Глава 21
На следующий день, когда первые весенние почки начали распускаться на парижских деревьях, Пикассо вернулся из Гавра. Он устал от долгой поездки по железной дороге, поэтому отправился на Монмартр, чтобы провести ночь в Бато-Лавуар, а потом поговорить с Фернандой. Он знал, что не сможет вынести очередное драматическое представление без хорошего ночного отдыха.
Когда он открыл дверь студии и услышал знакомый скрип, то увидел что-то, просунутое под дверь. Это был грубый коллаж: кусочки, приклеенные на картонке. Вещица выглядела почти как талисман, и он мгновенно понял, что это был ответ на картину, которую он отправил Еве.
Пикассо был рад, что вернулся в студию один. Когда он поднял коллаж и внимательно посмотрел на картонку, то увидел буквы, аккуратно вырезанные из газеты «Фигаро» и образующие фразу Je t’aime aussi: «Я тоже люблю тебя». Рядом с ними Ева приклеила ярлык от бутылки перно, которое они пили в тот вечер в бистро «Тамбурин». Уголок был украшен полоской ярко-желтой шелковой ткани, и Пикассо сразу же узнал в нем отрезок подкладки от ее кимоно.
Хотя Мистангет уже перестала исполнять номер гейши, Пикассо знал, что он никогда не забудет чувственный шелковый наряд, в котором Ева вышла на сцену «Мулен Руж». Мрачное ощущение тщетности бытия, с которым он уезжал из Парижа, начало рассеиваться. «Вы полны сюрпризов, мадемуазель Гуэль», – подумал он. Его сердце преисполнилось оптимизмом в отношении жизни, искусства и любви. Такого подъема он не испытывал уже очень долгое время.
Весна пробуждала к жизни новые начинания, и теперь она станет началом их отношений с Евой. Он не имел представления, как это перенесет Фернанда, но Ева уже изменила его. И Пикассо нравилась эта перемена.
Сейчас это было для него самым важным.
Пикассо немного помедлил, а потом у него появилась идея. Он взял ключ, лежавший рядом с мольбертом, и прошел по коридору в студию одного из своих испанских друзей. У Мануэля вечно не хватало денег, и он почти не говорил по-французски, поэтому за несколько драгоценных сантимов он мог стать идеальным исполнителем для той работы, которую Пикассо собирался ему поручить. В Гавре он часто думал о Еве – она даже часто снилась ему, – и слова из стихотворения Поля Верлена «Сон, с которым я сроднился» снова и снова возвращались к нему как ласковое поощрение.
В его сердце и разуме Ева была всем: невинной девушкой из пригорода, парижанкой Марсель Умбер, швеей, костюмершей, экзотической гейшей, полячкой, француженкой, чувственной, миниатюрной, искренней… и бесконечно совершенной. Хотя стихотворение и раньше нравилось ему, оно никогда не трогало его так сильно, как сейчас.
Пикассо протянул ключ своему другу, нервничая, как мальчишка, и думая о том, к чему это может привести. Сообщение, произнесенное шепотом по-каталонски, было очень простым: «Скажи ей, что я вернулся на Монмартр, и передай ключ от моей студии, чтобы она могла приходить туда, когда захочет».
Поскольку было уже поздно, Ева села на трамвай и проделала остаток пути вверх по Монмартру на фуникулере. Эти удобства были излишеством, но когда она наконец поднялась по крутым лестницам на улицу Фуатье, то слишком разгорячилась и запыхалась: в таком состоянии встречаться с Пикассо не годилось. Будущее одновременно пугало и возбуждало ее.
Для встречи с художником Ева надела темно-синее платье с латунными пуговицами и простую шляпку-«колокол», которую приобрела вчера по настоянию Фернанды. Сейчас она специально ее надела. После вчерашнего разговора она больше не жалела Фернанду, которая, по ее мнению, не ценила Пикассо так, как он того заслуживал.
У Евы подкашивались ноги, когда она шла по неровному дощатому коридору Бато-Лавуар. Густой аромат специй, жаркого и скипидара наполнял воздух, и она странным образом находила это сочетание приятным. Так пахло в мире Пикассо.
В конце второго коридора Ева вставила ключ в замочную скважину и повернула дверную ручку. Она задержала дыхание, чтобы сердце билось ровнее. Студия была окутана густыми тенями от единственной свечи, горевшей на столе рядом с мольбертом, где стояла картина, которую он назвал Ma jolie. Пикассо держал в руках кисть и мелкими шагами расхаживал взад-вперед перед полотном. Он был полностью обнаженным. Пламя свечи и лунный свет скрывали его мускулистый торс в такой глубокой тени, что на мгновение он показался ей похожим на мраморную статую. Ее тело откликнулось на его наготу. Еве нравилось, что он мог быть таким свободным и дерзким. Ей самой хотелось стать такой же.
Пикассо повернулся и посмотрел на нее, когда она закрыла дверь, но не попытался прикрыть свое обнаженное тело. Ева снова ощутила поток энергии, возникший между ними.
– Трудно найти такси в такой час? – спросил он.
– Они всегда дежурят у госпиталя Сен-Мишель, но я успела на последний трамвай.
– Рад, что ты согласилась прийти.
– Я хочу быть здесь, Пабло. Теперь я лучше понимаю, что происходит.
Он шагнул к ней, потом остановился. Сейчас Ева очень ясно видела его лицо: контуры щек и носа, линию рта. Мысли и страхи мелькали в ее сознании, но во всем присутствовала некая определенность, поэтому она твердо ответила на взгляд его черных глаз. Она понимала, что ей ничего не угрожает.
– Это не было задумано как очередной роман, – произнес он.
– Но тогда что же это? – спросила она. Пикассо еще не подозревал о связи между Фернандой и Оппи, и отношения между ними формально оставались прежними.
Ева согласилась прийти сюда потому, что любила Пикассо и теперь верила, что он отвечает ей взаимностью. Еще какое-то время тайная связь между ними будет продолжаться, а остальное прояснится само собой в ближайшее время.
– Я больше не хочу таких отношений, которые не могу разделять полностью. Я собираюсь жениться на тебе… то есть если ты этого захочешь. Хотя, может быть, ты уже дала обещание Маркуссису?
У Евы отлегло от сердца, и она улыбнулась.
– Луи никогда не был твоим соперником. Никто не может соперничать с тобой, и тебе это хорошо известно. Но нам нужно еще какое-то время пожить порознь, прежде чем мы соединимся навсегда.
– Возможно, ты и права. Но мы все равно будем вместе. Сейчас ты здесь, и мы оба знаем, что это значит. Для меня этого достаточно, – он обвел комнату рукой. – Что ты здесь, в этом месте. У меня необычная сущность: работа, странности, предрассудки. Со мной будет нелегко – иногда я бываю резким и требовательным, – поэтому я хочу, чтобы ты хорошо понимала, во что ввязываешься.
– Пока еще ты меня не испугал.
Он подошел поближе, желая обнять ее. Еве показалось, что время остановило свой бег, и она могла чувствовать биение его сердца через тонкую ткань платья. Потом он очень ласково и едва ли не почтительно поцеловал ее в лоб.
– Ах, mi amor, не будь такой решительной, – предупредил он, поочередно целуя ее в щеки, а потом в губы. – Я безумно хочу тебя. Боюсь, мне уже не совладать с собой.
Он умело провел пальцами по изгибам ее маленького тела, потом вернулся к выпуклостям груди под тканью платья. Ева чувствовала, что он весь дрожит. Странным образом, даже тишина в его студии казалась священной. Таинство, происходившее между ними, увлекало их в теплую и надежную гавань, которую оба уже давно хотели обрести. Они понимали, что битвы еще впереди, но сейчас не было никакой надобности говорить об этом.
Он нежно опустил Еву на кровать и снял платье через голову. Белые простыни, касавшиеся ее обнаженной кожи, были чистыми и хрустящими. Ева замерла от предвкушения того, что должно было произойти.
Пикассо изогнулся над ней и наклонил голову к ее лицу в молчании, похожем на церковное причастие. Он помедлил всего лишь мгновение, прежде чем прижаться теплыми губами к ее губам. Ее мысли закружились, и она выгнула спину.
На этот раз Пикассо был осторожен с Евой, как будто обращался с очень хрупкой вещью. Она судорожно вздохнула и закрыла глаза, когда он нежно погладил одну грудь, потом другую. Ева старалась быть пассивной, позволяя ему изучать изгибы своего податливого тела. Единственная свеча рядом с ними растеклась лужицей жидкого воска, и вскоре пламя угасло, как последний вздох.
Ей хотелось вечно обнимать его так, как сейчас. Он был жрецом, шаманом, все глубже уводившим ее в темные и светлые места своего мира. И он хотел быть там рядом с нею.
На следующее утро они проснулись в объятиях друг друга, укрытые испанским стеганым одеялом. В студии было тихо, и лишь холодный голубоватый свет проникал внутрь.
– Я должен нарисовать тебя, – сказал Пикассо. – После этой ночи ко мне пришло вдохновение.
Ева удержала его.
– Не уходи. Подожди еще немного.
– Te amo, – прошептал он по-испански, целуя ее в щеку.
– Je t’aime aussi, – ответила она по-французски.
Пикассо вдруг замолчал и напрягся. Ева попыталась отвернуться, но поскольку пудра и румяна за ночь стерлись с ее кожи, она поняла, что Пикассо увидел ее синяк.
– Что произошло?
– Должно быть, я наткнулась на дверь.
– Или на кулак? – в его голосе зазвучал гнев, и он теснее привлек ее к себе. – Ты ужасная лгунья. Я по твоему лицу вижу, что это была не дверь.
– О, Пабло, все уже в прошлом, – она протянула руку и убрала густые черные волосы с его лица. – Теперь это не имеет значения.
– Я не позволю тебе вернуться к Маркуссису. Так или иначе, он мне никогда не нравился. Он скользкий тип.
– Ты так говоришь, потому что он не испанец.
– Это не смешно. Если он сделал тебе больно… если я точно узнаю, что это он ударил тебя, я без труда убью его.
На улице накрапывал легкий весенний дождь, отбивавший негромкий ритм на оконных стеклах. Когда Пикассо бросил взгляд на столик рядом с кроватью, взгляд Евы последовал за ним. Раньше она не замечала черный пистолет, лежавший на поверхности стола и лишь частично прикрытый куском ветоши.
– О Господи. Разве у тебя было мало проблем совсем недавно?
Оба понимали, что она имеет в виду «Мону Лизу».
– Тебе уже известно, что иногда я выхожу из себя. Это пугает людей, – Пикассо резко замолчал, отстранился от нее и оперся на локоть, так что Ева была вынуждена смотреть на него. – Но я ни разу в жизни не ударил женщину. Ты больше не вернешься к нему и не останешься с ним наедине. Entiendes?
– Ты предлагаешь мне совершенно изменить мою жизнь, хотя сам еще ничего не предпринял в своей жизни.
Их глаза встретились, но Ева не отвела взгляд.
– Я же сказал, что собираюсь жениться на тебе.
– Но у тебя есть Фернанда.
– Она никогда не станет моей женой.
– Откуда ты знаешь?
Пикассо поднялся с кровати, а Ева оперлась на изголовье и прикрыла грудь одеялом. Он открыл узкий ящик стола и достал потертый листок бумаги. Она увидела рисунок, изображающий руку, окруженную странными словами и символами.
– Ты знаешь Макса Жакоба.
– Поэта? Да, мы знакомы.
Пикассо улыбнулся, хотя его тон оставался серьезным.
– Макс интересуется магическими практиками. Его предсказания были довольно точными. Я вырос в Ла-Корунье, где люди верят в магию, а предрассудки очень сильны. Теперь я верю пророчествам Макса.
Ева поняла, что Пикассо ожидает насмешки, потому что его глаза сузились, а линия губ стала более суровой. Но она внимательно посмотрела на бумагу, стараясь расшифровать почерк и разобраться в подробностях. Пикассо начал вслух толковать записи с непринужденностью, подсказывавшей, что он уже много раз делал это раньше. Объясняя, он водил пальцем по линиям.
– Это линия удачи. Она обещает моей жизни блестящее начало, а потом множество горьких разочарований.
Он бросил взгляд на картины, стоявшие у стены возле двери. Ева помнила, что сзади находится портрет Касагемаса. Для нее он обозначал связь с историей двух самых горьких разочарований в жизни Пикассо: смерти ближайшего друга и младшей сестры Кончиты.
– Но моей судьбе было суждено измениться незадолго до тридцати лет, – Пикассо внимательно и ласково посмотрел на нее. – Я встретил тебя в Малом дворце за считаные дни до тридцатилетия, mi amor. Так что дело не в Фернанде. В отличие от тебя, она не изменила мою судьбу.
Он прикоснулся к обнаженной груди и поцеловал ее со страстью и нежностью, наполнившими ее внутренним ликованием.
– О чем еще говорит твоя ладонь? – прошептала она, когда он бросил листок на пол и снова изогнулся над ней.
– О проницательном уме, язвительном юморе… – его губы скользнули по ее шее.
– И?.. – шепнула она, снова задыхаясь от желания.
– О здравомыслии, беззащитном перед внезапными причудами воображения…
– О, это звучит опасно.
– Я опасный человек, ma jolie. Но очень сильно влюблен в тебя. В данном случае одно аннулирует другое.
Из глубины ее сна пришла мысль о бабочках. Ева заворочалась и попыталась проснуться, ощущая тепло солнечных лучей, падавших в окна. Когда они проснулись в первый раз, было еще очень рано, поэтому после их краткого разговора она снова провалилась в сон, но теперь чувствовала, что Пикассо наклонился над ней и как будто щекочет перышком ее щеку. Она чуяла мускусный аромат его кожи и запах влажной краски.
– Пока не улыбайся, – предупредил он, когда она наконец открыла глаза. – Краска еще не высохла.
– Что ты со мной сделал, сумасшедший? – промурлыкала она с ощущением полного, почти неземного удовлетворения, которое до сих было совершенно незнакомым для нее.
Обнаженный и величественный, Пикассо встал с кровати и пружинистым шагом направился через комнату, взял с подоконника ручное зеркальце в оловянной оправе и принес ей. На другой его руке блестело влажное пятно от краски. Ева посмотрела на свое отражение и увидела изящный черно-желтый подсолнух, закрывавший синяк на ее скуле. Он был выписан с таким мастерством, что казался почти настоящим.
– О, Пабло, – она прикоснулась к щеке кончиком пальца.
– С нынешних пор я хочу превращать все плохое в твоей жизни в нечто прекрасное, – провозгласил он.
К ее глазам подступили слезы.
– А знаешь, ты поставил на мне свое клеймо.
– Именно так, mi corazо́n, – Пикассо поцеловал ее в губы, потом в лоб и опустился на корточки. – Ты не вернешься в Ларуш. Жозеф Оллер для некоторых танцовщиц держит меблированные комнаты на улице Толозе. Я договорюсь с ним о комнате для тебя.
Ева выпятила нижнюю губу, притворяясь обиженной.
– Разве я не могу пожить здесь какое-то время, если ты так беспокоишься из-за Луи?
– Это ненадежное место.
Ева испытала неожиданную вспышку ревности. Она постаралась отделаться от этого ощущения, но оно разгорелось с новой силой.
– Из-за Фернанды?
– Из-за того, что женщине вообще не стоит здесь жить, – проворчал он. Его настроение быстро испортилось; раньше он не говорил с Евой подобным тоном. – В этих коридорах живут бедные и голодные мужчины, но они изголодались не по еде, а по женщинам. Большинство из них не французы. Это обычные бродяги и головорезы.
– Вроде тебя? – не подумав, спросила Ева.
– Maldito emociones, que me persiguen! Я больше не такой, во всяком случае, с тобой! Разве ты не понимаешь, что изменила меня? Todo, competo todo!
– Прости, любимый, я еще не привыкла к этому, – тихо сказала Ева. Она обвила руками его шею и привлекла к себе, пытаясь успокоить. – Я неправильно поняла тебя и сожалею об этом. Хорошо, я перееду в меблированные комнаты мсье Оллера, если это важно для тебя.
Пикассо со свистом втянул воздух сквозь зубы и медленно выдохнул, словно грозовое облако над головой прошло мимо.
– Bueno. Mucho major.
Ева до сих пор не вполне понимала ситуацию с Фернандой: как закончатся их отношения с Пикассо, и закончатся ли они вообще. Но эта темная сторона Пабло, о которой он предупреждал и даже показывал ей в некоторых своих работах, теперь впервые проявилась в его поведении. Пикассо был сумрачным гением, способным как на страсть, так и на ярость. Но теперь она без тени сомнения знала, что безумно влюблена в каждую частичку его существа.
Через некоторое время Ева вернулась в дом Ларуш, чтобы забрать свои вещи. Там царил настоящий переполох. Девушка надеялась, что не увидится с Луи.
Когда она вошла в дом, то услышала душераздирающий женский плач, доносившийся откуда-то сверху. Она побежала в свою комнату.
Дверь была распахнута, а Фредерик Ламарк, чья студия располагалась дальше по коридору, стоял у порога со своей подругой Селестиной. Когда Ева протолкнулась мимо них, то увидела Сильветту, безвольно сидевшую, словно тряпичная кукла, на полу между кроватями. Она раскачивалась взад-вперед, поджав колени к груди, причитая и бормоча какую-то бессмыслицу.
Ее глаза были крепко зажмурены, как будто она хотела избавиться от какого-то ужасного зрелища, но лицо покраснело и опухло от слез. Луи беспомощно сидел на соседней кровати, положив руку ей на плечо.
– Что ты с ней сделал? – воскликнула Ева и сбросила его руку.
Луи вскочил. Он сам был готов расплакаться.
– Я тут ни при чем. Она только что получила известие, что ее беременная сестра Мари со своим любовником была на «Титанике» – том громадном лайнере, который вышел в океан. Они собирались в Америку, но судно наткнулось на льдину… никто не выжил.
Ева посмотрела на Сильветту и сразу же забыла обо всем, кроме случившейся трагедии.
Вчера вечером, когда она ехала на трамвае по Монмартру, то слышала, как люди говорят о затонувшем судне. Но лайнер не был французским, и она решила, что ее это не касается. Теперь она внутренне содрогнулась, когда попыталась оценить масштаб бедствия. Они с Луи говорили об этом теплоходе за несколько минут до ее первой встречи с Пикассо. В газетах «Титаник» называли непотопляемым.
– Должно быть, это какая-то ошибка, – прошептала Ева.
– Никакой ошибки. Они оба числятся среди пропавших без вести. Их имена появились в газете сегодня утром.
Луи потянулся за скомканным выпуском «Фигаро», валявшимся на кровати, и протянул ей. Ева смахнула слезы, уже струившиеся по щекам.
«Катастрофа «Титаника». Почти 1500 погибших».
– Боже всемогущий, – услышала она свой голос будто издалека.
Ева отложила газету в сторону. Она больше не могла читать или смотреть на фотографии. Лица и образы погибших преследовали ее: молодые и старые, красивые, улыбающиеся. Она видела портрет пожилого мужчины с седой бородой и добрыми, грустными глазами. Он смотрел прямо в камеру.
– Что же делать? – беспомощно спросила Ева, глядя на Сильветту, продолжавшую раскачиваться.
Теперь уже все плакали. Луи пришел сюда ради Сильветты, и Ева была рада, что ее подруга в такую минуту не осталась в одиночестве. Все остальное было забыто. Она с благодарностью положила руку на предплечье Луи и пожала его. Пикассо будет недоволен, но сейчас она не уедет из дома Ларуш. Ева закрыла глаза. «Санта-Мария, матерь Божья», – обратилась она к Богородице, обводя взглядом комнату, наполненную вздохами и рыданиями. Но даже Богоматерь сейчас не могла утешить Сильветту.
