвести взгляд.
– Я мог бы убрать это, но хотел, чтобы прежде ты увидела меня героем.
Он слегка прижимает меня к себе и делает первый шаг. Длинный подол сарафана путается в ногах. Я не решаюсь его одернуть.
– Uns’re beiden Schatten sah’n wie einer aus. Daß wir so lieb uns hatten, das sah man gleich daraus… – с присвистом напевает Бесков. – «Обе наши тени слились тогда в одну. Обнявшись, мы застыли у любви в плену…»
Моя ладонь покорно лежит на его плече. Скрип паркета под нашими ногами почти заглушает музыку. Сейчас я хочу лишь одного – чтобы песня поскорее закончилась, и наши Schatten наконец-то перестали sahen wie einer aus.
– «В тесной землянке, укрывшись от огня, о тебе мечтаю, милая моя…»
Я вырываюсь из его рук и отхожу к стене. Певица продолжает раскатисто выговаривать немецкие слова в бодром ритме военного марша.
– Спасибо за перевод.
Бесков стоит там же, спрятав руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок.
– Это просто песня. Правда, когда каждый вечер ровно без пяти десять она звучала по радио на немецкой стороне фронта, стрельба прекращалась, и с другой стороны просили сделать погромче. Советские листовки призывали немцев сложить оружие и вернуться к своим Лили Марлен, а англичане предлагали вздернуть Гитлера на том самом фонаре, у которого она ждала любимого. Геббельс объявил песню упаднической, ее запрещали, Лале Андерсен чуть не оказалась в концлагере и пыталась покончить с собой. А так – да, это всего лишь песня. Ты всегда все принимаешь в штыки, или это касается только меня?
Краем глаза я вижу, как он подходит к патефону и снимает с пластинки иглу. В наступившей тишине мы оба не двигаемся с места. Я разглядываю цветочный узор на обоях, он – пыльную поверхность стола.
– Я взял на себя смелость послать Эриха за твоими вещами. Он освободится к вечеру. Объясни ему, пожалуйста, куда ехать, и предупреди своих друзей.
– Значит, ключа мне не видать?
– Пока нет.
Я судорожно вздыхаю и запрокидываю голову, делая вид, что отчаянно увлечена лепниной на потолке.
– Когда встретишь Эриха, обязательно спроси его о лошадях, – мирно говорит Бесков. – Его любимицы давно истлели в земле, но он до сих пор помнит каждую по имени.
Я отвечаю очередным вздохом.
– А если ты попросишь Эрну приготовить кенигсбергские клопсы по ее фирменному рецепту, она будет вне себя от счастья. Никто не готовит клопсы так, как Эрна. Правда, с тех пор как умер старый Нойманн, этот дом забыл запах клопсов Эрны, но для тебя она сделает исключение.
– Как она могла готовить для Нойманна, если тогда еще не родилась? – ворчу я, чтобы он не подумал, будто мне надоело обижаться и захотелось попробовать исторические клопсы.
– Эти двое, Эрих и Эрна, женаты дольше, чем мы с тобой живем на свете.
– Прям целых сто лет?
– Может, и сто, – соглашается он. – И знаешь, их любви не мешают ни пагубное пристрастие Эриха к шнапсу, ни даже рука его супруги, превращающая практически любую кухонную утварь в грозное оружие борьбы с пьянством.
– Они бессмертные! – говорю я, глядя на Бескова широко раскрытыми глазами, чем окончательно подписываю пакт о ненападении.
– Они – часть этого дома. Здесь вообще полно секретов… Например, эта комната. Я наткнулся на нее совсем недавно и почти случайно – она была запечатана тем же способом, который скрывает весь дом. Тайник в тайнике, представляешь? Я думаю, это дело рук твоей бабушки.
Он впервые упоминает о бабушке, а ведь верно – она бывала здесь и, похоже, не раз!
– Почему? – едва выдыхаю я из боязни, что он передумает говорить.
– Потому что она презирала Рауша. Настолько, что не прикоснулась бы к его вещам. Впрочем, кое к чему это не относилось… Подойди сюда. – С этими словами он снимает со стены и отставляет в сторону полотно с изображением двух цветущих фройляйн и одного печального тощего фазана, явно приговоренного к судьбе горячего блюда на их столе. За картиной скрывается деревянная дверь – краска на ней облупилась и местами облезла от времени. Бесков открывает нарочно медленно, вовсю наслаждаясь моим нетерпением. Визг несмазанных петель должен слышать сейчас весь дом.
Я вхожу в квадратную комнату без окон. Как только глаза немного привыкают к темноте, становится ясно, что внутри совершенно пусто. Пространство напоминает скорее колодец или трубу – потолок настолько высоко, что разглядеть его не получается.
– Встань здесь, – приглушенно командует Бесков. Взяв за плечи, он подталкивает меня чуть вперед, в самый центр, и разворачивает лицом к одной из стен. – Замри.
Подчиниться совсем несложно. Я стою с прямой спиной и вглядываюсь во тьму, а Бесков поднимает раскрытую левую ладонь и пишет что-то прямо на ней. Медленно обходя меня по кругу, он поводит рукой так, словно гладит огромную невидимую кошку.
И появляется свет.
Первыми загораются канделябры у входа. Огоньки вспыхивают один за другим, будто на рождественской елке, и постепенно заполняют все. Подняв голову, я наконец-то понимаю, насколько здесь высоко, и там, наверху, тоже есть свечи – оплывшие огарки кособочатся в медных чашах, густо покрытых застывшими каплями воска. Их здесь десятки. Я восхищенно вскрикиваю, но Бесков указывает на другое. Разглядев это «другое», я забываю об огоньках.
С темной шпалеры на меня глядит изможденная средневековая дева. Ее лицо бледно, глаза полуприкрыты. Складки ткани драпируют округлость живота. Руки-прутики обвивают шею белоснежного единорога с почти человеческим взглядом, и мифический зверь доверчиво льнет к ее груди.
Она прекрасна. Она бесценна.
– Этот гобелен сводил Рауша с ума, – поясняет голос за моей спиной. – Он созерцал его часами, и никто не смел вмешиваться, сколь важной ни была бы причина. Можно только догадываться, из чьих рук предмет попал в Комиссию по использованию дегенеративного искусства – а фюрер называл так все, что не вписывалось в идеологию нацизма, – вот только один из членов Комиссии, ее, так сказать, арт-директор, Хильдебранд Гурлитт работами художников-«дегенератов» не гнушался. Он по смешным ценам выкупал у министерства пропаганды картины Мунка, Пикассо, Шагала, Матисса и собрал частную коллекцию, которая составила бы честь любому крупному европейскому музею. «Дева с единорогом», шпалера конца XV века из запасов Гурлитта, была подарена им Вильгельму Раушу в знак признательности за некую услугу.
– За какую услугу?
– Еще будучи сотрудником «еврейского» отдела, Рауш свел Гурлитта с коллекционером из Дрездена и обеспечил конфиденциальность сделки. При этом сам Рауш не отличался вкусом к живописи. Он был Triebverbrecher. Хм-м… Извращенец. Он видел в этой женщине с гобелена… Женщину. И то, что происходило за запертыми дверями его кабинета, имело мало отношения к наслаждению искусством. Это было совершенно плотское удовольствие.
Меня передергивает от омерзения, и Бесков это чувствует.
– Лизэлоттэ, – говорит он на тон ниже. – Я видел ее всего дважды, но буду помнить до конца своих дней.
Что-то в его голосе подсказывает, что основная мерзота еще впереди. К сожалению, я не ошибаюсь.
– Низкорослая и совсем неподходяще сложенная, она выбривала волосы надо лбом, пытаясь выглядеть, как девственница с гобелена. Пускала себе кровь, чтобы добиться той же бледности. Судя по фигуре, ее можно было бы заподозрить в беременности, если бы та не длилась гораздо дольше положенного срока. Лизэлотте считалась женщиной Рауша и всегда была при нем. Впервые я столкнулся с ней во время медосмотра. Меня только привезли в «Унтерштанд». Это странное существо наблюдало за всеми проводимыми надо мной манипуляциями без единой эмоции. Сидело в углу кабинета, а потом встало и вышло прочь. На мой вопрос медик ответил, что это Лизэлотте, die Braut, то есть, невеста герра Рауша. Не думаю, что он выбрал правильное слово. Она была Schlampe. Bljat’. – Бесков чудовищно коверкает это слово, отчего оно звучит еще более хлестко. Впрочем, акцент пропадает так же внезапно, как появился. – Когда Лизэлотте пришла ко мне ночью, я сразу понял, что до меня она побывала с кем-то еще. В руках она держала большую связку ключей – не знаю, украла или Рауш отдал их сам. Она говорила, что жалеет нас: мы никогда уже не увидим других женщин, потому что скоро умрем. И предлагала себя. В то время любому было ясно, что война проиграна, но когда это прозвучало из ее уст, мне захотелось ее пристрелить. Я был слишком неопытен, чтобы понять природу той своей внезапно вспыхнувшей бешеной ненависти. Это был не страх поражения или вражеского плена. Даже не страх быть убитым. В уродстве Лизэлотте отражался я сам. Я, запертый в клетке. Я, потерявший рассудок. Полуголый, с иссеченной плетью спиной. Называя меня сверхчеловеком, Рауш обращался со мной, как с рабом. Потому что я ему это позволил.
– Ты принял то, что тебе предлагали?
– Нет. – Теперь уже мне передается его дрожь. – Я поманил Лизэлотте к себе, а когда она подошла, схватил ее, повалил на землю и придушил настолько, чтобы увидеть под белой дрянью, которой она вечно мазала кожу, подлинный цвет ее лица. Она хрипела и извивалась возле моих ног до тех пор, пока на пороге не появился Рауш и не приставил к моему затылку дуло пистолета. В тот раз он не избил меня. Мне показалось, что он остался доволен. А я никогда еще не был так близок к тому, чтобы стать тем, кого лепил из меня Рауш – тупым исполнителем. Големом. Солдатом с мраморными глазами. Да, себя я предал, зато остался верен…
Он замолкает и будто в поисках поддержки касается моей руки. Я легонько сжимаю его пальцы.
– Верен кому?
– Той, что ждала меня и умоляла взять ее в жены, а я ответил, что не хочу слишком рано делать ее вдовой.
Сердце Бескова размеренно бьется за моей спиной. У него была девушка. Он кого-то любил, и этот кто-то горячо отвечал взаимностью…
– Я не фашист, Есения. Рассказать тебе, какой процент личного выбора был у каждого из нас?
– Выбор есть всегда.
– Играй по правилам или умри – это ты называешь выбором? Я никогда не интересовался политикой. Биография фюрера, история партии и политическое страноведение проходили через мой мозг, как вода сквозь сито. Зато мне нравились походы, особенно ночные. Я был лучшим в плавании и беге, к тому же, здоров как бык. Мне прислали документы из Ваффен СС. Мать плакала. Грета говорила, что покончит жизнь самоубийством, если со мной что-то случится. Но я подписал бумаги и отправил обратно. Иначе меня ждала бы смертная казнь.
– Как ты выжил?
– Что?
– Как ты выжил? – повторяю я громче. – Ведь Рауш стрелял в тебя и не промахнулся.
Моего обоняния касается знакомый запах парфюмерии – Бесков стирает с ладони Рейсте Огня. Свечи разом гаснут. Комната-колодец наполняется ароматом тлеющих фитилей.
– У Отто Вайса имелись особые инструкции на мой счет. Он погрузил мое тело в машину и привез в замок Мадар, к графу Секерешу. Граф экспериментировал с оживлением. Мы с Вайсом должны были бежать за океан по фальшивым документам, однако все пошло не по плану. Столкнувшись с необъяснимым, он запаниковал, а когда не уверенный в успехе Секереш попытался скрыться, Вайс ранил его, и открытая дверь досталась мне. Я не знал, куда она ведет. Я просто хотел жить.
– И оказался в доме судьи Рихарда?
В темноте Бесков рассеянно водит кончиками пальцев по моему плечу, вряд ли отдавая себе в этом отчет.
– Да. Только семьдесят лет спустя. Думаю, это был очередной опыт графа. Путешествие во времени. Шайсе…
Мы возвращаемся в комнату Рауша. Там Бесков снова маскирует дверь полотном. Рассеянно осмотревшись по сторонам, он берет со стола потемневший от времени нож для вскрытия писем, проверяет остроту и вдруг быстрым движением протыкает себе безымянный палец.
На пол падает густая темная капля. Приблизившись к стене, Бесков обмакивает кончик пера самопишущей ручки в свою кровь и оставляет на пожелтевших обоях три алых рейсте.
– Тебе нужно увидеть… – Я цепляюсь за протянутую руку. Зеленый дым валит из невидимых щелей едкими клубами. – Что случилось бы, если бы Рейх получил еще несколько таких ребят, как я.
…Ветер треплет волосы и рвет подол платья. Чтобы не упасть, я хватаюсь за что-то шершавое, но тут же отшатываюсь – это каменная морда горгульи, удивленно и испуганно глядящая на раскинувшийся внизу город. Я вижу площадь, крошечные фигурки людей, ярко-синюю ленту реки и мосты, соединяющие два берега. В голубой дымке горизонта, словно мираж, проступают очертания башни. Той самой башни.
С моих губ срывается крик восторга. Сердце замирает испуганно и сладко. Я втягиваю воздух, пытаясь запомнить его запах, ощутить вкус и аромат, но не успеваю – прямо сквозь серый гранит Нотр-Дама меня выталкивают навстречу нестерпимо жаркому солнцу.
Камни под ногами кажутся белоснежными, отовсюду, куда ни взгляни, бьет яркий свет. Прикрыв рукой слезящиеся глаза, я различаю арки, сквозь которые проглядывает раскаленное небо. Каменные ступени отвесно спускаются из-под наших ног к невероятному хитросплетению античных галерей. Отсюда, сверху, многочисленные туристы кажутся муравьями, копошащимися в чем-то несоизмеримо более огромном, чего они никогда не увидят и не познают, пока ходят специально проложенными маршрутами с этими своими глупыми палками для сэлфи.
– Бесков! – визжу я. – Бесков, это же…
Остаток фразы растворяется в кромешной тьме вместе с запечатленной на сетчатке ареной Колизея. Бесков зажимает мне уши, и пространство взрывается грохотом. Бой курантов с привкусом шампанского и мандаринов вызывает желание встать навытяжку и, перекрикивая звон, в пику моему провожатому от души исполнить гимн родной страны. Но когда я открываю рот, чтобы произнести первую строчку, на меня обрушивается тишина.
Голубые, желтые, красные дома. Яркие циновки на фасадах, витражные фонарики под крышами. Узкая улочка забрана в камень и выложена мозаичной плиткой. Ни клочка зелени. Воздух густ от запаха специй. Я спешу мимо птичьих клеток, висящих прямо на стенах домов, через маленькую площадь с фонтаном, мимо лавки с пестрой керамикой, женщин в просторных светлых одеждах, детей с оливковой кожей и смышлеными блестящими глазами.
На мгновение мне кажется, что я потерялась, но белесая макушка Бескова маяком мелькает между торговых рядов, и я ныряю в шум и головокружительные ароматы восточного рынка.
– Поняла теперь? – белозубо улыбается он и кидает мне апельсин. Я ловлю фрукт обеими руками, прижимаюсь носом к пахучей кожуре. Торговец певуче что-то кричит. Бесков отвечает на том же полном придыханий языке. Оба хохочут и, кажется, расстаются друзьями.
– Еще бы. – Я начинаю задыхаться. Здесь жарко, а он идет слишком быстро.
– И что скажешь?
Я хватаю с одного из лотков тыквенное семечко и, поймав Бескова за рукав, вынуждаю его развернуться.
– Вот это, – говорю я, демонстрируя семечко на раскрытой ладони, – вы. А это… – в ход идет апельсин, – мы. Одна только Московская область. Так что окститесь, камерад Бесков, никакие рейсте не спасли бы вас от неизбежного про…
Я замолкаю на полуслове, пораженная мелькнувшей как молния страшной догадкой. Ведь если он, этот улыбчивый немец с серо-стальными глазами, о котором я знаю лишь то, что он сам пожелал рассказать, сумел попасть сюда и жонглирует теперь передо мной городами и странами, не случится ли так, что он… Найдет дорогу обратно? И тогда…
– Попробуй, – говорит Бесков, кивая на апельсин в моей руке. – Сладкий.
И размашисто шагает дальше, а я снова вынуждена догонять. Пряный ветер ласково дует в лицо. Если бы мог, давно бы ушел, говорю я себе. Не похоже, чтобы он рвался обратно. Я позволяю восторгу от нашего стремительного путешествия заполнить себя снова, но ничего не забываю. Бесков еще не знает, но именно сейчас я впервые всерьез задумываюсь о том, чтобы стать судьей (это еще не решено, нет, не решено! Хотя кого я пытаюсь обмануть…) и тогда уже я глаз с него не спущу.
– Что ты ему сказал?
Я спрашиваю не потому, что мне действительно интересно. Просто включаюсь в игру. Судя по загадочному молчанию, Бесков тоже. Я не могу этого видеть, но уверена, что он улыбается.
– Так над чем вы так заразительно смеялись?
– А! – Он откидывает с глаз челку и вдруг останавливается. Я почти на него налетаю. – Я сказал, что этот плод любви станет залогом моего счастья сегодня ночью. Марокканский дарижа несколько витиеват…
Выражение моего лица красноречивей всяких слов. Враг повержен и отступает. Он говорил, что хорош в беге, но я тоже неплоха, и бросаюсь в погоню. Ноги вязнут в песке. Скинув кеды, вслед за Бесковым я почти скатываюсь вниз по песчаной косе и не верю глазам. Еще недавно я безнадежно застряла в городе, а теперь передо мной раскинулось море. Живое, искрящееся, дышащее. Я почти забыла, какое оно бывает…
Нас больше нет. Меня, Бескова, моих страхов, его тайн. Только море.
Я подхожу к воде, опасаясь, что она исчезнет, будто во сне, но волны прибоя лижут мои разгоряченные ноги. Бросив обувь на песок, я захожу дальше. Опускаю в воду руки, растопыриваю пальцы, смотрю на них сквозь солнечные блики. И уже без сомнений стягиваю через голову платье, швыряю его на берег и тихо, без всплеска ныряю.
* * *
– У тебя песок в волосах. – Я глупо трясу головой, пытаясь избавиться от того, чего не вижу. – Нет, не поможет. Его много.
Я слишком голодна, чтобы думать о красоте волос. Передо мной дымится тарелка с фрикадельками, плавающими в восхитительном каперсовом соусе – теми самыми клопсами Эрны – и это единственное, что действительно меня занимает.
– Опять искали Терранову? – не отстает Ольга.
Я отправляю в рот кусочек фарша и блаженно замираю. Мясо так и тает на языке.
– Просто гуляли.
Мне не во что было переодеться, и за обедом я предстаю в длинном халате с пышными рукавами и остроконечным капюшоном. Ткань цвета песков Сахары с узором, напоминающим кофейные зерна, пропитана ароматами специй того рынка, на котором Бесков бойко выторговал (и надо думать, остался в проигрыше) эту роскошную джеллабу в обмен на свои швейцарские наручные часы. Пострадавшую от встречи с соленой водой одежду Ольги я очень удачно всучила Эрне – добродушной румяной женщине, слишком шумной для своего почтенного возраста – которая как раз проходила мимо с корзиной белья. Та пообещала привести вещи в порядок и вернуть законной владелице.
– Можешь рассказать мне все, – доверительно шепчет Ольга. – Я не одна из этих дур. У половины живущих здесь девчонок в телефонах есть его фотка. Видела, как они собирались в «Эльсбет»? – Она презрительно фыркает. – Думают, что он составит им компанию. Напрасные надежды – он никогда не приезжает, так что вся эта красота достанется Эриху и Тимуру, которому вообще на все наплевать. А знаешь, как они называют Макса?
Я тыкаю пальцем в небо.
– Максик? Максимка? Масечка?
Она поджимает губы и кивает с видом матроны, осуждающей слишком свободные современные нравы. Мне же происходящее напоминает пионерский лагерь с окруженным народной любовью красавчиком-вожатым. Спасти его может только юмор. Больше ничего.
Ольга жаждет услышать подробности нашей прогулки, но я не готова делиться тем, что не принадлежит мне по праву. Последним местом, где побывали мы с Бесковым, стало маленькое грустное кладбище под задернутым тучами небом. Одинокая могила, возле которой мы задержались, была ухожена, как и остальные, но печальна, словно покинутая всеми старушка. Здесь лежала Грета. Из живых на погосте в этот час оказались только мы: я, неуместная в своем восточном одеянии, с солью на коже и глазами, впитавшими синеву марокканского неба, и Бесков, уместный всегда и во всем. Он ничего не рассказывал. Я молчала тоже. Только отсчитывала в уме десятки лет ее жизни числом ровно семь; выходит, она не убила себя, как грозилась, а жила… Жила, храня верность пропавшему без вести возлюбленному. Жила, перебирая в памяти моменты их счастья. Жила и старела, пока не угасла, ничего от себя не оставив.
Зашептав по-немецки – ругался? читал молитву? – он пошел прочь, а когда я его догнала, отворачивался так старательно, словно ему было что прятать. Словно он чего-то стеснялся…
Есть больше не хочется. Увидев полную тарелку, добродушная Эрна наверняка решит, что клопсы уже не удаются ей так, как раньше, и я отправляюсь на поиски кухарки, чтобы поблагодарить за вкусный обед.
Ощущение того, что я не гость, а пленница, усиливается невозможностью позвонить. Я скучаю по родителям, Насте и даже Эмилю, но не могу услышать их голоса, и даю себе слово напроситься в поездку за вещами вместе с «месмеристом» Эрихом, даже если для этого мне придется спрятаться под сиденьем его автобуса. Обида на Бескова тут как тут. Двадцать рейстери спокойно уезжают в какой-то там бывший пансион, в то время как мой мирок ограничен стенами этого дома… Все остальное превратилось в туман, и я даже не уверена, существует это «остальное», или я просто его выдумала.
Белый передник Эрны мелькает за витражным стеклом, заменяющим стену в одной из комнат первого этажа. Из приоткрытой двери веет запахом прачечной. Заглянув внутрь, я застаю домработницу раскладывающей грязные вещи по трем стиральным машинам с такими огромными барабанами, что при желании она могла бы забраться туда целиком.
– Эрна! – Увидев, что это всего лишь я, она возвращается к своему занятию. – Спасибо за клопсы. Ничего вкуснее в жизни не ела. Danke schön.
– Bitte, bitte, – воркует она, не поднимая головы.
Я подхожу ближе.
– Разрешите, я вам помогу?
Домработница глядит недоверчиво, но все же указывает на одну из корзин. Я извлекаю оттуда черный носок и, следуя простейшей логике, прилежно кладу его к другим темным вещам.
– Эрна, – говорю я без особой надежды. – Вы действительно помните судью Нойманна?
– Herr Neumann, ja! – радостно восклицает пожилая женщина и мелко кивает, напоминая огромную пеструю курицу-наседку. – Ja. Der Säufer Neumann!
– А Рихарда Кляйна?
Эрна вполоборота замирает у стиральных машин, по-птичьи склонив голову к плечу, и морщит лоб.
– Мало жил, – изрекает она наконец на ломаном русском. – С друг. Wilhelm… Wilhelm…
– Рауш, – подсказываю я, и она снова разражается своими клокочущими «ja». – А кто был здесь хозяином после Рихарда Кляйна, вы помните?
Эрна качает головой. Очередная охапка белья отправляется в барабан.
– Долго никого. Der Krieg! Война! Люди умирать. Все гореть. Кроме наш дом, – добавляет она с гордостью. – Herr Klein спрятать. Иначе…
– Капут? – Она шумно вздыхает в знак согласия. – А Эльза? Елизавета Четвергова тоже сюда приходила?
– Jawohl, – говорит она как само собой разумеющееся, и мое сердце пропускает удар. – Хозяйка картины привозить. Мебель. Die Erbstücke. Очень дорого.
«Эрбштуки», значит… Ай да бабуля! И Бесков при всем его многословии что-то ни разу не обмолвился ни об этих фамильных штуках, к которым я, похоже, имею отношение. Ни о том, что дом-то не его, а мой.
И он еще смеет держать меня взаперти!
– Страшно ругаться с молодой хозяин, – бормочет Эрна, вынимая из растревоженной памяти все новые и новые подробности.
Я застываю на пороге.
– С Бесковым?
– Ja. Мы со старик думать, что они друг друга пе-ре-убивать…
Одного зарвавшегося самозванца я готова «переубивать» прямо сейчас – и вылетаю из прачечной, ничего не видя от ярости, но уже на лестнице попадаю в безнадежную пробку из разгоряченных солнцем и долгой поездкой тел вернувшихся постояльцев. Они уже не кажутся беззаботными, напротив – приглушенно перешептываются, но мне нет до этого никакого дела. Протолкавшись наверх, я вихрем проношусь по коридору и – о чудо! – замечаю в дальнем конце спину проклятого немца. Он неспешно сворачивает в библиотеку, не подозревая, что сам выбрал место своей смерти. Я врываюсь следом и с грохотом захлопываю дверь.
– Где моя бабушка? Что ты с ней сделал? – выпаливаю я, забывая про паузы в словах. – О чем вы говорили три года назад? Ты убил ее? Бесков!
Он молчит и удивленно хлопает ресницами.
– Говори! – ору я. – И дай мне уже наконец этот чертов ключ от моего чертова дома!
Он продолжает изображать святую невинность. Притворяется, что растерян, а сам лихорадочно выдумывает очередное вранье. Я вижу это по глазам. Он намерен и дальше водить меня за нос. Держать здесь, как муху в банке, ничего не объясняя. Он убил ее. Убил. Убил. И живет теперь в ее доме. Смотрит на меня, говорит со мной, прикасается ко мне, будто захватчик, по праву сильного получающий все…
Я не понимаю, что делаю. Руку словно направляет некая генетическая память, с колыбели присущая женскому роду. Я знаю, как надо замахиваться и как бить. В тишине библиотеки отчетливо раздается звук пощечины.
Бесков зажимает скулу ладонью. В его взгляде, морщинке на лбу и приоткрытых губах читается искреннее недоумение. Как истинный актер, он играет свою роль до конца.
– Браво, – вкрадчиво произносит чей-то голос. В мою честь звучат сдержанные аплодисменты.
Мы не одни, понимаю я и закрываю глаза в надежде, что когда их открою, все исчезнет.
– Тимур, Амина, – говорит Бесков. – Знакомьтесь – Есения. Наша будущая судья.
