12

К своему удивлению, я сплю все пять часов полета. С момента взлета в Атланте и до тех пор, когда командир экипажа направляет машину вниз и идет на посадку в Сиэтле. Видимо, мое тело наконец одерживает верх над мозгом и перестает сопротивляться усталости. Напоследок мы попадаем в воздушную яму, и я широко распахиваю глаза, но не от ужаса, а потому, что понимаю: вот что сначала почувствовал Уилл. Пассажиры вокруг, и Дэйв в том числе, вцепились побелевшими пальцами в подлокотники своих кресел. Я знаю, все сейчас они думают про рейс 23, подсчитывая, какова вероятность того, чтобы в течение одной недели потерпели крушение сразу два самолета, следующие в Сиэтл, и удивляюсь собственному спокойствию. Почему я не боюсь, как другие? Это горе притупило мои чувства? Самолет трясется и скрипит, потом выравнивается, и пассажиры с облегчением откидываются на спинки кресел.

Дэйв, перегнувшись через меня, дотягивается до шторки на окне, поднимает ее, и мне в глаза бьет яркий свет.

– Это не в первый раз, – говорю я, вспомнив, как на втором курсе Джоуи Макинтош показывал мне, как пить пиво из воронки, до тех пор пока я не отключилась прямо во дворе дома. Дэйв перебросил меня через плечо и втащил наверх, где уложил в постель до того, как наши родители вернулись из кино. Я целую его в плечо. – Спасибо, что ты здесь. Не представляю, как бы я справилась со всем этим сама.

– Пожалуйста. Как будто я бы тебе позволил. – Он быстро сжимает мою руку, потом, покопавшись в кармане впереди стоящего кресла, сует мне пакетик крекеров

«Чекс Микс», которые купил в аэропорту Атланты. – Вот. Мама сказала, что, если ты еще похудеешь, она меня убьет.

Я улыбаюсь, хотя мне точно известно, что он не шутит. Мама так ему и сказала, а я действительно похудела. Шесть дней без еды, и вот результат – джинсы болтаются на бедрах, живот плоский и подтянутый, а моя задница – которая никогда не была слишком жирной, но и тощей ее определенно назвать было нельзя – уменьшилась в размерах, потеряв былую пышность. Превращение во вдову стоило мне семи с лишним фунтов.

Я открываю пакет, съедаю сначала одну штучку, а потом, когда мой желудок не восстает против соленого и хрустящего крекера, другую и смотрю в окно на Сиэтл, который вижу впервые. Его не зря называют Изумрудным городом. Раскинувшиеся на многие мили вокруг холмистые луга, леса и озера цвета авокадо, словно длинные пальцы, проникающие в поросшие мхом долины, из-за дождей, давших второе название городу, кажутся еще более зелеными. Над нами низко нависают свинцовые тучи.

Через пятнадцать минут мы уже выходим из аэропорта и на шаттле доезжаем до стойки «Хертц». Поскольку точно неизвестно, что именно мы ищем и сколько нам понадобится времени, мы с Дэйвом решаем импровизировать. Никакого предварительного заказа автомобиля и номера в гостинице, никакого плана и даже обратных билетов. У Уилла от этого случился бы взрыв мозга, но туристические сайты уверяли нас, что по причине характерных для апреля частых дождей и холодного ветра туристов в городе будет немного и проблем с наличием свободных мест в гостинице не возникнет.

Мы забираемся в арендованный автомобиль, Дэйв заводит двигатель и жмет на газ до тех пор, пока из вентилятора не начинает дуть горячий воздух. Жители Атланты не приспособлены к такому холоду, который обжигает кожу и пробирает до костей, заставляя вас чувствовать себя так, будто вы вымокли насквозь, хотя на самом деле это не так. Я дрожу на пассажирском сиденье, пока Дэйв возится с радиоприемником. Он ловит какую-то станцию в стиле кантри, а я выстраиваю маршрут на своем айфоне.

– Нам нужно добраться до I-5, а затем двигать на север. – Дэйв не трогается с места, я оборачиваюсь и вижу, что он смотрит на меня. – Что?

– Просто… – Он вздыхает, глядя мне прямо в глаза. – Ты совершенно уверена, что хочешь этого?

– Ты спрашиваешь меня об этом сейчас?

Он поднимает руки, а потом ударяет по рулю.

– Время не самое подходящее, согласен, и все же. Я спрашиваю тебя сейчас, когда у нас еще есть шанс вернуться. Поехать домой и забыть все, что связано с Сиэтлом, пока это не омрачило память о твоем муже. А так и будет, ты знаешь. Особенно если мы узнаем что-то плохое. Ты об этом подумала?

– Конечно, я думала об этом. На самом деле я даже почти уверена, что именно так и будет. Никто не станет переписывать годы своей жизни заново, если они были чисты как стеклышко.

Он смотрит на меня, словно говоря: «Твоя взяла».

– Ладно, тогда позволь мне спросить: что, если то, что мы найдем, окажется не просто плохим? Что если оно будет ужасным? Нет, если оно будет кошмарным? И, понимая, что Уилл уже не может ни защитить себя, ни оправдаться, ты по-прежнему хочешь знать?

Я смотрю на парковку и дальше, туда, где в небо с ревом поднимается самолет, и обдумываю вопрос, заданный братом. Дэйв прав; я еще могу повернуть все вспять. Я могу выйти из машины, вернуться в аэропорт и постараться забыть о Сиэтле. Я могу помнить о моем муже только хорошее – что никому не удавалось рассмешить меня сильней, что он считал воскресные утра созданными для того, чтобы подавать кофе в постель, что ложбинка у него за ухом будто специально создана для моего носа – и пытаться игнорировать все остальное. То, о чем он лгал. То, что он о себе скрывал. Я могу поехать домой и начать оплакивать своего мужа.

Но как можно оплакивать кого-то, о ком ты больше не можешь с уверенностью сказать, что хорошо его знаешь?

Я раздумываю, что такого мы можем узнать, заслуживающего определения «кошмарный». Что у Уилла есть другая семья – очаровательная жена и парочка прелестных малышей с таким же квадратным подбородком и серо-голубыми глазами, как у него, – которую он прячет в бунгало где-то на окраине Сиэтла. Что он преступник, которого разыскивает полиция, серийный убийца, или насильник, или террорист, на совести которого множество жизней. Все эти идеи кажутся мне нелепыми. Тот, кто хочет скрыться от жены или от закона, не заводит страницу в «Фейсбуке».

Тогда к чему вся эта ложь?

У меня нет первой подсказки. Но я знаю, что должна найти ее.

Я поворачиваюсь к Дэйву:

– Да, я все еще хочу знать.

– Ты уверена?

Я киваю, преисполненная решимости:

– Абсолютно.

Не говоря больше ни слова, он включает передачу, нажимает на газ, и мы отправляемся в путь.

После того как Дэйв выезжает на шоссе, я набираю номер начальника департамента по работе с персоналом ЭСП и включаю громкую связь.

– Доброе утром, Шефали Маджумдар у телефона.

Если не считать имени, Шефали производит впечатление стопроцентной американки. У нее мягкий и приятный голос, и мне не удается уловить в нем и намека на акцент, хотя, когда я объясняю цель своего звонка, ей с трудом удается скрыть возникшую неловкость.

– То есть, – говорит она после того, как я излагаю суть дела, и в ее голосе слышу смущение, – вы хотите знать, приняла ли я на работу вашего мужа?

– Совершенно верно.

– Который также был одним из пассажиров рейса 23, разбившегося на прошлой неделе?

– К сожалению, да.

– И он никогда не говорил вам, что проходит собеседования или хотя бы что ищет новую работу?

– Именно. Я знаю об этом только потому, что он рассказал одному из друзей, что ему предложили место в ЭСП. А этот друг рассказал мне.

Шефали умолкает, мы с Дэйвом обмениваемся тревожными взглядами. Я откидываюсь на спинку пассажирского кресла и даю ей время обдумать мою просьбу, сердце глухо бьется о ребра. Я готова начать умолять ее, я уже подбираю в голове нужные слова, но тут она нарушает молчание:

– Во всех руководствах по кадрам, которые когда-либо были написаны, говорится, что я ничего не могу сказать вам в любом случае. Что соискатели на любую должность имеют неоспоримое право на неприкосновенность конфиденциальной информации независимо от того, принимаю я их на работу или нет. Если ваш муж не счел нужным рассказать вам о том, что он ищет работу, то с этической точки зрения я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть то, что эти поиски привели его к нам.

Меня пронзает разочарование. Я открываю рот, чтобы возразить, но едва успеваю произнести хотя бы звук, как Шефали перебивает меня:

– Но я могу сказать только то, что в ЭСП более восьми месяцев нет открытых вакансий на руководящую должность, а последняя была на пост вице-президента по маркетингу. А для технических позиций, которые мы заполняли в течение последнего года, инженер по программному обеспечению имеет слишком высокую квалификацию.

Дэйв смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я же, напротив, закрываю глаза: новость, которую я сейчас услышала, раздавила меня, подобно локомотиву.

– То есть вы его не нанимали?

Она в ответ молчит.

– Вы говорили с ним недавно о работе?

Шефали медлит, но только лишь пару секунд.

– Миссис Гриффит, я впервые услышала его имя пятнадцать минут назад.

Остаток пути мы с Дэйвом спорим о том, что сказала Шефали.

– Зачем Уиллу лгать? – уже, должно быть, в пятый раз спрашивает Дэйв. – Зачем ему говорить Корбану о работе, на которую он даже не собирался претендовать? Которая даже не существует?

Я отвечаю то же, что и в последний раз:

– Возможно, солгал не Уилл. Возможно, это был Корбан.

– В этом нет никакого смысла. Какая ему от этого выгода?

– Я не знаю. – Слова звучат резче, чем мне бы хотелось, поскольку этот разговор тянется уже пятнадцать минут. У меня нет ответов на его бесконечные вопросы. Я не знаю, не понимаю и не могу придумать, зачем кому-то из них понадобилось лгать.

От очередного раунда меня избавляет телефон Дэйва, сигнал которого возвещает, что мы прибыли к месту назначения. Дэйв притормаживает посреди улицы, показывая в окно с моей стороны.

Средняя школа Хэнкок представляет собой массивное сооружение из кирпича и бетона в Центральном районе Сиэтла, подвергшемся спорному процессу джентрификации. Тут налицо явное множественное расстройство личности – многоквартирные дома в одном квартале, громоздкие отреставрированные викторианские особняки в другом, заброшенные магазины в третьем. Мы паркуемся на улице перед главным входом и поднимаемся по цементным ступеням.

Как и любая другая школа в стране, Хэнкок должна реагировать на участившиеся случаи стрельбы и поножовщины ужесточением мер безопасности, особенно в таком районе, как этот. А это означает закрытые двери, камеру, жужжащую у нас над головами, и охранника в униформе, разглядывающего нас на мониторе. Я машу рукой, и он впускает нас.

– Чем могу помочь? – интересуется он, при этом оставаясь стоять, так чтобы мы видели, что он вооружен.

Я показываю ему карточку Лейк-Форест, на которой красуется эмблема школы и моя цветная фотография, прямо над указанием моей должности школьного психолога-консультанта. Лейк-Форест достаточно небольшая школа, и поэтому от сотрудников не требуется носить карточки при себе на территории кампуса, и я радуюсь, что всегда ношу свою в сумке.

– Меня зовут Айрис Гриффит, я преподаватель академии Лейк-Форест в Атланте, штат Джорджия. Я проверяю сведения об одном из ваших выпускников и надеялась взглянуть на вашу библиотеку. Полагаю, что в ней я смогу найти копии всех старых школьных альбомов?

Как я и предполагала, он указывает на дверь приемной, расположенной в противоположной стороне вестибюля.

– Сначала вам нужно получить гостевой пропуск. Библиотека находится дальше по коридору и налево. Мимо не пройдете.

Я благодарю его, и через несколько минут мы с Дэйвом подходим к библиотечному справочному столу. Женщину, работающую за ним, почти не видно из-за стопок книг и газет, а покосившаяся башня из коричневых коробок и экран компьютера такие старые, что им место скорее в музее.

Женщина тоже совсем не похожа на библиотекаря. На голове у нее облако тугих, похожих на пружинки кудрей, она вся затянута в кожу и покрыта тату, и слава богу, что в этой школе нет металлоискателей, иначе она ни за что не вошла бы внутрь, учитывая количество пирсинга. Он везде – в мочках ушей, в ноздрях и бровях, а когда она улыбается нам, два крохотных серебряных шарика выглядывают из-под верхней губы.

– Вы не студенты, – говорит она, окидывая нас взглядом. – Дайте угадаю. Журналисты? Рекрутеры из колледжа? Местные активисты?

Я быстро показываю ей мою карточку из Лейк-Форест и завожу ту же песню, но она машет рукой прежде, чем я успеваю закончить первое предложение.

– Облом, а я и правда надеялась, что вы рекрутеры. Только шестьдесят два процента наших выпускников получают приглашения в колледж, и, если мы не поднимем этот показатель еще на десять процентов до конца учебного года, я проведу лето за стрижкой газонов. Ну да ладно, могу я что-то сделать для вас, ребята?

– Нам нужна копия старого школьного альбома – за 1999 год, ну, или, может, на год-два раньше.

– Кого вы ищете?

– Моего мужа. – Я подавляю жгучую боль, отчего, я знаю, выражение моего лица становится мягче. – Его звали Уилл Гриффит.

Услышав, что я говорю в прошедшем времени, она приподнимает бровь, но воздерживается от расспросов. Она выходит из-за стойки, жестом приглашая нас следовать за ней направо, туда, где за светлым и просторным читальным залом высятся темные громады стеллажей.

– Я, кстати, Индия.

– Я – Айрис, а это мой брат Дэйв. Спасибо вам за помощь, Индия.

– Без проблем. – Она идет быстро – ее мотоциклетные сапоги глухо топают по ветхому ковру, – не переставая говорить через плечо.

– Хэнкок открыл свои двери в 1920-х годах, но первый альбом появился не раньше 1937 года. Я думаю, что столько времени им понадобилось, чтобы собрать сами-знаете-что. До этого в школе всего-то было двенадцать комнат да сотни две учеников, большинство из которых были евреи, японцы да итальянцы. – Она показывает на дальнюю стену, всю увешанную фотографиями в рамках, десятки выпускных классов, целое море коричневых и покрытых загаром лиц, среди которых только иногда мелькают белые.

Я останавливаюсь и начинаю искать среди них класс выпуска 1999 года. Фотография слишком высоко, чтобы я могла разглядеть Уилла, но расовый состав учеников на ней такой же, как и на остальных, – темного больше, чем светлого.

Индия резко сворачивает вправо и останавливается перед полкой, заставленной журналами в твердых бордовых переплетах, многие из которых склеены скотчем.

– Какой год, вы сказали, вас интересует?

– Выпускной класс 1999.

– Ах да, верно. В тот год мы получили нашу первую национальную стипендию, наша футбольная команда выиграла чемпионат штата, а лопнувшая труба затопила спортивный зал как раз посреди матча по баскетболу. – В ответ на наши удивленные взгляды она только пожимает плечом: – Я неофициальный историк нашей школы. Это как-то само собой началось с работы в библиотеке. Так…

Она ведет ногтем, покрытым черным лаком, по корешкам, пока не находит нужный, вытаскивает его и подает мне:

– Вот. Там в углу есть пара столов. Можете не торопиться. Я покараулю.

Дэйв благодарит ее, и я трясущимися руками несу альбом к столу, стоящему в конце стеллажей. Альбом оформлен в классическом стиле девяностых годов. Жирные золотые буквы и силуэт дикой кошки на коричневом атласе, и тут несколько кусочков «Чекс Микс» перемещаются из желудка вверх по пищеводу. Я сую альбом брату.

– Не могу. Давай ты.

Мы садимся, и, пока Дэйв листает страницы альбома, я изучаю граффити, нацарапанные шариковой ручкой на крышке стола. Он останавливается на развороте с фотографиями выпускников, цветные снимки мальчиков и девочек в бордовых шапочках и мантиях, яркие золотые кисточки болтаются у смеющихся лиц.

И только Уилл, единственное белое лицо на странице, не улыбается.

– Прости, Айрис. Это он. – Дэйв разворачивает альбом так, чтобы мне было видно. – Уильям Мэтью Гриффит.

Все верно, это Уилл. Волосы у него здесь более светлые и лицо худощавое, но глаза знакомы мне до боли. Видеть его там – здесь, в школьном альбоме – жестокий удар для меня.

Я прижимаю руку к животу, пытаясь унять тошноту, и стараюсь осознать, что мне теперь известно.

– Ну что ж, теперь ясно, что история про детство в Мемфисе была враньем.

– Мы этого не знаем. Возможно, он переехал сюда только в выпускном классе, – говорит Дэйв, изображая из себя адвоката дьявола. – Подожди, дай я просмотрю более ранние годы.

Он вскакивает со стула и направляется к стеллажам.

Но фотографии Уилла обнаруживаются и в других альбомах, и на всех трех он хмурится в камеру, чего ни разу не делал при мне, даже когда наш обратный рейс из Канкуна задерживали пять раз за двенадцать часов.

Дэйв кладет руку на спинку моего стула и наклоняется, чтобы получше рассмотреть фотографии.

– Почему он выглядит таким сердитым?

– Потому что он таким и был. Отец умер, мать была больна. Она умерла, когда он перешел в одиннадцатый класс. Помимо учебы в школе и необходимости ухаживать за матерью, он работал на двух работах, крутился по дому и оплачивал счета. – Пока я произношу все это, мне голову приходит, что и эта информация полностью или частично тоже может быть ложью. – По крайней мере, так он всегда утверждал.

Дэйв опускается на стул и снова берет в руки альбом 1999 года, в котором Уилл закончил школу. Он тычет пальцем в пустое место под фотографией Уилла.

– Почему у всех остальных есть любимая цитата и перечень факультативных занятий, а у Уилла нет? Он что, ни в чем таком не участвовал? Даже в чемпионате по реслингу? – Дэйв открывает страницу о реслинге, но и там нет ничего про Уилла.

Мне никогда не приходило в голову спрашивать его об этом, но теперь я задумываюсь, а было ли у Уилла время на команду по реслингу? Я прижимаю теперь уже обе руки к моему несчастному животу и стараюсь подавить очередной приступ тошноты. Кто же этот человек, за которого я вышла замуж?

Дэйв откидывается на спинку стула, запустив пятерню в свою темную шевелюру.

– О'кей, давай подумаем, что мы имеем, 1999 год – не такое уж далекое прошлое. Спорю, что хотя бы один из его учителей до сих пор работает здесь. Вполне возможно, что Уилла кто-то вспомнит.

– Может быть, Индия подскажет, к кому мы могли бы обратиться. – Я беру сумку и встаю.

Дэйв собирает альбомы.

– Иди вперед, я положу это на место и догоню.

Я нахожу Индию у стойки информации, где она складывает возвращенные книги в расшатанную тележку. Услышав мои шаги, она поднимает взгляд:

– Нашли то, что искали?

– Вроде того. Я хотела спросить, в школе остался кто-то из учителей, работавших в 1999 году?

– Ну конечно, и не один. Вы хотите проверить, не вспомнит кто-то из них вашего мужа?

Я киваю.

– Что ж… – Она опирается на тележку и на секунду задумывается, потом ее лицо светлеет. – Я совершенно уверена, что наш тренер по бейсболу окончил Хэнкок в 1999 году. Не знаю, был ли он знаком с вашим мужем, но начать лучше всего с него.

Она смотрит на часы и задумчиво постукивает пальцами по щеке.

– У вас есть примерно час до начала занятий, а это значит, что вы можете найти его в спортзале.