Акт III
Тайна раскрыта

После целого дня сна, судорог, кошмаров и горячки тело Люси приходит в себя, избавляясь от наркотика и его последствий. Веки открываются, и душа Габриеля обретает зрение.

Первая его мысль (он знает, что она не вполне его) такова:

«Спасибо за то, что я жив.

Спасибо, что у меня есть тело».

Продолжение похоже на эхо:

«Надеюсь быть сегодня достойным права на существование. Я сделаю все, чтобы послужить своими талантами делу жизни вообще и совестливости моих живых современников в частности».

«Габриель в теле Люси» ежится оттого, что чужие мысли мешаются с его собственными, а еще от холода; завернувшись в простыни, он замирает и ждет, пока совсем пройдут судороги. Дождавшись, глубоко вздыхает, встает и подходит к висящему над раковиной зеркалу.

Он впервые видит себя, и это зрелище повергает его в ужас. У молодой женщины в зеркале мертвенно-бледное лицо. Он чувствует острую потребность в новой дозе героина, но кое-как берет себя в руки.

Он смывает водой засохшие дорожки от слез на щеках и потекший макияж, щупает щеки, оказавшиеся более морщинистыми, чем он ожидал, и череп – более миниатюрный. Волосы, наоборот, слишком длинны. Он критически разглядывает себя: маленькие руки, изящные ладони, выпуклости грудей.

И снова содрогается.

Для очистки совести он рывком задирает на себе футболку. У грудей обнаруживаются большие темно-розовые соски. Этот жест он повторяет несколько раз.

Он щипает себя (вдруг проснется?), кусает за язык, медленно ощупывает свое тело.

Он говорит себе, что не надо было мечтать о совокуплении с Люси: иногда мечты сбываются, теперь достаточно протянуть руку – и щупай себя, сколько влезет!

Ситуация до того нелепая, что он разражается нервным смехом. Этот смех, сотрясающий тело, нахождению в котором он еще не научился, позволяет немного прийти в себя и придает сил.

– Вы меня слышите?

Он оборачивается – никого.

– Кто ко мне обращается?

– Я, Люси. Я стала чистым духом, а вы переместились в мое тело. Я проверяла, слышите ли вы меня.

– Слышу, слышу.

– Дело, наверное, в медиумических способностях моего мозга. Значит, они частично присущи моему организму, а не только душе.

– А меня вы слышите? Я – Долорес, подруга Люси.

– Да, вас я тоже слышу.

– Отлично, – говорит Люси. – Вспоминайте, Габриель: мы с вами провели обмен. Его предложила я, и, полагаю, это был правильный выбор: мне не хватало силы духа, чтобы бороться с действием наркотика. Вы мне помогли. Вы выжили и теперь можете жить дальше.

– Хотите назад в свое тело?

– Еще нет. Вы изучали криминологию, сочиняли детективы, ваш дух более зрелый, обладает стратегическими способностями, поэтому у вас лучше получится побег из этого подземелья. Я при своей неуклюжести все испортила бы. Помните, как я ввалилась в морг? Сама поранилась и устроила столпотворение.

– На какое время вы одалживаете мне свое тело?

– Можете побыть в нем и после бегства отсюда. У меня есть одна личная проблема, сперва надо ее решить.

– В таком случае я тоже воспользуюсь положением и продолжу поиск своего убийцы, вернее, того, кто погубил мою прежнюю телесную оболочку. Не возражаете?

– Звучит так, будто вы выясняете, кому достанется сегодня вечером машина… Пускай сначала выберется отсюда! – напоминает Долорес.

– Мы можем друг другу помогать. Я буду вам сообщать, чем заняты наверху наши тюремщики, – предлагает Люси.

Она ненадолго исчезает.

– Спят! – раздается ее голос. – Самое время для побега!

Призвав на подмогу сообразительность Габриеля Уэллса, он находит два гвоздя, сгибает их, ковыряется в замочной скважине и сдвигает внутрь двери язычок замка.

Дверь открывается.

– Берите одежду потеплее, на улице холодно, – советует ему Долорес.

– Собираетесь бегать – оденьте лифчик. Вот увидите, это гораздо практичнее, – подсказывает Люси.

Габриель долго возится, пока умудряется застегнуть на спине лямки. Сразу за дверью он обнаруживает, что шатко чувствует себя на высоких каблуках, а лифчик неприятно царапается.

Приходится взять туфли в руки и красться босиком. Услышав стоны, он смотрит в «глазок» и видит лежащую на кушетке девушку. В коридоре шесть дверей, и за каждой по девушке в том же состоянии, в которое мерзавцы попытались погрузить Люси.

Он достает свои гвозди с намерением взломать еще один замок.

– Что вы делаете? – удивляется Долорес.

– Буду освобождать своих соседок.

– Этим вы только усложните свой побег. Спасайтесь сами, за этими бедняжками вы сможете вернуться потом. Если вас поймают, то не поздоровится ни вам, ни им.

– А вы, Люси? Неужели вы не сочувствуете вашим подружкам по неволе?

– Долорес права: лучше спасти мое тело, чем погубить, попытавшись спасти всех сразу.

Он знает, что сейчас не до споров, поэтому поднимается по лестнице. Двое мужчин уснули на диване перед работающим телевизором.

Он крадется мимо них на цыпочках, но задевает носком ноги край шкафа. Боль такая, что он не может сдержать стон.

Один из тюремщиков открывает глаза.

– Что-то я не понял…

Он кидается на беглянку, но парящая над ними Люси уже нашла против него оружие: она установила связь с толстым котом и побудила его кинуться мужчине под ноги. Мужчина спотыкается об него и грохается на пол.

Габриель бежит к «порше». Ему везет: в замке зажигания торчит ключ. Габриель блокирует двери.

– Нельзя ее упустить! – долетает до него крик. – Скорее! Лови ее!

Габриель бросает туфли на пассажирское сиденье: эти пыточные колодки не для него.

Он рывком трогается с места, двое тюремщиков прыгают в BMW. Его все еще колотит – сказывается наркотик в крови. Трудно дышать, трясутся руки.

Он говорит себе, что раньше не осознавал, какая это удача – пребывать внутри живой, материальной, осязаемой плоти. Есть, конечно, разница: это тело меньше, с грудями, длинноволосое, кожа нежнее, и… нет члена!

Он сжимает ляжки, но не ощущает в промежности ничего, кроме шелковых трусиков.

Новые ощущения – а что, приятно! – вызывают у него улыбку. Обменял выпуклость внизу на две сразу, но вверху!

Он проводит пальцем по губам: какие сочные! Глядя в зеркало заднего вида, он улыбается: красавец! То есть красотка! В том же зеркале видна машина преследователей.

Он размышляет о хозяйке временно позаимствованного им тела и приходит к выводу, что та располагает всем необходимым для успеха: ум, интуиция, творческое начало, способности медиума, красота. Единственное ее слабое место – это Сами. Обычно женщины умнее мужчин, но влюбленность отшибает им ум: влюбленная женщина наивнее несмышленой девчонки.

– Осторожно, справа грузовик! – кричит дух Люси.

Габриель-женщина едва увертывается от столкновения с фурой, обгоняющей машину на встречной полосе.

– Извините за нескромность: куда вы намерены ехать в «моем» теле?

– К Владимиру Краузу.

– Почему к нему?

– Он узнает вас. Мы с ним хорошо знакомы. У него в лаборатории есть специальное оборудование для токсикоманов, он очищает им кровь. Но первым делом мне надо избавиться от этой парочки сзади.

Вспоминая сцены преследования, которые он смачно описывал в своих романах, он составляет план: сначала добраться до Парижа. Переехав через окружную дорогу в районе Сент-Уэн, он петляет по узким улочкам Монмартра, часто проскакивая на красный. Несколько раз он чуть не сбивает велосипедистов, у одной машины отрывает зеркало.

– Ох уж эти женщины за рулем! Куда она прется? – возмущается пешеход, свидетель пируэтов «порше».

Двое на BMW стараются не отстать, но в конце концов застревают перед медленно маневрирующим мусорным фургоном. На их гудки мусорщики отвечают неприличными жестами. Погоня кончилась ничем.

– Молодчина, Габриель! Отлично водите… для женщины, – шутит Долорес.

Теперь Габриель-женщина едет на Елисейские Поля, к лаборатории Владимира Крауза. Там он надевает туфли Люси и вырастает на несколько сантиметров. Он двигается неуверенно, как пьяный.

Секретарь Гислен сразу узнает молодую посетительницу, которой срочно нужен Владимир Крауз. В этот раз она готова помочь и сразу провожает ее в кабинет.

– Рад снова вас видеть, мадемуазель Филипини! – радушно приветствует его Крауз. – Я боялся, что вы станете меня избегать. В первый визит вы произвели на меня неизгладимое впечатление…

Приглядываясь, он обращает внимание на ее бледность, дрожь в руках, запавшие глаза.

– Слушай внимательно, Владимир. Это трудно объяснить. Меня похитили сутенеры, попытавшиеся превратить меня в зомби. Они вкололи мне наркотик, требуется переливание крови. Знаю, ты этим занимаешься. Ты все узнаешь после того, как моя кровь снова станет чистой.

Владимир удивлен обращением на «ты», но при виде гематомы внутри ее локтевого сгиба настраивается по-деловому. Он тут же вызывает ассистентов, и те берут женщину в оборот.

У нее берут анализ крови, потом кладут ее в соседней комнате, где насос медленно выкачивает из нее отравленную кровь и заменяет чистой.

– Полагаю, это займет не один час, – произносит Габриель-женщина. – Пока что можете меня оставить, Люси, займитесь своими делами.

– Спасибо за заботу о моей телесной оболочке.

– Я как автомеханик, проверяющий машину: сначала замена масла, потом подкачка шин и мойка ходовой части.

– Только учтите, я кое-что делаю со своим телом, нельзя вас не предостеречь…

– Что именно?

– Перед сном обязательно снимайте косметику и наносите ночной крем, иначе с утра кожа лица будет слишком натянутой.

– Договорились. Что еще?

– Утренний прием лекарств и витаминов. Они в моем кухонном шкафу справа. Если будут отрастать волосы на ногах, делайте эпиляцию горячим воском, еще я регулярно накладываю медовую маску и…

– Я не намерен слишком задерживаться в вашей шкуре, поэтому ограничимся главным: промывка крови и кожи, еда, сон, немного физкультуры.

– Не забывайте причесываться. Вон как разлохматились!

– Постараюсь.

– Помните, я веганка. Чтобы никакого мяса! Если воспользоваться вашей авторемонтной метафорой, это все равно что залить солярку в бак машины, ездящей на бензине высокой степени очистки.

– Не волнуйтесь, Люси. И помните, что если исключить эпизод с наркотиком, то пребывание в вашем теле – это для меня… как бы лучше выразиться… весьма экзотический опыт.

Ее подмывает засыпать его советами по уходу за своей телесной оболочкой, но она сдерживается из опасения его смутить.

– А вы как? Нравится быть чистым духом?

– Признаться, я терплю исключительно потому, что впоследствии смогу вернуться в свое тело. Иначе у меня было бы чувство, что я умерла.

– Выходит, все зависит от того, сдержу ли я свое обещание вернуть вам тело по первому требованию.

– У меня в мыслях нет, что вы могли бы заартачиться…

Габриель-женщина улыбается.

– Лучше не подсказывайте…

– Вы собираетесь воспользоваться ситуацией и не вернуть мне тело?!

Улыбка Габриеля становится шире.

– Там видно будет.

– Предупреждаю, если вы не вернете мне тело, когда я попрошу, причем в состоянии… в лучшем состоянии, чем когда вы его получили, я стану являться вам в страшных снах, превращу ваши ночи в сплошной кошмар и…

– Бросьте! Лучше воспользуйтесь этим состоянием чистого духа, чтобы сделать то, что раньше представляло больше всего трудностей: установите истину. Я тем временем буду изучать возможности вашего тела, чтобы вернуть прежние ощущения, например, от еды и от сна. Как-никак я осуществляю одну из своих заветных фантазий: побыть в женском теле.

Эта последняя фраза настораживает Люси. Ей хочется настоять на гарантиях возврата тела, но Долорес показывает ей знаками, что готова ее сопровождать: пора разобраться, что происходит дома у Сами.

– Все, летим! До скорого, Габриель.

Как только она исчезает, писатель зовет медсестру.

– Послушайте, мадемуазель, я понимаю, что переливание крови – дело небыстрое, но я здорово проголодал… проголодалась. Можно что-нибудь перекусить?

Несмотря на поздний час, медсестра оказывается на высоте: она приносит поднос с чечевичным салатом, куском вареной лососины, картофельным пюре и компотом. К этому прилагается бутылочка яблочного сока. Габриель-женщина любуется снедью, как картиной мастера кисти, и начинает с сока, причем долго не глотает, наслаждаясь богатством вкуса. Есть, правда, и огорчение: в одном зубе, кажется, имеется дырочка.

Надо будет предупредить об этом Люси: сам он терпеть не может посещать дантистов и не намерен лечить зубы у тела, которое все равно скоро должен будет вернуть.

Насладившись яблочным соком, он переходит к чечевичному салату, с упоением обнаруживая в нем морковку и кусочки бекона; последние он уже пробует на зуб, но, вспомнив свое обещание, выплевывает на край тарелки.

Он различает вкус оливкового масла, которым заправлен салат, чувствует кристаллики соли и перчинки. Все ужасно вкусно, у него ощущение, что вся эта упоительная еда наполняет его молекулами энергии.

Дальше наступает очередь пюре; едят ли веганы рыбу, он не помнит. Отдавая должное сомнению и из уважения к Люси, он съедает только небольшой кусочек лососины, которую находит невозможной вкуснятиной. От компота он и подавно на седьмом небе.

К нему заглядывает Владимир Крауз.

– Анализы показывают, что, кроме героина, у вас в крови есть кокаин и даже метамфетамины! Похоже, вас хотели посадить на все наркотики сразу.

– Ты можешь меня вылечить, Владимир?

– Да, переливание крови должно вас спасти, но также потребуется отдых.

– Ты сможешь – то есть вы сможете (он замечает, что собеседник смущен тыканьем) оказать мне еще одну услугу? Купите мне более… более удобную одежду: спортивный комбинезон, кроссовки, спортивный хлопчатобумажный бюстгальтер. У меня украли мобильный телефон, можете одолжить мне другой? Я потом все верну. Бумажник тоже забрали…

– Что-нибудь еще?

– Хорошо бы иметь телохранителя.

Врач не скрывает удивления.

– Шучу, – успокаивает его Габриель-женщина. – Хватит электрошокера, нож или слезоточивый баллончик тоже подойдет. В общем, что угодно на случай, если меня настигнут мои недруги.

У Владимира впечатление, что над ним потешаются.

– Как вам еда? Если не очень, я могу заказать другую.

– Это лучшее угощение в моей жизни! Я серьезно. Ты… вы не представляете, как мне сейчас хорошо в этой роли!

Владимир Крауз не вполне понимает намеки хорошенькой пациентки и с трудом выдерживает ее пристальный взгляд.

– Как это ты ее упустил? Ты будешь мне плести, что после нашего «приветственного коктейля» она умудрилась открыть замок камеры, угнать машину и оторваться от тебя на парижских улицах? Ты понимаешь, что несешь, Кристоф? Ты мне обещал, что я больше никогда о ней не услышу! Соображаешь, как я теперь рискую? Живо за ней! Если это тебя не побеспокоит, изволь ее отыскать, и побыстрее!

Долорес и Люси висят над Сами, не отрывающим от уха смартфон.

– Ну что, убедилась, что собой представляет твой возлюбленный?

Сами тем временем продолжает рычать в смартфон:

– И не смей отказываться! Я попросил тебя о личной услуге, а ты жидко обделался. Надо ее найти, она знает мой адрес. У нее, конечно, не все дома, но рано или поздно она сообразит, что с ней произошло.

– Не будь я чистым духом, схватила бы сейчас первый подвернувшийся под руку предмет и разукрасила бы ему рожу! А потом пригвоздила бы к полу каблуком…

Появляется сестра Сами Соня.

– В чем дело, Сами? Почему ты кричишь?

– Я попросил Кристофа спрятать Люси в его сети, а этот болван ее упустил. Теперь она в бегах.

– Я тебе говорила не рисковать, надо было избавиться от нее раз и навсегда, а не прятать.

– Это не так просто, она была от меня без ума.

– Ну и что? Только не говори, что и ты был к ней неравнодушен.

– Не в том дело, как ты не понимаешь! Она была так счастлива меня увидеть, что даже трогательно…

– Твоя сентиментальность тебя погубит. Сам видишь, к чему это привело: она в бегах, и у нее гора сведений о нас. Представляешь, что будет, если она донесет на нас в полицию?

Смартфон вибрирует – получено сообщение.

– Это Кристоф, – говорит Сами. – Оказывается, он на всякий случай прикрепил к ее одежде «жучка». Благодаря этому ее обнаружили: она в клинике. Теперь люди Кристофа быстро ее сцапают.

Реакция Люси и Долорес мгновенна.

– Надо предупредить Габриеля об опасности! – говорит Долорес.

Они что есть силы мчатся в лабораторию Крауза, падают сквозь крышу и этажи и оказываются в комнате Габриеля.

– Скорее, Габриель, надо сматываться!

– Еще несколько минут – и вся «наша» кровь будет чистой.

– Нет времени! Сейчас сюда нагрянут ваши преследователи.

Он выключает насос и выдирает из руки иглу.

– Как они умудрились меня найти?

– Они прикрепили «жучок» к одежде, которую вам оставили, – объясняет Долорес.

– Вижу, клиника предоставила вам новую одежду. Скорее переодевайтесь, и вперед!

Габриель-женщина натягивает комбинезон, надевает кроссовки и выбегает из комнаты.

– Вы куда, мадемуазель Филипини? – окликает его удивленная Гислен.

– Тороплюсь по срочному делу. Если меня будут спрашивать, то учтите, это мой «бывший», которого я отвадила, и его приятели. Лучше не спорьте с ними, а сразу выпроваживайте. Станут упираться – вызывайте полицию. Видеть его не желаю!

Гислен полна сомнений, поэтому Габриель-женщина ищет убедительный довод и вспоминает модную формулировку:

– Это нарцисс-извращенец.

Гислен этот эпитет знаком и понятен, она согласно кивает.

– Браво, Габриель, теперь, в моем теле, вам не чужда женская психология!

– Буду считать это комплиментом. Ну, куда теперь, где мне спрятаться?

– У меня. На вас больше нет «жучка», ему вас не найти. Откуда ему знать, где я живу?

Габриель-женщина садится за руль «порше» и мчится по парижским улицам, боясь одного: как бы не нарваться на Сами или его подручных.

В квартире Люси Габриель-женщина валится на диван. Кошки с мяуканьем бегут к нему, но их быстро начинают разбирать сомнения, сменяющиеся недоверием.

– Они умницы. Облик и запах мои, но они чувствуют подмену души, – объясняет Люси холодность кошек.

Кошки с негромким урчанием трутся об ее «ногу».

– Проголодались, надо их накормить.

Габриель встает и, следуя указаниям хозяйки дома, находит сухой корм, открывает банки кошачьих консервов, включает фонтанчик воды для чертовой дюжины хвостатых. Включив музыкальный центр, он находит «Струнное адажио» Сэмюэля Барбера.

Наконец-то он осуществит свою мечту о ванне!

Какое это счастье – погрузиться в теплую воду, подсознательно воспроизводя пребывание в уютной утробе матери!

«Ах, если бы можно было снова прожить ту же жизнь! – фантазирует он. – Прожить – и понять, пользуясь всем недавно приобретенным опытом… А еще сполна ею насладиться вместо того, чтобы мчаться сквозь нее, как пассажир поезда, не замечающий роскошных пейзажей за окном…»

Он упоенно вдыхает сложные ароматы. Радуясь, что вернулось обоняние, он закрывает глаза и видит образы прошлого, связанные с запахами: младенчество (запах материнского молока), игры с братом (оба шутки ради портили воздух), отец, приглашающий его в свою лабораторию (серно-калийная вонь вокруг горелки), раскладывающая карты мать (ее духи с запахом розы и запах потрепанных карт Таро), школа, где он рассказывал про чудовищ испуганным и завороженным девчонкам (от них пахло дешевыми духами и жвачкой), факультет криминологии, где он впервые увидел труп (омерзительная вонь, смешанная с призванным ее замаскировать запахом формалина, навела его тогда на мысль, что худшее в смерти – это испускаемые ею миазмы). Вспоминаются и другие моменты: как он впервые в жизни занимался любовью (долго нюхал кожу партнерши и пришел к выводу, что это нравится ему больше всего). Один из его первых репортажей (его отправили на подводную лодку, и сначала он нюхал йодистые брызги, потом затхлый дух замкнутого пространства). Первый прыжок с парашютом (запах собственного пота перед шагом в пустоту). Первое погружение под воду, где он впервые испытал ощущение полета (запах пластмассовой трубки во рту). Встреча с издателем (запах его бергамотовой жидкости после бритья). Первое посещение типографии для наблюдения за печатанием его книги (характерный запах промышленной туши, разогретого масла в больших ротационных прессах «Камерон» и свежеотпечатанных страниц). Помнится, впервые держа в руках свой опубликованный роман, он долго его нюхал и боролся с желанием покончить с собой, чтобы жизнь прервалась именно в этот долгожданный момент.

В памяти всплывают и другие запахи: горячего шоколада, женских волос, папоротника, купания в море, оладий на пляже, жареного лука… Его последний день рождения: запах свечей в смеси с кремом, духами Сабрины и других его бывших невест, тоже там побывавших, шампанского, красного вина, кофе, чистых простыней (лавандовый порошок), на которых он спал в последний раз; наконец, утро, когда он не почувствовал в цветочном ларьке никакого запаха. Он думает о том, что обоняние – первейшее и потому наиболее могучее чувство, ведь это оно позволяет новорожденному узнать запах матери, а его утрата означает конец жизни.

Поэтому он дорожит его временным возвращением. Он перебирает флаконы, до которых может дотянуться, и нюхает их: шампунь, бальзам для распутывания волос, увлажняющая маска, гель для душа, пенное жидкое мыло. Последнее он льет в ванну, и при его контакте с бегущей из крана водой образуются густые облака белой пены.

Габриель-женщина глубоко дышит.

В гостиной нарастают звуки адажио Сэмюэля Барбера, усугубляя величие момента.

Он погружается в воду с головой.

Вспоминается та секунда, когда Люси появилась в комнате ожидания при кабинете Фредерика Лангмана, его прыжок из окна, первый полет, момент, когда он понял, что мертв. Он ежится, вспоминая, как увидел с потолка спальни собственное тело, как реаниматоры объявили, что ему конец. Дальше вспоминаются собственные похороны, открытие некрофона и водворение в тело Люси.

А что, если… Вдруг все эти странности – не более чем галлюцинации? Вдруг все происходит во сне, пусть и в более сложном, чем те, что снятся ему обычно? Под огромным сомнением оказывается все его существование, прошлое и настоящее.

Нет! Это не может быть сном!

Он сам взял за правило избегать в своих романах фраз «это был только сон» или «у него был тайный брат-близнец». Они были бы жульничеством. Слишком просто, недостойно требовательного к себе автора.

Итак, это не сон.

Итак, это его подлинная прошлая жизнь.

Итак, это его всамделишная недавняя смерть.

Итак, он действительно вселился на время в женское тело. Как ни странно это звучит.

Он высовывает из воды голову, как остров, всплывший посреди пенной заводи.

Вот я и стал той, к которой хотел приблизиться.

Он намыливается и, водя по телу перчаткой, испытывает странное наслаждение от поглаживания каждого квадратного сантиметра этой гладкой кожи, гораздо более чувствительной, чем его прежний мужской эпидермис.

Сладострастие. Экстаз. Радость жить опять. У него в голове раздается голос:

– Когда закончите, плесните, прежде чем вылезти, холодной воды на ноги и на грудь. Это хорошо для кровообращения и оказывает укрепляющее действие. Если заметите прыщик, не вздумайте ковырять ногтями. Возможно, вы не знаете, что эти длинные волосы долго сохнут, придется воспользоваться феном. Но не слишком его приближайте, а то сожжете мне волосы.

Он уже ее не слушает: сделав воду горячее, он шевелит в пенящейся воде пальцами ног и улыбается до ушей.

– Больше не чувствуете эффекта наркотика? – спрашивает Люси.

Тут его скручивает приступ боли в животе. Сначала он принимает ее за вторичное последствие наркотика, потом понимает, что боль другая, рождающаяся далеко от головы и точно локализованная. Он боится, что это гастроэнтерит или несварение – нечто в этом роде с ним бывало при употреблении просроченной еды. Он вылезает из ванны, вытирается и видит на полотенце кровь. Поранился? Люси снабжает его недостающей информацией:

– Добро пожаловать в женский мир.

Он не смеет ее понять.

– Забыла предупредить: сегодня у меня начинаются месячные.

– Вы хотите сказать, что у меня… менструация?

– Тампоны в шкафчике над раковиной. Я вам подскажу, как их правильно использовать. Сначала расслабьтесь, нельзя запихивать их с силой…

Она подробно объясняет ему весь нехитрый маневр, однако у него только с третьего или с четвертого раза получается ввести этот странный предмет себе внутрь.

Когда он справляется наконец с этой задачей, раздается звонок в дверь.

– Кто бы это мог быть? – волнуется Долорес.

– Откройте дверь, Габриель!

Габриель-женщина торопливо одевается.

– Опять подручные Сами? – спрашивает Долорес. – Как они могли так быстро его найти без «жучка»?

– Нет, это не гангстеры, это клиенты.

– В воскресенье вечером я провожу коллективные сеансы спиритизма.

Долорес провожает Габриеля к двери и узнает членов правительства.

– Сам министр внутренних дел! Забыла его фамилию…

Долорес сокрушенно прячет взгляд.

– Если сделать это второпях и без согласия обеих сторон, то может получиться соседство двух душ в одном теле. Это грозит хронической шизофренией. Обычно следует подождать по меньшей мере сутки, прежде чем дважды подряд прибегать к этой довольно мучительной манипуляции.

Люси хорошо помнит свой визит в психиатрическое отделение больницы, где все хотели сжечь ее на костре за колдовство.

Долорес обращает внимание на дам, сопровождающих двух политиков.

– Лучше тебе спокойно вернуться в свое тело завтра, – настаивает она.

– Ко мне пожаловали министр внутренних дел и премьер-министр! Габриель – полный профан!

– Придется помочь ему спасти твое лицо.

В дверь звонят снова. Стоя перед платяным шкафом в окружении кошек, Габриель судорожно перебирает платья, не зная, какое выбрать.

– Скажите пожалуйста, сам премьер-министр! – причитает Долорес. – Не знала, что ты настолько влиятельна…

– Знаешь, у большинства шишек национального масштаба есть свои астрологи или медиумы, они понимают, что не смогут эффективно управлять страной, опираясь только на свой ум. А главное, добравшись до вершины, все они проникаются мыслью, что видимый мир находится под влиянием невидимых сил.

Среди крупных медиумов, влиявших на политиков, выделяется Григорий Распутин. Родившись предположительно в 1869 г. в семье мужиков (русских крестьян) в селе Покровское в Восточной Сибири, он уже в ранней молодости отличался могучей харизмой и производил впечатление статью, силой, пристальным взглядом голубых глаз, а также пристрастием к спиртному и многочисленными победами над женщинами; любовницы говорили, что его член превышал длиной 30 см и имел на основании родинку. В пьяном виде он любил его демонстрировать, впечатляя свое окружение.

Преследуемый толпой, желавшей линчевать его за колдовство, Распутин был спасен полицией и помещен в монастырь, где занимались исправлением извращенцев и преступников. Там, к удивлению монахов, он заделался мистиком и стал заучивать наизусть большие куски Священного Писания. Он мог неделями не есть и не спать и ночами напролет молиться, стоя на коленях.

Распутин обладал способностями целителя: рассказывали, что он вернул зрение слепому и способность деторождения – ранее бесплодной женщине, родившей благодаря ему близнецов. Кроме того, он утверждал, что умеет говорить с животными и укрощать самых ретивых лошадей.

После монастыря он путешествовал по всей России и стал в конце концов вхож в великосветские салоны Санкт-Петербурга, где завораживал скучающую буржуазию рассказами о связи с мертвыми и организацией церемоний столоверчения на манер сестер Фокс.

Сын царя Николая II Алексей был болен гемофилией, называемой также «болезнью королей». Царица Александра Федоровна от отчаяния пригласила к нему Распутина, надеясь на чудо. После визита длинноволосого голубоглазого монаха ребенок быстро пошел на поправку. Распутина поселили во дворце, где он стал врачевать своими мистическими приемами все монаршее семейство.

Пользуясь доверием императорской четы, он спал со служанками. Доверие к нему не ограничивалось медициной: царь и царица задавали ему вопросы о будущем страны, спрашивали у него советов по военной политике, о достоинствах и преданности министров. Его влияние на всю политику страны неуклонно росло.

В 1911 г. он заявил: «Бог отдал императорское семейство и Россию под мою защиту, если я вдруг сгину, то царя, царицу и пятерых их детей ждет страшная гибель».

Когда разразилась Первая мировая война, Франция и Англия потребовали от своей союзницы России открыть фронт на Востоке для облегчения положения на Западном фронте. Распутин советовал царю отказаться. Тогда секретные службы Запада при поддержке аристократов, ненавидевших слишком влиятельного колдуна, стали плести против него заговор.

29 июня 1916 г. на выходившего из церкви Распутина набросилась с кинжалом шпионка, переодетая в нищенку, но он быстро оправился от ран.

29 декабря 1916 г. на пиру во дворце на Мойке князь Феликс Юсупов начинил пирожные большим количеством цианистого калия. Распутин съел отравленное угощение, но яд, считавшийся смертельным, совершенно на него не подействовал, и он весь вечер продолжал петь и играть на гитаре. Юсупову изменило терпение, он сходил за револьвером и, вернувшись в столовую, всадил медиуму пулю в сердце. Когда он осматривал бездыханное тело, левый глаз Распутина открылся, он вскочил, набросился на Юсупова и стал душить. Тот, вырвавшись, бросился к своим сообщникам с криком: «Он еще жив!» Все кинулись вниз с револьверами, но жертве уже удалось покинуть дворец. Заговорщики пошли по его следам в снегу, настигли и выпустили еще три пули. Потом завернули тело в шубу, связали, отнесли на мост и сбросили оттуда в замерзшую Неву. Труп выловили назавтра с водой в легких – доказательством того, что Распутин освободился от пут, поплыл, но, обессилев, захлебнулся.

Его почитатели собирали остававшуюся рядом с трупом воду, чтобы напитаться его силой. Его половой член, выставленный в петербургском музее, до сих пор является популярным экспонатом.

Россия воевала в Первой мировой войне на стороне французов и англичан до революции 1917 г., после которой предсказание Распутина сбылось: царь Николай II, царица, их пятеро детей и несколько приближенных были убиты революционерами.

Два политика, их жены и «медиум» сидят вокруг стола, соприкасаясь пальцами, в напряженном ожидании.

Габриель-женщина, нарядившийся в чудесное, расшитое золотом черное платье и увешавший себя украшениями, закрывает глаза и сосредоточивается.

– Велите им составить энергетическое кольцо, позволяющее душам явиться на зов, – инструктирует его Люси.

– Сейчас мы образуем магический круг, который…

– Где ваше внимание? Вы меня не слушаете. Я сказала не «магический», а «энергетический». Слово «магия» может их смутить.

– Итак, наш энергетический круг…

– Точно повторяйте то, что я вам говорю, будьте внимательны, Габриель «…который позволит вызванным душам явиться на зов».

– …который позволит вызванным душам явиться на зов.

– Отлично. Теперь спросите, кого они желают вызвать и зачем. Я буду передавать вам все ответы.

– Кого вы хотите вызывать? И зачем?

Министр внутренних дел Валадье говорит премьеру Брокару:

– Начните вы, Жерар!

– Хорошо. Положение серьезное. Излишне пронырливые журналисты раскопали хищение средств, предназначавшихся для субсидирования жилищной платы. Нам… то есть мне, хотелось бы понять, как виновник этой махинации, которую все мы отвергаем, собирался действовать в столь щекотливой ситуации. Я желаю вызвать бывшего президента Франсуа Миттерана.

– Понятно. Сосредоточимся. Я вызываю… Франсуа Миттерана.

Все пятеро ждут с закрытыми глазами.

Люси вызывает Дракона. Он появляется, и впервые она благодаря попаданию в невидимый мир и обладанию новыми органами чувств может увидеть его внешность. Это пузатый человечек со щекастой физиономией, в тоге и сандалиях.

– Здравствуйте, Люси!

Не проходит и минуты, как он возвращается с бывшим французским президентом, и тот говорит:

– Дракон изложил мне ситуацию. Помощь преемникам – обычное дело. Так сказать, «послепродажное обслуживание». К тому же это забавно – продолжить политическую деятельность, пускай и с того света.

Завязывается причудливый диалог между Франсуа Миттераном и Люси; последняя передает услышанное от него Габриелю.

Миттеран сообщает Брокару о сложных схемах, которыми он в свое время пользовался для финансирования тайных партийных касс, а потом своего правительства с целью финансирования рекламных кампаний, митингов в провинциях, а потом неожиданных действий в политике. По поводу журналистов он утверждает, что не стал бы пренебрегать прослушкой и шантажом, а если этого оказалось бы мало, натравил бы на них налоговиков и даже не чурался бы физических угроз. Более того, он признается, что иногда вынужден был избавляться от докучливых персонажей, покушавшихся на основы его власти.

Эктоплазма очень довольна тем, что наконец-то смогла поведать свои тайны.

– Я все тебе рассказал, Жерар. На твоем месте в благодарность за советы я бы поставил президента Миттерана в пример в следующей же речи. Так ты автоматически добьешься доверия и симпатии, это даже откроет тебе дорогу в президенты. Чао!

Габриель-женщина завершает повтор того, что диктует ему бывший президент устами Люси.

В невидимом мире продолжается диалог Миттерана с теми, кто его пригласил:

– Знаете, дочки, мне здесь скучновато. На земле я консультировался с медиумами и с мамаду. Это было забавно. Я думал, что на том свете будет не хуже; но вот теперь, живя здесь, я изнываю от скуки. Как насчет того, чтобы почаще видеться? У меня, например. Я по-прежнему обитаю в Елисейском дворце. Шикарное место, вот увидите!

После общения с Франсуа Миттераном обстановка за круглым столом становится менее напряженной, хотя сидящие продолжают соприкасаться кончиками пальцев. Габриель-женщина позволяет министру внутренних дел поговорить с Эдгаром Гувером, связанным с мафией. Тот позволяет себе расистские разглагольствования, но француз от них только млеет. Потом жены министров изъявляют желание поговорить со своими мамашами. Те дают им жизненные советы и даже делятся кулинарными рецептами. Писатель тем временем изнывает от болей в животе, поэтому свертывает сеанс и выпроваживает восторженных гостей, обещающих скоро вернуться.

После их ухода Габриель плюхается в кресло и облегченно переводит дух. Кошки тут же принимаются тереться об его лодыжки, как будто торопятся погасить порожденные сеансом зловредные волны.

– Что ж, сеанс столоверчения с участием двух действующих министров и усопших политиков завершен!

– Вы не ударили в грязь лицом, Габриель.

– Хорошо, что рядом были вы, Люси. Между нами говоря, это действительно был он, Миттеран? Вы же видели его там, в зазеркалье.

– Кто еще мог бы столько всего наговорить?

– Что да, то да… Я здорово устал, пойду-ка спать. Это то, чего мне больше всего недоставало в мою бытность блуждающей душой: мгновений забытья, когда отключается мысль.

Габриель-женщина избавляется от одежды медиума, натягивает ночную рубашонку и ложится спать.

– Можете не стеречь мой сон, – говорит он, обращаясь к потолку. – Меня охраняют ваши кошки, в случае чего они меня разбудят.

– Не беспокойтесь, у нас есть другие занятия, мне не до наблюдения за вами, – отвечает Люси.

Люси и Долорес парят над кроватью, на которой храпит Сами Дауди.

– Какая плотная аура! – огорчается бывшая заключенная тюрьмы Ренна, ставшая специалисткой по энергетике душ.

Они продолжают над ним кружиться. Храп становится все громче.

– Гляди, его сон переходит в глубокую стадию. Возможно, плотность ауры изменится. Будь наготове, Люси.

Медиум следит за парообразной оболочкой вокруг бывшего возлюбленного. В ней появляются более темные участки, а потом над макушкой открывается дырочка.

– Сон в парадоксальной фазе. Защита отсутствует. Действуй, Люси!

Молодая женщина-медиум, вися над спящим, подносит к его голове указательный палец. Она вводит палец в дырочку, погружает его в череп. Спящий вздрагивает, всхрапывает, чмокает губами. Трепанация продолжается, достигнут мозг. Кончик пальца касается мозолистого тела мозга, связывающего два полушария, Люси напрямую транслирует свою мысленную энергию. При этом она знает, что нельзя терять времени, парадоксальная фаза сна длится не более десяти минут. Необходимо немедленно найти способ подействовать на сознание.

– Это я, твоя мама. Слушай меня.

– Мама? – громко откликается во сне Сами.

– Послушай, Сами: ты поступил нехорошо. Я страдаю, видя, как ты пачкаешь доброе имя нашей семьи. Ты должен исправить ошибку!

– Мама!..

– Молчи и слушай. Сделай так, чтобы Кристоф отпустил девушек. И постарайся, чтобы он не взялся за старое. Если надо, заяви на него в полицию, слышишь? И прекрати иметь с ним дело.

– Мама…

– Я слежу за тобой с небес. Ты должен исправить вред, который причинил ни в чем не повинным людям. И скажи своему дружку, чтобы не искал Люси. Слышишь меня? Оставь ее в покое.

– Но мама…

– Молчи и подчиняйся, Сами. Тебе придется исправляться: ты натворил много зла. Начнешь прямо завтра, понял? Скажи мне, что так и сделаешь.

– Я так и сделаю.

– Ты больше никогда никому сознательно не причинишь зла, обещай мне это.

– Но мама…

– Обещай мне это, иначе я буду являться тебе в снах каждую ночь. Они превратятся в кошмары!

– Хорошо, мама, обещаю.

– Договорились. Прямо завтра ты…

Долорес жестом показывает Люси, что продолжать бесполезно: Сами вышел из стадии парадоксального сна, и его аура восстановилась. Он больше ничего не слышит.

– Будь моя воля, я бы поквиталась с этим мерзавцем! – зло говорит Долорес.

– Из невидимого мира нельзя…

И женщины несутся в центр Парижа, к мемориалу жертвам холокоста в квартале Маре. Вокруг музея собралось видимо-невидимо призраков, бывших жертв депортации.

– Взгляни на них. Чем они заняты? Ничем. Тусуются и вспоминают свое горе. Проблема в том, что большинство людей такие же, как ты. Даже жертвы не злопамятны, потому-то ни на земле, ни на том свете не найти справедливости, – сетует Долорес. – Знаешь, что приключилось с немецким офицером, устроившим во Вторую мировую войну бойню в Орадур-сюр-Глан, когда, заперев всех жителей в церкви, он приказал их заживо сжечь? В том-то и дело, что ничего, умер от старости в окружении чад и домочадцев! В точности как зловещий доктор Менгеле, занимавшийся в концентрационных лагерях бесчеловечными опытами над детьми, особенно над близнецами.

Две женщины молчат перед списком 76 тысяч депортированных, в том числе 11 400 детей.

– Одним словом, справедливость – это утопия, – со вздохом резюмирует Люси.

– Не соглашусь. По-моему, если не срабатывает правосудие, следует изобрести «Невидимый трибунал» с судьями – блуждающими душами, которые могли бы карать, орудуя с того света.

Женщины переводят взгляд на список Праведников, рисковавших жизнью ради спасения 3853 человек: эти люди бросили вызов варварству вместо того, чтобы покориться. Эта стена – больше, чем стена с именами жертв, – вызывает у Люси угрызения совести: бездействовать – значит обрекать других девушек на ту же судьбу, что постигла ее саму.

– Я передумала, Долорес. Вряд ли Сами возьмется за ум в память о своей матери. Может, предпримет усилие, но его сущность останется прежней. Сеешь зло – расплачивайся!

Она мчится в дом Сами и зависает над его кроватью.

– Что ты задумала? Превратить его в такого же алкаша, как мой обидчик? – спрашивает Долорес. – Тогда начни с того, чтобы в десять утра ему захотелось свежего пивка. Когда употребит дюжину банок – пусть заявит на своего дружка-сутенера в полицию. Потом создадим ему зависимость от алкоголя, лишим воли. Кульминация – передача его моим циррозникам из числа мертвых душ.

– Нет, у меня есть предложение получше. Он задумал накачать меня наркотиками и превратить в проститутку? Сыграем в «политого поливальщика»! Будет хорошая точка отсчета для твоего «Невидимого трибунала»: мы заставим вредителя испытать тот вред, который он хотел причинить.

Некоторые люди ненавидят ближнего. Вот лишь некоторые, посвятившие все силы причинению страданий себе подобным:

– китайский император Цинь Шихуанди (259–210 гг. до н. э.) ввел запрет на мысль. Он продиктовал не письменный, а органический закон, по которому желающий своровать не смог бы этого сделать, так как ему отказалась бы подчиниться собственная рука. Добиться этого можно было только террором. Император изобретал все более замысловатые пытки. Для совершенствования искусства причинения страданий ближнему император учреждал пыточные университеты и внедрял систему надзора, при которой детям полагалось следить за родителями и доносить, если у тех заводились враждебные императору мысли. Он назначил министром своего коня, повелел уничтожить в своей стране все книги и обезглавить 500–600 ученых за то, что они не могли обеспечить ему бессмертие. В общей сложности у него набралось более 3 миллионов жертв.

– Иудейский царь Ирод (73–4 гг. до н. э.), посаженный на трон римлянами, лишил племена Израиля политической власти, разогнал раввинов, повелел убить жену и нескольких своих детей. Современник Иисуса Христа (умершего через четыре года после Ирода), он приказал перебить тысячи еврейских мальчиков с целью запугивания населения и принуждения его к покорности. Систематически уничтожал всех, кто угрожал – всерьез или нет – его власти. Грабежами и интригами привел страну к упадку, стараясь угодить римлянам, боявшимся постоянных восстаний в этом регионе. Приказал перебить по случаю его смерти всех видных людей страны ради вящего траура.

– Римский император Калигула (12–41 гг. н. э.) начал правление добродетельно и стал популярен, принимая только разумные решения, а потом заболел и впал в кому. Выздоровев, он стал совершенно другим человеком. Даже его облик, прежде благородный, стал сумрачным и перекошенным. Он стал диктовать безумные законы и карать всех, кто отказывался им подчиниться. Любил сугубо ради собственного удовольствия пытать и мучить недовольных и просто случайных людей, порой продлевая на несколько дней их агонию. Одна из его излюбленных пыток состояла в срезании плоти вдоль позвоночника и от промежности до верха груди. Вступал в кровосмесительную связь со своими сестрами. Участвовал в свадьбах аристократов и требовал себе права первой ночи. Если муж возражал, он приказывал отрезать ему семенники и заставлял его съесть их в присутствии жены, которую принуждал разделить эту трапезу. Ему приписывают ряд высказываний, вроде: «есть лишь один способ сравняться с богами – быть таким же жестоким, как они», «только ненависть заставляет человека поумнеть» и «когда я провожу день без убийства, меня охватывает чувство невыносимого одиночества». Был заколот собственными солдатами, которые его съели, чтобы убедиться, что он мертв.

– Римский император Нерон (37–68 гг. н. э.), жестокий и безумный деспот, преследовал христиан и устраивал зрелища с их массовым умерщвлением. Поджег Рим и декламировал стихи, глядя на горящие дома. По его повелению были убиты тысячи людей, в том числе его мать, тетя, невестка, бывшая жена, вторая жена и зять. Затем он перебил вообще всех своих родственников. Часто занимался изнасилованиями, прибегал к отравлению, обезглавливанию, распятию и сажанию на кол.

– Царь гуннов Атилла (395–453 гг. н. э.), прозванный «бичом божьим». Он решил сокрушить Римскую империю и прибегал к изощренным пыткам, например, к вырыванию из тела пленника всех конечностей одна за другой. Практиковал каннибализм, сожрал двух своих сыновей, не брезговал пить кровь своих жертв. Когда молодая француженка отказалась стать его женой, он подверг ее пыткам и зверски казнил 11 тысяч ее соотечественников. Систематически сжигал и разрушал захваченные города, ответственен за смерть многих сотен тысяч людей.

– Китайская императрица У Цзэтянь (625–705 гг. н.э), женщина скромного происхождения, попала в гарем императора Тай-Цзуна Великого в возрасте 12 лет. Считалась одной из величайших красавиц своего времени и быстро стала фавориткой императора, потом соблазнила его сына Гао Цзуна, родила от него ребенка, которого задушила, далее обвинила в этом преступлении его официальную жену. Та была изгнана, и ее место заняла У Цзэтянь. Она стала вмешиваться в политику, разжигать войны, заставила мужа послать войска для покорения трех царств на Корейском полуострове. Возглавила войну с тибетцами на западе и с тюрками на юго-западе. Обезглавила большинство мандаринов и превратила их детей в рабов. Затем отравила императора Гао Цзуна и стала первой императрицей. Истребив всех членов династии Тан, она создала собственную династию, Чжоу. Полвека она правила железной рукой, ежедневно устраивала оргии и публичные казни, практиковала пытки, предпочитая калечить жертвы (отрубание носов, ушей, стоп, ног), терроризировала свой двор и государства-лимитрофы, которые завоевала на западе и на востоке.

– Монгольский император Чингисхан (1155–1227 гг.) разгромил величайшую империю своего времени – Китайскую и захватил королевства Восточной Европы и Среднего Востока. Прибегал к самым чудовищным пыткам: варил в котле побежденных вражеских полководцев, заливал расплавленное железо в уши и глаза тем, кто не проявлял к нему уважения. Использовал сотни тысяч пленных как живые щиты в сражениях, чтобы неприятель израсходовал на них свои стрелы. Советовал своим воинам резать коням вены и пить их кровь для поддержания сил. Всего на счету Чингисхана 20–30 миллионов жертв, три четвери населения Иранского плато и равнин Восточной Европы.

– Тюркско-монгольский эмир Тамерлан (1336–1405 гг.) основал империю, разрушая города и практикуя массовые убийства. По оценкам, он убил 15–20 млн чел. Также прибегал к всевозможным пыткам, от медленного удушения тысяч жертв до сбрасывания тысяч людей с высоких круч. В Багдаде умертвил с целью устрашения 90 тысяч гражданских лиц; так же поступил с 70 тыс. чел. в Тикрите, с 70 тыс. чел. в Исфахане, с 20 тыс. чел. в Алеппо. Сея ужас, он складывал из черепов своих жертв высокие башни.

– Король Иоанн Безземельный (1167–1216 гг.), вдохновитель легенды о Робин Гуде, был жесток и похотлив. Склонял к сожительству жен своих вассалов, прижил от них 12 незаконнорожденных детей, а их матерей изгонял или убивал. Предал по очереди отца, братьев, жену, примкнувших к нему баронов и в конце концов всю страну. Ослушников бросал в тюрьмы, где они умирали от голода. Увеличил налоги, чтобы всласть предаваться оргиям, и довел страну до нищеты. Скончался от дизентерии.

– Пол Пот (1925–1998 гг.), камбоджийский коммунистический диктатор, глава красных кхмеров, виновен в убийстве 1,7 млн человек (20 % камбоджийского населения). Подбивал крестьян убивать горожан, неграмотных – интеллектуалов. Считал пытку способом не только вырвать признание, но и побудить жертву взмолиться о казни. Уничтожив тех, кого он считал антикоммунистами, Пол Пот распорядился, чтобы его тело после смерти разрезали на куски и разбросали, чтобы уничтожили всю документацию с упоминанием его имени и чтобы убили всех, кто его знал: он хотел полного забвения, словно его вовсе не бывало.

Шершавый язык лижет ему лицо.

Габриель-женщина приподнимает одно веко и видит в считаных сантиметрах от своего зрачка кошку; той хватило бы одного удара лапой, чтобы он остался без глаза.

Открыв другой глаз, он видит комнату Люси, озаренную первыми лучами солнца. К нему сбегаются другие кошки, явно проголодавшиеся.

Встав на стройные ноги, он направляется в кухню. Руки с хрупкими пальцами насыпают несколько кормушек сухого корма. С небольшим опозданием приходит привычная мысль: «Спасибо за то, что жива. Спасибо, что у меня есть тело. Надеюсь быть сегодня достойной права на существование».

Он подходит к зеркалу и узнает себя.

«Я – дух писателя Габриеля Уэллса в теле медиума Люси Филипини. Нет, у меня не поехала крыша. Нет, это не сон. Нет, происходящее – не плод моего воображения. Да, могло бы быть хуже».

Стоя в кухне, он чувствует, как наполняются и выдыхают воздух его легкие, чувствует биение сердца.

Он закрывает глаза и чувствует, как кровь, бегущая в сосудах, добирается до кончиков пальцев рук и ног.

Он распахивает окно и глубоко вдыхает воздух. Потом негромко включает «Адажио» Сэмюэля Барбера, все больше ему нравящееся.

То, какое это везение – жить, понимаешь тогда, когда за плечами у тебя опыт смерти, говорит он себе.

Он запоминает эту фразу, понимая, что сохранил все свои писательские привычки, в том числе манеру использовать в романах ранее пришедшие в голову мысли.

В конечном счете писательство – вид невроза. Или благоприобретенная патология.

Он вспоминает, что обязан вернуть свое роскошное тело законной владелице. Эта мысль ничуть его не огорчает, просто возникает желание использовать каждый миг, полный восхитительных возможностей.

Но писатель побеждает. Он ищет компьютер Люси. На его счастье, у нее компьютер нового поколения, включающийся от отпечатка пальца, иначе ему пришлось бы искать пароль.

Экран загорается, он начинает писать.

«Кто… меня… убил?..»

Сейчас он лучше, чем когда-либо, сознает, что реальность неподражаема и часто «невероятна» и что он как автор – всего-навсего смиренный подражатель Творцу, непрерывно изобретающему необычные ситуации. Поэтому он придумывает для своего текста следующее посвящение:

«Великому сценаристу, изобретшему сложный мир, в котором мы живем, от восторженного поклонника».

Он старается припомнить во всех подробностях все с ним случившееся, остановиться на каждом эпизоде, и приступает к повествованию, чередуя диалоги и сцены действия.

Снова он задумывается над заключительной фразой и снова решает, что это должно быть что-то неожиданное.

На ум ему приходит Эсклепион – лечебное заведение, придуманное греческим медиком Эскулапом, лечившим умалишенных путем помещения их в подземный лабиринт. Когда больные, побродив в темноте, видели свет, бежали к отверстиям в потолке, откуда он лился, и задирали головы, на них опорожняли ведро змей. Эффект был потрясающим, в некотором роде – предвестье электрошока. Вот как действует прибереженная на самый конец неожиданность!

Так же и хорошую интригу можно назвать лабиринтом, в котором читатель ищет свет, указывающий на выход, но в момент, когда он считает, что выход найден, полезно огорошить его ведром змей.

Помнит Габриель и то, что медик Эскулап погиб от удара молнии (посланной Зевсом?) после опыта по воскрешению мертвых.

Он замечает, что у него путаются мысли. Это большой его недостаток: память подсказывает разнообразные направления для размышления, но при этом уводит в сторону от главной канвы.

Не сбиваться с курса!

Он поспешно печатает нечто вроде общего плана.

Но проблема в том (быстро спохватывается он), что происшедшее с ним не вызывает никакого доверия. Никто никогда не поверит в историю его смерти и временного перевоплощения в женщину.

Он печатает все быстрее. Работа этими пальцами с длиннющими ногтями, стук клавиш – что еще может принести такое чувство полноты?

Идеалом было бы жить вот так дальше – в теле молодой женщины, но с сознанием старого писаки. Почему бы и нет, собственно? Обязан ли он выполнить данное Люси слово вернуть ей тело, когда она его потребует?

Он пишет и чувствует, как мысль носится от строчки к строчке, как лошадь, галопом скачущая сквозь лесную чащу.

Ему кажется, что он обрел ясное видение, вернул связность. Возможно, это как раз то, чего ему больше всего недоставало, когда он был чистым духом: колотить по клавиатуре компьютера, копая борозду интриги.

Он упорно корпит над своей историей, пока не начинается жжение в глазах.

Он смотрит на часы: 12.30. Он писал четыре часа кряду, не замечая течения времени.

Он набрасывает куртку, выбегает на улицу и ловит такси, вынужденный прибегнуть к томительно медленному способу перемещения, принятому у живых.

Будь он блуждающей душой, то уже прибыл бы на место.

Водитель врубает на полную мощь нечто совсем не мелодичное. Габриель-женщина просит сделать музыку потише и слышит в ответ, что в своей машине водитель делает то, что хочет.

Так Габриель чувствует на себе неудобства материального мира, тем более когда ты женщина…

Учитывая небольшой рост и слабость мускулов Люси, он не может в случае конфликта прибегнуть к физической силе. В зеркале заднего вида красуется похотливая физиономия водителя.

Габриель-женщина неприязненно ежится. В животе снова спазмы.

– Не переживайте, дамочка, скоро приедем.

Габриель-женщина чувствует себя потенциальной жертвой, отданной на произвол хищника. Словно подтверждая это впечатление, водитель широко улыбается, показывая зубы, и бесстыже облизывается.

Приехали!

– Готово, дамочка! А вы боялись… С вас тридцать пять евро.

Габриель-женщина отсчитывает запрошенную сумму.

– А чаевые? – возмущается таксист.

Габриель не отвечает и удостаивается сексистского ругательства.

Писатель убеждается, что все его прежние старания влезть в шкуру персонажа женского пола были негодными потугами. Только сейчас он начинает понимать, что к чему.

Он бежит к дому своего брата и нажимает кнопку домофона.

– Кто там?

– Люси Филипини.

– Пятый этаж, дверь справа.

Лифт сломан, Габриель-женщина поднимается по лестнице. Брат ждет на пороге.

– Чрезвычайно рад снова вас видеть, мадемуазель Филипини. Не думал, что вы… меня навестите. Не представляю, как вы раздобыли мой домашний адрес и…

– У вас найдется немного времени? Не пропало желание посидеть со мной в ресторане? Идемте, я проголодалась.

Тома накидывает плащ и ведет ее/его в шикарное бистро поблизости. Там он пропускает женщину вперед и предлагает столик с банкеткой. Габриель-женщина рад, что может попользоваться мужской галантностью. Он садится и незаметно сбрасывает туфли на высоких каблуках, от которых ужасно устал.

– Ваш визит – полная… неожиданность.

– Что хорошего тут можно заказать?

– Надо же, именно так выражался мой братец!

Он пугается, что манера говорить может его выдать, но собственный голос звучит успокаивающе. Этот высокий голос отличается, правда, от голоса Люси, каким он его воспринимал, когда он звучал не у него в голове.

– Чем вызвано ваше желание снова меня увидеть так скоро? Вы продолжаете расследовать смерть моего брата?

– Вы смастерили некрофон, не так ли?

– Как вы могли об этом пронюхать?!

Габриель-женщина ищет объяснение. Например, такое:

– Я узнала об этом от Габриеля на одном из наших сеансов. Он сказал, что беседовал с вами через этот прибор.

– Так это вправду был он, я действительно говорил с моим умершим братом…

– Ясно одно: у меня состоялась медиумическая связь с ним, и он рассказал мне о вашем приборе. Сказал, что прибор сломался. Вы его починили?

– Нет… К сожалению, сгоревшую деталь нелегко найти. Я ее заказал. Думаю получить ее на следующей неделе.

Официант подает им два меню.

– Блюдо дня – индейка с каштанами.

– Как насчет рыбы? – спрашивает Тома.

– Скат с каперсами.

– Я возьму это.

– Гм… Я веганка, – сообщает Габриель-женщина, вспомнив данное Люси обещание не подвергать ее организм опасности «трупоедения».

– Вегетарианского меню у нас нет, могу предложить салат «Цезарь» без бекона и курицы.

Габриель кивает в знак согласия.

– Как вам удалось сконструировать такой невероятный прибор? – спрашивает он.

Тома польщен интересом к своей работе. Он залпом выпивает стакан воды и наклоняется над столом.

– Понимаете, мадемуазель Филипини, до сих пор считалось, что есть только два способа изучать окружающий нас мир: химия и физика. Лично я думаю, что существует третья форма проявления материи. Возьмите пластинку с симфонией Малера и разрежьте ее на кусочки. Среди молекул вы не найдете нот симфонии. Спрашивается, где на этой пластинке находится музыка?

– Не знаю.

– Это нематериальная волна. Или взять птичку: ни в клетках ее мозга, ни в ее ДНК не найти мелодии ее песни. Если у вас две совершенно одинаковые птицы с одинаковой ДНК, то все равно…

– …все равно они будут чирикать по-разному?

– Вижу, вы начинаете понимать, куда я клоню. То же самое и с человеком. Сколько ни препарировать нейроны мозга Эйнштейна, формулу E=mc² там не найти. Сколько ни копаться в вашем мозгу или в вашей ДНК, ваших снов там нет. Мое открытие заключается в том, что в нематериальном мире есть нечто такое, чего не обнаружишь методами физики и химии. Третья, нематериальная форма.

– Волна, говорите?

– Она самая. Не имеющая никакой консистенции, но воздействующая на материю. При слушании симфонии Малера у меня происходит выделение эндорфинов. Песня птицы рождает у ее сексуального партнера желание совокупиться, вследствие чего на свет появляется яйцо. Формула E=mc² позволяет строить атомные станции, вырабатывающие электроэнергию для наших домов, они же позволяют изготовлять атомные бомбы для уничтожения этих домов. Но если поразмыслить, источник всего этого – мысль.

– Волна, только и всего…

Габриель ловит себя на том, что брат вызывает у него восхищение. Никогда раньше он не слышал от него таких четких и убедительных речей.

– Это позволило мне понять ваш пример с сахаром в чае. Я был слепцом. Незрячим. Университетское образование – это шторы, мешавшие мне видеть мир во всей его чудесной сложности. По той же причине я считаю, что никакой компьютер не сможет скопировать мысль моего брата. Максимум, что возможно, – это имитация некоторых особенностей его манеры письма.

– Вернемся к вашему некрофону.

– Я сказал себе: если кто-то говорит с мертвыми, значит, обязательно есть испускаемая и принимаемая волна. Я раскопал чертежи некрофона Эдисона, там упомянуто магнитное поле. Я стал перебирать магнитные волны и методом дедукции выявил узкую зону спектра, где могли бы находиться эти волны. Это волны широкой амплитуды, с гребнями, близкими к инфразвуку.

– Вот почему их улавливают кошки?

– Некоторые животные действительно общаются на этой длине волны: летучие мыши, дельфины.

Тома подсаживается к медиуму и кладет руку ей на бедро. Сознание Габриеля получает двойственный электрический разряд: женская кожа сигнализирует о приятном ощущении, но мысль, что к нему пристает брат-близнец, совершенно невыносима. Он отшатывается, при этом задевает коленом стол и опрокидывает бокал, разбивающийся вдребезги.

– Я стал другим человеком, Люси. Раньше я был рационалистом и картезианцем и видел в вас всего-навсего мошенницу, эксплуатирующую людскую наивность. Теперь я знаю, что вы правы: с мертвыми можно говорить, у меня получился разговор с покойным братом.

Габриеля посещает догадка, как облегчить диалог с Тома с того света:

– Во время нашего с ним последнего медиумического контакта ваш брат просил меня условиться с вами о коде, который помог бы вам сразу его идентифицировать. Хотите узнать про этот код?

– Попробую догадаться: «Rosabelle Believe»? К этому коду прибегал Гудини для бесед с того света со своей женой.

– Он самый! Этот пароль будет означать, что вы общаетесь с настоящим Габриелем, а не с прикидывающимся им духом.

– А что нового у вас, мадемуазель Филипини? Как продвигается ваше расследование? Не знаю, читали ли вы в газетах, что проект Александра де Виламбреза «Виртуальный Габриель Уэллс» идет вперед гигантскими шагами. Он объявил, что версия «Тысячелетнего человека», написанная его программой искусственного интеллекта, выйдет уже через месяц.

– Ему ни за что не добиться качества настоящего автора…

– Можно подумать, публика уловит разницу! Представьте, вдруг некоторые критики, сожалея, что не распознали его при жизни, внезапно опомнятся и примутся рекламировать это безобразие? Вот будет ужас, если Виламбрезу удастся до бесконечности профанировать при помощи робота творчество моего бедного брата!

Им приносят еду. Габриель хватает вилку и начинает есть, как привык, забыв о притворстве; видя удивление Тома, он спохватывается и изображает более женственные, почти манерные движения.

– Вы по-прежнему считаете, что я убил своего брата-близнеца?

– В данный момент я не исключаю никаких версий.

– Мадемуазель Филипини, вы упорны и умны, но я не понимаю, почему вы продолжаете меня подозревать.

Он хватает ее руку и прижимает к своей груди, не дав Габриелю времени среагировать.

– Почувствуйте мою энергию, мою искренность. Слушайте внимательно. Я не убивал брата и так же, как вы, хочу узнать, кто совершил эту гнусность.

Пока Люси и Долорес пользуются новым погружением Сами в глубокий сон для воздействия на его сновидения и побуждения его к применению наркотика, появляется Дракон.

– Зачем вы это делаете?

– Чтобы не позволить этому негодяю превращать девушек в рабынь, – отвечает Люси, давая Долорес понять, что общается с Иерархией.

– Обычно мы, существа из Среднего Астрала, не вмешиваемся и предоставляем народцу (это произносится с нескрываемым презрением) Нижнего Астрала вволю якшаться с живыми. Но меня насторожили ваши действия, а именно использование эгрегоров алкоголиков для нападения на живого человека.

– Мы с Люси хотим обезвредить токсичного живого человека, чтобы у него больше не было жертв, – подает голос Долорес. – Мы стремимся восполнить в невидимом мире то, что не получается у человеческой юстиции на Земле.

– Юстиция, Справедливость! Легко сказать и трудно претворить в жизнь! Что вы в этом смыслите?

– Наша цель – учредить Трибунал мертвых для исправления ошибок, допускаемых судами живых, – объясняет бывшая заключенная, полная решимости отстоять свою позицию.

Осмелев, она продолжает:

– На дворе двадцать первый век, так дальше нельзя. Пора разделаться со всеми этими извращенцами и прочими пропащими людьми, безнаказанно сеющими несчастье, забираясь порой на самую верхушку человеческой пирамиды или проникая в параллельные властные структуры.

Мужчина в белой тоге выглядит разочарованным.

– Я не абы кто… Практически я – изобретатель правосудия. Это я, Дракон, составил в 621 году до нашей эры первые письменные законы, применимые ко всем без исключения, независимо от социальной принадлежности. Раньше богатых и бедных судили по-разному, отдельные законы существовали для мужчин и женщин, чужестранцев и сограждан.

– Неужели до того все было настолько запущено? – с сомнением спрашивает Люси.

– Были десять Моисеевых заповедей, продиктованных свыше в 1330 году до нашей эры, но они касались только евреев, а их было раз два и обчелся. В моей родной Греции, тогдашней главной державе Средиземноморского бассейна, действовали только устные законы, допускавшие вольную интерпретацию. Законодатель карал согласно своей интуиции и ни перед кем не отчитывался. Это порождало массу злоупотреблений. Но я положил конец праву индивидуальной мести. Меня посетила идея выгравировать законы сначала на деревянных щитах на въездах в города, а потом на каменных стелах, чтобы никто не мог оправдываться незнанием закона. Я же изобрел разницу между преднамеренным и непреднамеренным убийством. Это я к тому, что правосудие – мой конек.

– Раз вы стремились к торжеству правосудия, то легко нас поймете. Не мешайте, лучше помогите, – говорит Люси.

– Во что вы встреваете? – холодно вопрошает он.

Обеих женщин удивляет его изменившийся тон.

– Вам никогда не приходило в голову, что этот мир и так совершенен и что лучше ничего в нем не менять?

– Торговцев белыми рабынями тоже оставить в покое? – возмущенно спрашивает Долорес.

– Человечество должно пройти в своих заблуждениях до самого конца, совершить наихудшие злодеяния, иначе так ничему и не научится.

Дракон, чрезвычайно довольный своим остроумием, развивает свою мысль дальше:

– Непростительная самоуверенность – воображать, что можно спасти людей и изменить мир. Поэтому я вынужден просить вас больше не придумывать мелкое персональное правосудие. Существуют недоступные для вас смыслы. Человек не заслуживает спасения, если сам не борется против собственной тени. Пусть ошибается, тем ценнее будет его успех. Задумайтесь об улучшениях, бросьте мечтать о том, чтобы все изменить одним махом. Эволюция – процесс медленный, чуждый рывкам. Доверяйте Иерархии, что над вами.

– Советуете опустить руки и бездействовать? – не унимается Долорес.

– Малые дела на своем уровне, без переоценки своих сил! Не забывайте, раз все обстоит именно так, значит, на то есть скрытые причины. Возможно, необходимо ошибиться, чтобы понять. Опыт выковывается поэтапно: сначала люди экспериментируют, потом видят результаты своих экспериментов и в конце концов осознают, что надо изменить свое поведение, и лишь потом иное поведение становится частью их натуры.

Все это произносится сухим убежденным тоном, но Долорес остается при своем мнении.

– Какую сторону выбираешь ты, Люси? – обращается она к подруге.

– Через него я выхожу в Средний Астрал, мне нельзя ему противоречить.

Люси разрывается между двумя непримиримыми позициями, между собственными противоречивыми чувствами.

– Я принимаю мир таким, каков он есть.

Сказав это, она пронзает потолок, оставив Люси вдвоем с Драконом над кроватью Сами.

– Раньше вы это от меня скрывали: так это вы – изобретатель правосудия?

Она кивает.

– Он сейчас пребывает в моем теле. Неизбежно возникают связи… Вы знаете, кто его убил?

Он не удерживается от хитрой улыбки.

– Да.

Она приподнимает бровь:

– И можете мне сказать, кто это сделал?

Дракон наклоняется к уху Люси и шепотом называет имя убийцы.

У нее лезут на лоб глаза…

«Теория сотой обезьяны» была сформулирована на основании наблюдений за японскими макаками, Macaca fuscata, – серебристыми длинношерстными обезьянами с розовыми мордочками, фигурирующими на многочисленных фотографиях, сделанных в 1952–1965 гг., где они плещутся в озере, из которого поднимается пар, на островке Кошима или на острове Киушу.

Раньше японские ученые подкармливали обезьян сладкими бататами, которые бросали на песок. Обезьяны обожали это лакомство, но им было неприятно, когда в рот попадал песок.

Решение проблемы нашла самка по прозвищу Имо: она погружала батат в воду, смывая песок, а потом, довольная результатом, стала мыть все бататы, прежде чем отправлять их в рот.

Сначала этим занималась только она, потом ученые заметили, что ей стала подражать молодежь. Дальше тем же занялись остальные самки. Дольше всех упирались старые самцы, неодобрительно гримасничавшие при виде происходящего.

С годами все больше обезьян начинали мыть сладкие бататы, прежде чем их есть.

Японские ученые обратили внимание, что в день, когда к мытью батата перешла сотая по счету обезьяна, был преодолен критический порог, и с тех пор все обезьяны на острове сочли, что мыть батат, прежде чем его пробовать, – нормальное поведение.

Еще удивительнее то, что после преодоления этого порогового значения – 100 обезьян, началась настоящая эпидемия: это поведение стали перенимать колонии макак на соседних островах. При этом исключалось, чтобы обезьяны преодолевали расстояние между островами вплавь.

Американский ученый Лайелл Уотсон выдвинул гипотезу, что когда значительное число особей изменяется так, что становится способно принять новую идею, последняя распространяется очень быстро, как волна в воздухе, и затрагивает все особи без малейшего вещественного переноса.

В 1984 г. Кен Кейс опубликовал книгу «Сотая обезьяна», где провел параллели между поведением японских макак и человеческого общества. По его гипотезе, при сложении ментальной энергии особей достигается некий порог, происходит взрыв, приводящий к всеобщей перемене в сознании. Сначала это затрагивает ограниченное количество посвященных и любопытных – например, молодежи, часто более гибкой и интересующейся новшествами, а потом по принципу коромысла эта оригинальность превращается в норму. Следующие поколения уже не помнят неуклюжего поведения предков.

Габриель-женщина находится в величественном кабинете главы издательства «Виламбрез». Тот восседает между двумя стопками рукописей и громко разговаривает по телефону.

– …Отлично… Да, конечно. Мысль Уэллса нашими стараниями разойдется по всему миру. Разумеется… Она будет оживать разными способами, но учтите, издательство «Виламбрез» будет проявлять исключительную активность… Нет… Нет… Об этом нет речи. Речь совсем о другом – о новом Габриеле Уэллсе, новом, не издававшемся рассказе, мы располагаем на него исключительными правами. Почему о нем ничего не известно? Он лично вручил его мне два года назад, хотел узнать мое мнение. Я сдувал с него пылинки, и вот теперь мы намерены его обнародовать.

Габриель-женщина не помнит ничего такого и недоумевает, о каком рассказе толкует Александр. Тем временем издатель продолжает:

– Уж поверьте мне… Как называется? «На твоем месте».

Теперь Габриель-женщина вспоминает этот текст, и ему становится понятен выбор издателя.

– Сюжет? Прозаик – член Французской академии и писатель-фантаст договариваются обменяться текстами. В результате критики превозносят произведение, якобы написанное академиком, а то, что якобы вышло из-под пера фантаста, разносят в пух и прах. Но академик на этом не останавливается: он покидает институт и садится за научно-фантастические романы. Фантаст же понимает, что всегда хотел сочинять стихи. Ну как, нравится? Нет?.. Почему? Конечно, я знаю, что это не помирит нас с конкурентами, зато самому Габриелю Уэллсу понравилось бы, что мы издаем это сейчас. Будем считать это данью его памяти или подмигиванием.

Издатель замечает, что сидящая напротив него молодая женщина с интересом вслушивается в этот разговор, и не намерен закругляться.

– Во всяком случае, я ничего не теряю и вполне могу предпринять рискованный шаг вперед.

Слыша эту фразу, Габриель-женщина вспоминает, почему всегда симпатизировал этому издателю. Он терпеливо ждет, пока Александр де Виламбрез завершит разговор. Это происходит минут через двадцать.

– Счастлив снова вас видеть, мадемуазель Филипини, извините, что столько времени испытывал ваше терпение. Вы все еще ищете убийцу Уэллса?

– Да, но я не топчусь на месте.

– Муази?

– Он невиновен.

Он то сплетает, то расплетает длинные пальцы с безукоризненными ногтями.

– Кого же вы подозреваете? Его брата?

– Тома тоже ни при чем.

– Меня, что ли?

– Относительно вас у меня остаются подозрения, месье де Виламбрез. Помогите их рассеять.

Александр задумывается, потом улыбается и встает.

– Сейчас я это сделаю раз и навсегда. Идемте, мадемуазель.

Зная репутацию издателя, слывущего удачливым соблазнителем, Габриель-женщина опасается, что он выманит его в вестибюль и там зажмет в углу, но Виламбрез ведет ее в кабинет, увешанный портретами Габриеля Уэллса. Там в кресле, перед большим экраном развалился мужчина.

– Привет, Сильвен!

– Здравствуйте, босс.

– Прошу любить и жаловать, Сильвен Дюро из «Иммортал Спирит», отец идеи виртуального Габриеля Уэллса. Так я проявляю всю мою любовь к этому автору: я сделаю его бессмертным. Вы считаете, что можно убить автора, которого настолько ценишь? Сильвен, будь так добр, продемонстрируй мадемуазель нашу концепцию.

Перед духом Габриеля Уэллса, пребывающем в теле Люси Филипини, возникает реконструкция облика писателя. У него впечатление, что он смотрит на себя в зеркале.

– Здравствуйте, мадемуазель, – произносит виртуальный Габриель Уэллс.

– Ну же, побеседуйте с ним! – настаивает Александр де Виламбрез. – Конечно, это озадачивает, но представьте, что это настоящий Габриель. Обращайтесь к нему «Виртуальный Габриель», вот и все.

– Здравствуйте, Виртуальный Габриель.

– Вы совершенно очаровательны, мадемуазель.

Габриель не ждал комплимента от своей виртуальной копии.

– Настоящий Габриель был задирой и бабником, поэтому эти черты его характера воспроизведены в искусственном интеллекте, – подсказывает Александр де Виламбрез.

Габриель-женщина решает идти ва-банк:

– У меня к вам вопрос, Габриель: кто, по-вашему, мог убить ваш прототип?

Виртуальное лицо напротив чуть морщится, нижняя губа кривится – можно счесть это признаком напряженного размышления.

– Многим хотелось, чтобы органический Габриель перестал писать, – изрекает наконец копия.

– Габриель Уэллс был немного параноиком, – шепчет Александр де Виламбрез на ухо молодой женщине. – Мы запрограммировали эту черту его характера, чтобы не отрываться от оригинала.

– Но кто, по-вашему, был больше всего заинтересован в том, чтобы с ним разделаться?

– Кто?.. – повторяет лицо на экране, чтобы выиграть время. Снова мимика, изображающая напряженное раздумье.

– Подойдем к теме иначе… Кого, дорогой Виртуальный Габриель, вы бы назначили убийцей, если бы сочиняли роман о его смерти?

Александр де Виламбрез поднимает палец в знак одобрения.

– Именно так и следует ставить вопрос.

Лицо на экране снова демонстрирует сосредоточенность, а потом разглаживается.

– «Чтобы понять систему, следует выйти за ее рамки», – говаривал Габриель.

– Что же мы находим за рамками системы?

– Эврика! Убийца – это… Убийца – это… Убийца – это…

Виртуальный Габриель заикается, потом экран гаснет.

– Только не это! Вы довели его до замыкания! – беспокоится Сильвен Дюро.

– Поломки в порядке вещей, особенно с новыми программами.

Дюро лезет в системный блок и ищет неисправность.

– Я предупреждал, рано требовать от него слишком многого, это версия «бета».

– Не знала, что спросить его об убийце прототипа значит так сильно его озадачить! – оправдывается Габриель-женщина. – Мне очень жаль.

Александр де Виламбрез не отказывается от намерения произвести впечатление на гостью. Он достает из шкафа пачку отпечатанных листов.

– Полюбуйтесь, это первые три главы «Тысячелетнего человека».

– Вы разрешаете мне их прочесть?

– Можете просмотреть первые двадцать страниц, не больше. Остальное – секрет, это должен прочитать и отредактировать для большей связности человек из плоти и крови.

Габриель-женщина, разбираемый любопытством, начинает читать.

«Кто хоть когда-нибудь не мечтал о том, чтобы его жизнь продолжалась бесконечно?»

Александр заметил, что все его романы начинаются с вопроса, и не отступает от этого правила. Дальнейшее подчиняется структуре классического детектива, и вся оригинальность сводится к теме продления жизни. Герой довольно банален, и Габриель-женщина подозревает, что искусственному интеллекту вряд ли под силу проникнуть в человеческое безумие.

Тем временем Александр закуривает сигару и начинает выпускать колечки дыма.

– Мадемуазель Филипини, вы понимаете, что вам предоставлена честь прочитать это раньше всех остальных?

Габриель не осмеливается сказать ему правду о том, что на самом деле думает о первой главе, этом воплощении банальности, и всего лишь прочувственно благодарит издателя.

– Если вам захочется прочесть продолжение, милости прошу. Но для этого понадобится встреча в менее формальной обстановке…

Он протягивает свою визитную карточку, Габриель-женщина благодарит его и ретируется. Он размышляет об алхимии, позволившей ему превратить свой мозг в машину по изготовлению сюжетов. Он все больше убеждается, что слабость программы «Виртуальный Габриель Уэллс» коренится в том, что искусственный интеллект никогда не сравнится любопытством с живым человеком.

Писателю, томящемуся в теле медиума, хочется воспользоваться отсрочкой, предлагаемой этой новой, женской телесной оболочкой, но его не покидает ощущение, что убийство слишком глубоко его затронуло. Что-то в нем сломалось. Пока он не узнает, кто с ним расправился и почему, ему не видать душевного покоя.

В японской культуре разбитый предмет может быть ценнее нового и нетронутого, так как починка считается дополнительным источником интереса.

Искусство ремонта для улучшения даже носит особое название – кинцуги (буквально «золотое соединение»). Первые упоминания о кинцуги относятся к XV веку: тогда сёгун Ашикага Йошимаса послал в Китай для ремонта разбитый чайный сосуд. Согласно традиции, сосуд был возвращен с неэстетичными железными заплатками. Сёгун выразил неудовольствие, и японские мастера предложили починить сосуд при помощи заметных стыков из покрытого золотом лака. Эти стыки стали новым украшением первоначального произведения искусства. С тех пор у сёгунов появилась привычка не выбрасывать разбитые керамические предметы, а давать им новую жизнь, подчеркивая, а не скрывая повреждения.

Успех кинцуги был так велик, что некоторые коллекционеры, особенно занимавшиеся чайной церемонией, намеренно били посуду, чтобы потом ее украсили золотые прожилки. Даря предметам вторую жизнь, кинцуги также воплощает мысль, что человек, переживший драмы, сломавшийся, но возродившийся, интереснее нетронутого, защищенного от превратностей бытия.

Она борется за жизнь. Они попали в плен к индейцам, привязавшим ее к столбу. Появляется индейский вождь с большим ножом и подносит острие своего оружия к вырезу блузки очаровательной пленницы; та прерывисто дышит, грудь вздымается, вследствие чего от корсажа отлетает пуговица.

– Снято! Оставляем! – раздается голос режиссера. – Отвязывайте Сабрину.

Ассистенты освобождают актрису, и та первым делом требует бокал шампанского, чтобы справиться с эмоциями; актер, играющий вождя индейцев, пользуется передышкой, чтобы попросить у нее автограф.

Среди присутствующих Сабрина узнает профиль Люси.

– Вы всегда застаете меня в деликатные моменты, – произносит с иронией актриса. – В прошлый раз меня собирались пытать злодеи-судьи Людовика XIV, теперь меня поймали не менее похотливые индейцы.

– Разве жизнь – не бесконечно повторяющийся сценарий?

– Забавно, слово в слово речи Габриеля Уэллса. Он высказался бы именно так. Как, кстати, продвигается ваше расследование его гибели?

– Продвижение есть.

Вокруг них активизируется и начинает нервничать съемочная группа: реквизиторы, звукооператоры, гримеры.

– Сабрина, тебе хватит на отдых десяти минут? – спрашивает режиссер.

Актриса застегивает блузку.

– Двадцать минут! Идемте в мой трейлер, мадемуазель Филипини, там можно спокойно поговорить.

Она приглашает ее в просторный дом на колесах, отделанный изнутри фальшивыми деревянными панелями.

– Спасибо, что снова уделяете мне время, – произносит Габриель-женщина.

– Сама не знаю, почему меня так к вам влечет! – И Сабрина, застав Габриеля-женщину врасплох, тянется к нему. Он не ожидал, что его/ее возжелает женщина, пусть даже и бывшая невеста.

– Я тронута, но…

Он отшатывается, но Сабрина неотвратимо надвигается.

Сначала за ним ухлестывает родной брат, потом издатель, а теперь его бывшая! Габриель-женщина не ожидал такого поворота. Только теперь до него доходит, почему Люси было так трудно допрашивать подозреваемых.

– Стоило мне вас увидеть, как я поняла, что между нами существует невидимая связь.

Актриса тянется губами к его губам.

– У нас мало времени, – говорит она. – Поцелуйте меня.

– Дело в том, что я… Я веду расследование…

– Я вам не нравлюсь? Все мужчины обо мне мечтают, плакаты со мной в неглиже висят в комнатах всех…

– …юнцов и водителей-дальнобойщиков, знаю, но я не то и не другое, – напоминает Габриель-женщина.

– Хватит изображать недотрогу! Целуйте, и дело с концом!

Не давая Габриелю понять, что творится, актриса впивается своими пышными губами в его/ее губы. Он узнает этот рот, но теперь, когда он – женщина, испытывает несколько иные чувства.

«Я проделал в расследовании тот же путь, что Люси, – думает он, – допросил тех же свидетелей и не нашел ничего убедительного, никакой новой информации. Я не лучше, чем она, в ее теле. Единственная разница в том, что она лучше умеет держать людей на расстоянии».

Выбившись из сил, он послушно приоткрывает рот и получает поцелуй, от которого заливается густой краской.

– Какая вы робкая!

– Я… Я расследую убийство Габриеля Уэллса.

– Сказано вам, это Муази, зачем вы снова меня об этом спрашиваете? Расслабьтесь, вам понравится, обещаю.

Сабрина заключает его в пылкие объятия, но, как замечает Габриель-женщина, мышцы тела, в котором он пребывает, не позволяют ему принимать ласки. Находись он в мужском теле, все получилось бы, хотя еще неизвестно, захотелось бы ему? Тем временем Сабрина опрокидывает его на спину и блокирует коленями руки.

– Мы все хотим одного и того же. Это стоит за любым нашим поступком. Нам подавай поцелуи, любовь!

Габриель-женщина неуклюже сопротивляется, но актриса ласкает ему/ей через одежду грудь, начинает его/ее раздевать.

Не хватало, чтобы меня изнасиловала моя бывшая!

Он пытается увернуться, крутит головой, загораживается локтем – и вдруг испытывает приступ чудовищной боли. В этот раз болит не живот, а голова. Кажется, черепная коробка вот-вот лопнет. Он издает вопль, все тело пронзает током.

– В чем дело? Что случилось?

– Мигрень… – лепечет он.

Актриса мигом прекращает натиск и идет за лекарством.

– Со мной тоже так бывает. Кошмар! Очень вам сочувствую.

У Габриеля-женщины ощущение, что в голове у него орудуют отбойным молотком. Он кладет в рот несколько таблеток и проглатывает, запивая водой.

– Мне надо идти. Простите за беспокойство.

– Вы уверены, что сможете идти?

– Я справлюсь, спасибо.

Он с трудом встает, поддерживаемый сильной рукой Сабрины, шаткой походкой покидает домик на колесах и добирается до «смарта» Люси. Лекарство помогает мало, виски захлестывает горячей лавой. Он едет, то и дело жмуря от боли глаза. Вот что значит иметь тело! Он добирается до дома медиума и валится на кровать. Сбежавшиеся кошки урчат у его головы.

От кошек исходят волны, облегчающие боль, но этого мало, чтобы совсем прийти в себя. Он встает, чтобы задернуть шторы и выключить свет, потом снова ложится, сопровождаемый кошками. Он предполагает, что это «глазная мигрень»: боль причиняет малейший шум, даже самый слабый свет. Сигналы тревоги, подаваемые его прежним телом, он умел распознавать, в сигналах же тела Люси совершенно не разбирается.

– Надеюсь, вы не вывели из строя мою телесную оболочку! – вмешивается медиум, висящая под потолком, к восторгу почуявших ее кошек.

– Я готов вам вернуть тело. Проинструктируйте меня, и я эвакуируюсь, как только скажете! – бормочет Габриель, кривясь от боли.

– Не собираюсь возвращаться в тело в разгар приступа мигрени. Надеюсь, вы меня понимаете.

– Это не мое тело!

– Думаю, сейчас для нас обоих была бы идеальной ипостась чистых духов.

– Нельзя оставлять ваше тело без души. Его может похитить другая блуждающая душа.

Расхаживающие вокруг них кошки все сильнее нервничают.

– Не волнуйтесь, я знаю, что делаю. Между прочим, у меня целые две новости, хорошая и плохая, – сообщает Люси. – С которой начать?

– С хорошей! Для плохих у меня нет настроения.

– Я знаю, кто вас убил.

– Правда?! Хотелось бы услышать это имя при более благоприятных обстоятельствах… А плохая новость?

– Для нее еще не пришло время, на этом этапе вы бы все равно не поняли.

– Вы издеваетесь?!

Голову пронзает такая боль, что он издает громкий стон.

– Поверьте, я делаю все, чтобы вам помочь. Просто я думаю, что для продолжения расследования вам тоже лучше превратиться в чистый дух.

– Говорите, какие наши дальнейшие действия!

– У меня очень сильные мигрени, не хочу возвращаться в свое тело, когда его так корежит. Поэтому я предлагаю вам тоже его покинуть и присоединиться ко мне в загробном мире.

Его череп снова пронзает нестерпимой молнией боли.

– Как это сделать? Скорее, я больше не могу!

– Слушайте внимательно и делайте так, как я говорю. Сначала сядьте в позе лотоса на мою подушку для медитации.

Он подползает к красной подушке.

– Ваш позвоночник должен быть максимально прямым, голова задрана кверху.

Он старается все выполнять, превозмогая боль.

– Пусть ваши ноги и пальцы рук оцепенеют, пусть это оцепенение медленно поднимается по вашему телу, превращая вашу плоть сначала в студень, потом в дерево.

Он сосредоточивается и послушно кивает.

– Все ваше тело – бесчувственное дерево. Сок движется вверх по вашим ногам и рукам, омывает таз, грудную клетку, производя обезболивающий эффект. Сердцебиение замедляется, ток крови в венах тоже. Дыхание делается легким. Вы больше ничего не чувствуете.

Его лицо расслабляется.

– Теперь представьте световое оконце у себя в макушке. Откройте его и выпустите наружу душу.

Кошки приближаются.

– Вы уверены, что поблизости нет блуждающих душ?

– Я уверена ровно в обратном: они есть.

– Они обязательно воспользуются возможностью и…

– Не бойтесь. Мои кошки защитят мою телесную оболочку, к тому же вселяться в такое страждущее тело никому не захочется.

Ободренный Габриель представляет светящееся окошко у себя на макушке, и его душа устремляется в него. Душа обретает зрение и перестает чувствовать боль. Какое облегчение, какое чувство свободы!

Он видит Люси.

Люси видит его.

Еще он замечает несколько бродячих душ-паразитов, сужающих вокруг них кольцо.

– Я передумала, мне так страшно, что у меня похитят тело, что лучше я в него вернусь. Мигрень рано или поздно пройдет, – сообщает она.

Пользуясь отверстием в макушке своего черепа, она ныряет туда, как в подводную лодку.

Но, едва очутившись в своем теле, она ощущает в голове электрический разряд. Она распрямляется на кровати и натягивает до подбородка простыню. Душа снова покидает ее тело.

– Как я погляжу, вы сами не знаете, чего хотите, – насмешливо произносит Габриель.

– Я женщина, у меня есть право передумать, – отвечает она. – Я забыла, какая это боль… Думала, что выдержу, но, боюсь, вкусив радость состояния чистого духа, я сделалась неженкой.

Габриель больше не может сдержаться и задает вопрос, который так и рвется у него с языка:

– Теперь, когда мы с вами в одинаковом «душевном состоянии», вы откроете мне наконец, кто мой убийца?

Под ними пенится серебристыми волнами Ла-Манш. Две блуждающие души летят над хмурым морем, оставив позади берег Нормандии. Скоро появляются скалы Дувра, сторожа Англии. Души достигают столицы и там ищут Андершоу – дом, построенный Конан Дойлом на юге Лондона, где он больше всего любил жить. Это большое бело-серое сооружение, превращенное в музей писателя. У входа высится его статуя.

На счастье, отец Шерлока Холмса находится в гостиной. Он погружен в чтение какого-то романа, используя последнего владельца своего музея в качестве «переворачивателя страниц»: он указывает этому человеку, наделенному даром медиума, когда можно переходить к следующей странице.

С точки зрения Габриеля, догадка применить таким образом живого человека достойна всяческих похвал.

– Извините, что беспокоим вас, мэтр, но стадия расследования, на которой мы находимся, заставляет нас считать вас единственным, кто способен нам помочь, – обращается к нему Габриель.

– Узнаю вас, вы – французский детективщик.

Конан Дойл берет руку молодой женщины для поцелуя.

– Очень рад. Моя первая жена Луиза долго лежала в коме, и я пытался с ней говорить через женщину-медиума.

– Вы согласны нам помочь, мэтр? – напоминает о себе Габриель.

– Моей.

Сэр Артур Конан Дойл разражается хохотом.

– Как бы я хотел поместить этот диалог в один из моих романов!

Дойл ведет двоих французов в музейный зал, полный его книг и паутины. Справа стоят пустые латы со ржавой алебардой, слева висят картины, изображающие этапы его жизни с первой женой, со второй женой, с многочисленными детьми.

– Этот зал музея закрыт для посетителей. Он не освещается, не отапливается, здесь пыльно и влажно; не знаю почему, но мне кажется, что мы, духи, лучше себя чувствуем именно в такой обстановке.

Габриель согласен, что этот беспорядок, при всей мрачности, действует на него вдохновляюще.

– Вам придется больше рассказать мне о вашем убийстве, мистер Уэллс.

Люси наклоняется к уху отца Шерлока Холмса и называет имя. Сначала Конан Дойл удивлен, потом его опять разбирает хохот.

– Кто вам такое рассказал?

Английский писатель заинтригован, он хмурит брови, пыхтит виртуально зажженной трубкой, потом бесшумно выдыхает бесцветный дым.

– Странно, странно!.. – бормочет он. – И притом – вызов, который нельзя не принять. Как захватывающе!

Дойл приглаживает усы. Стоя перед картиной, на которой он сам стоит посреди пустоши, он снова делает жест, имитирующий зажигание трубки.

– Обожаю вызовы! Эту вашу историю я нахожу… воистину невероятной.

Он кружит по комнате.

– Это особенное, очень особенное место… Если вы не в курсе, то, думаю, это вас заинтересует.

В этот момент рыцарские латы с алебардой слегка шевелятся, и обоюдоострое лезвие со звоном падает на пол, напугав обе пришлые блуждающие души.

– Ваша работа? – интересуется впечатленный Габриель. – Вы, бродячая душа, способны повлиять на вещественный мир?

Словно отвечая на этот вопрос, крыса, выскочившая из лат, карабкается вверх по книжным корешкам. Найдя один из романов Конан Дойла, она впивается длинными резцами в страницу.

– Таков грустный конец наших трудов, – грустно шутит Дойл. – Их пожирают крысы.

– По крайней мере, эта – почитательница ваших книг, – говорит Габриель Уэллс, наблюдая, как грызун расправляется с целой главой.

– Не будем терять времени! Хотите продвинуть вперед ваше расследование – надо действовать, пока остается эта возможность.

Под ними плывут английские леса и луга, белеют домики и овечки. Три неприкаянные души прибывают в английскую деревню Ларкхилл, что в графстве Уилтшир, неподалеку от города Эймсбери.

Конан Дойл указывает на двухэтажный дом с длинным узким садом. Они пролетают сквозь крышу и оказываются в кухне, где обнаруживают пузатого бородача с длинными седыми патлами. Тот стоит перед рабочим столом и не отрывает глаз от телеэкрана. Показывают кулинарную программу. Толстяк старательно подражает действиям ведущего.

– Знакомьтесь, Майкл Пламер. Официальная должность – экскурсовод в Стоунхендже.

Двое французов наблюдают за друидом, поглощенным поварскими манипуляциями.

– Он нам поможет?

– Если учесть ситуацию, а также личность и особенности вашего убийцы, то, честно говоря, не знаю, кто еще, кроме него, на это способен. Ты меня слышишь, Гутуатер?

Друид помалкивает.

– Вы уверены, что он обладает медиумическими данными?

Проворчав что-то по-гэльски, друид произносит наконец нечто внятное:

– Кто смеет меня беспокоить?

– Это Конан Дойл. Со мной двое друзей, французы, которым нужна твоя помощь.

– Не перевариваю французов.

– Они – бесплотные души.

Раздосадованный Гутуатер выключает телевизор и выбрасывает всю свою стряпню в мусорное ведро.

– НЕ ПЕРЕВАРИВАЮ ИХ, И ВСЕ ТУТ! ЭТО ИЗ-ЗА НИХ И ИХ ПРОКЛЯТОГО МАРКИЗА ДЕ ЛАФАЙЕТА МЫ ПОТЕРЯЛИ АМЕРИКУ!

– Нельзя жить одними воспоминаниями, Гутуатер.

– Это ты советуешь мне не жить прошлым? Хочешь, чтобы я напомнил, кто здесь мертвый, а кто живой?

– Скажем, не одним прошлым.

Экскурсовод смотрит на часы:

– Мне пора на работу.

Он надевает форму цвета морской волны, напяливает фуражку и покидает свой домик.

– Гутуатер, пожалуйста, выслушай меня!

– Не приставай, Дойл, я не стану помогать твоим лягушатникам.

Перед комплексом Стоунхенджа экскурсовода дожидается группа китайских туристов.

– Здравствуйте, я Майкл Пламер, ваш гид. Я покажу вам это волшебное место.

Китайский переводчик начинает переводить.

– Попрошу не сорить, не плевать, не воровать камни, не оставлять инициалы в сердечках, не кидать на землю окурки.

Туристы семенят за Майклом Пламером, он же Гутуатер, который монотонно, зато тщательно выговаривая каждое слово, объясняет:

– «Стоунхендж» на староанглийском значит «подвешенный камень». Ансамбль возведен между 3000-м и 1000-м годом до нашей эры. Его открыл в 1901 году профессор Гауленд, и с тех пор весь мир пытается объяснить, что означает этот храм из камней. Он является одной из величайших загадок на Земле.

Они подходят к плоскому камню.

– Эту скалу прозвали Heel Stone, камень-пята.

Китайцы делают фотографии. Гид ждет, потом ведет свое стадо дальше, как пастух баранов.

– Здесь два круга из тридцати отверстий. Внутри находится кольцо мегалитов из песчаника, так называемых «сарацинских камней». Внешнее кольцо камней называется «синим».

Азиаты в восторге, они принимают на ура каждый технический термин, им не терпится сфотографироваться перед монолитами.

– В середине – алтарный камень, глыба зеленого песчаника весом шесть тонн, которую проглядели в начале раскопок. Сейчас она считается центром всей системы.

Новое дружное «о!».

– Не отставайте. Вот здесь нашли мужской скелет, «стоунхенджского лучника». То, что он был лучником, понятно по его браслету из кремния и по найденным рядом с ним стрелам. Ему было примерно тридцать лет, он умер, согласно углеродному анализу, в 2300 году до нашей эры.

– Что здесь было в другие эпохи? – спрашивает турист-китаец по-английски.

– Похоже, что примерно с сотого года нашей эры римляне пытались разрушить это место сбора противников империи. В дальнейшем священники и различные короли делали все, чтобы стереть с лица Земли это место, которое считали «дьявольским».

– А раньше? – не унимается все тот же китайский турист.

– Знаете, меня редко об этом спрашивают. Древнейшие следы человеческой деятельности, найденные здесь, восходят к 8000 году до нашей эры. Скорее всего, тогда здесь тоже был похожий храм, только деревянный. На месте менгиров находят древесные стволы.

– У нас тоже есть такие храмы, – сообщает кто-то из китайцев.

– Только гораздо мельче, – считает необходимым добавить кто-то из его соотечественников, чтобы экскурсовод не потерял лицо.

Тот пожимает плечами и выдает тираду:

– Недавние замеры магнитометром показали, что эти круги из камней собирают концентрированное поле геомагнитной силы, спирально поднимающейся в небо. Это влияет на железо в крови и на магнитный железняк у нас в ушах.

Он указывает на выгравированную на камне змею.

– Этот символ, имеющийся в большинстве египетских храмов, обозначает земную энергию, обузданную людьми, занимающимися шаманством.

Китайский переводчик набрал в рот воды, он не смеет передавать такую эзотерическую информацию.

– Рад был вас просветить, признателен за ваши чаевые, – с деланым безразличием произносит экскурсовод.

Китайцы торопливо позируют для завершающих фотографий и оставляют гиду щедрые чаевые. Тот благодарит их чинными кивками.

После этого Майкл спешит к киоску и превращает выручку в несколько пинт «Гиннесса». К нему присоединяются Конан Дойл с французами.

– Гутуатер, пожалуйста, помоги нам!

– Что мне за это будет?

– Сами понимаете, я – блуждающая душа и не могу предложить вам ничего материального, дорогой месье Гутуатер, – предупреждает Габриель Уэллс.

– Придумайте какое-то возмещение.

– Я всего лишь помогаю тем, кто не дает мне никакого вознаграждения, – напоминает Конан Дойл.

– Обалдеть! Стоит человеку умереть – и он автоматически приобретает все свойства, какими не обладал при жизни, – с иронией замечает экскурсовод.

– Подождите, – спохватывается Габриель, – кажется, у меня есть предложение: если вы нам поможете и если благодаря вам я найду своего убийцу, то я поделюсь с вами всем, что смогу обнаружить.

Друид давится пивом.

– Что вы можете обнаружить?

– Мы – блуждающие души и способны побывать там, куда вам, живым, не попасть.

– Мне это неинтересно.

За друида берется Люси.

– Месье Гутуатер, Конан Дойл утверждает, что помочь нам можете вы один, то есть вы и ваши друзья.

Гутуатер хмурится.

– Думаете, лесть вам поможет? Меня не проймешь комплиментами. Незаменимых людей нет.

У трех неприкаянных душ иссякли все аргументы.

– Вы действительно могли бы сообщить мне все, что обнаружите… с моей помощью? – неожиданно спрашивает Гутуатер.

– Я представлю вам подробнейший отчет, я писатель! – загорается надеждой Габриель.

– Как мистер Дойл? Писатель… Я всегда считал это ремесло бездельем. Некоторым платят за сидение перед пишущей машинкой и придумывание историй – обалдеть!

– Одна моя книга написана на интересующий вас сюжет, называется «Мы, мертвецы».

– Так это ваше? Представляете, я читал эту книгу в переводе на английский! Я даже не знал, что вы француз.

– У вас она не пользовалась большим успехом.

– Мне тоже не очень понравилась история любви героя. Секса маловато! Такое впечатление, что вы стесняетесь эротических сцен. Хотя в английских газетах были и хвалебные отзывы.

Люси изменяет терпение.

– Вы считаете, что сейчас уместно болтать о литературе? Мы здесь из-за того, что возникла срочная проблема. Вспомните, мое тело пустеет и ждет меня, охраняемое только моими кошками. Когда они проголодаются и увидят, что в теле нет души и некому насыпать им сухой корм, они вполне способны изменить мне с первой же душой-паразитом. Даже слопать меня могут, представьте себе!

– Вы только ее послушайте! Ишь, как психует!

– Так мы можем на вас рассчитывать, мистер Гутуатер? – не отстает от экскурсовода Конан Дойл, на всякий случай переходя на учтивый тон.

Гид по Стоунхенджу берет еще одно пиво («поменьше пены, пожалуйста!»).

– Между прочим, мое имя восходит к гэльскому друиду, жившему в эпоху Цезаря. «Гуту» по-кельтски значит «слово», отсюда ирландское guth, немецкое gott и английское god. Гутуатер – человек, наиболее близкий к Богу, самый уважаемый друид у карнутов; это он поднял восстание против римлян. Цезарь приказал забить его до полусмерти, а потом зарубить топором. Я унаследовал не только его имя, но и энергию, таланты и неистовство. Да, я могу вам помочь. Но для этого мне придется созвать других местных друидов.

– Это сложно?

– Когда знаешь, как действовать, все легко. Я устрою для вас самониос – церемонию, облегчающую контакт с потусторонним миром. Обычно это происходит первого ноября, но я сделаю исключение.

– Что такое этот ваш самониос? – интересуется ритуалом Люси.

– Это пир: мясо кабана, ячменное пиво, мед. Беда в том, что все это дорого. У вас водятся деньжата?

– Мы – существа нематериального мира, у нас в карманах ни пенса.

Друид Гутуатер кривится.

– Без денег самониоса не выйдет. Другие друиды не согласятся с отказом от ритуала.

– Зачем надуваться пивом и крошить кабанов? Я думала, спиртное вредит герметичности и мешает владению душой! – возмущается Люси.

– Только не у нас. Мы прибегаем к этим веществам, чтобы распахивать двери наших душ.

Он допивает пиво и закрывает глаза, словно доказывая, что контролирует воздействие этого вещества на его сознание.

Конан Дойл достает виртуальную трубку и попыхивает ею – так ему лучше думается.

– Люси, ваш приступ мигрени, наверное, уже прошел?

– В таком случае вернитесь в ваше тело и сделайте перевод этому господину, чья продажность меня весьма удручает, – предлагает Конан Дойл.

– Я друид, но при этом остаюсь человеком. Как только поступят деньги, начнется самониос. Вот увидите, вы найдете вашего убийцу, мистер Уэллс.

Люси срочно улетает во Францию, чтобы разблокировать ситуацию. Довольный Гутуатер вытирает с бороды пиво и закатывает рукава.

Друидизм зародился у партолонцев – народа, названного по имени вождя, Партолона. Партолонцы жили в Ирландии пять тысяч лет назад; природный катаклизм уничтожил их за неделю. Выжил всего один человек – племянник Партолона Туан, чье имя по-ирландски значит «Молчаливый». В столетнем возрасте он спасся от смерти, превратившись в оленя. В виде этого животного он прожил 300 лет, потом еще 200 лет пробыл кабаном, 300 лет – орлом, еще 100 – лососем. Выловленный в чешуе лосося из реки, он был преподнесен в дар королеве Кейрилл, жене кельтского короля Муиндерга.

Съев лосося, женщина родила сына, которому досталась его душа, – Туана МакКейрилла. Тот обладал всей мудростью и всеми познаниями партолонского народа, которые он передал в виде друидского учения (слово «друид» значит «посвященный»). Таким образом, он стал первым в Истории друидом. Единственным предназначением других друидов была передача его знания. Их особенность состояла в том, что они не полагались на письменное знание, предпочитая ему устное. Премудрость передавалась от одного к другому, от учителя к ученику, и нигде не запечатлевалась.

Занятия друидов были очень разнообразными, если судить по находкам в их жилищах: скальпелям, пилам, клещам, распиленным костям и трепанированным черепам, заставляющим думать, что они имели медицинские познания и даже делали операции на мозге.

Впоследствии Юлий Цезарь подчеркивал юридическую роль друидов, ставших хранителями подписей под договорами и каравших тех, кто изменял долгу. Кельтские короли не могли принять ни одного решения, не посоветовавшись с придворными друидами.

Друиды в подробностях знали историю своего сообщества и могли рассказать генеалогию каждого члена племени. Они много путешествовали и владели множеством языков. Они изготовляли протезы для раненых солдат (например, для короля Науды, которому в бою оторвало руку), знали астрономию и имели собственный календарь, о чем свидетельствует календарь из Колиньи, датируемый галльской эпохой, – один из редких письменных памятников галльского друидизма.

Из приписываемых им многих магических способностей можно назвать «фонтан здоровья» – источник, лечивший раненых и спасавший умирающих, «эликсир забвения», который при подмешивании в напиток заставлял выпившего его все забыть, «яблоко познания», обострявшее ум, Glam Diccin – проклятие, при произнесении которого умирал далекий проклинаемый, Imbas Forosnai – колдовство, приносящее просветление.

Их главный праздник, Самониос, переродился в англосаксонском мире в Хэллоуин. В былые времена люди прикидывались мертвецами, чтобы обмануть демонов и не дать им утащить живых.

Кстати, смерть у друидов не считалась наихудшим событием ввиду бессмертия душ. Умерший отправлялся в Sidh – гэльское понятие, означавшее «другой мир». Sidh представлялся им великолепным хрустальным дворцом над облаками.

Полнолуние, легкий низкий туман рисует на пустоши серебристые кружева.

Они собрались вокруг алтарного камня – 64 мужчины в длинных белых туниках и плащах, в повязках с тремя желтыми штрихами на длинных волосах разной степени седины, с кривыми тесаками на поясе, с друидскими крестами на груди.

Гутуатер выделяется среди них ростом и массивностью. Его внушительный облик вселяет безусловное уважение.

Деревянные кружки наполняются до краев янтарным ячменным пивом. Один из друидов мастерит жаровню, над углями вращаются нанизанные на ветки кабаньи туши. Рыжие зеленоглазые женщины наигрывают на арфах и на бубнах, некоторые хором исполняют старинные напевы.

– Красота! – шепчет Габриель Уэллс.

– Это мир до прихода римлян. Волшебный мир, где поклонялись большим деревьям и мегалитам. Мир фей, домовых, хоббитов и демонов, на котором выросла вся фантастическая литература, – напоминает Конан Дойл.

Вокруг костра собираются стайки блуждающих душ в одеяниях самых разных эпох.

– Представляете, Гудини не хотел верить, что все это существует! – продолжает Конан Дойл. – Каким пресным и бесцветным был бы наш мир, не будь в нем волшебства!

– Потому, наверное, он и стал волшебником – хотел внести в свою повседневность немного фантастики.

– Я обожал Гудини, – вспоминает Дойл. – Вы не догадываетесь, как мне разрывал сердце наш с ним разлад.

– Мой брат был закоренелым картезианцем, но потом изменился, – отвечает ему Габриель.

Полакомившись кабаньим мясом и налакавшись хмельного меда, друиды надевают венки из омелы, образуют круг и затягивают унылую песню на неведомом Габриелю языке. Потом они переходят в центр самого тесного круга Стоунхенджа, садятся по-турецки и берутся за руки.

– Это называется «живое кольцо», – объясняет Дойл, оказавшийся знатоком друидских ритуалов. – Надеюсь, это поможет восхождению энергии и распахиванию небесных врат.

Песня становится громче, потом Гутуатер прерывает ее взмахом руки.

– В чем дело? Что-то не так?

Друиды спорят на своем непонятном языке, похоже, они встревожены. Задрав головы, они понимают, что к чему: появилась еще одна, непредвиденная группа блуждающих душ.

– Этим что здесь понадобилось?

Дойл морщится.

– Не узнаешь? Это Ротт-Врийе со своими присными. Думаю, они хотят нам помешать.

Габриель узнает писателей направления «новый французский роман», тут же другие скучные эгоцентрики из самых разных стран – Англии, Штатов, Испании, России – в нарядах академиков, аристократов пера, предводителей модных течений, арбитров изящества. Они явились в самых ярких своих облачениях, обвешанные наградами и призами, кичащиеся отличиями, завоеванными в битвах с дурным литературным вкусом.

Конан Дойла это, впрочем, не впечатляет.

– Как бы нам не потребовалась кавалерия! – бросает он и с улыбкой вскидывает руку.

Возникают некоторые из его друзей, до сих пор прятавшиеся за камнями: Эдгар Алан По, Г.Ф. Лавкрафт, Дж. Р.Р. Толкин, Жюль Верн, Герберт Уэллс, Айзек Азимов, Рене Баржавель, Пьер Буль.

– Все равно этого сражения было не избежать, – говорит Дойл. – Я счастлив, что оно грянет здесь и сейчас, на моих землях.

Силы литературы воображаемого заметно малочисленнее, чем «официальная» литературная рать, зато ее воины настроены очень по-боевому.

Гутуатер встает, подходит к одному из мегалитов и бьет по нему, как будто это барабан. Остальные друиды поступают так же. После женского пения и звуков арф удары ладонями по мегалитам обозначают резкую перемену обстановки.

– Как можно воевать в нематериальном измерении? – недоумевает Габриель.

– Силами наших персонажей, как же еще! – бесхитростно отвечает Конан Дойл, уже подманивающий собаку Баскервилей. Подходит и его Шерлок Холмс, вооруженный револьвером.

Авторы доминирующего течения тоже выставляют своих персонажей: романтических юнцов, угрюмых философов, писателей-моралистов, женщин-истеричек, поэтов-меланхоликов, военных в мундирах, прячущихся в шкафах любовников, любовниц в поясах с подвязками, депрессивных бродяг.

Строится и линия обороны: Жюль Верн предъявляет своего гигантского кальмара, Лавкрафт – Ктулху, Азимов – робота, Фрэнк Герберт – гигантского червя, Мэри Шелли – Франкенштейна, Брэм Стокер – Дракулу, Толкин – дюжину хоббитов, Пьер Буль – обезьян с огнестрельным оружием на конях.

– Надеюсь, вы не надеетесь устрашить нас вашими чудищами для детей, лишенными всякой психологической глубины! – хихикает Ротт-Врийе из-за спины своего Пугала.

Армия из персонажей академических романов переходит в наступление.

– Люблю насилие, – признается Ротт-Врийе, – оно позволит наконец обезвредить нескольких жалких мелкотравчатых писак. Единственное, чего будет недоставать в этой битве, – это запаха крови наших поверженных врагов.

– Большинство воинов вашей армии хотя бы понюхают порох, – смеется Дойл.

Друиды, непонимающе глядя на развертывающиеся над ними события, ускоряют ритм хлопанья ладонями по монолитам, распевая что-то все более мрачное и гортанное.

Небо затягивают облака, в них изгибаются молнии. Луна спряталась, дождь залил костер, угли гаснут.

– В атаку! – кричит Ротт-Врийе. – Да здравствует стиль!

– В атаку! – вторит ему Конан Дойл. – Да здравствует воображение!

Небо озаряется вспышкой. Армии литературных персонажей с грохотом сталкиваются.