31

Просыпаюсь в незнакомой комнате и не сразу вспоминаю, где я. В комнате для гостей в доме Эвана, с отдельной ванной и замком на двери. Он был прав; кровать более чем удобная. Я вытягиваюсь на матрасе размера кинг-сайз, гадая, как тут очутилась. Последнее, что я помню, – это как Эван сказал, чтобы я отдыхала. Когда я закрывала глаза, мы только-только отъехали от моего дома.

События последней ночи всплывают в моем мозгу в режиме «стоп-кадр». Черное тело выскальзывает из тени в моей гостиной. Голос Уилла у меня в ухе, говорящий мне, чтобы я уходила. Похотливая ухмылка Корбана. Его мозги на стене кабинета, лужица густой, липкой крови из дыры в его черепе на ковре. Очень, очень много крови.

Без предупреждения к горлу волной подкатывает тошнота. Я вскакиваю с кровати, бегу в туалет и едва успеваю. Последний раз я ела вечность назад, и в желудке почти ничего нет, но меня все равно рвет, снова и снова, пока не остается одна только желчь. Я избавляюсь от тошноты, но головокружение не отпускает.

Уилл там был, я в этом уверена. Он был в… скольких? В десяти метрах от меня? Его голос преследует меня: «Айрис, уходи оттуда. Я уже еду». Несмотря на угрозы Корбана и обуревавший меня ужас, единственное, что я почувствовала, когда услышала в трубке слова Уилла, было облегчение. Облегчение оттого, что он жив, что он идет за мной, что наконец после всех этих страданий и боли я увижу его снова.

А сейчас? Сейчас я ощущаю только этот десятитонный груз разочарования из-за того, что обещанного так и не произошло, и смутный страх перед тем, что будет дальше.

Я чищу зубы новой зубной щеткой и зубной пастой из мини-тюбика, которые нашла на тумбочке в ванной, выбираю футболку и пару йога-легинсов из стопки одежды Сюзанны, которую Эван оставил для меня на комоде, а затем выхожу в коридор.

У Эвана роскошный дом. Высокие потолки, богатая лепнина, солнечные, просторные комнаты, отделанные в нейтральных тонах, каждая последующая еще красивей, чем предыдущая. Я не торопясь иду по коридору, вертя головой направо и налево, восхищаясь тонким вкусом Сюзанны, пока не оказываюсь перед закрытой дверью. Последняя комната слева, я знаю, чья она. Если открою дверь, то увижу, что стены внутри выкрашены в розовый цвет.

У лестницы останавливаюсь около стены, увешанной фотографиями в рамках – свадебные портреты и снимки, сделанные на отдыхе, вперемежку с более поздними детскими фото. В самом центре – черно-белая фотография прекрасной темноволосой женщины с крошечной девочкой на руках. Мое сердце сжимается от жалости к двум людям, которых я не знала, и особенно к мужчине, чьи тяжелые шаги слышу внизу. Как он ходит мимо этих фотографий каждый день? Закрывает глаза? Отворачивается? Я бы не смогла.

Я тихонько спускаюсь вниз по лестнице, где ощущается явный запах чего-то горелого, отчего мой пустой желудок скручивает очередной приступ тошноты. Я жду, пока он пройдет, потом иду на шум и оказываюсь в кухне настоящего шеф-повара – темные шкафы и сверкающая стальная утварь. Эван стоит у кухонного острова, нарезая на доске красный перец длинными, тонкими ломтиками.

– Привет, – говорю я.

Он поднимает взгляд, потом делает быстрый, резкий вдох носом. Это рефлекс, одна из тех непроизвольных реакций на боль, легочный аналог вздрагивания. Я знаю, потому что то же самое происходит и со мной – воспоминания накатывают на меня, когда я меньше всего этого ожидаю.

– Извини, – говорю я и поворачиваюсь, чтобы уйти. – Пойду переоденусь.

– Нет, нет, все нормально. – Он прочищает горло и мотает головой. – Ну, не то чтобы совсем нормально, но я приду в себя. Скоро.

Именно поэтому я и не хотела сюда приезжать. Потому что здесь живут воспоминания, которые мне не принадлежат, это как ступить на чужую территорию, где тебе не рады.

– Ты уверен? – Я показываю на футболку Сюзанны. – Я не обижусь.

– Нет, оставь. Твои вещи грязные. Я подумал, что у вас один размер. – Он машет в воздухе острием ножа, показывая мне на стул по другую сторону острова. – Проходи, садись. Я готовлю ужин.

Ужин? Я оглядываюсь в поисках часов.

– А который час?

– Начало седьмого. Ты проспала почти семнадцать часов.

Я так и падаю на стул, вытаращив глаза.

– Семнадцать часов, как это возможно? Я не спала так долго с… с подросткового возраста, когда Скотт Смит заразил меня мононуклеозом. И заснула даже без волшебной голубой пилюли моего брата.

Эван хмыкает.

– За последние две недели я успел узнать, что горе очень изматывает.

– Мне нужно позвонить начальнику. Он…

– Не нужно, я уже поговорил с Тедом. И с твоей мамой тоже. Она, кстати, просила тебя позвонить ей при первой же возможности. Тед сказал, что ты можешь отдыхать сколько понадобится.

– А что полиция?

– Детектив Джонсон проявила гораздо меньше понимания. Она сказала, что, если ты не проснешься к утру, она приедет сюда сама. Я заверил ее, что в этом нет необходимости и что завтра мы первым делом приедем в участок, чтобы дать показания.

– Она сообщила что-то новое?

– Немного. Я хотел рассказать тебе все за ужином. А потом нам надо составить план. – Он тычет большим пальцем в направлении плиты у себя за спиной, где над сковородой поднимается столб черного дыма. – Я готовлю энчиладас.

– Здорово, но, мм… – Я показываю на плиту, и Эван оборачивается посмотреть. Он бросается к сковороде, снимает ее с огня, но уже слишком поздно. Ее содержимое уже превратилось в угли.

Он бросает сковороду вместе со всем содержимым в раковину и включает воду, раздается шипение.

– Новый план. Какую пиццу ты любишь?

– Хочу пожить у тебя, – говорит мама по телефону, и я представляю, как она стоит в своей прихожей с дорожной сумкой, сжимая в руке ключи от машины. – Когда я могу приехать?

Я сижу за кухонным столом и наблюдаю, как Эван старается отмыть сковороду с помощью железной мочалки и невероятных усилий. По-моему, у него плохо получается. Каждый раз, когда он смывает мыльную пену, чтобы проверить результат, ему приходится начинать все сначала.

– Как только вернусь домой. – В отличие от мамы, которая почти кричит и явно находится на грани истерики, стараюсь держать себя в руках. – Это все еще место преступления, так что я пока живу у Эвана.

Когда Эван слышит свое имя, он кивает.

– Какой милый человек, – говорит мама. – Обними его за меня, хорошо? Скажи ему, что я даже не знаю, как его благодарить. Скажи ему прямо сейчас.

Я улыбаюсь, потому что мама права. Эван Шеффилд и правда настоящее сокровище. Он из тех, о ком принято говорить, что он «хороший парень». Несмотря на ужасную беду, которая разрушила наши жизни, я ощущаю себя так, будто получила приз.

– Мама говорит, что не знает, как тебя благодарить.

Эван поднимает голову над раковиной, потом выключает кран и сует сковороду в мусорное ведро.

– Передай ей, что я люблю пироги. Особенно с вишней.

Я передаю, и мама обещает в скором времени напечь пирогов. Она с облегчением вздыхает:

– Я так рада, что у тебя все хорошо.

Мы еще немного болтаем, но я не рассказываю ей про Уилла. Я не готова. Сначала нам с Эваном нужно разработать план; и, пока я не буду точно знать, что именно скажу детективу Джонсон, я не хочу никого, и прежде всего маму, заставлять лгать или говорить полуправду. Я ссылаюсь на усталость и обещаю, что завтра мы поговорим подольше, после чего мы прощаемся.

Эван ставит передо мной ледяную бутылку пива и садится.

– Полиция нашла пропавшие деньги «Эппсек».

– Все?

– Почти. Не хватает примерно пары сотен. – Он делает глоток. – Они нашли выписки со счетов в компьютере Корбана.

У меня в голове что-то щелкает, и все проясняется, как будто кто-то срывает покров, прикрывающий статую, и она предстает на всеобщее обозрение. Понимание приходит мгновенно. Я ни секунды не раздумываю, откуда там взялись деньги и почему.

– Уилл. Это он перевел деньги, чтобы подставить Корбана.

Эван пожимает плечами, но по его лицу я вижу, что он со мной не согласен.

– Корбан работал в банке, который осуществлял все операции для «Эппсек». Он…

– Он перевел акции в компанию, которую открыл на Багамах, потом продал их по наивысшей цене. Я знаю. Корбан мне тысячу раз это говорил. Но почему Уилл оставил все деньги? Если он пошел на все это, чтобы украсть их, почему бы ему не оставить столько, сколько необходимо, чтобы подставить Корбана, а остальное забрать себе?

– Может, дело не только в том, чтобы обвинить Корбана, но и чтобы снять подозрения с себя. Если все деньги вернутся на счет, у полиции не останется причин его разыскивать.

– Если не считать того, что теперь его подозревают в убийстве.

– Возможно. Но насколько я могу судить, у них почти ничего нет, кроме примятой травы на газоне рядом с сараем и пули, которую коронер извлек из черепа Корбана. Пока не найдут пистолет, из которого она была выпущена, толку от нее мало.

– А они его не найдут. – Я не знаю, что Уилл сделал с оружием, но абсолютно уверена: пистолет никогда не найдут.

Эван делает большой глоток из бутылки и качает головой:

– До прошлой ночи я бы сказал, что это исключено. Никто не может совершить подобное преступление, не допустив ни единой ошибки. Никто не может быть настолько умен. Но твой муж, возможно, смог, потому что, пока суд да дело, «Либерти эйрлайнс» нашла его портфель на месте крушения. Он сильно поврежден и очень грязный – все время шли дожди, однако ноутбук цел. Его отправили в лабораторию на исследование, но кто знает, удастся ли что-то извлечь из него.

Я знаю, что они сумеют извлечь – ничего. Ни единого самого крошечного доказательства того, что Уилл имел хоть какое-то отношение к хищению в «Эппсек». На самом деле я могла бы поклясться, что каждый байт информации, который им удастся извлечь из компьютера, будет, не оставляя ни малейшей тени сомнения, доказывать как раз обратное – что Уилл был образцовым сотрудником, которому в голову не пришло украсть у компании хотя десять центов.

– Послушай, я считаю тебя другом, поэтому понимаю, в каком затруднительном положении ты находишься. Если полиция найдет доказательства того, что Уилл до сих пор жив, если они повесят на него убийство Корбана, Уилл отправится в тюрьму. В этом можно не сомневаться. И я понимаю, что видеть это после всего, что случилось, будет невыносимо.

Я киваю, ожидая, когда он скажет «но…», которое обрушивается на меня словно гром среди ясного неба.

– Но, как твой адвокат, я советую тебе не лгать. Лжесвидетельство – это преступление, и довольно серьезное. Супружеская привилегия позволяет тебе не разглашать содержание телефонного разговора, но, если тебя спросят, говорила ли ты с Уиллом после катастрофы и ты скажешь что-то, о чем я буду знать, что это ложь, наш договор о конфиденциальности останется в силе, но я не смогу защитить тебя.

– Я понимаю. И не собираюсь ставить тебя в такое положение.

– Вчера ночью ты почти сделала это. – Его слова звучат жестко, но не голос.

– Больше я так не поступлю.

– Хорошо. – Он кивает, ударяя ладонями по столу, словно подтверждая, что вопрос решен. – Есть какие-то мысли по поводу того, что ты собираешься сказать полиции? Для нас обоих будет полезнее, если я буду в курсе.

Я представляю своего мужа, стоящего в тени у сарая, его лицо перекошено от гнева, он целится из пистолета в человека в окне. Я вижу, как он решительно нажимает на спусковой крючок, посылая пулю в смертельный полет, и у меня начинает крутить желудок. Да, он сделал это ради меня, чтобы спасти меня, и все же… Уилл убил человека, застрелил его, и если подумать, то все это ради кучи денег.

А потом я вижу мужа, стоящего на одном колене в продуктовом отделе «Крогера», на его лице написаны одновременно волнение и надежда, когда он произносит те четыре коротких слова, которые я так хотела услышать. «Ты выйдешь за меня?» Я помню ту радость, которая вспыхнула внутри меня, те слезы, которые катились по моим щекам, когда я ответила «да». Да, да, да.

Способна ли я выложить все начистоту? Могу ли я сказать полиции, что мой муж жив? Что он и есть убийца?

Я закрываю глаза.

– Ни малейшего представления.

Звенит дверной звонок, возвещая о прибытии ужина.

– Подумай об этом и скажи мне, хорошо? – говорит Эван, накрывая мою руку своей, прежде чем подняться. – Делай так, как считаешь нужным. Если я не смогу быть твоим адвокатом, то всегда буду твоим другом.