Поствещность

– На Вагнера сверните, пожалуйста, – прошу я, и машина, качнувшись, послушно ложится на новый курс. – Вон у того подъезда постойте, я скоро вернусь.

Желание увидеть дом на Кройц-штрассе возникает совершенно спонтанно. Ключ Бескова все еще светлеет на моей ладони подживающим ожогом странной формы, но я не собираюсь заходить внутрь и видеть слишком знакомые вещи – до боли, до стона, до крика знакомые вещи, утратившие своих людей. Сердце сжимается уже от того, что я вообще иду тем маршрутом, где ходила вначале одна, а затем с Германом и Тимуром. Тропинка мертвецов – разве кто б подумал так о проезде между жилыми домами самого спального из районов? Точно так же невозможно представить себе довоенный немецкий особняк стоящим напротив серой пятиэтажки аккурат в образованном ею и оградой детского сада углу. Невозможно – и его там нет.

Я с силой тру ладонь о ладонь, будто это может вернуть ключу его открывающую силу. Но дома нет, словно никогда и не было, ладно, не было тот чертов век, за который от красавца-особняка даже фундамента не осталось, а земляной бугор, на котором он когда-то стоял, густо порос березняком и бузиной.

Дьявольщина какая-то…

Я обхожу пустырь вдоль и поперек до тех пор, пока не догадываюсь осмотреть бордюр.

Сердце испуганно ухает вниз. Рейсте тоже исчезли. Нет рейсте – нет тайника. Значит, Убежища тоже нет. И никогда не было.

Мобильный ныряет в ладонь едва ли не быстрее, чем я понимаю, что именно собираюсь делать.

Майя Ромоданова бормочет «алло» так недовольно, словно я ее разбудила, но времени на расшаркивания у меня нет.

– Майя, – говорю я со всей имеющейся у меня убедительностью. – Помоги мне, пожалуйста, это действительно важно. До войны улица Салтыкова-Щедрина называлась Кройц-штрассе.

– М-м, – отвечает она.

– Сейчас от этой улицы осталась примерно половина. Между Ленинским 18-А и Вагнера 24-Б – пустое место. Тут еще рядом пекарня «Konigsbacker» и медицинский центр «Надежда».

– Да, все, поняла, – снова отвечает она.

– Ты, случайно, не знаешь, что случилось с домом, который стоял тут раньше? Немецкий особняк девятнадцатого века.

– Особняк Нойманна? – спрашивает она и зевает, а мой внутренний метроном уже начинает обратный отсчет. – Он сгорел. В 1908-м, кажется. Вообще жуткое дело. Был какой-то праздник, двадцать человек гостей, двое слуг, сам хозяин – все угорели. На этом месте так ничего больше и не построили, а потом война…

Рейсте Огня, самый ничтожный знак. Кому нужен огонь, когда все уже пользуются электроплитами?.. Ольга догадалась. Она поняла, что никакое это не приключение – это самая настоящая бойня… И запалила дом вместе с собой и остальными. Самый ничтожный знак переписал историю. Старик Нойманн погиб, так и не успев передать пятнадцатый рейсте Рихарду Кляйну. Или он выжил? Что, если сила рейсте Судьи позволила ему дотянуть до встречи с племянником?..

От внезапной догадки во рту становится безвкусно до тошноты.

– А Бесков?

– Какой еще Бесков?

– Ты сказала, двадцать гостей, хозяин и слуги. Там должен был быть еще один человек – что с ним?

– Есения, ты задаешь странные вопросы. Я не знаю ни о каком Бескове, это было очень давно, считай, городская легенда…

– Спасибо тебе. Прощай.

Ветер колышет листву в том месте, где когда-то пролегала улица Кройц. А сейчас люди ходят на работу и в школу по Салтыкова-Щедрина. И возвращаются обратно.

Меня зовут Есения Иллеш. Я – художница из Калининграда. Я повторяю это, чтобы вспомнить – завтра, послезавтра, через год. Не знаю, когда именно все изменится и изменится ли, но, начиная с этого дня, с этой самой минуты, я пишу:

Потому что кто-то должен знать правду, чтобы бороться. Даже если не я. Кто-то должен знать правду.

И бороться.

КОНЕЦ