Вещи не требуют внимания
– Ты устала. Если хочешь, можем продолжить завтра.
– Нет! – вскидываюсь я. Уйти сейчас равносильно тому, чтобы выключить фильм в момент развязки. – Я все равно не смогу уснуть. Следующей судьей стал кто-то из Кроппов? Анна? Но она была еще ребенком…
– А вот этого я не знаю. После гибели Рихарда Кляйна история тонет в совсем уж непроглядном мраке.
Открытый финал. Ненавижу.
– Выходит, Вильгельм Рауш так никого и не нашел…
– Скорее всего, даже не искал. Он был слишком занят своим проектом. Дело в том, что эксперимент с переливанием крови оказался успешным. Теория резус-факторов в то время была недостаточно изучена. О групповой принадлежности крови Рауш, конечно, имел представление, но не придавал ей большого значения, поскольку был уверен, что способность к рейсте сосредоточена в одном из внутренних органов, но никак не в кровеносной системе. Разве может кровь цыгана, славянина или еврея обладать бесценным свойством сотворения рейсте? Нет, нет и еще раз нет! Эта логика ущербна, но Рауш рассуждал именно так… Кстати, какая у тебя группа?
– Вторая отрицательная, – уверенно отвечаю я, поневоле вспоминая, как курсе на третьем поддалась на Настины уговоры и пошла сдавать свою вторую отрицательную для нуждающихся. Последнее, что сохранилось в памяти, – вид иглы, протыкающей кожу. Потом все померкло, а звуки почему-то остались, и были они не слишком приятными.
– Как и у меня. И у самого Рауша, и у судьи Рихарда, и у любого из рейстери. Мы все можем быть донорами друг для друга. Поразительно, правда?
Я вспоминаю братьев Терранова.
– А близнецы? Их кровь ничем не отличается. Возможно ли, что рейстери станет только один?
– Мы это уже обсуждали. Наследование рейсте – сложный вопрос. Я склонен считать, что в таких случаях если один из них обнаруживает в себе дар рейстери, значит, другой рано или поздно тоже это сделает. Если постарается.
Значит, у Марка все-таки была надежда. Жаль, что он не успел об этом узнать…
– Но вернемся в лабораторию Рауша. Справедливости ради нужно упомянуть, что на идею полного обмена кровью его натолкнул еще один «черный доктор» – граф Ласло Секереш. Неподалеку от «Унтерштанда» располагался городок на тысячу душ, а при нем – родовое гнездо этого самого графа…
– Замок Мадар?
Бесков слегка склоняет голову к плечу с выражением крайнего изумления. Его лицо настолько подвижно, что при желании он мог бы обходиться совсем без слов.
– Я была там с экскурсией, – поясняю я торопливо. – Нам рассказывали, что последний владелец, граф Секереш, слыл чернокнижником и якобы охотно принимал у себя разную нечисть. А раз в год, в ночь на Луцы, на деревянном мосту замка, перекинутом через сухой ров, можно было увидеть мрачную процессию: три повозки, запряженные черными козлами, везли в замок Мадар безголовых монахинь и рыцарей. Скрывшись за воротами, они пировали и плясали в покоях замка, а незадолго до рассвета отправлялись в обратный путь, причем рыцари бережно придерживали на своих плечах женские головы, а монахини – рыцарские…
– Ласло Секереш был рейстери, – невежливо прерывает Бесков, отчего-то не впечатленный моими историческими познаниями. – Его имя Рауш обнаружил все в том же Листе. В городе действительно поговаривали разное, и Рауш не преминул навести справки через Отто Вайса. Тут выяснилось, что граф проводит некие опыты медицинского свойства. Рауш свел с ним знакомство, и знаешь что? Этот Секереш оказался прелюбопытнейшим субъектом. Он рассуждал о том, что возможности рейсте поистине безграничны, окажись они в нужных руках. С его слов Рауш понял, что тому не только известен способ передачи рейсте от человека к человеку, но и некие формулы – а значит, граф далеко обскакал самого Рауша.
«Да, но как вам удалось обойти судью?» – поинтересовался Рауш как-то после обильного ужина, сдобренного превосходным вином из графских запасов.
«Старика Нойманна? – Тут Секереш наверняка разразился сатанинским хохотом. – Мне не понадобилось его обходить – мы были партнерами! Удивлены? А между тем, все люди смертны, герр Рауш, а судья – всего лишь человек… Не смотрите на меня так, я вовсе не предлагаю вам его убить. Речь о том, что судья тоже может быть болен. Изувечен. Лишен способности передвигаться, наконец! Не забывайте и о чисто человеческих слабостях… Предложите судье пятьсот рейхсмарок, и он отвернется. Дайте тысячу – он задумается. За пять тысяч рейхсмарок судья пожмет вам руку».
От последнего утверждения вино пошло Раушу не в то горло, и понадобилось время, чтобы к нему вернулся дар речи.
«Двусмысленно, не спорю, – ухмыльнулся Секереш – а это был венгр с поистине демонической внешностью, темноволосый, кудрявый, с густыми бровями, из-под которых поблескивали почти черные глаза. И судя по тому, что новорожденные младенцы в близлежащем городе частенько обнаруживали фамильные черты графского рода, женщины от так называемого колдуна в ужасе не разбегались. – Думаю, вы все же правильно меня поняли. Он показал мне Рейсте Судьи и добавил, что только умирающий рейстери может отдать свой знак, если вырезать пятнадцатый на его ладони, а потом взять за руку, как это делает судья. Тогда в момент смерти рейсте перейдет к новому владельцу. Мы жили душа в душу, пока он не помер. Тех денег, что я потратил, хватит на безбедную старость его внукам и правнукам, но все это неважно… Его вклад в мое дело стоит намного дороже».
– Секереш собрал все четырнадцать знаков?..
– О нет. Граф был не убийцей, а ученым, причем, скорее, теоретиком. Стремился проникнуть в самую суть каждого рейсте и сложить эти сути подобно тому, как буквы складываются в слова, а слова – в песню. Участие Готлиба Нойманна заключалось в том, что он своей рукой, рукой судьи записывал формулы «черного доктора», чтобы тот мог ставить свои опыты. Рауш, конечно, сразу возмечтал их узнать. Для этой цели в замке появилась некая женщина, пристально наблюдающая за графом под маской простой служанки… Ну да бог с ней. Суть в том, что помимо прочего Секереш намекнул на значение кровеносной системы в передаче рейсте между поколениями. Группа крови юного выпускника гитлерюгенда, больше известного как Эльф – «одиннадцатый» – случайно оказалась той же, что и у судьи Рихарда. Доктор-самоучка получил то, о чем мечтал – превратил в рейстери того, кто не был рожден таковым. Окрыленный успехом, он решил не останавливаться на достигнутом и довести навыки своего подопечного до небывалой величины: этот малыш должен был получить все существующие рейсте. Он должен был стать богом.
В беседах с Раушем граф охотно рассуждал о рейсте и связанных с ними чаяниях. Он сравнивал знаки с буквами алфавита. Две буквы складываются в слог. Три – в два слога. Четыре – это уже целое слово. То же самое происходит с рейсте, когда несколько из них оказываются в руках одного человека. Будучи написанными рядом, два рейсте дают невероятный эффект – совершенно новый эффект. Правильно составив формулу, можно повернуть время вспять или заставить его бежать быстрее. Создавать предметы из ничего. Подчинять стихии. Сам Секереш пытался оживлять мертвых, и вроде бы ему это даже удалось…
– Звучит как фантастика, но ведь для того, чтобы заполучить хотя бы парочку рейсте, придется… кого-то убить? Иначе никак?
– Иначе никак, – кивает Бесков. – Но неужели ты думаешь, что такая цель не оправдывает средства?
Именно так я и думаю. И мне страшно. Так вот чего хотел от меня Терранова, когда протягивал нож! Он принял меня за убийцу, которая коллекционирует снятые с трупов рейсте. Управлять временем? Повелевать стихиями? Когда я думаю о том, что такое возможно, в левой стороне груди начинает опасно покалывать.
– А вот шеффены с тобой бы не согласились. Единственный, кто мог бы положить конец напрасным смертям рейстери – судья. Но его уже несколько лет как нет в природе. Зато Лист – тот самый поименный список – по-прежнему существует. И я думаю, что он у них. Шеффены действуют просто – убивают потомков тех, кто там указан. Всех, кого только удается найти. Случается, что страдают простые однофамильцы…
Герман. Герман.
– Мне срочно нужно позвонить. Отпустите меня, я обещаю, что вернусь! Мне и бежать-то некуда…
Бесков со старомодной учтивостью предлагает мне руку.
Мы идем бесконечными тускло освещенными коридорами, поднимаемся по узкой деревянной лестнице, оставляем позади несколько проходных комнатушек – кресла, диваны, банкетки, сколько же здесь мебели? – и входим в обеденный зал. Дверные проемы скрыты тяжелыми, перехваченными золочеными шнурами портьерами, шторы опущены. Вокруг овального стола стоят три резных буфета, полных посуды. Пахнет пылью и временем. В дальнем углу, возле очередного дивана, тускло поблескивает черным лаком крышка рояля, но мое внимание приковывает не инструмент. Единственное яркое пятно здесь, благодаря моргающей, грозящей вот-вот перегореть лампе – огромный портрет, написанный так, будто блестящие глаза изображенного на нем человека наблюдают за каждым, кто находится в комнате, где бы тот ни стоял.
Я останавливаюсь чуть поодаль. Мужчина с портрета рассматривает меня с холодным любопытством. Кажется, еще немного, и он прижмет ладонь к холсту так, будто это разделяющее нас стекло. У него гладко зачесанные набок светлые волосы и прозрачные глаза. Я не выдерживаю и, разумеется, моргаю первой.
– Это судья Рихард?
– Угу.
Голос доносится откуда-то из-за буфета. Присмотревшись, я различаю рассыпавшиеся по столешнице кудряшки Ольги. Она сидит, уронив голову на раскрытую книгу.
– Который час? – спрашивает она сонно.
– Я не знаю…
За моей спиной поскрипывает паркет. От ощущения, что в темноте дома бродят призраки его прежних жильцов, испуганно екает сердце.
Однако это всего лишь Бесков, и он ставил на стол древний телефонный аппарат с чеканным корпусом и изящной трубкой, которая покоится на тонком рычаге. Никаких проводов, кроме витого шнура трубки, я не вижу.
Под моим заинтригованным взглядом Бесков жестом фокусника открывает створку буфета, достает уже знакомую маленькую чернильницу с пером – похоже, такие имеются в каждой комнате – и тушью выводит на круглом боку телефона два аккуратных знака.
Два.
Интересно, сколько всего рейсте известно ему самому? И каким-таким способом он их заполучил?
Бесков снимает трубку и протягивает ее мне. Сквозь треск издалека пробивается длинный гудок.
Чувствуя себя неуютно под неотступным взглядом портрета, я поворачиваюсь к нему спиной и по памяти набираю Настин номер.
Подруга отвечает сразу. Тревога в ее голосе резко контрастирует с музыкой и взрывами смеха.
– Насть, это я.
– Еська! – говорит она и, видимо, куда-то сбегает, потому что шум вечеринки отдаляется. – Куда ты пропала? Мы себе места не находим! У меня номер не определился. Эмиль тут…
Этот старый телефон имеет один существенный недостаток – каждое сказанное Настей слово сразу становится достоянием ушей всех присутствующих. И сказанное Эмилем тоже – его голос так грохочет в трубке, что приходится держать ее на расстоянии.
– Есения, где ты? Я пришлю за тобой машину.
От скорости, с которой он принимает решения, порой захватывает дух. Я взглядом ищу поддержки Бескова. Он подсказывает ответ довольно изобретательной пантомимой.
– Я нашла квартиру, – расшифровываю я в силу своего понимания. – Очень выгодное предложение.
– Что за предложение? Какая еще квартира? Где ты?
Бесков отчаянно мотает головой, и я тоже начинаю это делать.
– Уже поздно, мне пора. Увидимся. Удачной вечеринки! – речитативом произношу я и жму рукой на рычаг.
Остается Герман. Его номер я набираю с мрачной обреченностью, заранее зная, каким будет результат. Абонент не отвечает. Этот абонент вообще будто сквозь землю провалился!
Я устала, неимоверно устала. И до головокружения хочу спать, но…
– Мне нужно туда.
– «Не знаю, куда?»
В чем-то он, конечно, прав…
– Я найду Германа через его Рейсте Дверей. Они разбросаны по всему городу.
– Он что, дурак? – подает голос Ольга, которая до этого казалась крепко спящей. – Скажи еще, что каждый ведет к его дому. Вот идиотище… Рейсте Дверей – самая предательская вещь. Может, поэтому их убивают чаще прочих… Давно он недоступен?
– Целый день.
Я пытаюсь держать себя в руках, но голос отчаянно вибрирует.
– Подожди раскисать. У него есть друзья? Родители? Позвони им утром, найдется твой Герман…
– Он живет один. И утром может быть поздно.
– Ну тогда… – Ольга смотрит на Бескова так, словно мысленно передает ему некое сообщение, и тот едва заметно кивает в ответ. – Лучше бы ему быть здесь, среди нас.
– Поехали, – обреченно говорит Бесков и отводит в сторону портьеру, пропуская нас на лестницу.
Поначалу кажется, что Ольга намерена отправиться с нами, однако мы расстаемся возле затейливого светильника, венчающего перила – девушка с книгой исчезает в темноте одного из арочных проемов. Вслед за своим провожатым я шагаю туда, где, на первый взгляд, возможность пройти отсутствует вовсе – в кромешную тьму под лестницей, и на ощупь ныряю в невидимую дверь («здесь три ступени и очень низко, береги голову»).
Когда наконец загорается свет и глаза привыкают к нему настолько, что их можно открыть, я разлепляю веки, но не сразу понимаю, что именно вижу – отблески ламп на хромированных деталях заставляют всерьез опасаться за зрение.
– Что? – говорю я и глупо моргаю. – Что это?
– «Maybach Zeppelin» 1938 года.
Если у роскоши есть имя, то оно звучит именно так. Это самый прекрасный автомобиль из всех, что я когда-либо видела. Он огромен, но изящен и абсолютно совершенен, начиная с круглых фар и заканчивая выпуклыми дугами, плавно переходящими в удобный порог для коротышек вроде меня.
– Садись. – Бесков, все еще в белой рубашке и при бабочке, распахивает передо мной дверь.
– Я не могу.
– Чего ты не можешь? Это просто машина.
Нет, это не просто машина, думаю я, но вслух ничего не говорю. Кремовый диван, который с легкостью вместил бы еще пару-тройку пассажиров схожей комплекции, принимает меня в нежные объятия. Здесь даже дышать страшно, не говоря уже о том, чтобы что-то трогать руками. Сколько несчастных животных отдало жизни за то, чтобы их кожей обтянули все, включая ручки опускания стекол? Сколько деревьев пострадало за полированные вставки в дверцы и приборную панель?.. Этот занудный писк принадлежит вовсе не моему внутреннему «зеленому», а тощей девчонке в растянутой майке и рваных джинсах, которая, в отличие от того же Бескова, здесь явно не на своем месте.
Дирижабль мечты плавно выкатывается за ворота, и те закрываются без нашего участия. Я оборачиваюсь (на боковых стойках, разделяющих переднее и заднее стекла, есть вазочки для живых цветов. Вазочки для живых цветов!) на заросли бузины и темноту за ними. Улица Салтыкова-Щедрина быстро остается позади. Редкие автомобили встречают нас гудками. Свет фонарей скользит по лакированному кузову, ласково поглаживая бока гостя из далекого прошлого. В мелодию двигателя вплетается музыка – настолько тихая, что я списываю страдание и страсть «Por Una Cabeza» на саундтрек, любезно предоставленный моим бессознательным.
Если где-то наверху существует ведомство, неравнодушное к нашим просьбам, то сейчас я заваливаю его мысленными петициями навсегда застопорить мое личное время на этом моменте.
Чуть мутноватые стекла машины становятся розовыми очками, сквозь которые молчание Германа выглядит очередной придурью мальчишки, недополучившего внимания в детстве и теперь старательно компенсирующего это за мой счет. Я почти уверена, что он валяется сейчас в своем подвале (нет, не с распоротыми венами, нет) и упивается обидой. Зря, наверное, мы туда едем. Нужно было выждать пару дней, чтобы он понял: не всем нравится чувствовать себя игрушками…
– Где-то здесь?
– Да, – говорю я и нехотя выхожу из машины. Пока красавчик-«Майбах» остывает возле многоквартирного дома, мы рассматриваем покрытую граффити трансформаторную будку. Я обхожу ее в поисках третьего рейсте и довольно уверенно показываю то место, где он был. Но теперь его нет.
Черный квадрат. До произведения искусства не дотягивает – слишком криво.
– Он закрыл его. – Мне страшно неловко, что наша ночная прогулка не увенчалась успехом, но Бескова это отчего-то радует.
– Ума хватило! – говорит он и одобрительно кивает. – Знаешь, где другие?
Я начинаю вспоминать.
– В одном из фортов, но там охрана и лучше туда не соваться. Еще в области… в Железнодорожном – точно.
– Семьдесят километров. А его домашнего адреса ты случайно не знаешь?
Если бы знала, мы бы сейчас здесь не стояли.
– Я не запомнила дорогу. Мы ехали ночью из бара, брат Германа там работает. То есть работал…
– Что за бар и как зовут брата?
– Звали, – поправляю я. – Марк Терранова, музыкант. А бар – забегаловка на Штурвальной. Название… Не помню. «Пр» какой-то.
Бесков прячет улыбку.
– Знакомое место.
Так мне даруется еще немного магии мягких рессор и возможность воображать себя звездой черно-белого кино до тех пор, пока вместо красной ковровой дорожки под ногами не оказывается асфальт Штурвальной улицы, а вместо отеля «Билтмор» – ярко освещенные окна пивнушки. Впрочем, немного взглядов посетителей с летней веранды мне все-таки перепадает, хотя львиная доля внимания достается Бескову, и он принимает его как должное – то есть, не замечает вовсе.
– Нет, оставь, – бросает он мальчику, который протягивает руку за ключами. – Мы скоро вернемся.
Здесь принято отгонять машины на стоянку?.. Заведение получает от меня дополнительную звезду. Свою единственную.
Между тем Бесков размашисто шагает к стеклянным дверям. Я стараюсь не отставать. Внутри нас встречает уже знакомый мне интерьер попсового закоса под рыцарскую трапезную. Чтобы не показаться навязчивой, я присаживаюсь на деревянную скамью возле самого выхода. Бесков по-хозяйски ныряет за барную стойку, обменивается рукопожатиями с барменом, недолго о чем-то с ним переговаривается и наконец возвращается ко мне с двумя запотевшими бокалами в руках.
– За счет забегаловки, – говорит он, но я еще не осознаю собственного промаха и продолжаю дышать ровно. – Договор мы с ним, конечно, не заключали…
Мой вопросительный взгляд поверх бокала по-прежнему безмятежен.
– Он не числился в штате и его документы, разумеется, никто не проверял. За концерты платили наличными и сразу. Но Анатолий позвонил одному из этих музыкантов, и тот примерно объяснил, как ехать.
До меня наконец-то доходит. Я бросаю по сторонам затравленные взгляды, но, как назло, замечаю все новые и новые приметы китча. И рыцарские доспехи, и люстра в форме колеса, и геральдика, свисающая отовсюду, куда только удалось вбить гвоздь, и даже перекрещенные на одной из стен мечи провоцируют подсознательное желание вызвать дизайнера на дуэль.
– Так это ваш ресторан? – мямлю я, так и не найдя, за что бы его похвалить.
– Забегаловка, – уточняет он с издевкой.
– Нет-нет, здесь довольно мило! И коктейль очень даже, м-м…
Я заставляю себя выпить содержимое бокала огромными глотками, хотя почти не чувствую вкуса. Бесков наблюдает за мной с жалостью.
– Вы неравнодушны к этому судье, правда? Назвали ресторан в честь его родного города?..
– Проницательность на грани ясновидения, – бормочет он, направляясь к двери. Мне не остается ничего, кроме как догонять. – Экстрасенс. Телепат. Просто Ванга на мою голову…
Я утешаюсь тем, что высказала свое мнение. Каждый человек имеет право на собственное мнение, верно? А если оно кого-то не устраивает, можно просто сказать: «Ну что вы обижаетесь, право слово, это всего лишь мое мнение! И нечего раздувать проблему аршинными буквами». Гораздо проще, чем признать, что у тебя проблема с формулировками.
Ситуацию спасла бы музыка, но на этот раз Бесков ее не включает. Тишина придает происходящему еще больший привкус временно́го разрыва. Точно такая же царит в доме на Кройц-штрассе, и вдруг я понимаю, что не видела там ни телевизора, ни даже радио. Будто кто-то нарочно стер все приметы времени, чтобы совершенно о нем забыть.
Я осторожно веду пальцем вдоль оконного стекла. Осмелев, кладу на прохладное дерево всю ладонь. Там, снаружи – мой город, мой год и мой век. Проносятся мимо, словно подлинная реальность не за окном, а именно здесь. И все бы ничего, но раз так, то и сама я – не настоящая…
Чтобы окончательно не потеряться, я начинаю говорить.
– Так что произошло с тем мальчиком, которому перелили кровь Рихарда Кляйна? Судя по тому, что на исход войны он не повлиял, никакого бога не случилось?
– С Эльфом? – Мне кажется, что Бесков то и дело поглядывает на мою руку, пачкающую полировку, и я торопливо принимаю позу отличницы за первой партой. – Его держали в изоляции. Единственным человеком, которого он видел, был Вильгельм Рауш. Перед парнем открылась целая вселенная новых смыслов, и это порядком выбило его из колеи. Основными инструментами психотерапии Рауша были стек и плетка, но толку от побоев было мало. О том, чтобы двигаться дальше – и отправить «в Америку» четырнадцать рейстери, – не могло быть и речи.
– А как же новый судья? Рауш не боялся казни?
– Рауша в то время терзал страх иного рода – на землях Венгрии шла освободительная война. Надо было спешить. Из всех, кто находился тогда в «Унтерштанде», в живых должны были остаться только сам Рауш, Эльф и Отто Вайс, снабженный особыми инструкциями на случай гибели двух остальных. А судья… Ну что судья? Пользуясь словами графа Секереша, судья – всего лишь человек. А значит, его можно лишить свободы или даже жизни. Вполне возможно, Рауш планировал распорядиться кровью этого судьи точно так же, как сделал это с его предшественником. Неизвестно, что думал о своем предназначении сам Эльф, еще недавно мечтавший служить Рейху с оружием в руках, но получивший совсем иное оружие. Вот только он наотрез отказывался убивать.
Взбешенный Рауш избил его плетью и бросил в карцер. Изо дня в день туда приводили одного и того же узника. У него были сломаны обе руки. Каждый палец торчал под неправильным углом. Новое утро приносило ему новое увечье. И когда дошло до выколотых глаз, окровавленный кусок плоти начал умолять о смерти.
В это же самое время наверху звучали выстрелы и крики. Натасканные на людей овчарки обнюхивали каждый угол в поисках тех, кто сумел укрыться. Заключенных согнали в один барак. Дробно и зло застучали молотки. Несколько построек уже пожирал огонь. Пылала деревянная горка. Догорали качели. Пожелтевшие без ухода саженцы лежали, втоптанные в землю каблуками сапог. Плач людей смешался с лаем собак и отрывистыми приказами.
В лесу, в машине, уже дожидался Отто Вайс. Влетев в карцер с портфелем в одной руке и пистолетом – в другой, Рауш чуть не споткнулся об истекающее кровью тело узника – тот мучительно умирал от ран. Сняв с себя китель, Рауш накинул его на голые плечи своего никчемного подопечного и потащил его прочь.
«Рай» пожирало адское пламя. Рауш увидел отъезжающий грузовик с персоналом, почти сразу раздались автоматные очереди. Враг еще никогда не был так близко. И у Рауша сдали нервы.
Со слезами на глазах он поставил Эльфа спиной к дереву и прицелился. Они смотрели друг на друга, должно быть, целую вечность. Плачущий мужчина и мальчик в расстегнутом кителе гауптштурмфюрера СС.
Рауш выстрелил.
Убедившись, что его проект не достанется ни русским, ни их союзникам, а только одному лишь черту, он дрожащими руками поднес дуло пистолета к собственному виску. «Слава Великому Рейху!» – крикнул он небу, лесу, ревущему пламени и врагу за спиной. «Рихард», – прошептал он себе. И упал под ударом приклада, так и не успев спустить курок.
* * *
– Все ваши истории заканчиваются одинаково.
– Да? – говорит он странно дрожащим голосом. – И как же?
– Смертью.
– Любая жизнь заканчивается смертью.
Машина замирает на обочине. Это то самое место, где в прошлый раз я заметила костер. Сейчас руины кирхи едва виднеются в темноте за деревьями.
Бесков выходит и останавливается перед капотом. В ярком свете фар видно, как он достает из кармана брюк мятую пачку и зажигалку. Прикурив, делает несколько нервных затяжек, ходит туда-сюда вдоль дороги. Быстро возвращается и дымит теперь в открытую дверь, повернувшись ко мне спиной.
Набравшись смелости, я кладу руку ему на плечо, и он ее не сбрасывает.
– Я вас обидела?
Меня мучительно тянет коснуться его виска в том месте, где сбриты волосы, я даже чувствую, как покалывало бы пальцы. Но не делаю этого.
– Теперь, когда… – Не договорив, он сухо откашливается, что выглядит попыткой вернуть себе самообладание. – Теперь, когда ты живешь в моем доме и знаешь обо мне все, можно перейти на «ты».
– Знаю все?..
Вместо ответа Бесков бросает сигарету на асфальт, расстегивает пуговицы на манжетах рубашки и до плеч закатывает рукава.
От запястий до локтей его руки покрыты татуировками. Я поднимаю взгляд выше и не могу сдержать вскрик. Там, куда перевернутые кресты, пентаграммы и готические буквы, образующие слово «Blasphemy», еще не добрались, кожа бугрится от шрамов. Поверх застарелых, глубоких рубцов видны более тонкие и светлые.
Повинуясь внезапному порыву, я тянусь через плечо Бескова и соединяю наши пальцы, словно если этого не сделать, он исчезнет. Или я исчезну. Или исчезнем мы оба.
Это следы от плети.
– Так значит, вы… Ты… – шепчу я, не решаясь озвучить догадку. Прозвучав, она разобьет мою реальность на тысячу несоединимых осколков.
– Максимилиан Бесков, одиннадцатый номер. Эльф.
Поправив рукава, он коротко, по-военному салютует и заводит двигатель. Машина плавно трогается. Меня накрывает головокружением, кислый ком тошноты мгновенно оказывается у самого горла. Я закрываю глаза, но не ощущаю опоры, хоть и сижу, вцепившись в сиденье.
– Сколько же тебе лет? – невнятно цежу я сквозь стиснутые зубы. – Ты должен быть мертв!
– Мне двадцать два. И я жив. Думаешь, я болтал, когда говорил о формулах рейсте?
Еще немного, и дорогущий салон повстречается с содержимым моего желудка. Я чувствую, как мы куда-то сворачиваем. Дорога становится хуже. Лощеному «немцу» это явно не по нраву. Если бы в тех вазочках действительно стояли цветы, сейчас мы были бы закиданы ими, как покойники перед погребением.
– Тебе двадцать два, ты жив и ты фашист.
Вот теперь точно все.
– Останови.
Я дергаю ручку и открываю дверь раньше, чем он успевает затормозить. Наконец мы съезжаем к какому-то забору, и я вываливаюсь из машины. Остро пахнет ночью, болотом и влажной травой. Встав на колени, я зарываю пальцы в придорожную пыль и дышу, хватаю воздух губами с той же жадностью, с какой мучимый жаждой припадает к прохладному лесному роднику.
– Я пристрелила бы вас, не раздумывая, – говорю я стоящему передо мной Бескову, – если бы у меня было, чем.
– Мы же договорились на «ты».
Глядя снизу вверх, я вижу, как он идет к машине, поднимает крышку багажника и что-то ищет. Через мгновение на землю передо мной ложится короткоствольный пистолет. Будто уменьшенная копия настоящего.
Я машинально протягиваю руку, но отдергиваю ее, едва поняв, что именно собираюсь подобрать.
– А раз на «ты», – говорю я, поднимаясь на ноги и отряхивая колени. – То катись ты к дьяволу!
Прибавив к этому несколько слов, услышанных от Террановы, я бросаюсь бежать, не слишком понимая, куда, но вскоре выдыхаюсь и перехожу на быстрый шаг. Меня опережает собственная тень. Свет фар неотступно бьет в спину.
– Ты заблудишься, – невозмутимо произносит Бесков. «Цеппелин» крадется за мной подобно ладье Харона, собирающей души умерших на улицах города-призрака. – Уже заблудилась. Сядь в машину.
– Я не идиотка!
– Сядь, пожалуйста, и позволь мне все объяснить.
– На Страшном Суде объяснишь…
После этих слов «Цеппелин», будто обидевшись, обгоняет меня, набирает скорость и с визгом сворачивает на одну из боковых улочек.
Я остаюсь одна. В темноте, не считая звезд над головой, и тишине, не считая шума воды под крышкой канализационного люка. Единственный фонарь освещает пустую автобусную остановку. Заметив ее, я немного приободряюсь. По такому ориентиру любой таксист сможет легко меня найти. Я просто скажу ему название остановки и… и что?
Я замедляю шаг.
Чуть впереди виднеется выложенная плитами дорожка к обелиску, увенчанному пятиконечной звездой. Небольшой мемориал зажат между коробками трехэтажек. В окне одной из них загорается свет. Вид этого одинокого окошка навевает щемящую тоску. Я хочу домой… Не в мансарду под крышей и не в потусторонние коридоры Кройц-штрассе. Домой!
Нужно вызвать такси.
Я лезу в карман за телефоном, но быстро передумываю. Из подъезда вываливается компания местной пьяни и, переговариваясь между собой на непереводимом диалекте обитателей городского дна, движется в мою сторону.
– Обахуяссе!
Одного этого достаточно, чтобы мои ноги стали ватными.
Дело даже не в смысле (его нет), а в том, как именно это сказано – слово пережевано и отправлено в мою сторону смачным плевком. Нужно что-то ответить. Что-то нейтральное. Все равно не отвяжутся… Если я побегу, меня догонят. А потом?.. Их четверо… в этот самый момент я замечаю лестницу. Она скрыта железной решеткой с раздвинутыми прутьями и уходит ниже первого этажа. И вдруг мне кажется, что все случится именно там. Среди пустых пивных бутылок, строительного мусора и использованных презервативов. Там.
Тот, что хамил, подходит так близко, что я чувствую исходящую от него вонь и отчетливо вижу лицо печальной обезьяны с заплывшим глазом и шрамом, будто ему сняли, а затем пришили обратно половину черепной коробки.
– Че, нравлюсь? – Я почти чувствую, как эта фраза чем-то скользким стекает по моей щеке.
После каждого слова он облизывает губы отвратительно подвижным языком.
Мне заткнут рот подобранной на полу тряпкой или обрывком бумаги, врежут, чтобы не дергалась, и пока я буду корчиться от боли на заботливо подстеленной куртке, двое станут держать меня за руки, а остальные…
Я слышу шум мотора и кидаюсь к дороге, чтобы привлечь внимание водителя или погибнуть под колесами, но кошмар не желает прерываться. Машина на полном ходу пролетает мимо. Меня хватают за запястье и волочат к решетке. Я изо всех сил пытаюсь высвободить руку. А когда это почти удается, получаю затрещину.
Собственный визг звучит каким-то чужим, паническим, диким, но боль в сорванном горле не оставляет сомнений – это я. Меня. Со мной.
Наверху хлопает оконная рама.
– Заткнитесь! Сейчас полицию вызову! – И потревоженный жилец возвращается под одеяло.
«Помогите». «Пожалуйста». «Нет». Когда так кричат в кино, это кажется фальшью. Когда кричишь ты сам, это кажется фальшью всем, кроме тебя.
Сначала я думаю, что он просто споткнулся. Мы падаем оба – от толчка я врезаюсь головой в решетку и закрываю лицо в ожидании очередного удара. Но меня не трогают. Воздух густеет от звуков: шум борьбы, беспорядочные выкрики, шарканье ног по асфальту. Кто-то снова угрожает полицией, в ответ раздается брань… и я открываю глаза.
Гопник со швами на лбу лежит рядом со мной и смотрит в небо. Из-под его головы растекается темная лужа. Трое других полукругом стоят сбоку от лестницы и методично избивают кого-то ногами. Все это ярко освещают удивленно-круглые фары «Майбаха». Дверь со стороны водителя распахнута.
Ну же, дурацкий немец, пусть твоя хваленая аккуратность на сей раз тебя подведет!
Я бросаюсь к машине и обеими руками шарю по сиденьям.
Он на месте. Слава Богу, он на месте.
Зажатый в ладони пистолет наполняет меня злой решимостью.
Здесь должно было прозвучать нечто эпичное. Меткое, как выстрел. Но вместо этого я хриплю:
– Прекра…
В горле страшно пересохло. Я сглатываю густую слюну и пробую снова:
– Стоять!
Один из них оборачивается. Затем остальные. И вот уже все трое с трудом фокусируют взгляды на моей руке. Когда мне начинает казаться, что я недостаточно убедительна, они отступают и резко срываются в бег.
Все, кроме того, лежащего со стеклянными глазами. И Бескова. Он со стоном перекатывается на спину и садится. Трясет головой, пытается встать, но кривится от боли и оставляет попытку.
– Нагулялась? – спрашивает он, сплевывая кровь.
– Ага, – говорю я, трогая языком распухшую губу. – Тебя в гитлерюгенде научили так кулаками махать?..
Бесков подбирает выпавшую из кармана пачку сигарет, открывает, пересчитывает оставшиеся и прячет обратно. Держась за стену, он кое-как поднимается на ноги. В это время я отступаю назад и запрокидываю голову. Сразу в нескольких окнах поспешно задергивают шторы.
– Сволочи, – бормочу я. Рука с зажатым в ней пистолетом сама взлетает вверх – и тут же опускается под нажимом руки Бескова.
– Тихо, тихо… Это еще зачем?
Я вскрикиваю, когда он силой разжимает мне пальцы.
– Они все слышали! И хоть бы одна скотина пришла на помощь!
– Одна все-таки пришла, – говорит он растерянно.
– Кто-нибудь должен был позвонить в полицию.
Ответом мне становится далекий вой сирены.
Заложив руку с оружием за спину, Бесков шаркающей походкой направляется к «Цеппелину».
– Достался мне в наследство вместе с машиной, – говорит он, бросая пистолет в багажник, будто сломанную игрушку. – Последним, кто к нему прикасался, был Рихард Кляйн. Хотел подарить тебе, но уже передумал. Он неисправен.
Какое счастье, что я узнаю об этом только сейчас…
Перед тем как сесть в салон, мы обмениваемся вежливыми улыбками одними губами.
Меня колотит так, что зубы отбивают чечетку. Мышцы сводит судорогой, я трясусь, словно припадочная, даже не пытаясь этого скрыть.
– Замерзла? – Он оглядывается по сторонам, потом оценивающе смотрит на свою окровавленную, с отчетливыми отпечатками подошв рубашку. – Прости, мне даже нечего тебе…
– А то что? Одолжил бы свой китель гауптштурмфюрера? Нет уж. – Я отворачиваюсь к окну. – Лучше сдохнуть.
Поездка больше не кажется приятной. Более длинной и тяжелой ночи в моей жизни еще не было. Как спасенной даме, сейчас мне полагается трепетно стирать кружевным платком кровь с лица своего рыцаря. Но у меня нет платка. Да и Бесков – не рыцарь.
– Китель не мой, а Рауша. Если ты перестанешь постоянно об этом вспоминать… – начинает он, явно что-то обдумав. – Я, так и быть, забуду о том, что ты назвала забегаловкой мое элитное увеселительное заведение, хм?
Странно, что он до сих пор настроен шутить. Лично мое чувство юмора испарилось где-то между «ты все обо мне знаешь» и «обахуяссе».
– Это неравнозначный обмен. Ты ведь не думаешь, что, если молчать о твоем прошлом, оно станет другим?
– Совсем забыл, что ты потомственная судья, – говорит он без тени иронии, и больше мы не произносим не слова.
* * *
По темному саду, давно не знающему хозяйской руки, бродит женщина в светлом платье. Под ее шагами не колышется ни одна травинка. Ветви яблонь тяжелы от созревших плодов. Женщина останавливается, чтобы вдохнуть аромат яблочной кожуры, а затем, босая, на цыпочках крадется к старой голубятне. Почти у самого входа вдруг оборачивается и машет мне, приглашая войти вместе с ней. Я остаюсь стоять у калитки, а она, выждав еще немного, откидывает за спину оборванный конец веревки, чуть ослабляет затянутую на шее петлю и скрывается за приоткрытой дверью. Потревоженные ее появлением, изнутри выпархивают несколько бабочек и, покружившись над дорожкой, стайкой исчезают за домом.
Мятый фонарь над крыльцом не горит, в окнах темно. На веранде в кресле-качалке сидит темноволосый юноша. Склонившись над шахматным столиком, он медленно двигает одну из фигур.
Когда я подхожу к двери, он поднимает голову, и его изуродованное шрамом лицо озаряет улыбка. Указав пальцем на дом, он подает мне знак не входить. Огромная бабочка садится ему на лицо, скрывая шрам распахнутыми пестрыми крыльями.
– Открыто, – говорит Бесков. Я смотрю на то, как он просовывает мысок ботинка в щель между створкой и дверным косяком, а когда оглядываюсь вновь, вижу пустое кресло и заваленный листьями шахматный столик.
– Можно я подожду здесь?
– Да, так будет лучше.
Натянув расстегнутые рукава рубашки до самых кончиков пальцев, он кладет ладонь на ручку двери и тянет ее на себя. Я стою, прислонившись к перилам. Ноги отказываются меня держать.
– Бесков!
Он оборачивается на пороге.
– А если бы мы и сейчас были врагами, ты стал бы меня спасать?
Буркнув что-то неразборчивое, он исчезает в полумраке прихожей.
– Марк, – зову я тихонько. – Марк, что мне делать?
Только ветер едва колышет сухие листья. Я провожу ладонью по столу, и они осыпаются мне под ноги.
В кухне загорается свет. Сквозь оконное стекло видно, как Бесков в одиночестве бродит по комнатам. Вот он скрывается из виду, снова появляется. Смотрит куда-то вниз, качает головой и выходит. Германа с ним нет.
Входная дверь отворяется настежь.
– Зайди, – говорит Бесков. Пропускает меня, а сам остается на веранде и лезет в карман за сигаретами.
С первого шага становится ясно, что второй будет ошибкой.
Я не знаю, как пахнет горелая плоть, но сходу узнаю этот запах. И мне кажется, что теперь он останется со мной навсегда.
Скосив глаза на дверной проем, ведущий в кухню, я быстро отворачиваюсь.
Там ноги. Длинные бледные стопы с трещинами на пятках и толстыми желтыми ногтями. Поверх вьется тонкий провод кипятильника.
Сдержав рвотный позыв, я вылетаю на крыльцо.
– Дай. Мне надо.
Поколебавшись, Бесков протягивает мне пачку. Я склоняюсь над зажигалкой в его ладонях, но не знаю, что делать дальше. При виде такой беспомощности он сам втягивает огонек кончиком сигареты и передает ее мне.
Я набираю полный рот дыма и не спешу выдыхать.
– Это не он. Не Герман. Это его отчим.
– Я догадался. Староват для твоего приятеля. Больше в доме никого нет, в других комнатах – несколько затертых рейсте.
– Отвези меня домой. Пожалуйста. Домой, в Железнодорожный. Я помню, что для тебя это далеко, но…
– Дело не в расстоянии. Идем.
Мне позарез нужно кого-нибудь обнять. Не просто обнять, а вцепиться, будто изголодавшийся вампир, и впитать чужое тепло, потому что свое давно на исходе. Если б только кто-нибудь взял бы меня на руки и избавил от необходимости снова заставлять свое тело двигаться… Кто-то, кто был бы сильнее и мудрее меня. И сказал бы… Он сказал бы мне: «Ты не первая. Люди вообще невероятные существа… Отталкивают тех, кто к ним добр и теряют голову от палачей. Видят свет в кромешной тьме. Прощают то, что невозможно простить. Жертвуют собой ради тех, кто этого не заслуживает, но… Возможно, имеет смысл просто его выслушать?»
Нет, никто не дает мне советов. Это всего лишь голос в моей голове. Мы идем к калитке, не оборачиваясь, каждый в своей тишине. Небо светлеет. И Бесков говорит: «Я отвезу тебя туда, где ты будешь в безопасности». Я слишком устала, чтобы спорить. Он говорит: «Сейчас тебе нужно делать все, что я скажу. Это важно». Я снова молчу. А он: «Сожми мою руку, если да».
И подхватывает меня за миг до падения.
