Акт II
Радикальная перемена

Падают большие серые капли ледяного дождя.

Вороны с мокрыми крыльями наблюдают за траурным кортежем. Габриель прибился к ним, ему любопытно, кто будет придавать его земле.

Друг за другом появляются:

Семейство Уэллсов: его брат Тома, родители, дяди, несколько кузенов.

Нынешний издатель, несколько сотрудников издательств, директора серий.

Его врач Фредерик Лангман, его друг, биолог Владимир Крауз.

Его коллеги по «Лиге воображаемого».

Другие друзья-писатели, юмористы, певцы, актеры, с которыми он общался.

Некоторые бывшие девушки.

Двое незнакомых журналистов.

Трое не прекращающих щелкать камерами фотографов, присланных, видимо, агентствами.

Еще человек шестьдесят – их Габриель считает неопознанными читателями.

Все бредут, раскрыв зонты.

– Видишь, говорил я тебе, что будет много народу, – говорит Габриелю дед.

– Похороны вселяют в меня ужас, вечно все мерзнут и говорят одно и то же: каким великолепным человеком был усопший, – огрызается Габриель.

Кортеж замыкает Люси Филипини – во всем черном, под зонтиком с розовыми цветочками.

– Пришла… – растроганно говорит Габриель.

– Ты не представляешь, как я рад, что тебя оплакивает столько людей, Габи.

– Всего сотня, дедушка, никак не больше.

И действительно, подняв глаза, Габриель различает не осмелившиеся подлететь ближе эктоплазмы: они держатся на расстоянии, как пугливые читатели.

– А где Конан Дойл?

Группа в черном застывает перед зияющей могилой. Служащие похоронной конторы устанавливают гроб на треногу, слегка под наклоном. На крышке выгравированы буквы GW и изображение лебедя, прославившего писателя. Двое в черных костюмах ставят помост и аналой с фотографией Габриеля.

Минуту присутствующие молчат, потом на помост поднимается Тома Уэллс, он подходит к микрофону.

– У меня ощущение, что мне оторвали левую руку, – начинает он твердым, но взволнованным голосом. – Мы не всегда ладили, но я всегда втайне восхищался Габриелем. На мой вопрос, сколько времени у тебя ушло на написание книги, он отвечал: «Тридцать секунд! Столько я искал идею».

Присутствующие встречают начало его речи неуверенным смехом.

– Я всегда считал обложки его книг некрасивыми, но теперь, когда я знаю, что их больше не будет в витринах книжных магазинов, я начинаю по ним скучать. Я бы предложил книготорговцам оставить пустоту там, где они поставили бы его следующую книгу, если бы он успел ее дописать. Чтобы оживить в память о нем его мысль, я перечитаю некоторые отрывки из его сочинений, в том числе рассказы, написанные им в молодости. Я искренне верю, что некоторые наиболее новаторские идеи из его книг по-прежнему будут вдохновлять других писателей, а возможно, и ученых, потому что в области науки у Габриеля бывали авангардные прозрения. Надеюсь, читать его будут еще долго; надеюсь, память о нем будет жить всегда.

Речи Тома дружно хлопают, некоторые всхлипывают.

После него на помост поднимается Александр де Виламбрез.

– В обыкновенных людях нет ничего особенного. Но Габриель был необыкновенным человеком. Стоило мне его увидеть, как я заподозрил, что он… что он совершенно не в себе.

Снова смешки в толпе.

– Но долг издателя в том и состоит, чтобы обнаруживать «полезных» безумцев. Мне нужно так направлять их безумие, чтобы получались книги, вытягивать из клубков их первоначальных замыслов волшебную нить. Он был сама кротость, умел внимать советам. Много раз я требовал, чтобы он все начинал сначала, и он безропотно повиновался. Однажды он сказал мне: «Александр, я должен кое в чем тебе сознаться: даже на необитаемом острове, без издателя, типографии и читателей, я все равно продолжал бы писать романы, это мой главный источник радости. Писать – моя функция, как функция пчелы – делать мед». Я ему ответил: «Раз так, впредь будешь сам оплачивать типографию».

Атмосфера разряжается.

– Габриель жил в своих мечтах. У него был сложный внутренний мир, и он пользовался только малой его частью – презентабельной. Думаю, если бы он прожил дольше и если бы смог выразить все богатство своего внутреннего мира, нас ждало бы большое удивление. Он никогда не давал себе воли, потому что испытывал страх, болезненный страх, вызвать у читателя скуку. Я много раз пытался ему объяснить, что не найдется двух одинаковых читателей, что развлечет одного, у другого вызовет зевоту, это – часть игры, понравиться сразу всем невозможно. Но ему хотелось найти универсальный язык, который расшевелил бы читателей всех возрастов во всех странах. В этом была, конечно, некоторая претенциозность, зато так он обретал цель, пускай недосягаемую. Думаю, со временем он смирился бы с мыслью, что понятен только меньшинству.

Александр покашливает в ладонь, набирает в легкие воздуху и продолжает:

– Габриель считал единственным достойным внимания критиком время. И я с ним согласен: только со временем незначительные произведения забываются, а крупные остаются на плаву. Габриель Уэллс прожил всего сорок два года, но я уверен, что его творчество его переживет.

Несколько человек согласно кивают.

– Габриель скончался, успев дописать свою последнюю вещь. Она должна была называться «Тысячелетний человек». Как я понял с его слов, он посвятил шестьсот страниц убедительному и подробному научному описанию того, как человек будущего сможет продлить свое существование и прожить добрую тысячу лет. У меня есть для вас хорошая новость: я намерен издать книгу, как только ее раздобуду.

Присутствующие журналисты записывают услышанное, Александр де Виламбрез тем временем возвращается на свое место и садится.

Настает очередь Сабрины Дункан.

– Я любила Габриеля Уэллса, – заявляет она с помоста и выдерживает паузу. – Я любила Габриеля, потому что этот человек умел слушать. Он был как губка: записывал мои фразы, чтобы потом вставлять в диалоги своих персонажей. Когда я обвиняла его в воровстве мыслей, он возражал: «Ни один художник ничего не изобретает из пустоты. Мы как цветочники: мы не изобретаем цветы, а составляем из них красивые букеты».

Молодая женщина обводит взглядом скорбящих.

– Я провела с ним три года, он тогда издал одну-единственную книгу и еще не знал, станет ли это его профессией. Я была его невестой и должна сказать, что редко встречала настолько преданных своей работе людей: он просыпался, записывал свои сны и с восьми до половины первого писал в кафе. Каждый день, даже когда устраивал себе отпуск, даже когда болел. Думаю, он боялся умереть, не успев написать достаточно романов. Да, думаю, главным его страхом было не до конца использовать полученный с рождения талант. Он часто повторял: «Я должен быть достойным доставшейся мне удачи легко писать, своего хорошего издателя и своих читателей».

Она снова ненадолго умолкает, как будто чтобы переждать звучащий словно бы ей в ответ гром.

– Наконец, хочу сказать тем, кто его не знал, что в повседневной жизни Габриель Уэллс был до невозможности смешным. Он шутил постоянно, на любую тему. В любом событии он искал повод для осмеяния. А главное, он умел посмеяться над самим собой. Надеюсь, там, наверху, ему слышно, как я его любила.

Эти слова потрясают Габриеля. Тем временем на помост выходят его коллеги по «Лиге воображаемого». Главный среди них берет слово от имени остальных:

– Габриель входил вместе с нами в гильдию авторов, объединенных желанием изменить сложившийся литературный пейзаж. Мы были слишком заняты, чтобы регулярно видеться, но я надеюсь, что смерть Габриеля, собравшая всех нас здесь, позволит возобновить сражение за то, чтобы наша страна начала культивировать разные литературные жанры.

Эти слова встречены аплодисментами. Отец Габриеля говорит:

– На то, каким должен быть этот надгробный камень, меня вдохновил один разговор с Габриелем. Он сказал, что обожает книгу Филиппа К. Дика «Убик», герой которого оказывается перед камнем с надписью: «Я жив, а вы мертвы». «Какая сильная фраза! – воскликнул Габриель. – Вообрази гигантское недоразумение: к могиле приходят скорбеть люди, считающие себя живыми, не замечая, что на самом деле мертвы они!» Он использовал эту фразу в своем наименее известном романе «Мы, мертвецы».

При этих словах сотрудники похоронной конторы приподнимают могильный камень, и становится видна надпись: «Я ЖИВ, А ВЫ МЕРТВЫ».

Некоторые, приняв это откровение всерьез, щиплют себя и облегченно улыбаются. Габриель тем временем обнаруживает, что вокруг них собирается все больше эктоплазм. Гроза усиливается.

Гроб выпрямляют и опускают в могилу.

После завершения церемонии отец Габриеля приглашает всех в кафе напротив кладбища, удачно названное «Кафе последней надежды», чтобы выпить по рюмочке и вспомнить лучшие моменты, проведенные в обществе усопшего. Только несколько неустрашимых читателей подходят к могиле, чтобы возложить на нее цветы, оставить записки и различные предметы, символизирующие лебедя.

Габриель проникает в бистро, чтобы подслушать разговоры.

Он видит, как его брат подходит к его издателю и как тот почтительно его приветствует и приносит соболезнования. Но Тома спешит его перебить:

– Вы не сможете издать «Тысячелетнего человека», месье Виламбрез.

– Почему же? – спрашивает уязвленный издатель.

– Потому что я уничтожил файл и все копии и сжег обе распечатки. Я не хочу, чтобы творчество моего брата-близнеца пережило его смерть. Не хочу, чтобы вы продолжали его издавать после его кончины. По-моему, это торгашество и непристойность.

Всем хотелось бы полностью управлять своей смертью, но только у буддистских монахов школы сингон на севере Японии искусство умирания достигло вершин сложности.

Это течение основал в XIII веке мистик Кобо Даиши, решивший провести свои последние мгновения в пещере, за медитацией. Откопавшие его последователи убедились, что тело не разложилось, а мумифицировалось. Тогда они разработали ритуал, воспроизводящий это чудо, чтобы самим достигать при помощи медитации уровня бодрствования, при котором тело становится не подверженным гниению. Так они надеялись войти в состояние «сокусимбуцу» – внутреннего просветления.

Чтобы дойти до такого состояния, эти монахи переходили на очень жесткий режим питания: ели только еловые иголки, древесную кору и семена, чтобы максимально похудеть. Потом их заживо хоронили в каменных могилах, на метровой глубине. Сидя в позе лотоса, они вдыхали через бамбуковую палочку воздух с поверхности; другая палочка была привязана к колокольчику. Каждое утро заживо погребенные звенели в колокольчик, сигнализируя, что еще живы. Тогда им передавали через палочку несколько семян. Когда колокольчик переставал звонить, считалось, что монах скончался. Другие монахи вынимали обе палочки, закрывали могилу и засыпали ее землей.

Через три года монахи вскрывали захоронение и проверяли, удалась ли мумификация силой духа. Чаще всего она не удавалась, и могилу окончательно засыпали. Однако случались и удачи. Труп монаха, ставшего «сокусимбуцу», доставали из земли, мыли, одевали и выставляли для поклонения. С 1200 года до наших дней зафиксировано двадцать четыре монаха, превратившихся в «сокусимбуцу».

Это тем более примечательно, что, в отличие от египетских мумий, здесь не использовалось бальзамирование, которое можно было бы считать «естественным», и не производилось извлечение органов. До сих пор наука не в силах объяснить, почему эти тела не подверглись разложению под воздействием бактерий, плесени и червей.

Небо постепенно светлеет. Неприкаянные души и безымянные читатели рассеиваются, чуть дальше члены траурного кортежа выпивают для успокоения. Над могилой задержались только две души.

– Ты плачешь, дедушка? Не знал, что привидение способно плакать.

– Оно способно делать все: плакать, курить, кашлять, плеваться, пыхтеть… Главное – представить себя за этим занятием. Церемония так меня растрогала, – признается старик, – что я не сдержал слез.

– Мне не понравилась речь Тома.

Оба разглядывают мраморное надгробие со странной надписью.

– Вот что я тебе скажу, Габриель. Смерть принято считать провалом, рождение – победой. Смерть ассоциируется со всем отрицательным, рождение – со всем положительным. Но, если взглянуть объективно, все обстоит с точностью до наоборот. Смерть освобождает нас от всех страданий плоти. Становишься чист духом, приобретаешь легкость. Если задуматься, то родиться вовсе не так здорово. Ты покидаешь свою духовную семью ради плотской семьи совершенно незнакомых людей, о которых ничего не знаешь. В первые годы ты не в состоянии себя выразить, стоять прямо, и то не можешь. Ты зависим от своих родителей, это они тебя переодевают, кормят, носят. Где гарантия, что родители не окажутся ограниченными религиозными фанатиками и не будут тебя наказывать за осуждение их обскурантизма и не займутся промыванием тебе мозгов? Возможно, тебя станут заставлять есть и пить то, что ты отвергаешь из духовных соображений, – красное мясо, спиртное. Вдруг инстинкт тебе подсказывает, что это тебе вредно? Родиться, даже у любящих родителей, значит как минимум тринадцать лет подвергаться чужой духовной обработке – со стороны близких, учителей, приятелей.

– Чем больше я узнаю жизнь на том свете, тем крепче мое убеждение. Смерть – это освобождение, а жизнь – вход в мир принуждения, где трудно себя проявить. Там велик риск пройти мимо того, кто ты на самом деле, то есть загубить жизнь.

– Это твоя точка зрения, я еще до этого не дошел, но я тебя слышу.

– Во всяком случае, по этой самой причине я до сих пор не желаю перевоплощаться. Мне и тут неплохо. В общем, довольно философии. Ты подслушал в бистро интересные высказывания?

– Мой братец уничтожил мою последнюю книгу.

– Тебя это огорчает?

Оба смотрят на могилу.

– Как продвигается твое расследование моего убийства? – спрашивает через некоторое время Габриель.

– Ночью я побывал у одного из моих лучших осведомителей. В невидимом мире ходит слушок, связанный с одним из важнейших правил любого расследования.

– «Ищите женщину».

Небо неожиданно светлеет, солнце светит изо всех сил, над городом изгибается радуга.

На надгробье Габриеля садится ворон. Люди спрятали от него труп, который он бы не прочь отведать, остается только поставить сверху кляксу помета.

– Клянусь вам, я его не травила.

– Тогда откуда у тебя столько рецептов на яды?

– Я ни в чем не виновата!

– Ты отравительница. У тебя в кухне, в мусорной корзине, нашли дохлых животных, служивших тебе для опытов: кроликов, мышей, крыс – все иссохшие, одеревенелые.

– Неправда!

– Все улики указывают на тебя.

– Нет, я невиновна, клянусь!

– Что ж, придется прибегнуть к пытке. Ничего, сознается. Вы ее расколете, пусть пьет воду до тех пор, пока не сознается в преступлении.

– НЕЕЕЕТ!

– Уведите ее!

– Клянусь, я его не травила!

Молодая женщина рыдает. Охрана хватает ее и тащит в помещение под залом суда.

– Снято! Очень убедительно, – говорит довольный режиссер.

Все переводят дух. Актриса стирает с лица лживые слезы.

– Сабрина, ты неподражаема.

– Спасибо.

– Гримируйся заново, готовься к сцене пытки. Там будут применяться предметы из дерева и из железа, у тебя нет аллергии на эти материалы?

– Главное, чтобы грим не потек и чтобы на площадке не было холодно. Я будут готова к съемкам через час.

Люси Филипини застает ее в гримерной.

– Полиция. Капитан Филипини. Можно задать вам несколько вопросов, мадемуазель Дункан?

Она уже умеет уверенно предъявлять удостоверение и говорит сухим убедительным тоном.

– Полиция? А в чем дело?

– Во-первых, простительное любопытство любительницы кино. В чем вы сейчас снимаетесь?

– В историческом кино про маркизу де Бренвилье, знаменитую отравительницу эпохи Людовика XIV. Знаете это дело?

– Как-то не очень…

– Бедняжкой манипулировал любовник, офицер Годен де Сен-Круа. Она отравила отца, двоих братьев и сестру при помощи концентрированного яда из бугорков на коже жабы. Она состояла в некоем женском обществе. Участницы этого общества избавлялись от мужей, за которых их выдали насильно. Бедные!

Медиум скрывает, что беседовала на своих спиритических сеансах с блуждающей душой маркизы де Бренвилье.

– Что привело вас ко мне, капитан?

– Я присутствовала на похоронах Габриеля Уэллса. Там я видела вас. Я внимательно слушала ваше выступление. Существует подозрение, что смерть была не естественной, а от яда. Я решила узнать, не располагаете ли вы сведениями, способными помочь разгадать загадку.

– Габриеля убили? – Похоже, Сабрина ошеломлена услышанным.

– Пока что в интересах следствия не разглашайте эти сведения.

– И вы подумали, что это могла быть… я? Нельзя смешивать актрису и роли, которые она исполняет, – иронизирует она. – Знаю, в Средние века толпа, бывало, расправлялась с лицедеем, слишком убедительно игравшим злодея, но с тех пор многое изменилось…

– Я беседую с вами не столько как с подозреваемой, сколько как со свидетелем. Вы были хорошо знакомы с Габриелем Уэллсом, более того, с вами он провел больше времени, чем с кем-либо еще, поэтому вы, возможно, сумели бы мне подсказать, у кого в его окружении могли бы быть причины настолько его ненавидеть, чтобы желать ему смерти.

Женщина-реквизитор предлагает звезде различные модели цепей для сцены пыток, и Сабрина выбирает ту, в которой самые мелкие звенья.

– По правде говоря, Габриель был параноиком, он считал, что его никто не понимает, более того, что у него много врагов.

– Вы часто спорили на эту тему?

– Никогда. У него была аллергия на конфликты любого вида. Он с самого начала меня предупредил: «При первом же споре мы расстанемся». Навел, что называется, ясность.

– Он был ревнивцем?

– Как ни странно, нет. Он говорил, что не делает другим того, чего не хотел бы для себя самого. Поэтому он не позволял себе эгоизма, он ведь не стерпел бы эгоиста рядом с собой.

– Вы сами от него ушли?

– Я встретила американского актера Билли Грэма. Мне всегда хотелось сделать карьеру за океаном. Такой шанс нельзя было упустить. Габриель все понял и даже сказал мне: «Надеюсь, что ты будешь с ним счастлива и что в Штатах тебя ждет успешная карьера». Это было сказано без капли цинизма, совершенно искренне. Я бы, конечно, предпочла, чтобы он проявил разочарование, устроил мне сцену ревности, но нет, он, наоборот, старался меня подбодрить. Мы так легко расстались, что я усомнилась, что он по-настоящему меня любил. А потом выяснилось, что Грэма больше интересуют мужчины, а не женщины. С карьерой в Америке у меня ничего не вышло, у нас с ним так и не было интима. Я проявила опрометчивость. Если разобраться, кое-что должно было насторожить меня с самого начала…

Она подмигивает полицейской.

– Догадываюсь, ваша профессия предполагает странные знакомства, – кивает та.

Приходит костюмерша, она помогает актрисе раздеться. Гримерша подбирает цвет пудры и покрывает светлую кожу Сабрины толстым слоем грима.

– После вас у Габриеля Уэллса были знакомые вам женщины?

– Габриель любил женщин. Сочиняя истории разной степени слащавости, он сам стал романтиком. При всяком новом знакомстве он начинал мечтать о женитьбе и о детишках. Потом я заделалась его советчицей и усмиряла его чрезмерный энтузиазм. Это был не мужчина-мотылек, а вдумчивый исследователь. Однажды я ему сказала, что он не может обходиться без пары, как иначе сочинять любовные сцены? Он со смехом признался, что отчасти так оно и есть. Между прочим, во многих своих романах он описал меня. Например, с меня списана Эсмеральда, героиня его второго «Лебедя» – «Лебединой ночи». Сцена, где в разгар любовного акта девушка описывает самый свой заветный фантазм, напрямую вдохновлена нашим с ним опытом. Я ему предложила: «А давай посмотрим, повлияет ли описание еще более дерзкой моей фантазии на размер твоего члена внутри меня».

Люси Филипини чрезвычайно смущена этой откровенностью и, чтобы спрятать смущение, пьет воду. Вода попадает не в то горло, она долго откашливается.

– Каждая моя фраза приводила к изменениям, которые я чувствовала у себя внутри. Он поздравил меня с изобретением самого лучшего способа для определения, представляет ли история интерес. После этого каждый раз, когда мы с ним занимались любовью, я должна была представить себе что-то еще более смелое, чтобы его удивить…

Сабрина говорит, шаловливо поглядывая на собеседницу, отчего та густо краснеет и начинает тяжело дышать.

– Он был таким ребенком! Когда мы занимались любовью, у меня было ощущение, что он по-детски признателен и растроган. Во мне просыпались материнские чувства. Он признавался, что думал о женщине, когда писал свои романы. Он говорил, что каждый творец стремится произвести впечатление с целью соблазнения, что это как распущенный павлиний хвост или пение скворцов-майн. Он часто повторял, что любая природная красота должна способствовать спариванию: например, яркая окраска цветка привлекает пчел, которые разносят его пыльцу. Он излагал это так: «Любовь и искусство – единственные два способа продлить наш след во времени».

Сабрина улыбается. Раздается стук молотка: плотники завершают работу над пыточной камерой.

В двери возникает режиссер:

– Послушай, Сабрина, может, лучше не цепи, а веревки?

– А что, неплохо! Только надо не слишком их затягивать, у меня на коже легко оставить следы, на экране они будут выглядеть слишком контрастно.

– Я проинструктирую реквизиторов.

Актриса поворачивается к полицейской:

– Так о чем мы говорили, капитан?

– Вы знали о врагах Габриеля Уэллса?

– Почти нет. В его сфере у него не было настоящих конкурентов, он никому не мешал, потому что сам придумал свою нишу. Он ни у кого не похищал читателей, наоборот, благодаря ему их поголовье только множилось.

– Не считая его хулителя, критика Жана Муази, который всюду кричал, что его надо уничтожить. Как вы думаете, этот мог перейти от слов к делу?

– Узнав, что я сошлась с Габриелем, Муази принялся забрасывать меня СМС о том, что такая неподражаемая актриса, как я, не должна тратить время на плохих писателей. Он открыто предлагал мне уйти от Уэллса к нему. Я не отвечала, но он без устали меня бомбардировал посланиями такого рода, стремясь соблазнить. Он из тех, кто знает, чего хочет.

– Он давал вам о себе знать после смерти Габриеля? – спрашивает ее Люси.

– Не раз и не два! В последние дни он напоминает о себе все чаще. Я даже подумываю подать на него в суд за домогательства.

– Как вы считаете, Муази мог бы его убить?

Гримерша проходится тонкой кисточкой по ареолам Сабрининых сосков. Актриса с интересом замечает, что Люси отводит взгляд.

– Вы впервые на киносъемке? – интересуется она.

– Честно говоря, да.

– Закройте глаза.

Сабрина встает и целует Люси в губы.

– Мы занимаемся нашим ремеслом еще и для этого: чтобы преодолевать все запреты. К тому же нам за это платят.

Она снова склоняется к Люси. Теперь поцелуй длится долго. Гримерша продолжает обрабатывать ей соски, не обращая внимания на происходящее. В этот раз Люси не краснеет, а багровеет. Она тяжело дышит. Актрисе нравится произведенный эффект.

– Так о чем мы?.. Ах да, Муази. Много болтает, но мало делает.

– Кто же тогда мог это сделать? – стонет Люси, старясь опомниться.

Сабрина наблюдает за ней в зеркале, потом оборачивается.

– Его брат-близнец Тома. Этот тоже всегда за мной волочился, даже когда я была с Габриелем. Ему всегда хотелось того, что имел его брат: его славы, денег, побед. В том числе меня.

Сабрина достает свой смартфон и читает вслух старое послание Тома:

«Я больше не могу, я думаю о тебе каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Твое молчание хуже любой пытки. Габриель эгоист, он не любит тебя так, как ты заслуживаешь. Он любит только себя».

Теперь гримерша вооружается лаком и занимается ногтями у нее на ногах. Ассистент протягивает ей стакан с энергетическим напитком.

– Вы следователь, я не буду вас учить, что делать, но я снималась в куче полицейских фильмов. Всегда наступает момент, когда кто-то задает вопрос: «Кому это выгодно?»

– И кто у вас на уме?

– Тома Уэллс.

Несколько ассистентов предлагают Сабрине теплый пеньюар и маленькие сандвичи с лососем, а потом ведут ее на съемочную площадку.

– Удачи в расследовании, капитан! Меня сейчас четвертуют. Что ж, такая работа. А люди еще жалуются на свои условия труда!

Она шлет Люси воздушный поцелуй.

– Между нами говоря, жаль, что Габриель умер, вы как раз такая женщина, в которую он мог бы влюбиться. Вам говорили, что вы похожи на актрису, которой он поклонялся, – Хеди Ламарр?

Хеди Ламарр (настоящее имя – Хедвига Ева Мария Кислер) – одна из редких голливудских актрис, с одержимостью занимавшаяся наукой.

Родилась в 1914 г. в семье банкира с Украины и пианистки из Венгрии, в 16 лет уходит от родителей и начинает артистическую карьеру. Режиссер Макс Рейнхардт заявляет журналистам: «Она красивейшая девушка на свете». Она становится знаменитой в 19 лет, сыграв в австрийско-чешском фильме «Экстаз» оставленную мужем женщину, заводящую любовника. Первой в истории кино она снялась совершенно обнаженной и симулировала оргазм. Церковь осуждает фильм, что приносит Хеди Ламарр всемирную славу. Сыграв в дюжине фильмов и спектаклей, она выходит замуж за Фридриха Мендла, поставщика оружия австрийским фашистам, знакомого с Муссолини и с Гитлером. Спустя четыре года она ускользает из когтей мужа-тирана, усыпив приставленного к ней охранника и переодевшись в его одежду, пересекает на лайнере «Нормандия» Атлантический океан и уговаривает продюсера Луиса Б.Майера дать ей работу. Она заключает эксклюзивный 7-летний контракт с «Метро Голдвин Майер», в то время крупнейшей киностудией мира. Она поселяется в Голливуде и снимается в полутора десятках полнометражных фильмов с такими звездами, как Спенсер Трейси, Джон Уэйн, Грегори Пек. В 1949 г. она – звезда фильма на библейскую тему «Самсон и Далила», где ее партнер – Виктор Мэтьюр. Великая соблазнительница, признанная многими журналами самой красивой женщиной в мире, она шесть раз выходит замуж и меняет многих знаменитых любовников, таких как Стюарт Гренджер, Джон Кеннеди, Жан-Пьер Омон, Говард Хьюз, Роберт Капа, Эррол Флинн, Орсон Уэллс, Чарли Чаплин, Кларк Гейбл и Билли Уайлдер. Она запомнилась и своими высказываниями вроде: «До 35 лет мужчине надо многому научиться, а у меня нет времени его учить» или «Моя проблема с браком – желание одновременно интимности и независимости». Ее последний фильм «Женщина-животное», снятый в 1957 г., терпит неудачу. Знаменитость, имеющая свою звезду на Голливудском бульваре, медленно погружается в ад. Издав книгу эротических воспоминаний, шокировавшую публику, она злоупотребляет пластической хирургией, потом ее задерживают за магазинную кражу. Она умирает в нищете, одинокая и всеми забытая, в возрасте 85 лет. Единственная ее премия за всю карьеру – «Золотое яблоко», которым награждают актрис, создающих больше всего проблем на съемках.

Меньше известен другой аспект ее деятельности (раскрытый только в 1980-е гг., так как раньше оставался секретным), которому она обязана уже посмертной славой: разработка в 1941 г. системы радиоуправления торпедами, позволяющей радиопередатчику менять волну и тем самым препятствовать обнаружению неприятелем подводной атаки.

Сначала армейские специалисты не принимают ее всерьез и не обращают внимания на ее изобретение, которое прячут в архив, даже не испытав. Но в холодную войну, в 1962 г., в разгар Кубинского ракетного кризиса, «метод Ламарр» извлекают наконец из долгого ящика и успешно применяют на практике. Когда в 1980-е гг. ее патент рассекречивают, частные компании сразу убеждаются в его перспективности. Мобильный телефон, JPS, шифрованная военная связь, связь космических «челноков» с Землей и WiFi используют «метод Ламарр». Задним числом, в 1997 г., актрисе присуждается премия Американского фонда электроники, а в 2014 г. ее имя заносят в список Национального зала славы изобретателей США, где числятся крупнейшие американские изобретатели.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Игнас летящего с ним рядом Габриеля.

– Удивительно, до чего Люси похожа на Хеди Ламарр!

Видя, что дед морщится, Габриель со вздохом уступает:

– Ладно уж, рассказывай свой анекдот. Что там дальше?

– Ну, раз ты настаиваешь… Старики отвечают нотариусу: «Мы ждали, пока дети умрут, чтобы их не травмировать».

Габриель любовно глядит на деда. Шутки были его спасением, он не в силах от них отказаться и живет с ними, даже после смерти. Габриель догадывается, что, наверное, как раз благодаря им дед переносил бабку и сопротивлялся побуждению с ней развестись. Каждая шутка Игнаса многое говорит об его истинном характере.

Они парят, как две птицы, в парижском небе, потом спускаются к Лионскому вокзалу.

– Как отыскать след беглеца, уехавшего в пятницу 13 апреля девять лет назад с Лионского вокзала? Головоломка какая-то! – говорит Габриель, явно придавленный неподъемной задачей.

– Ты забываешь, с кем имеешь дело: с лейтенантом полиции Игнасом Уэллсом, королем сыска. Твой Сами Дауди, неважно, на этом он свете или на том, от нас не уйдет, уж поверь мне.

Две блуждающие души начинают кружить по вокзалу. Игнас норовит приблизиться к сотрудникам железной дороги.

– Что ты, собственно, ищешь, дедушка?

Игнас и Габриель прочесывают все административные службы Лионского вокзала, вглядываются в кассиров в надежде засечь красные глаза, набрякшие веки, багровую физиономию, дрожь в руках. Но ничего такого им не попадается.

В конце концов Игнас натыкается в туалете на субъекта, тайком лакающего прямо из горлышка виски.

– Готово, нашелся-таки! – радостно докладывает он внуку. – Живее за ним!

У субъекта вся аура в черных разводах, там и сям дырки. Он громко икает, его взгляд мутнеет.

– Ты чем занимаешься, дедушка?

Игнас еще глубже засовывает палец в мозговую оболочку своей жертвы.

Та, шатаясь, бредет на свое рабочее место, усаживается перед монитором и вводит свой пароль доступа. Игнас воздействует на него, чтобы он ввел в поисковую систему имя Сами Дауди и дату – 9 апреля девятью годами раньше.

Их ждет удивительное открытие: человек, носящий это имя, в тот самый день, в 11 часов, приобрел билет до Женевы.

– Наш волшебный любовник сбежал в Швейцарию за несколько дней до ареста его Дульцинеи, – просто резюмирует Игнас.

Люси Филипини в знак одобрения хлопает ресницами.

– Я пришел к тебе, потому что не понимаю, почему никто со мной не здоровается, – говорит сидящий напротив нее мужчина.

– И давно?

– Уже три дня.

– Что произошло три дня назад?

– Я вышел из больницы.

– Почему ты лежал в больнице?

– Глазная операция. Но все прошло хорошо.

– Я так не думаю.

– Значит, я до сих пор в больнице, лежу под наркозом и мне снится сон?

– Нет, ты умер.

Мужчина в африканском бубу и очках выглядит растерянным.

– Ты уверена, Люси?

– Да, Мамаду. Хочешь, чтобы я помогла тебе вознестись, или ты считаешь, что справишься сам?

– Я… Ты… В общем, прошу прощения, но я тебе не верю. Знаю, ты меня разыгрываешь. Пошла ты, Люси! Все, возвращаюсь домой, мне надо работать.

Он надевает воображаемое пальто и вываливается в дверь, делая вид, что открывает и закрывает ее.

Люси качает головой. Она расстроена, всхлипывает, принимается рыдать. Слезы с ее щеки слизывает черная кошка.

– Здравствуйте, Люси, – обращается к ней Габриель, осторожно приближаясь. – Я вас не побеспокою?

Медиум молча поправляет волосы и пытается вернуть себе презентабельный вид.

– Это был ваш сенегальский благодетель?

– Не надо было ему делать операцию на глазах. Наверное, что-то пошло не так при наркозе. – Она выдавливает улыбку. – Как видите, не вы один не сразу замечаете свое новое состояние. По моей оценке, треть умерших считают себя живыми.

По заведенной привычке она сажает перед собой куклу-клоуна.

– Целая треть?

– Многие из них думают, что это они живые, а мы мертвые.

Габриель раздумывает об услышанном.

– Что ж, логично, никакая машина не может сообщить вам о вашем «физическом» состоянии. Поэтому каждый субъективно полагает, что быть живым – это быть «как он».

– Именно поэтому надпись на вашем надгробии показалась мне уместной. По-моему, она реально относится ко многим людям.

– Вас часто тревожат мертвецы?

– Хуже всего, когда это происходит глубокой ночью. Так случилось не далее чем на прошлой неделе. Дама является ко мне около четырех часов ночи и заявляет: «Желаю поговорить с дочкой». Я приподнимаюсь на локте и вижу, что на моей собеседнице ночная рубашка, она босая, с морщинистым лицом, с всклокоченными седыми патлами. Дурной знак. Обычно люди предпочитают представать тридцатилетними и прилично одетыми. Спрашиваю, как ее зовут, и получаю ответ: «Не помню». Бедняжка на самом деле страдала болезнью Альцгеймера. Когда люди с таким недугом умирают, то потом месяцами не могут восстановить память.

– Вот-вот! Когда мы с вами прокрались в больницу, чтобы взять кровь у моего трупа, я заметил там несколько эктоплазм без лица…

– Это те, кто не может вспомнить даже форму собственного лица.

– Впечатляющее зрелище! Голова гладкая, как воздушный шар.

Люси встает и подходит к окну.

– Я побывала у вашей первой подозреваемой, – неожиданно бросает она. – У Сабрины. Ну и впечатление, доложу я вам! Она не только красавица, а вообще сшибает с ног. Откровенно говоря, вам повезло пожить с очень харизматической особой.

– Актрисы и вправду особенные создания. Они существуют в атмосфере тотального соблазна. Когда такое происходит изо дня в день, с этим непросто сладить, но когда на это смотришь со стороны, то да, немудрено восхититься.

– Главное, я наблюдала за ее приготовлением к съемке в эпизоде пытки за отравление людей!

– И она созналась?

– Не знаю, как там по сюжету фильма, но в разговоре со мной она сказала, что обожала вас и никогда не причинила бы вам ни малейшего вреда. По-моему, в глубине души она надеялась, что вы снова будете вместе. Она считает, что вы – мужчина ее жизни. Я бы на вашем месте не колебалась, а все сделала бы ради брака с такой божественной женщиной.

Габриель не осмеливается ей сказать, что ради результата, которым она любовалась, потребовались часы работы над гримом и прической, не говоря об изнурительных сеансах пластической хирургии. Люси – другое дело: у нее естественная красота, значительно превосходящая чары Сабрины.

– Она подозревает вашего брата.

– Неужели?

– Она говорит, что Тома хотелось завладеть всем, что было у вас, начиная с нее самой.

Кошки трутся об ее лодыжки, выпрашивая ласку. Габриель жалеет, что ему уже не дано ощутить этот ни с чем не сравнимый контакт с кошачьей шерстью.

– Сабрина сама от меня ушла. Желание ко мне вернуться появилось у нее только тогда, когда она узнала, что я счастлив с другой женщиной…

– Я не такая, – перебивает его Люси. – У меня одна-единственная любовь – Сами. И это никогда не изменится. Вы, наверное, думаете, что мне ужасно одиноко и что моя верность памяти Сами немного абсурдна…

Он не отвечает, и Люси, немного помолчав, продолжает:

– Как ни странно, я думаю, что большинство настоящих медиумов лишены собственной жизни. У меня есть друзья, тоже беседующие с мертвыми, и очень немногие из них социально адаптированы. Либо живут одни в обществе кошек, как я, либо за городом, в изоляции. Мало у кого есть активная сексуальная жизнь. Получается, что энергия, необходимая для подключения к энергии мертвых, мешает им подключаться к энергии живых.

– Смахивает на детские сказки. Скажем, Русалка Андерсена утратит свою власть, если полюбит человека.

– Возможно, по этой самой причине я никогда не искала встреч с другими мужчинами. Ладно, чего добились в расследовании вы сами?

– Вы про Дауди? Мы напали на его след. Он уехал в Женеву. Завтра мы продолжим поиск уже там.

– «Мы»?

– Мне помогает мой дедушка Игнас.

Она пожимает плечами:

– Ваш любитель анекдотов? Что ж, главное – результат, ради него можете сотрудничать, с кем хотите.

Уже глубокая ночь. После сеанса подавления помех и двадцатиминутной медитации Люси готовится лечь спать.

– Спокойной ночи, Габриель, – говорит она.

– Спокойной ночи, Люси.

При звуке кошачьего мурлыканья Люси приподнимается на локте.

– Не надо на меня таращиться, когда я сплю. Мне это не нравится.

– Как вы узнали?

– Спасибо моим часовым – кошкам. Не забывайте, они вас видят.

Писатель взмывает над кроватью, делает танцевальный пируэт и пронзает крышу. Растопырив руки, он парит над городом и чувствует себя счастливым. На какое-то время вопрос, кто его убил, утрачивает важность.

Другое его волнует: каковы тайные механизмы, управляющие Вселенной.

Габриель Уэллс опускается прямо в водопад в Булонском лесу. При его приближении к пещере, из которой льется вода, летучие мыши, заметившие его появление, вспархивают густой тучей, рассекая воздух мягкими крылышками.

Видя издали другие эктоплазмы, он не осмеливается к ним приблизиться.

– Гуляешь, миленький? Ищешь любви? – окликает его голос с сильным бразильским акцентом.

Он вздрагивает, оборачивается и видит трансвестита в глубоком декольте. Даже став бродячей душой, призрак остался верен профессиональному костюму.

– Знаешь, как я умерла? Это случилось в сильную бурю 26 декабря 1999 года. Я продолжала работать, и на меня упало дерево. Когда приехали спасатели, из-под дерева торчали только мои ноги и руки с сумочкой.

Она разражается смехом, обнажая зубы.

Габриель понимает, что не одни люди попадают в плен к историям, которые рассказывают о себе: даже мертвецы не перестают искать публику, чтобы эти истории оживить.

Другие бразильские трансвеститы, видя, что их коллега нашел внимательного слушателя, спешат к ним и тоже пытаются поделиться тем, что с ними стряслось.

– Мне дал пощечину сутенер, я опрокинулась и ударилась затылком о камень.

Видя, что собираются, с целью поведать свои истории, все эктоплазмы бразильских трансвеститов, Габриель ловит себя на мысли, что наибольшая беда всех неприкаянных душ – безделье. Когда бесконечно болтаешься без дела, твое сознание обречено пережевывать воспоминания. Поэтому так важно поддерживать огонь своей прижизненной истории и даже раздувать его преувеличениями.

Он покидает Булонский лес и отправляется на север, на кладбище Пер-Лашез, на свою могилу.

Там он перечитывает высеченную на мраморе формулу и присаживается на надгробие, думая одну невеселую мысль: «Какая насмешка!»

Вся его жизнь, выходит, свелась к насмешке.

Существует, рассуждает он, всего одна жизнеспособная форма юмора – насмешка над самим собой. Но это нелегкое дело, потому что все склоняет человека к мнению, что происходящее с ним драматично. Хотя в конечном счете жизнь – комедия. Или, говоря еще проще, шутка, анекдот с более-менее удачной концовкой.

Он залезает в свой гроб и смотрит на телесную оболочку, оставшуюся еще почти нетронутой благодаря отличной работе санитаров морга, перед погребением закачавших в кровеносные сосуды смолу для сохранения телом формы. Не видно ни червей, ни грибов, ни даже плесени.

Срочно предупредить живых: «Вы не тела, обладающие разумом, каждый из вас – разум, обладающий телом».

Эти мысли вызывают у него улыбку, но он одергивает себя: такая фраза, смысл которой для него совершенно прозрачен, рискует быть плохо понятой ввиду своей загадочности.

Он продолжает размышлять: «Кто я теперь, когда знаю, что я не «только» Габриель Уэллс?»

Он покидает могилу и располагается в позе медитации, подсмотренной у Люси.

Его размышления становятся глубже:

Он чувствует жалость к себе и гонит ее.

Но вместо ответа его посещает другая мысль:

Теперь я никто.

Тут появляется его дед, посетивший свой собственный труп, сохранившийся далеко не так хорошо, как тело Габриеля.

– Я боялся, что меня похоронят на каком-нибудь заштатном кладбище, из тех, куда живые никогда не наведываются. Пер-Лашез – другое дело: шикарное место, правда? Мы в хорошей компании. Лети за мной.

Игнас Уэллс превращается для внука в экскурсовода.

– Вот могила Джима Моррисона, вокалиста группы «Дорз», ее посещают больше всего. Фанаты регулярно похищают кости из других могил и возлагают на нее в знак того, что никто из мертвых с ним не сравнится. Но не беспокойся, с недавних пор здесь установили камеру наблюдения.

Игнас ведет Габриеля дальше.

– Вот здесь зарыли Аллана Кардека, основателя французского спиритизма. Сам видишь, эту могилу, не считая могилы Джима Моррисона, навещает больше всего народу. Она всегда завалена цветами.

Следующая могила на экскурсионном маршруте – журналиста Виктора Нуара.

– Это единственная могила, бронзовая скульптура на которой изобразила посмертную эрекцию. Можешь сам убедиться: здесь мокро. Женщины садятся здесь и ерзают под покровом ночи. Вот, пожалуйста, очередная поклонница.

Габриель видит женщину в шляпке с вуалью, которая садится на могилу и имитирует половой акт.

– Ходят слухи, что после этого бесплодным удается зачать, – объясняет Игнас и ведет внука к могилам знаменитых писателей Жана де Лафонтена, Мольера, Оноре де Бальзака, Альфреда де Мюссе, Марселя Пруста, Оскара Уайльда.

– Согласись, писателю трудно мечтать о лучшем соседстве…

В этот момент появляется Джим Моррисон, провоцирующий встречных своим нелепым видом и насмешливой гримасой. При виде двух мужчин он пожимает плечами. На своей могиле он показывает язык камере наблюдения, хватает воображаемую гитару и поет The end.

Игнас в восторге от этого импровизированного концерта только для них двоих. Габриель тоже слушает, но вид у него скорбный.

– Ты все еще удручен собственной кончиной? – спрашивает его дед.

– Как будто ты на моем месте относился бы к этому по-другому! Кроме твоего «ищите женщину», есть какие-нибудь еще слухи, которые помогли бы найти моего убийцу?

Они летят на юго-восток. По пути Габриель размышляет о своем брате-близнеце. Он вспоминает, как сначала они крепко любили друг друга, а потом возненавидели. Какой прочной оставалась их ментальная связь. Какими разными они всегда были и как друг друга дополняли.

«Неужели Тома мог желать моей смерти просто для проведения одного из своих научных экспериментов?»

Следующая его мысль и вовсе несуразна:

Многие ученые пытались воскрешать мертвецов методами науки. Среди них Джованни Альдини, профессор физики в Болонье и племянник Луиджи Гальвани, обнаружившего в 1780 г., что, воздействуя током на нерв лягушачьей лапки, можно заставить ее дергаться, и изобретшего заодно гальванометр.

Альдини был уверен, что электричество является универсальной энергией жизни. Отсюда его решение воскрешать с его помощью человеческие трупы.

Совершая турне по королевским дворам Европы, он демонстрировал захватывающие опыты. Австрийский император под впечатлением от них произвел его в рыцари Ордена железной короны и назначил членом самых престижных академий наук.

18 января 1803 г. Альдини решился на эксперимент, которым прославился среди уважаемых членов лондонского Королевского медицинского колледжа. Подспорьем ему послужил труп 26-летнего Джорджа Форстера, британского убийцы, приговоренного к казни за убийство жены и ребенка. Преступника вздернули в тюрьме Ньюгейт, но тело предоставили Альдини для опытов.

В присутствии коллег ученый прикрепил к рукам трупа электроды и включил ток. Рот и глаза трупа тут же открылись, при этом зрителей охватил испуг, некоторых стошнило, некоторые потеряли сознание.

Довольный тем, что заворожил зрителей, Альдини не остановился на достигнутом. Один электрод он присоединил к уху Форстера, другой ввел в задний проход. В этот раз электрический разряд был сильнее. На глазах у остолбеневших английских ученых и под их рукоплескания труп задергал руками и ногами, как в неуклюжем танце. Этот эксперимент вдохновил английскую романистку Мэри Шелли на создание «Франкенштейна».

NB: Своим именем Франкенштейн обязан другому ученому, медику Джону Конраду Диппелю, родившемуся в 1673 г. в замке Франкенштейн близ немецкого Дармштадта. В молодости он сделал несколько заметных открытий, например, изобрел берлинскую лазурь, масло Франкенштейна для лечения эпилепсии и средство против глиста солитера. Диппель сочинил семьдесят книг по медицине, химии, биологии. Кроме того, он активно обличал протестантизм, за что был обвинен в ереси и заключен в тюрьму. Выйдя на свободу, Диппель занялся алхимией и посвятил остаток своих дней попыткам переселения души умершего в другое тело. Несмотря на многолетние опыты, ему так и не удалось доказать, что он добился успеха. Тем не менее он утверждал, что нашел эликсир, позволяющий жить до 135 лет. Через год после заявления об этом он умер в возрасте всего лишь 60 лет.

У входа в лабораторию волновой физики стоит статуя французского ученого Рене Декарта, погруженного в задумчивость. На постаменте табличка с его прославленным девизом: «Я мыслю, следовательно, я существую».

Люси Филипини забавно видеть эту фразу у входа в святую святых парижской рационалистической науки. Рядом от руки приписано: «Я трачу, следовательно, я существую» .

Первый пост контроля она преодолевает при помощи своего фальшивого полицейского удостоверения. Дальше у нее на пути вырастает гораздо более серьезный пост, и там она сообщает о желании увидеться с профессором Тома Уэллсом, который соглашается принять ее у себя в кабинете. На нем серый халат с несколькими ручками в нагрудном кармане.

– Опять вы, мадемуазель? А мне сказали, что ко мне пожаловала полиция… Определитесь, кто вы – медиум или полицейский? Или кто-то еще?

Она садится, не дожидаясь от него приглашения.

– Счастье, что вы не стали кремировать брата, – начинает она. – Вашего брата-близнеца отравили составным препаратом, сложным в применении. Убийца разбирается в химии.

– Вы мне не ответили: вы медиум или полицейский?

– Я человек, взявшийся докопаться до правды о смерти Габриеля, – отвечает она не моргнув глазом. – Какое вам дело до моей профессии?

Она достает листок с результатом анализа крови.

– Это вы его убили?

– Я – УБИЙЦА ГАБРИЕЛЯ??? Вы всерьез считаете, что я мог о таком даже помыслить? Он же мой брат-близнец!

– Вы не пожелали вскрытия, хотели его кремировать, уничтожили его последнюю рукопись… Достаточно оснований для подозрения. Я уж не говорю о свидетельствах того, что вы постоянно конфликтовали, завидовали друг другу, вообще враждовали.

Он удивленно смотрит на нее и заходится смехом.

– Кто вам все это наплел?

– Я провела небольшое расследование.

– На том свете?

Она не отвечает. Он набирает в легкие воздух, собираясь с мыслями.

– Вы это серьезно – об отравлении?

Она тычет пальцем в формулу смертельного яда, полученную от Крауза. При виде названия лаборатории у Тома лезут на лоб глаза.

– Крауз? Анализ обрабатывал его друг Владимир? Что ж, допустим, что Габриеля убили…

– Яд достигает максимальной силы через сутки, значит, его дали Габриелю в день вашего юбилея. В тот вечер вы много раз оказывались рядом с его бокалом и тарелкой.

– Вы действительно думаете, что это я?!

Понимая, что она на этом не остановится, он снимает телефонную трубку и просит секретаря не беспокоить его по меньшей мере полчаса.

– Мадемуазель Филипини, – обращается он к гостье спокойным тоном, – вам известно, кто я такой?

Вместо ответа Люси по своему обыкновению тихонько вздыхает и удобно устраивается в кресле, готовая слушать.

– Страсть к физике появилась у меня однажды во время каникул. Мне было семь лет, я мучился бездельем и развлекался швырянием камешков рикошетом.

Один раз рикошета не получилось, мой снаряд не подпрыгнул, а утонул, оставив на воде круги. Я долго наблюдал за волнами, расходившимися от места, где утонул камешек, не в силах оторвать взгляд от воды. Потом я бросил два камня одновременно и заметил наложение волн от их падения при столкновении.

Это стало откровением: с того момента я проникся страстью к волнам. Сначала я занимался водой, потом светом, потом звуком. Все это волны, похожие на те, что вызвал мой брошенный в воду камень.

Я пытался заразить моей волновой страстью брата, но он был занят своими мечтами. Учителя писали в его дневнике: «Вечно витает в облаках». По-моему, точная характеристика. Как бы вам объяснить? Мы были разными, но дополняли друг друга. Он был как перышко на ветру, я прочно сидел в земле; он разбрасывался, я был сосредоточен. В детстве мы были очень близки, мы были друзьями, позже наши пути разошлись. Мы часто спорили, потому что на все имели разное мнение, но связь между нами не рвалась.

Как вы наверняка знаете, мой брат обожал американскую актрису Хеди Ламарр за ее красоту, я – за ее ум. Вы в курсе, что она изобрела систему волнового наведения ракет? Вдохновленный ее примером, я в ранней юности сконструировал прибор, развивавший ее проекты.

Главной моей мечтой было создать аппарат, обнаруживающий волны, от самых широких до мельчайших. Человеческий глаз улавливает небольшую часть световых волн; даже кошка улавливает вдвое больше. Для нас невидимы инфракрасный и ультрафиолетовый спектры. То же самое со звуком: мы не слышим ни инфра-, ни ультразвука. Для нас открыто лишь крохотное окошко в мир, но мы воображаем, что это и есть зона главнейших волн.

Я же уверен, что именно волны помогут разблокировать наше восприятие мира и что нас ждет открытие новых смыслов. Надо распахнуть «двери восприятия», о которых писал Олдос Хаксли и которые подсказали Джиму Моррисону название его группы. Я люблю помечтать, как в будущем нам станет доступен бесконечный объем информации, которой мы не имеем сегодня. Мои нынешние исследования финансирует армия, я занимаюсь волнами, похожими на космические, которые могли бы нести послания для подводных лодок. Меня занимает только это, деньги и слава меня, в отличие от брата, не волнуют. Тем не менее в определенный момент центры наших интересов совпали. Зная мою страсть к волнам, он попросил меня разработать «детектор читательского удовольствия». Я принял вызов и сконструировал прототип – прибор, который при соединении с кровеносным сосудом показывал количество эндорфинов, гормонов счастья, менявшееся в процессе чтения.

Он испытал мое изобретение на дюжине студентов, но полученные результаты, по-моему, представляли интерес только для него. Я сказал ему, что проблема состоит в том, что люди обычно испытывают гордость, когда бьются над трудным романом, и стыдятся своего наслаждения от чтения легонького романчика. Отсюда успех лауреатов литературных премий и презрение к жанровой литературе. Сам я, кстати, стараюсь не терять время на чтение детективов и фантастики, даже когда не сомневаюсь, что они доставили бы мне удовольствие. Предпочитаю научные публикации.

Мы с братом друг друга стимулировали: я бросал ему вызов за вызовом в литературной области, он мне – в научной. «Слабо написать историю, где герой – кишечная бактерия?» – «Слабо изобрести приборчик, улавливающий тошнотворную вонь?»

Он писал рассказы, следуя моим указаниям, я мастерил с его слов опытный образец. Мы были как правое и левое полушария одного мозга, разные, но дополняющие друг друга: правое отвечает за науку, цифирь, реальность, левое – за литературу и за воображение.

В школе я его, конечно, обгонял: школьная система не жалует мечтателей. У Габриеля, робкого интроверта, было мало приятелей и еще меньше подружек. Но и он нашел себе нишу: стал «рассказчиком» на переменках. Я видел, как он преображается: альбатрос ведь тоже выглядит на суше неуклюжим, зато, расправив крылья, взмывает грациозно и легко. Вся семья его подбадривала, нам нравилось любоваться им в полете.

Уже тогда у него были хулители, особенно среди учителей, не любивших его страшные рассказы, населенные чудовищами, вампирами, инопланетянами и ожившими мертвецами… Многих он раздражал. Часто его брали за грудки предводители шаек или просто хулиганы, у которых чесались руки набить морду «рассказчику всякой хрени». Иногда мне удавалось его защитить, но иногда я опаздывал, и мне оставалось только бинтовать его раны. Оглядываясь назад, я могу сказать, что эти нападения усиливали его природную паранойю. Но они же развивали в нем творческую жилку, потому что паранойя заставляла его искать в воображении уловки и питала его творчество. Он всегда считал себя непонятым; отсюда, по-моему, его желание сочинять истории о непонятых людях, в которых читатели могли бы узнавать себя.

Заделавшись журналистом, он стал рассказывать мне о своих расследованиях, а я твердил, что они должны служить вдохновением для его романов. Ему ни за что не позволили бы опубликовать результаты его раскопок, поэтому правильнее было выдать их за вымысел. Собственно, это я надоумил его писать полицейские романы, а не прозябать в роли журналиста, смотрящего в рот ограниченному главному редактору. Я не уставал повторять: величайший парадокс в том, что в романах содержится правда, а в газетах – ложь. Я поддерживал его, снабжал информацией. Многие дела его лейтенанта Лебедя основаны на моих данных и на наших разговорах. Но когда он задумал написать «Мы, мертвецы», я забраковал эту идею. Помнится, мы обсуждали с ним Гарри Гудини и Конан Дойла. Великий создатель Шерлока Холмса был очень дружен с великим иллюзионистом Гудини. Но первый заделался адептом столоверчения, второй – разоблачителем злоупотреблений ду́хами. В конце концов друзья поссорились и стали заклятыми врагами. Я был Гудини, он – Конан Дойлом.

Как я и предсказывал, «Мы, мертвецы» провалились, но мой брат вместо того, чтобы понять, что надо писать более серьезные книги, решил, что пал жертвой непонимания со стороны прессы. Болезненная паранойя в очередной раз не позволила ему трезво взглянуть на вещи. К тому времени мы с ним уже были не так близки, как раньше, вплоть до того, что на годы теряли друг друга из виду. Это не мешало нам сохранять связь, и его успех был отчасти и моим успехом. Само собой, я его любил; это была любовь, как у супругов, которые иногда бранятся. Я не поверил известию об его смерти, подумал, что он просто захворал, максимум, что его хватил инсульт. Я был уверен, что его спасут, и, увидев его в ячейке морга, испытал настоящую душевную боль. С того момента не покидает чувство, что от меня откромсали кусок. Я думаю о нем каждую секунду. И вот что я вам скажу, мадемуазель Филипини: если бы его убили, как вы утверждаете, то я первым помог бы найти подлеца, который «так поступил со мной».

Люси внимательно на него смотрит.

– Вы не ответили на вопрос, почему отказались от вскрытия?

– Это как в метафоре о правой руке: не хотелось, чтобы кто-то ковырялся в том, что было частью меня.

– Тогда откуда ваше желание его кремировать?

– Осознав, что он действительно мертв, я впал в отчаяние. Не могу дать рациональное объяснение, разве что такое: мне не хотелось, чтобы это продолжение меня самого гнило в ящике под шестью футами земли.

– Что заставило вас передумать?

Он хочет ответить, но спохватывается, встает и приносит ей чашку.

– Как насчет зеленого чая? При всем моем рационализме я тоже порой придаюсь грезам. Возможно, вы удивитесь, но я придаю своим грезам большое значение. Вечером после кончины Габриеля мне почудилось, что он ко мне обращается. Хотите знать, что он мне сказал?

– Попросил его не сжигать?

– Не только. Он заявил, что его труд завершен и что «Тысячелетний человек» его не устраивает. Это он подсказал мне, как стереть файл в его компьютере вместе с запасной копией. Александр де Виламбрез, ясное дело, думает только об упущенной выгоде, я же всерьез забочусь о целостном впечатлении от творчества Габриеля. Сент-Экзюпери тоже не дописал «Цитадель», над которой трудился перед гибелью, и ее издали кое-как, только ради прибыли издателя. Я сделал то, что считал данью уважения к памяти моего обожаемого брата.

– Вы прочли вещь?

– Нет, но я знаю, что он успел закончить полный вариант, остался недоволен и полностью его стер. Второй вариант вызывал у него еще больше сомнений. Отлично его понимаю, потому что участвовал в сборе документации, на которой он основывался. Это я рассказал ему о голом слепыше – удивительном зверьке из Эфиопии, обитающем под землей, как муравей. У этих зверьков совершенная общественная организация, во главе которой стоит царица-матка, а еще они отличаются тем, что не подвержены ни раку, ни каким-либо инфекциям. У них иммунитет к любым болезням и продолжительность жизни в десять раз больше, чем у всех схожих с ними млекопитающих.

Люси записывает услышанное в блокнот.

– Секрет «Тысячелетнего человека» заключался в том, что научные данные в нем использовались для фантастического сюжета. Еще я рассказал ему про аксолотля – мексиканской саламандре, у которой может заново отрасти любой орган, включая мозг.

– Аксолотль? Как это пишется?

Он повторяет слово по буквам и продолжает:

– Моя третья, последняя идея, легшая в основу «Тысячелетнего человека», касалась галапагосской черепахи, необычность которой в том, что она не стареет. Расти растет, но умирает только в результате нападения.

– Не хочется вас огорчать, но это впечатляет! С удовольствием бы обо всем этом прочла!

– Беда была в изъянах интриги. Сюжет – а может, данные, которые я насобирал, – оказался Габриелю не по плечу. Я предоставил ему три свои идеи с мыслью, чтобы он их развил, но они оказались для него обжигающими угольками, он с ними не справился. У него была привычка раз десять переписывать сюжетные узлы, пока не возникал удачный ход, причем каждый раз он начинал с нуля. Пока что он оставался недоволен, ему не давался материал. Он ясно дал мне это понять.

Медиум качает головой. Она уже задала все заготовленные вопросы, но ей не хочется уходить.

– Теперь моя очередь побольше узнать о вас, мадемуазель Филипини. Начнем сначала: вы с ним спали?

Люси давится чаем и надсадно кашляет.

– Ну и предположение!

– Вы сказали, что дружили с ним, я не знаю, когда вы познакомились, но, зная преклонение Габриеля перед Хеди Ламарр и видя ваше с ней сходство, я счел это вполне вероятным.

Она поднимается, как будто с желанием прекратить этот разговор.

– Ладно, тогда второй вопрос: вы все еще связаны с ним как… «как «медиум»?

– Не отрицаю, иногда мы разговариваем.

– Часто?

– Каждый день.

– Выходит, он не вполне исчез?

Люси Филипини снова садится и достает из сахарницы белый кубик.

– Вот это – сахар, согласны?

Она опускает сахар в чашку и ждет, пока он растворится в горячем чае.

– Теперь позвольте вас спросить: сахар исчез?

Тома одобрительно кивает и жестом предлагает ей продолжать.

– Ответ отрицательный. Сахар поменял форму, только и всего. Из состояния твердого белого кубика он перешел в жидкое, растворенное, прозрачное состояние. Есть всего один орган чувств, позволяющий его обнаружить, – наши вкусовые рецепторы. Точно так же дух переходит из состояния вещественности, фиксируемого нашим зрением, в нематериальную форму, наблюдаемую только теми, в ком развился иной способ восприятия.

– Согласен, милая метафора.

Люси на время умолкает, чтобы насладиться чаем.

– Знаю, вы не верите ни в привидения, ни в Санта-Клауса, ни в астрологию и…

Он перебивает:

– Не меняют своих убеждений только слабоумные. Я рационалист, однако способен пересмотреть свои прежние постулаты.

– Кто в силах заставить вас передумать?

– Вы. – Он впивается в нее взглядом. – Чтобы тратить столько времени и энергии на разрешение загадки чьей-то кончины, нужно иметь конкретную причину. На сумасшедшую вы не похожи. Дано: очень красивая женщина, выдающая себя за медиума, обзаводится поддельным полицейским удостоверением для встречи с человеком, которого заведомо считает врагом своих взглядов. По-моему, этого достаточно, чтобы у меня возникло по меньшей мере побуждение пересмотреть свои.

– Если не вы его убили, то кто мог, по-вашему, это сделать?

– У вас получается, что его смерть выгодна мне. Поэтому вопрос надо сформулировать по-другому: кому действительно выгодно это преступление? Ответ ясен: его издателю. У моего брата есть рассказ «Посмертная слава». Он о никудышном авторе, о смерти которого пресса сообщает по ошибке, вследствие чего он приобретает посмертную известность. Издатель снова публикует все его произведения, и они занимают первые позиции во всех рейтингах. Автор хочет опровергнуть сообщение о своей смерти, но издатель не советует ему этого делать. Автор уступает и продолжает пожинать лавры. В конце концов ему надоедает считаться умершим, он порывается открыться журналистам, и тогда издатель… берет и убивает его!

– Габриель действительно такое написал?

– По-моему, это было предостережение. Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что у моего брата была идеальная судьба: слава, богатство, он избежал старости и умер молодым.

– Тем не менее сам он считал себя непонятым.

– Однажды я его спросил, кем лучше быть: писателем с недооцененным талантом или переоцененной бездарностью. Он рассмеялся и признался, что не поменялся бы местами с большинством модных авторов, даже с членами французской Академии и с лауреатами Гонкуровской премии.

Он стучит по клавиатуре компьютера и открывает страницу новостей.

– Полюбуйтесь, Александру Виламбрезу некогда скучать. Поняв, что ему не напечатать «Тысячелетнего человека», он решил переиздать «Мы, мертвецы». Первое издание этой книги, как известно, провалилось, а теперь она занимает третье место в списке бестселлеров. Для издателя «хороший автор – мертвый автор», поверьте. Если у вас все еще есть сомнения, взгляните сюда.

Он показывает Люси другую страницу с огромным заголовком: «ХОЧУ ИЗОБРЕСТИ ВИРТУАЛЬНОГО ПИСАТЕЛЯ БУДУЩЕГО».

– Вот вам наисвежайшая новость: Александр де Виламбрез объявил о намерении запустить проект компьютерной программы «Виртуальный Габриель Уэллс», которая напишет «Тысячелетнего человека» в манере своего эпонима.

Люси пробегает глазами статью.

– Мне бы хотелось пообщаться с вами в иной обстановке, – говорит ей Тома Уэллс, – помочь в расследовании и заодно открыть для себя мир духов, с которым я так плохо знаком. Как насчет того, чтобы как-нибудь сходить вместе в ресторан, мадемуазель Филипини?

Писатель-спирит и фокусник-скептик.

Конан Дойл родился в 1859 году. Сначала он учился на врача, потом быстро прославился первым рассказом о детективе Шерлоке Холмсе «Этюд в багровых тонах». Ему удалось придумать персонаж нового типа, способный разгадывать загадки единственно наблюдением за невинными с виду подробностями.

Между прочим, Конан Дойл лично участвовал в полицейских расследованиях. Его собственные наблюдения и дедукция позволили даже оправдать двоих осужденных: Джорджа Эдальжи, индийца, обвиненного в шантаже, и Оскара Слейтера, немецкого еврея, обвиненного в насильственных действиях.

Познав ослепительную славу, он охладел к своему герою и умертвил его в рассказе 1893 года «Последнее дело Холмса». Убив Шерлока, его вечный враг профессор Мориарти сбросил его в Рейхенбахский водопад. Но публика отнеслась к гибели детектива враждебно, за него вступилась сама английская королева, потребовавшая от Дойла воскрешения. Тот ожил в опубликованной в 1901 г. «Собаке Баскервилей».

Из шотландской католической школы Конан Дойл вышел полным сомнений относительно религии. Потом в его жизни разразились трагические события: в 1906 г. умерла от туберкулеза его первая жена Луиза; от той же болезни скончался в 1908 г. его сын Кингсли; младший брат Дафф умер от пневмонии; два зятя и два племянника погибли в Первую мировую войну. Все это погрузило Дойла в длительную депрессию. Он обратился к спиритическому движению для попыток контакта с умершими близкими, поэтому приключения Шерлока Холмса, датированные тем мрачным периодом, несут следы этой одолевавшей его темы. В России его книги даже запретили за «пропаганду оккультизма». Но потом произошло событие, изменившее его жизнь, – знакомство с Гарри Гудини.

Гудини, родившийся в 1874 г. в Будапеште в семье верующих евреев, стал в США знаменитым иллюзионистом. Начав рыночным фокусником, он добивался все более громкого успеха сложными номерами с побегом: например, за полчаса выбрался из Чикагской тюрьмы при помощи спрятанных в пищеводе отмычек; этому приему он научился у шпагоглотателя. На Конан Дойла американский фокусник произвел сильное впечатление: Дойл решил, что он действительно обладает паранормальными способностями. Но, в отличие от Конан Дойла, пытавшегося разговаривать с умершими близкими, Гарри Гудини, лишившийся в 1913 г. своей обожаемой матери, после ряда безуспешных попыток вступить с ней в контакт пришел к выводу, что все, кто утверждает, что беседует с мертвыми, – прожженные шарлатаны.

Итак, один заделался мистиком, другой занялся активной демистификацией. Начиная с 1920 г. Гудини проводил опыты, разоблачавшие бесчестных медиумов: связывая им руки и ноги, он раз за разом доказывал, что в таком виде они не способны проявить свои таланты. Все свое время и состояние Гудини посвятил борьбе со спиритами-мошенниками, которых он с легкостью разоблачал и выставлял на осмеяние.

Эта охота на ведьм претила Дойлу, и прежние близкие друзья превратились в непримиримых врагов. Гудини тем временем получал от спиритов и теософов все больше угроз. В конце концов человек, признанный впоследствии величайшим волшебником всех времен, умер в 1926 г., в возрасте 52 лет, после удара кинжалом в живот, вызвавшего внутреннее кровотечение. Иллюзионист не пожелал отменить запланированное выступление и вышел на сцену с температурой сорок градусов, чтобы захлебнуться на глазах у зрителей (по условиям номера закованный в цепи и погруженный в воду). Предвидя свой конец, Гудини заключил со своей женой Бесс следующее соглашение: «В случае моей смерти ты каждый год будешь собирать в день годовщины моего ухода лучших медиумов. Если я стану блуждающей душой, то буду являться и произносить два слова из старой песенки: «Rosabelle Believe». Если кто-то из медиумов их произнесет, значит, Дойл прав и я могу с тобой говорить с того света». Десять лет после смерти Гудини его жена выполняла его просьбу, но все безрезультатно. В день десятилетия его смерти она заявила: «Он не появился, моя последняя надежда померкла. Спи спокойно, Гарри».

Конан Дойл скончался в 1930 г., в 71 год, от сердечного приступа, до самого конца оставшись мистиком и не перестав отстаивать правоту спиритов.

Познав радость акробатического полета, Габриель Уэллс вместе с дедушкой начинает длительный перелет на высокой скорости. Он побывал воробьем, ястребом, чайкой, а теперь превратился в альбатроса: он несется, рассекая воздух, и не чувствует ни ветра, ни намека на трение. Чтобы не заблудиться, они ориентируются по линии скоростного поезда Париж – Лион.

– Сейчас наша скорость превышает триста километров в час, – сообщает Игнас Уэллс.

– Какой наш скоростной предел, дедушка?

Под ними проносятся города, деревни и поселки.

– Значит, теоретически мы можем сильно поднажать? – С этими словами Габриель резко вырывается вперед, но дед сразу его догоняет.

– Удовольствие от полета возрастет в десятки раз из-за отсутствия малейшего риска столкновения и падения.

Они пролетают над Альпами, мысленно проследив трассу поезда, нырнувшего в тоннель, и оказываются над Женевой с ее транспортными заторами и копошащимися пешеходами.

– Как мы будем искать след Сами Дауди? Снова через какого-нибудь пьяницу?

Они обнаруживают центральный полицейский комиссариат Женевы и, побывав в нескольких кабинетах, находят компьютерный отдел. Там Габриель и его дед ищут живых людей с самыми дырявыми аурами. Долго искать не приходится.

– Вот и прореха в крепостной стене. Вот у этого типа газообразная оболочка, настоящее сито!

Габриель внимательно изучает человека, перебирая все пятнышки, все пробои, все дефекты в окружающем его облачке светящегося пара. Выбрав отверстие у самой макушки, он сует туда палец.

Нащупав душу, он испытывает странное ощущение, как будто подсоединился к нестабильному источнику электрического тока.

Игнас показывает ему жестом: поторопись. Подражая действиям деда на парижском вокзале, Габриель побуждает швейцарского полицейского включить компьютер; при этом у него такое чувство, что он держит за руку ребенка и просит показать ему игрушки.

Сосредоточившись, Габриель велит полицейскому найти в базе данных Сами Дауди. На экране личное дело, на фотографии написано: «исчез». Из короткого текста внизу следует, что этот человек числится в списке французов, въехавших на территорию страны, не выезжавших из нее, но не попавших ни в какие административные и банковские базы данных.

В последний раз Сами Дауди мелькнул в женевской клинике «Эдельвейс», куда обратился в вечер того дня, когда прибыл в Швейцарию. Поскольку правонарушений за ним не числится и никто не пытался его разыскать, этим информация о нем исчерпывается.

– Тебе что-нибудь говорит это заведение – клиника «Эдельвейс», дедушка?

Они покидают центральный комиссариат и летят вдоль северного берега озера Леман. Их цель – особняк прошлого века, окруженный большим парком. Парк обнесен стеной с колючей проволокой, которую охраняют сторожевые собаки и надписи «вход воспрещен».

Перелетев через забор, они оказываются на пороге, перед дверью, украшенной белым цветком, имя которого носит клиника. Подбодрить пациентов призвана надпись «Гарантия анонимности».

– Непонятно, как мы станем искать здесь Сами Дауди, – тревожится Габриель.

– Это клиника, здесь наверняка есть мертвые, они подскажут.

Они направляются в морг. Там под потолком вьются, как комары вокруг лампы, неприкаянные души в количестве пары десятков.

– Простите за беспокойство, дамы и господа, – обращается к ним Игнас. – Нет ли среди вас кого-нибудь, кто был жив девять лет назад и может вспомнить мужчину, поступившего в пятницу 13 апреля? Высокого, немного робкого брюнета.

– Ты серьезно считаешь, что такой малости хватит, чтобы его узнать? – иронически откликается одна из эктоплазм.

– Он еще часто повторял: «Если это вас не побеспокоит».

– Зачем нам тебе помогать?

Похоже, это мало кого интересует.

– Им все равно, – резюмирует Габриель, огорченный отсутствием солидарности среди блуждающих душ.

К ним приближается молодая эктоплазма мужского пола.

– Я припоминаю кое-кого, похожего на ваше описание. Он изменил внешность. Имя тоже. Бороду отпустил. Приятный, сдержанный. И все время повторял: «Если это вас не побеспокоит». Но имя я назову при одном условии: ваша женщина-медиум должна оказать помощь не наверху, а внизу.

Три эктоплазмы удаляются в угол, чтобы их не подслушали. Юнец продолжает:

– Сначала я объясню, как сюда попал. Мне было девятнадцать лет, я спокойно ехал по департаментскому шоссе, как вдруг меня, виляя, обогнал, подсек и таранил автомобиль. Моя машина улетела в овраг, несколько раз перевернулась и воспламенилась. Зажатый ремнем безопасности, я чуть не сгорел заживо. Помощь подоспела достаточно быстро, чтобы спасти меня и доставить в эту клинику – здесь есть ожоговое отделение. Я продержался восемь месяцев. Мне снимали боль большими дозами морфия, у меня бывали периоды просветления. В один из них я увидел вашего друга. Я медленно агонизировал, страшно мучаясь.

– Они продлевали тебе жизнь, невзирая на твои страдания? Вот мерзавцы! – сочувствует ему Игнас.

Юнец кивает и продолжает:

– На лихаче, устроившем аварию, не оказалось ни царапины. Его задержали, жандармы заставили подышать в трубочку и определили, что в момент столкновения он был пьян, причем не впервые: за ним уже числился наезд в пьяном виде на пешехода. Но ему повезло с адвокатом: он отделался тремя месяцами условно и лишением прав на полгода – этот срок он даже не стал соблюдать.

– Обещаю, что так и будет! – тут же заверяет его Габриель.

– Вам придется предоставить ей «доказательства подлинности», чтобы она знала, что это действительно я. Их три, запомните хорошенько: 1) у меня было прозвище Лулу; 2) моей любимой игрушкой была жирафа по имени Альбертина; 3) моего лучшего детсадовского друга звали Винсеном. Этого должно хватить, чтобы ее убедить. Если не хватит, добавьте, что я терпеть не мог помидоры.

– В обмен вы могли бы дать нам другой ключик – новое имя Сами Дауди, – напоминает ему Игнас. – Как-никак это цель нашего появления…

– Разумеется. Извините, я не подумал. Теперь он Серж Дарлан. По-моему, после операции он вернулся в Париж.

Следователи-любители снова перелетают через Альпы и возвращаются в столицу.

Люси Филипини принимает клиента. Он высокий, представительный, с бачками, как выходец из прошлого века.

– Я историк, мне хотелось бы побеседовать с Наполеоном, будьте так добры.

Он говорит это так, как будто заказывает в заведении фастфуда гамбургер с сыром.

Медиум изображает легкое недоумение, пожимает плечами и закрывает глаза – сосредоточиться.

Она обращается к Дракону, а тот самолично находит и приводит бывшего императора.

– Кто смеет меня беспокоить? – вопрошает Наполеон.

Люси повторяет эту фразу клиенту. Тот восторженно лепечет:

– Ваш почитатель!

– Называйте меня «государь». Или вы не знаете, к кому обращаетесь?

Люси без малейшего энтузиазма, механически повторяет слова блуждающей души.

– Немедленно уберите кошек! Не переношу их! Разве вы не знаете о моей эйлурофобии? – возмущается Наполеон.

– Чем вам не угодили кошки? – спрашивает его медиум.

– Тем, что их не приручить и не укротить. Они ночные существа. Они коварны. Похотливы до разнузданности. Предпочитаю собак, они послушны и любят нас.

Медиум соглашается и с ворчанием выпроваживает кошек.

– Государь, – начинает ее клиент, – я интересуюсь причинами вашего стратегического выбора. Почему в решающей битве при Ватерлоо вы предпочли маршалу Массена маршала Груши?

– Массена проявлял излишнюю инициативу и потому становился непредсказуемым. Мне требовалось слепое повиновение. Груши казался мне более надежным. Но, оглядываясь назад, я вынужден признать, что он оказался болваном и что на войне лучше умный, но не обязательно верный человек, чем верный, но не обязательно умный.

Благодаря медиуму между великим человеком и историком устанавливается диалог. Историк задает много точных вопросов о военных и политических решениях императора: зачем потребовалась Русская кампания? Зачем было убивать герцога Энгиенского? Что на самом деле чувствовал император к императрице Жозефине? Почему изрек: «В любви единственная победа – бегство»? Почему избрал своим символом пчелу?

Наполеон охотно отвечает, явно радуясь таким познаниям о себе.

– Как бы мне хотелось вам послужить, государь! – восклицает историк. – Просите, чего пожелаете, ради вас я на все готов.

– Если вы по-настоящему меня чтите, то вам придется узнать, что действительно произошло с моими останками. Сам я в неведении. До меня долетали слухи, будто английские коллекционеры завладели моим трупом для своей кунсткамеры… И еще: прошу, уберите из Дворца Инвалидов выставленные там останки, принадлежащие не мне, а моему дворецкому!

Историк встает, обещает сделать все возможное и в качестве военного приветствия мастерски щелкает каблуками.

– 150 евро, – напоминает ему Люси.

Клиент расплачивается и пятится из комнаты, беспрерывно кланяясь.

– Что теперь делать мне? – осведомляется раздосадованный Наполеон. – Больше никто не испрашивает чести говорить со мной при вашем посредничестве?

– Похоже, нет. Вы свободны, государь, – небрежно откликается Люси.

– Отлично, удаляюсь. Без колебаний зовите меня, если кто-то еще из моих почитателей пожелает узнать, как сделать мне приятное.

Стоит ему исчезнуть, как она обнаруживает присутствие Габриеля.

– Чрезвычайно впечатляющий сеанс! – восторгается писатель.

– А я раздражена. Ох уж эти мне мертвые, продолжающие вести себя как живые и воображающие, что весь мир обязан им прислуживать! Наполеон из таких. И потом, сами видели, он не выносит кошек.

Она сердито запускает пальцы себе в волосы, потом глотает витамины.

– На самом деле Наполеон стал жертвой дурной шутки шевалье де Сен-Жоржа, решившего таким образом с ним поквитаться. Тот надоумил англичан загримировать тело наполеоновского дворецкого Сиприани, чтобы оно сошло за тело его господина, и подменить одним другое.

– Что за шевалье де Сен-Жорж, откуда у него зуб на императора?

– Сен-Жорж был метисом с Гваделупы, фехтовальщиком, военным и композитором, при этом другом (и, вероятно, любовником) Жозефины. Ревнивец Наполеон приказал уничтожить все его произведения. Поскольку блуждающая душа шевалье не добилась прощения от блуждающей души Наполеона, он воспрепятствовал последней найти его настоящий труп. Я уже обсуждала эту тему с министром внутренних дел Валадье, моим другом. Он в курсе, что во Дворце Инвалидов покоится труп Сиприани, а не Наполеона, но категорически отказывается лишить дворец миллионов посетителей, каждый год навещающих могилу императора.

– До чего захватывающая история! Вы обладаете привилегией доступа за кулисы Истории, журналисты все отдали бы за то, что есть у вас, – свидетельства умерших об истинных событиях, не обязательно соответствующие написанному в исторических книгах.

– Многие истины, доступные нам в невидимом мире, лучше не приоткрывать для широкой публики.

– Так вы – единственная посвященная?

– Оно мне надо?.. Я имею дело с безумцами с этого и с того света и задаюсь вопросом, не усугубляю ли их неврозы своими попытками всех примирить. Все они считают свои проблемы самыми серьезными в мире. Я врачую только мелкие расстройства. Порой мне приходит мысль, не лучше ли, если бы два мира вообще не соприкасались.

– Зачем так мрачно? Вы отлично справляетесь.

– Мое ремесло – выслушивать хронических нытиков, жалующихся с утра до вечера…

– Нет, вы вносите крупицу истины в официальное вранье. Уверен, есть люди, которым вы делаете добро. Не говоря о душах, которым вы помогаете вознестись к свету.

Люси Филипини шумно вздыхает, давая понять, что ей нравится слушать похвалы, однако они ее не вполне убеждают. Потом она открывает дверь, впуская в комнату кошек. Те дружно трутся об ее ноги.

Гладя их, она сообщает:

– Я встретилась с вашим братом.

– Я весь внимание.

– Он подозревает вашего издателя.

– Подумать только!..

– Он хочет пригласить меня в ресторан.

– Глядите-ка, он недолго ждал, чтобы начать за вами волочиться.

Она тычет пальцем в сексуальное черное платье с кружевным декольте.

– У каждого свои инструменты расследования. Как продвигается ваш розыск Сами?

– Он сделал пластическую операцию и сменил имя. Это как будто подтверждает гипотезу, что его преследовали опасные люди.

– А также объясняет то, почему он мне не звонил, а мне не удавалось его найти.

– Похоже, он вернулся в парижский регион. Мы с дедушкой считаем, что теперь быстро отыщем его новый адрес и предъявим его вам.

Эти слова – бальзам ей на сердце, она не смеет верить в удачу, Габриель чувствует колышущую медиума волну чистого счастья, ее ауру со сверкающей золотой рябью.

Он убеждается, что все лучше улавливает ее энергетику. Он лишился обоняния, но в обмен на новый орган чувств, позволяющий видеть ауры и чувствовать чужую энергию, так называемый «энергорат».

– Я уже знаю его новое имя: Серж Дарлан.

Она жмурится, наслаждаясь этими новыми для ее слуха звуками.

– Серж… Дарлан…

От самого звучания нового имени по ее ауре разбегаются розовые волны с оттенком фуксии.

– Завтра вы продолжите расследование, – говорит Габриель. – Займитесь издателем. А я продолжу работу с вашим возлюбленным. Но есть маленькая деталь: чтобы получить эту информацию, нам пришлось кое-что обещать одному юноше, лишившемуся жизни в дорожно-транспортном происшествии. Он хочет, чтобы вы передали его матери просьбу прекратить попытки за него отомстить.

Тут раздается звонок.

– Вы ждете нового клиента?

– Нет…

Она хватает трубку домофона:

– Кто там?

– Полиция!

Она открывает дверь. На пороге двое верзил в черных плащах.

– Это вы – спирит?

– Что вам нужно?

– Произошло убийство.

26 мая 1993 г. началось уголовное расследование, 16 лет не покидавшее строки новостей во всей Европе. Началась эта история в немецком городе Идар-Оберштейне, где нашли тело пенсионерки, задушенной дома железной проволокой. На трупе остались следы насилия. Из дома ничего не похитили, свидетелей не было, мотив преступления был непонятен.

Взяв на месте преступления образцы ДНК, судмедэксперты выяснили, что убийство совершила женщина. Идентифицировать ее оказалось невозможно, так как она отсутствовала во всех базах данных.

В марте 2001 г. ту же самую ДНК нашли рядом с трупом старьевщика, подвергшегося жестокому нападению, результатом которого стал раскроенный череп. Погибший был крупного телосложения, поэтому показалось странным, что женщина-убийца обладает такой силой.

25 апреля 2007 г. в немецком Хайльбронне двое полицейских подверглись обстрелу из машины, скрывшейся с места происшествия. 22-летняя сотрудница полиции Мишель Кисеветтер умерла от попадания пули в голову. Ее коллега, 25-летний Мартин, три недели пролежал в коме. Очнувшись, он ничего не смог вспомнить и не дал описания нападавшего. Полиция, взявшая анализ ДНК, определила, что преступник тот же самый, что в двух вышеописанных делах. Пресса окрестила серийную убийцу «Призраком из Хайльбронна», общественность стала требовать ее поимки, считавшейся неизбежной. Однако ареста все не было…

Наконец полиция предложила награду в 20 тысяч евро любому очевидцу, который поможет застрявшему следствию, к делу привлекли Интерпол. Немецкая газета «Бильд» назвала дело «величайшей криминальной загадкой в истории». Для ее решения мобилизовали более тридцати следователей по всей Германии, а также Франции и Австрии, где ДНК загадочной убийцы тоже нашли на местах нескольких преступлений, в поисках участвовали 200 полицейских. Но убийства продолжались, все разные, но неизменно со следами ДНК знаменитого «призрака из Хайльбронна», как будто издевавшегося над полицией. Напряжение росло, сумма предлагавшейся награды выросла до 3000 тысяч евро.

В марте 2009 г. дело раскрылось хоть и неожиданным, но банальным образом. Один из сыщиков, послушавшись интуиции, раскрыл личность обладательницы зловещего генетического кода. Она оказалась… работницей предприятия, где изготовлялись палочки для взятия анализов ДНК. По небрежности она касалась этих палочек, которые должны быть совершенно стерильными, и оставляла на них свои следы.

Таким образом, «серийная убийца» уступила законное место разным преступникам, совершавшим убийства.

Самое примечательное в деле «Призрака из Хайльбронна» – это, конечно, то, что он существовал только в воображении людей, проявлявших к нему интерес.

У Люси приливает к вискам кровь, она становится бледной как полотно. Схватив пузырек с травяными пилюлями, она глотает их и запивает водой. Несколько кошек занимают оборонительные позиции и демонстрируют клыки в готовности прыгнуть на незваных гостей, посмевших привести их хозяйку в такое плачевное эмоциональное состояние.

– У вас есть судимость, не так ли, мадемуазель Филипини? – спрашивает белобрысый полицейский.

– Узнаете этого человека? – вступает в разговор чернявый, показывая ей фотографию Уильяма Кларка.

– Узнаю, это мой клиент.

– Сегодня утром его нашли повешенным в его замке Мериньяк.

– При чем тут я?

– Его жена показала, что он посетил вас, вернулся сам не свой, ночью встал, ушел в другую комнату и там покончил с собой.

– Самоубийство?

– Его жена уверена, что это вы промыли ему мозги и принудили покончить с собой. Она написала на вас заявление. У нее есть высокопоставленные друзья, постаравшиеся, чтобы заявлению был дан ход. Мы действуем по приказанию нашего начальства. Иерархия, сами понимаете.

Люси кивает и морщится при слове «иерархия».

– Кажется, я знаю, что с ним стряслось, только я тут совершенно ни при чем. Он действительно со мной консультировался, хотел, чтобы я помогла ему избавиться от привидения. Я старалась, но безуспешно, потому что привидение очень древнее, давно обитающее в этом замке.

Чернявый полицейский заметно нервничает.

– То есть он просил вас избавить его от привидения, у вас ничего не получилось, он расплатился, уехал перепуганный и…

– Немного огорченный, только и всего.

– Резюмируем: он вернулся домой, поднялся в спальню, лег спать, а потом с ним случился внезапный приступ депрессии, принудивший его свести счеты с жизнью. Такова ваша интерпретация фактов, мадемуазель Филипини?

Кошки готовятся к прыжку и с нарастающей враждебностью шипят. Медиум делает жест, чтобы их унять.

– Вероятно, так и было.

– Вы сознаете, что ваша деятельность может быть расценена как форма злоупотребления слабостью нестойких, внушаемых людей? – напирает блондинистый.

– Это не все равно что убить.

– Это наказуемое законом правонарушение. Ввиду наличия у вас судимости и знакомства мадам Кларк с высокопоставленными персонами это может иметь весьма неприятные последствия. Поэтому я считаю, что вам следовало бы проявить больше готовности к сотрудничеству, – продолжает блондинистый полицейский, опасливо косясь на подкрадывающуюся к нему кошку.

– Мы выяснили, что это не первая жалоба на вас. Медиум, практикующая по соседству, уже обвиняла вас в недобросовестной конкуренции.

– Имеются также показания ваших соседей, – подхватывает чернявый, – на предмет, цитирую, «занятия колдовством», «содержания в квартире большого количества животных» и даже «контактов с дьявольскими исчадиями».

– Откуда исходит последняя названная вами жалоба?

– Священник церкви в конце улицы, занимающийся изгнанием бесов, утверждает, что вы накликаете чертей.

– У нас не Средние века, Инквизиции больше нет.

– Каждая жалоба по отдельности не имеет силы. Но все вместе они указывают на то, что вы сеете в квартале смуту. Причем несчастье в замке Мериньяк совпало с решением правительства развернуть кампанию вообще против сект и, в частности, против тех, кто злоупотребляет психологической слабостью людей, – отвечает блондин.

Люси думает о том, что обращения к средствам массовой информации для пролития света на то или иное дело говорит о тенденции властей проявлять терпимость или закручивать гайки. Она помнит, как схлопотала суровый приговор именно потому, что как раз тогда умерла от передозировки очередная «звезда». Мелочь, а какие последствия! Для храбрости она подзывает кошку и сажает ее себе на колени. Оценивающе глядя на собеседника, она произносит:

– Хорошо. Должна предупредить: не одна мадемуазель Кларк водит знакомство, как вы выразились, с «высокопоставленными персонами». Вы всего лишь подчиняетесь своему начальству? Учтите, я тоже не обделена полезными знакомыми. По чистой случайности вышло так, что со мной регулярно консультируется сам министр внутренних дел.

Фраза попадает в цель: брюнет моментально меняет тон.

– Министр Валадье?

– Он самый. У президентов и министров столько ответственности, им постоянно приходится делать до того тяжелый выбор, что они не могут себе позволить пренебрежение влиянием невидимых сил. Все монархи, главы государств, все люди, наделенные высокой властью, имеют своих астрологов, медиумов, приближенных спиритов. Нострадамус был медиумом королевы Екатерины Медичи, а я – медиум вашего Валадье.

– Допустим. Но неужели вы всерьез хотите, чтобы мы поверили, что самоубийство господина Кларка никак не связано с вашим сеансом? – спрашивает блондин, отбросивший недавнее высокомерие.

– Хотите знать мое мнение? Его подтолкнул к самоубийству призрак барона де Мериньяка.

– Прошу прощения?

– Уильям Кларк прямо здесь вступил с ним в противоборство. А ведь барон, бывший хозяин замка, требует признания своих прав вот уже семь поколений!

– Семнадцать! – поправляет голос из невидимого мира.

– Глядите-ка, вы здесь? – отзывается Люси.

Габриель оборачивается и узнает эктоплазму.

– Я должен был услышать, что вы им скажете. Вы меня выдали, даже не поперхнувшись! – возмущается та.

– Простите, мадемуазель Филипини, – удивленно обращается к Люси полицейский-блондин, – это вы меня спросили, здесь ли я?

– Нет, я не с вами разговариваю. Тут как раз подвернулся призрак замка.

Блондин не верит своим ушам, он тихо обсуждает ситуацию со своим коллегой.

Люси закрывает глаза, чтобы собраться с силами.

Как замечает Габриель, переливы ее ауры, рожденные радостным известием о скором единении с возлюбленным, теперь померкли.

– Господин барон, вы бы ей помогли, вместо того чтобы обвинять! – вступается за Люси Габриель.

– Это еще что такое? Вы кто?

– Друг этой мадемуазель с того света.

В ответном взоре баронского призрака нет ни капли приветливости.

– Вступилась бы за законного владельца замка, пострадавшего от пришельца, – не было бы никаких обвинений.

На это Габриель не отвечает: он снова задумывается о неудобствах бесконечности.

– Это вы принудили Кларка к самоубийству?

Эктоплазма сипло хихикает.

– В любом случае Люси надо спасать, – подытоживает Габриель. – Она может предложить вам для перевоплощения высококачественный зародыш, господин барон.

Тем временем в мире живых происходят свои события: одна из подробностей беседы привлекает особенное внимание полицейского.

– Вы сказали, что Валадье – ваш клиент?

– Берите выше: друг.

– Как вы это докажете?

– У меня есть номер его мобильного, хотите, позвоню?

– Его личный мобильный номер?

Люси достает смартфон, открывает список контактов и звонит. Из динамика доносится мужской голос, Люси убавляет звук, чтобы соблюсти конфиденциальность.

– Алло! Жан-Жак? Да, это я, Люси. Вынуждена попросить тебя о небольшой услуге. Да, иначе не позвонила бы… Хорошо… Просто здесь у меня двое твоих подчиненных, у меня с ними небольшие разногласия. Не мог бы ты уладить ситуацию?

– Я всего лишь выполняю свои обязанности! – подает голос полицейский-блондин.

Люси слушает собеседника, кивая головой, потом поворачивается к блондину.

– С вами желает говорить господин министр.

Полицейский не смеет взять гаджет, словно боится обжечься. Коллега прижимает смартфон к его уху. Раздается голос, полицейский молча слушает, потом бормочет:

– Да, месье министр… Конечно, месье министр. Разумеется, месье министр.

Потом он сконфуженно смотрит на медиума.

– Прошу меня извинить, мадемуазель Филипини.

Он вскакивает, его чернявый коллега поступает так же. Оба вежливо раскланиваются и вываливаются в дверь.

Кошки победно мяукают.

– Как видите, – говорит барон де Мериньяк, – Люси отлично справилась сама, мы правильно сделали, что не вмешались. Беспокоиться было не о чем. У нее есть к кому обратиться.

Барон кувыркается через голову и улетает.

Габриель спускается к Люси, чья аура снова окрашивается в более теплые тона. Он знает, как этому поспособствовать. Прильнув к ее уху, он шепчет:

– Завтра я узнаю точный адрес Сами.

По ауре медиума разбегаются золотистые прожилки. Габриель убеждается, что он сильнее, чем думал: способен осчастливить женщину одной-единственной фразой.

Люси не до ужина, она спешит лечь в постель, чтобы уснуть и увидеть сны о завтрашнем дне. Ей не терпится найти след утраченной любви.

Что до покойного писателя, то он возвращается к своему деду. Ему хочется поскорее узнать разгадку собственной смерти.