Вопрос третий: Почему это стало возможным?

Дальше: Вопрос четвертый: Кто покоится в братских могилах?

Ненадолго, всего на несколько минут, поменяем адрес вашего внимания. Из горестных Куропат отправимся в библиотеки и архивы, в шумные от незатухающих споров кабинеты историков и тихие квартиры ветеранов. Полистаем старые газеты. Послушаем мнение знающих и умудренных жизненными невзгодами людей.

Конечно, эти заметки никак не могут претендовать на серьезное научное исследование причин разгула сталинских репрессий — у нас на троих одна диссертация и та по проблемам, весьма далеким от белорусской истории. И потому, отвечая на вынесенный в заголовок вопрос, мы постараемся просто вооружить читателя не очень известными фактами, информацией, еще недавно проходившей под грифом «Совершенно секретно», размышлениями сведущих людей, а правильные выводы, мы уверены, каждый из вас способен сделать самостоятельно, без изрядно наскучивших всем «разъяснений» и «подсказок». Тем более что волна антисталинских публикаций во всевозможных изданиях раскрыла немало загадок времен культа личности, обнажила многие питавшие его корни и вынесла на людской суд, кажется, всю бесконечно горькую правду о тяжелейших его последствиях. Хотя, как говорят ученые, теоретическое осмысление культа как явления государственной политики, всестороннее и глубокое исследование его корней еще впереди. Безусловно, репрессии в Белоруссии, как и по всей стране, освящались одними и теми же идеями и лозунгами, разыгрывались по единому, всесоюзному сценарию, но были в них и свои особенности, некий свой местный колорит, на сотворение которого бросили, пожалуй, все возможное: и неоднозначность подходов к утверждению белорусской государственности, и непростые поиски осуществления национальной политики, и тернистые дороги к возрождению культуры и языка народа, и многое другое.

Но, думаем, тут нам самое время передать слово специалисту — старшему научному сотруднику Института истории партии при ЦК КПБ, кандидату исторических наук Алексею Степановичу Королю:

— Если говорить о жупеле, которым все тридцатые годы неистово размахивали вдохновители и творцы репрессий в Белоруссии, то им я назвал бы национал-демократизм, «нацдемовщину». До Октябрьской революции этот термин имел положительное звучание, объединял активных сторонников революционной демократии, действовавших в рамках национально-освободительного движения. Многие из них связали затем свою судьбу с большевиками, с Коммунистической партией.

Яростная кампания по разоблачению национал-демократизма началась с конца двадцатых годов. К этому времени заметны стали первые плоды проведения в республике государственной политики белорусизации. Если попытаться выразить ее суть в двух словах, то надо сказать, что она предусматривала укрепление экономики края, территориальное самоопределение белорусского народа, развитие родного языка и расширение сферы его употребления, возрождение национальной культуры, воспитание и выдвижение на важные посты кадров из коренного населения.

Одновременно гарантировалось равноправие, соблюдение интересов и потребностей национальных меньшинств — им создавались все условия для реализации своих способностей, изучения и пользования родным языком, сохранения своей самобытности, ценностей национальной культуры. Газеты и книги издавались на четырех языках — белорусском, русском, еврейском и польском, действовали национальные театры, в местах компактного проживания населения были созданы национальные советы.

Эта политика получила добрый отзвук за рубежом, в том числе и у белорусских эмигрантов, считавших себя противниками Советской власти. О ситуации в Западной Белоруссии и настроениях ее населения в одном из Документов того времени читаем:

«Советская Белоруссия превратилась в недосягаемый идеал. Каждая весточка из Минска передается из уст в уста. Никто уже не выступает против Советской власти. Те интеллигентские группировки, которые год-два назад пытались еще это делать, сейчас тоже замолчали, боясь потерять окончательно свое влияние на трудовые массы…»

Получившие пристанище в Берлине правительство и Рада Белорусской Народной Республики в октябре 1925 года объявило о прекращении борьбы против Советской власти, роспуске правительства БНР и признании Минска единым центром национально-государственного возрождения Белоруссии.

Воспользовавшись амнистией, многие бывшие члены Рады возвратились на родину, получили достойную их опыта и знаний работу, главным образом в науке, культуре и образовании. Некоторые стали академиками АН БССР. Ни они, ни кто-либо другой не могли тогда предвидеть того крутого сталинского поворота в национальной политике, который вначале безжалостно поломает их судьбы, а затем и отправит на эшафот.

В преддверии тридцатых годов, день ото дня нарастая, в печати началась острая, безапелляционная критика национал-демократизма. Его стали представлять как глубоко враждебную советскому строю идеологию и практику, националистическое, контрреволюционное течение, имеющее целью реставрацию капитализма в БССР. Полярно изменялись и оценки прошлого. Уже все национально-освободительное движение, без всякой дифференциации, объявлялось реакционным, а деятельность белорусских коммунистических секций РКП(б) сугубо националистической.

Суровые обвинения в правом уклоне и национал-демократизме обрушились в первую очередь на известных всей республике людей, признанных народом лидеров — председателя ЦИК БССР А. Г. Червякова, главу первого белорусского правительства, а в конце двадцатых годов кандидата в члены ЦК партии, руководителя Главискусства Наркомпроса БССР, писателя Д. Ф. Жилуновича (Т. Гартного) и члена бюро ЦК КП(б)Б, президента национальной академии наук В. М. Игнатовского.

Оба последних были освобождены со всех постов и в январе 1931 года исключены из партии. Не выдержав тяжести и несправедливости обвинений, В. М. Игнатовский застрелился. Жестокий черед А. Г. Червякова и Д. Ф. Жилуновича придет спустя шесть лет, в 1937 году.

Из постановления Пленума ЦК КП(б)Б (январь 1930 г.) «О позиции тов. Червякова по вопросу борьбы с правым уклоном и национал-демократизмом»

«…Бюро ЦК и Президиум ЦКК КП(б)Б, обсудив позицию тов. Червякова по вопросу борьбы с правым уклоном и национал-демократизмом, констатирует отсутствие активного участия тов. Червякова в борьбе с правым уклоном и национал-демократизмом и что тов. Червяков на протяжении долгого периода и до последнего времени в ряде выступлений устных и в печати высказывал и защищал ряд неправильных, правоуклонистских установок. Эти правоуклонистские установки, взятые в целом, объективно представляют собой целую систему правооппортунистических и национал-оппортунистических взглядов.

Эти правооппортунистические и национал-оппортунистические взгляды и установки тов. Червякова нашли свое отражение в следующем:

…в соответствии с лозунгом Бухарина «Обогащайтесь» тов. Червяков на VII съезде Советов БССР в мае 1925 года выступил с лозунгом: «Богатей, крестьянин, добывай больше богатства, и чем больше ты будешь богат, тем более богатым будет наше Советское рабоче-крестьянское государство»;

…вслед за Бухариным тов. Червяков усматривает источники наших хлебных трудностей в первую очередь в том, что «зерновые продукты в смысле цен были поставлены нашей политикой в недостаточно удовлетворительные условия»;

…тов. Червяков замазывает руководящую роль рабочего класса во всем социалистическом строительстве. Так, например, на Съезде агрономов 26 января 1929 года тов. Червяков, говоря о необходимости подъема сельского хозяйства, видел наши преимущества перед капиталистическими странами в области решения этой задачи в следующем: «Нам необходимо, мы можем и должны идти вперед по пути развития сельского хозяйства более крупным шагом, более ускоренным темпом, чем шли капиталистические страны. Для этого у нас есть все необходимое — во-первых, высокоразвитая наука, второе — высокоразвитая техника и третье — необходимость скорейшего решения задач социалистического строительства». О диктатуре пролетариата, основополагающем условии успеха высоких темпов социалистического строительства, о рабочем классе и его партии — руководителе этого строительства — тов. Червяков ничего не сказал».

Покаянное слово А. Червякова

«Я считаю, что моей задачей в современный момент, на данном Пленуме, является заявить о том, что я те ошибки, которые совершил, решительно осуждаю, что ЦК поступил правильно, когда помог и заставил меня вскрыть и осудить эти ошибки. ЦК поступает правильно, когда указывает дальнейшие пути в деле окончательного изживания этих ошибок через активное участие в реализации всех задач нашей борьбы, в проведении в жизнь генеральной линии партии.

…Я уверен, в рядах КП(б)Б, под руководством ЦК КП(б)Б, на практической работе я найду в себе достаточно возможностей для того, чтобы исправить свои ошибки и принимать активное участие в борьбе за проведение в жизнь генеральной линии партии, в первую очередь против правого уклона, против белорусского национализма как наиболее опасного на данном этапе и против Другого шовинизма, а также против левых перегибов».

Своеобразной кульминацией массированного наступления на национал-демократизм явилось сфабрикованное от первой до последней страницы (теперь мы можем сказать об этом с полной уверенностью) дело контрреволюционной нацдемовской организации — так называемого «Союза вызволения Белоруссии». Заметим, что такой-же «Союз» был одновременно раскрыт и на Украине.

В 1931 году за принадлежность к сему мифическому союзу постановлением коллегии ОГПУ было осуждено 90 человек, главным образом деятелей белорусской науки, культуры и искусства, работников наркоматов республики. Правда, для большинства из них мера наказания была избрана относительно мягкая — высылка из Белоруссии сроком на пять лет. Но и тогда нарком просвещения А. В. Балицкий, заместитель директора Белгосиздата П. В. Ильюченок, нарком земледелия Д. Ф. Прищепов были приговорены к десяти годам лагерей, а в 1937 году их судили повторно и всех отправили на расстрел.

Авторская ремарка

Извинимся и прервем на время монолог А. С. Короля, чтобы несколько подробней рассказать об одном из их товарищей по скамье подсудимых, приговоренном вначале к смертной казни, которую затем милостиво заменили десятью годами концлагерей. Речь идет о недавно ушедшем из жизни академике АН БССР, лауреате Государственной премии СССР, известном ученом — геологе Гаврииле Ивановиче Горецком. Редкого благородства и кристальной честности человек, он оставил добрый след в сердцах и душах сотен людей, с которыми его сводила не знавшая компромиссов судьба.

Почти четыре десятилетия Г. И. Горецкий провел вне Белоруссии — сначала в заключении, затем, получивший свободу, но лишенный права вернуться в родные края, он самоотверженно трудился в геологических экспедициях, вел инженерно-изыскательские работы под строительство Беломорско-Балтийского и Волго-Донского каналов, Горьковской и Цимлянской ГЭС, Рыбинского и Соликамского гидроузлов, различных шлюзовых систем и мостов. Добытые в эти годы и бережно сохраненные материалы помогли Гавриилу Ивановичу выдвинуть и обосновать в своих многочисленных трудах идею об уникальной роли древних рек в жизни человечества и геологии земли, которая принесла его имени мировую известность, а советской геологической науке заслуженное признание зарубежных исследователей и специалистов-практиков.

Говоря столь подробно о вкладе Г. И. Горецкого в советскую науку, мы невольно думаем о том, что этого вклада могло бы и не быть, если бы мужество и непоколебимая вера в справедливость, в торжество правды не помогли ему выстоять в неравных «дискуссиях» со следователями, не унизить своего достоинства вынужденным признанием, спасительной клеветой на себя и других. В уголовном деле Г. И. Горецкого, обвинявшегося в причастности к антисоветской контрреволюционной организации, действовавшей в рамках «Союза вызволения Белоруссии» в сельскохозяйственной академии в Горках Могилевской области, есть его собственноручные показания:

«Я уже предупрежден, что мое отрицание принадлежности к контрреволюционной организации будет рассматриваться как поведение, достойное самого отпетого, неисправимого контрреволюционера. Также предупрежден я и о том, что такое поведение значительно ухудшает мое положение и отразится на постановлении коллегии ОГПУ в смысле назначения мне более сурового наказания.

И все же я категорически отрицаю свою принадлежность к троцкистской контрреволюционной партии и „Союзу вызволения Белоруссии“. Я считаю, что если бы я под влиянием чисто животного страха перед наказанием стал утверждать несуществующие или неверные факты, то тем самым я принес бы огромный вред социалистическому строительству».

Вернемся к рассказу Алексея Степановича Короля, к тому «нацдемовскому» процессу 1931 года, который нанес белорусской культуре страшной силы удар.

— Он был бы еще более сокрушительным, если бы новым опричникам из ОГПУ удалось осуществить свой первоначальный замысел, по которому роль руководителей союза отводилась народным песнярам Янке Купале и Якубу Коласу. Но помешала их стойкость и непоколебимость духа. Янка Купала отверг все обвинения, наотрез отказался, по словам тогдашнего секретаря ЦК КП(б)Б К. В. Гея, «пойти навстречу нам в смысле хотя бы осуждения контрреволюционной деятельности своих друзей — участников и руководителей „Союза вызволения Белоруссии“».

Певец свободы и мужества сделал свой выбор, заплатив за него жуткой ценой — собственноручным ударом ножа в грудь. Врачам удалось спасти его жизнь, а ОГПУ пришлось вносить коррективы в первоначальную, казалось бы, беспроигрышную версию. В одном оказался прав К. Гей, оценив поступок Я. Купалы «как протест против нашей политики борьбы с национал-демократизмом». Посягая на свою жизнь, поэт спасал десятки других жизней.

Важно отметить, что разгром национал-демократизма не был локальным, специально задуманным ударом сугубо против национальных отрядов интеллигенции. Он был логичным результатом сверхцентрализации, утверждения жесткой, бюрократическо-командной, казарменной системы вообще, основанной на режиме личной власти и всеобщей подозрительности. Сталинская номенклатура с ее принципом назначения сверху не хотела мириться с выдвижением местных кадров. Немалую опасность для нее составляла и образованная, самостоятельно мыслящая интеллигенция, в том числе выросшая из национальных корней, вышедшая из крестьянства. Потому логично было первый удар нанести именно по интеллигенции: русской, белорусской, украинской, грузинской… по национальным республикам, чей суверенитет был к тому же закреплен конституционно. Ленинские принципы федеративного объединения народов стали подменяться принципами отвергнутой В. И. Лениным сталинской концепции «автономизации».

Постепенно наращивая обороты, заработала репрессивная машина. В 1931 году в республике принимается постановление «Об усилении борьбы с уклонами в национальном вопросе». В тридцать третьем «раскрывается» контрреволюционное вредительство в Наркомземе и тракторном центре БССР, а также контрреволюционная организация нацдемов в белорусском национальном центре и группа вредителей в Белгосснабе.

Исподволь приверженность к белорусскому языку и национальной культуре, считавшаяся доблестью в середине двадцатых годов, к середине тридцатых трансформируется в полную свою противоположность и становится весомым аргументом для обвинений в национал-демократизме. В подтверждение можно сослаться на судьбу талантливого ученого-историка, ректора университета В. И. Пичеты, обвиненного в нацдемовщине и прозападной ориентации за то, что он последовательно вводил в БГУ преподавание на белорусском языке и разрешил чтение курса лекций по истории славян и Польши.

Из постановления объединенного пленума ЦК и ЦКК КП(б)Б (декабрь 1933 года)

«…КП(б)Б сокрушила попытки великодержавных элементов срывать дело большевистской белорусизации, одновременно решительно разгромила попытки белорусских нацдемов и их агентов внутри партии использовать большевистскую белорусизацию в целях реставрации власти капиталистов и помещиков и при помощи самого подлого оружия эксплуататорских классов — разжигания национальной розни — подготовить отрыв Белоруссии от СССР, превращение ее в свою колонию.

В 1929–1930 гг. КП(б)Б вскрыла и разгромила нацдемовскую контрреволюционную организацию (Лесик, Некрашевич, Красковский и др.). члены которой (Игнатовский, Жилунович, Балицкий, Адамович и др.) пролезли в партию и, как провокаторы, двурушники осуществляли на деле директивы зарубежных капиталистов, стремясь путем отделения Советской Белоруссии от Советского Союза возродить в Белоруссии власть капиталистов и помещиков и превратить ее в свою колонию.

…Русские великодержавные шовинисты и белорусские нацдемы будут пробовать объяснить направление партией главного удара против белорусского национал-демократизма как ревизию национальной политики партии. Этим клеветническим и провокационным попыткам, рассчитанным на срыв большевистского проведения ленинской национальной политики, необходимо дать самый решительный отпор. Полный разгром белорусского национал-демократизма, решительное изобличение пролезших в партию националистов, великодержавных и двурушных элементов является необходимым условием и составной частью большевистской белорусизации.

Полный разгром контрреволюционного белорусского национал-демократизма должен сопровождаться всемерным усилением борьбы против великорусского шовинизма, который, как показывают факты, на деле смыкается на данном этапе с контрреволюционной работой белорусских националистов, способствуя со своей стороны усиленному проявлению этого местного национализма».

Поблагодарим Алексея Степановича за помощь и продолжим рассказ.

Близость польской границы, а пролегала она всего в 60 км от Минска, была сполна использована сталинистами для нагнетания в республике атмосферы шпиономании, для кровавых расправ над многими простыми людьми, чья «вина» состояла только в том, что у них в буржуазной Польше жили родственники или знакомые. А если кому-то довелось хоть однажды побывать у них в гостях, то за этим фактом почти неотвратимо следовало обвинение в связях с дефензивой — польской разведкой, — арест, жестокие допросы и «признание», что во время поездки «был завербован», а затем собирал сведения о положении дел в советском сельском хозяйстве, на строительстве, железной дороге, в промышленности — в зависимости от рода занятий арестованного. Как правило, заканчивалось обвинительное заключение не требующим доказательств утверждением: «Готовился к борьбе в советском тылу, когда Польша нападет на нашу страну».

Таких документов немало хранится в архивах. Сегодня их нельзя читать без искреннего недоумения и горечи, но за каждым из них стоит чья-то трагическая судьба — практически все «дела о шпионаже» завершались одним приговором: высшая мера наказания.

Повторимся, не хотелось бы, чтобы разговор о белорусской специфике сталинщины подтолкнул кого-нибудь к заключению, что тридцатые годы в республике резко отличались от общей ситуации в стране, что, бросив главные силы на разгром «нацдемовщины», опричники Сталина ослабили атаки на представителей других социальных групп и движений. Отнюдь, все совершалось по законам какой-то дьявольской центробежной силы, когда репрессии, как волны, рождаясь сначала в центре, постепенно набирая мощь и заряжась инерцией, неумолимо накатывались затем на окраины. Здесь они дополнялись честолюбивым угодничеством некоторых местных «активистов», сознательно или невольно подогревавших атмосферу подозрительности и доносительства, и обретя таким образом уже несколько иную, региональную окраску, сметали в слепой жестокости то мнимых оппозиционеров-троцкистов, то национал-уклонистов, то спецов-вредителей, то «контрреволюционеров, ведущих антисоветскую агитацию и подрывную деятельность, выступающих против колхозов, против индустриализации, состоящих в фашистско-шпионских организациях и готовящихся к вооруженной борьбе за свержение Советской власти».

Как известно, к началу тридцатых годов практически сформировалась командно-административная система руководства с ее предельной централизацией власти, грубым принуждением и изощренной бюрократией, отрицанием важнейших законов экономического и социального развития общества, жестким регламентированием всех сторон жизни союзных республик и, как результат, практически полной потерей их самостоятельности и суверенитета. Обладавшие до этого значительной автономией при решении своих внутренних проблем окраины, естественно, без восторга встречали грубый административный нажим. Недовольство местных коммунистов, стремление руководителей учитывать национальную специфику и интересы коренного населения тут же квалифицировалось как национализм, их зачисляли в национал-уклонисты, раздували отдельные ошибки и расправлялись — вначале устранением от должности, а поздней и с помощью хорошо отлаженного механизма репрессий.

Нельзя не сказать здесь о белорусском варианте коллективизации села и ликвидации кулачества как класса. О том, что она проводилась насильственными методами, свидетельствуют более тысячи крестьянских восстаний, которые выдавались за бунты яростно «противящихся» торжеству новой жизни кулаков. На самом деле это были отчаянные протесты середняков и даже бедных крестьян. В архиве хранятся письма в ЦК партии, в которых люди просят о пощаде, пишут о том, что умирают с голода, умоляют остановиться, не обобществлять все и вся, сгоняя с сельского двора последнюю курицу.

Несколько слов о том, что представлял собой кулак в Белоруссии. Он, по существу, не имел дореволюционного стажа, так как до семнадцатого года основные наделы земли были в руках помещиков. Раскулачиваемый на рубеже 20-х — 30-х годов хозяин вырос на почве ленинского Декрета о земле. Это бывший красноармеец, получивший из рук Советской власти долгожданный надел, пестовавший его не только с любовью, но и с огромным усердием, упорством, а порой и самоотверженностью.

По данным статистики, к 1928 году в Белоруссии насчитывалось 3,5 процента крестьянских хозяйств, которые относили к кулацким. Следует заметить, что кулак на скудных белорусских землях имел доходы середняка в других регионах страны, а середняк стоял на одном уровне, скажем, с воронежским бедняком. И все же к 1930 году было раскулачено 12 % крестьянских хозяйств, большей частью середняков — главных поставщиков на рынок хлеба и других продуктов.

Было разорено примерно 95 500 крестьянских усадеб, не менее 700 тыс. человек лишились крова, права жить под родным небом и были насильственно вывезены в чужие края, как правило, в Сибирь и Казахстан. Многие — на верную гибель.

Как и по всей стране, провалы в экономике, усугублявшиеся последствиями насильственной коллективизации и политикой «большого скачка» в развитии индустрии, в Белоруссии тоже объяснялись происками «врагов» и «вредителей». По примеру своих более опытных коллег, состряпавших процессы Промпартии и «Шахтинское дело», белорусские мастера фальсификации быстро обнаружили и разоблачили многочисленные группы «троцкистских контрреволюционных вредителей» в Витебском железнодорожном депо и на фабрике «Знамя индустриализации». На Гомельском вагоноремонтном заводе, в системе Белзаготзерно и Наркомземе, в Управлении связи БССР и в Белгосиздате, выявили «диверсионно-шпионско-террористические, вредительские организации», действовавшие в Мозырском, Осиповичском, Оршанском, Жлобинском и множестве других округов.

Из репортажа «Враги народа»

(«Советская Белоруссия» за 15 октября 1937 г.)

Они вошли в зал суда с опущенными головами, пряча свой взор, боясь сотен гневных глаз.

Девять бандитов, девять участников троцкистской, диверсионно-шпионской, террористической организации предстали перед судом, держа ответ за свои кровавые дела.

Их преступления чудовищны. Они из кожи лезли вон, лишь бы напакостить белорусскому народу. Издеваясь и грабя трудящихся крестьян, они мечтали восстановить их против Советской власти. Они, эти продажные душонки, агенты и лизоблюды польской разведки, готовили повстанческие кадры для фашистской Польши на случай войны ее с Советским Союзом.

И вот они стоят перед судом — мерзкие убийцы, шпионы, диверсанты. Припертые к стенке неопровержимостью улик и фактов, они вынуждены признаться в своей чудовищной вине, в черном предательстве. Все девять участников контрреволюционной троцкистской, шпионско-диверсионной, террористической организации не случайно пошли позорным путем разбойников с большой дороги. Главарь этой шайки — бандит Лехерзак (секретарь райкома) сам заявил на суде, что он никогда не был коммунистом, что он был троцкистом. Об обстоятельствах вербовки его в контрреволюционную организацию матерым польским шпионом, орудовавшим в ЦК КП(б)Б, Лехерзак показал:

— Зная меня как антисоветского человека, он предложил мне вступить в контрреволюционную объединенную организацию и создать такую же организацию в Жлобинском районе.

Лехерзак подбирал людей по тем же признакам. Ему нетрудно было сговориться с бандитами Лютько, Думсом, Лейновым, Царевым, которые ненавидели советский народ.

— Я поручал Семенову бандитские дела, — показывает Лехерзак, — зная о его антисоветских настроениях.

Когда у Лехерзака спросили, почему он издевался над трудящимися района, этот прожженный подлец и негодяй ответил:

— Для того, чтобы вызвать у них недовольство Советской властью.

— Значит, вы имели задание с крестьянами не церемониться? — спросил судья.

Лехерзак: Да, я имел такое задание.

Председатель суда: Вы были террористом?

Лехерзак: Да, я был террористом.

Председатель суда: Вы вели линию на поражение Советской власти?

Лехерзак: Выходит, так.

Председатель суда: Вы брали курс на интервенцию?

Лехерзак: Да, на интервенцию.

Он кончает свои показания — этот фашистский ублюдок — и, окинув оком сидящую рядом с ним свору, садится.

Подсудимый Лютько, как и его предшественники, цинично и нагло повествовал суду о тех бесчеловечных издевательствах, которые устраивались над крестьянами по его указаниям. Лютько, будучи председателем райисполкома, налагал на крестьян непосильные платежи, лишал единоличников земли, грабил и разрушал их хозяйства. Председатель суда спросил:

— Такой работой вы добивались разорения хозяйств?

Лютько: Правильно.

Председатель суда: Вы можете назвать число разоренных таким образом хозяйств?

Лютько: Цифра эта большая.

Председатель суда: Какие задания давались директору хлебозавода Максимову?

Лютько: Он получал и выполнял задания по срыву выпечки хлеба, по засорению хлеба гвоздями, проволокой и другими предметами.

Председатель суда: Значит, очереди вами создавались искусственно?

Лютько: Конечно. У нас оставались большие запасы неиспользованной муки. Сознательно мы срывали наряды на муку для рабочих железнодорожного транспорта. Кроме того, мы умышленно создали закрытые хлебные распределители, чтобы совершенно прекратить свободную продажу хлеба.

Бандит Лютько без всякого труда завербовал в контрреволюционную организацию заведующего финансовым отделом Думса.

Председатель суда: Лютько завербовал вас в организацию, учитывая ваши контрреволюционные настроения?

Думе: По-видимому, он это учитывал.

Председатель суда: Что вы сделали как член контрреволюционной организации?

Думе: Я переоблагал налогами крестьянские хозяйства. А делалось это для того, чтобы вызвать у крестьян недовольство Советской властью.

Фашистские бандиты, неслыханно издеваясь над трудовым населением района, принимали все меры к тому, чтобы выгораживать и обелять преступные элементы, которые они затем вербовали в свою шайку. Непосредственное исполнение этой задачи проводил бывший райпрокурор Лейнов. Вот он стоит перед судом. Гнусавеньким и визжащим голосом он говорит о том, как он судил и сажал в тюрьму ни в чем не повинных крестьян. На вопрос же о том, как он вел борьбу с преступниками, Лейнов отвечает:

— С ними я борьбы никакой не вел, ибо в мою задачу входило сохранение в районе контрреволюционных кадров.

Со скамьи подсудимых встал очередной негодяй — директор Жлобинского хлебозавода Максимов:

— Передо мной была поставлена задача срывать обеспечение трудящихся хлебом. Это делалось мною с успехом, и я озлоблял население против Советской власти. Умышленно я выпекал недоброкачественный хлеб, нарочно тормозил ремонт завода.

Председатель суда: Что вас толкнуло на контрреволюционный путь?

Максимов: То, что я убежденный троцкист.

Председатель суда: Какой метод вредительства вы избрали?

Максимов: Искусственное создание тяжелых экономических условий для трудящихся.

Один за другим давали свои показания обвиняемые, равнодушно рассказывая суду о своих гнусных, чудовищно мерзких делах. Подсудимые Мельников, Евтухов, Семенов предстали перед судом не менее лютыми врагами, нежели их предшественники. От их показаний об издевательствах над крестьянами несло холодом и жутью.

Грозен и беспощаден народный гнев! Надо было видеть, с какой ненавистью и презрением смотрели присутствующие в зале суда трудящиеся на этих изуверов, сидящих на скамье подсудимых. Великим и благородным гневом закипали сердца трудящихся, славших проклятие врагам народа. Долго несмолкаемой бурей оваций встретили трудящиеся приговор о расстреле девяти бандитов. Приговор суда — это приговор народа.

— После этого приговора как-то особенно легко стало дышать, — сказал колхозник Осиповский. — Мы каждому снесем голову, кто попробует замахнуться на наше счастье.

Теперь население Жлобинского района, терпевшее от наглых врагов народа, знает, что эти фашистские бандиты омрачали его свободную и светлую жизнь, что подлые враги народа, на головы которых опустился карающий меч диктатуры пролетариата, готовили ему мрак и ужас фашистского господства. Не вышло! Славные чекисты сорвали маску с врагов. Трудовое население Жлобинского района еще крепче полюбило свою Коммунистическую партию, свое Советское правительство и вождя народов товарища Сталина».

В. Полесский, М. Козлов

г. Жлобин.

Подобными репортажами из зала суда да еще гневными письмами трудящихся под выразительными заголовками: «Смерть фашистским гадам!», «Никакой пощады врагам!», «Выкорчевать вражеское охвостье», «Горе тому, кто посмеет посягнуть на нашу счастливую жизнь» заполнены полосы не только «Советской Белоруссии», но и «Звязды», других газет республики. К сожалению, они выражали царившую тогда в обществе непререкаемую веру в правильность всего, что осенилось именем любимого вождя, в справедливость самых суровых приговоров многочисленным врагам народа, сопротивление которых, как сказал «великий и мудрый наставник», по мере нашего победоносного продвижения вперед будет неизмеримо возрастать.

Как ни парадоксально, но и сами обреченные зачастую были уверены, что они(!) действительно стали «врагами народа». Одни — после психологической обработки следователей, другие — после физических воздействий в тюремных застенках, третьи — из-за фанатичной веры в существующий строй и Сталина.

В полной мере стали использоваться изуверские права, предоставленные следственным и судебным органам сталинской директивой, впервые обнародованной недавно публикацией доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС:

«1) следственным властям — вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком;

2) судебным органам — не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о помиловании, так как Президиум ЦИК Союза ССР не считает возможным принимать подобные ходатайства к рассмотрению;

3) органам Наркомвнудела — приводить в исполнения приговоры о высшей мере наказания в отношений преступников названных выше категорий немедленно по вынесении судебных приговоров».

К 1937 году, на который и в Белоруссии приходится апогей беззакония, репрессий и расстрелов, крайне ужесточился режим взаимоотношений внутри партий. Подавляющее большинство коммунистов искренне считало, что жесткий курс — единственно правильный, что это тот путь, который приведет к осуществлению благородных целей революции, поможет торжеству ее высоких идеалов. В итоге многие сами становились невольными мастеровыми, помогавшими создавать чудовищную сталинскую машину насилия, через жернова которой вскоре было суждено пройти большинству из них.

Авторская ремарка

Тут будет к месту рассказать о судьбе Василия Фомича Шаранговича, бойца старой партийной гвардии, мужественно сражавшегося за Советскую власть в Белоруссии. В конце 1919 года он был послан на подпольную партийную работу в оккупированную войсками Польши Минскую область. Организовал партизанский отряд. По свидетельству очевидцев, показывал пример личной отваги и самоотверженности.

Против партизан были брошены кадровые части. Им удалось окружить, а затем и пленить горсточку отчаянно сопротивлявшихся храбрецов. Всех их, в том числе и В. Шаранговича, приговорили к расстрелу, который, однако, польские власти сочли возможным заменить 20 годами каторги.

Через 18 месяцев после ареста Советское правительство обменяло Василия Фомича и он вернулся в Белоруссию, где ему вручили высшую награду республики — орден Боевого Красного Знамени и памятное оружие. Он работал заместителем наркома юстиции БССР, вторым секретарем ЦК КП(б)Б, направлялся уполномоченным Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) в Казахстан и Харьковскую область, работал в Сибири, а в марте 1937 года был избран первым секретарем ЦК КП(б)Б. Но продержаться в этой должности ему дано было всего четыре месяца. Через год, в марте тридцать восьмого, его усадили на скамью подсудимых вместе с Бухариным, Рыковым, Пятаковым и другими участниками процесса «антисоветского правотроцкистского блока».

Вглядываясь в страницы биографий таких людей, как В. Шарангович, нам легко обвинить их в беспринципности, в склонности к компромиссам, в откровенной беспомощности и готовности идти на поводу у каждого, кто обладал не истиной, а силой. Да, они прошли через все испытания, сражаясь за Советскую власть, но далеко не каждому из них оказалось по плечу испытание злоупотреблением этой властью. И все же, скажите, вправе ли мы сегодня судить их за это? Вправе ли осуждать «послушного» Шаранговича, выдержавшего изуверские пытки в застенках дефензивы, но не устоявшего перед истязаниями своих же «товарищей по борьбе»?

Из выступления В. Шаранговича на XVI съезде КП(б)Б

(июнь 1937 года)

«…Мы должны помнить и ни на минуту не забывав предупреждения товарища Сталина о том, что мы находимся и работаем в капиталистическом окружении, помнить о подрывной работе троцкистов, правых, националистов, этих японо-немецких и польских агентов, бандитов, диверсантов, шпионов и вредителей, этой фашистской нечисти. Фашизм готовит усиленными темпами войну против нас и это особенно надо помнить нам, большевикам, и всему белорусскому народу, работающим на границе с фашистской Польшей.

…Товарищи, мы должны поднять большевистскую бдительность. Все факты показывают, что она в КП(б)Б не была на должной высоте. Иначе ничем иным нельзя объяснить того, что, несмотря на сигналы, оставались неразоблаченными дезертир Красной Армии и двурушник Ходасевич и такие матерые враги народа, как Бенек, Дьяков и целый ряд других презренных предателей нашей родины.

Мы должны уничтожить до конца остатки японо-немецких и польских шпионов и диверсантов, остатки троцкистско-бухаринской и националистической падали, раздавить и стереть их в порошок, как бы они ни маскировались, в какую бы нору ни прятались.

Мы должны сказать на нашем съезде одно:

Смерть этим гадам и предателям нашей родины!»

Из доклада В. Шаранговича на XVI съезде

«…Наши успехи были бы гораздо значительнее, если бы бдительность в КП(б)Б и ее Центральном Комитете была на высоте, если бы мы не проглядели работу врагов и не дали бы им возможности творить свои гнусные дела, вести подрывную работу в народном хозяйстве республики. Но именно потому, что бдительность наша была невысока, что мы болели благодушием и беспечностью, враги сумели пробраться на ответственные посты, а разоблачить многих из них удалось только в последнее время. Злейшие враги советского народа (Бенек, Дьяков, Уборевич, Арабей) сумели даже пробраться в Центральный Комитет КП(б)Б и его бюро. И только потому, что в ЦК и в партийной организации недостаточно были развернуты критика и самокритика, что семейственности и подхалимству не давалось решительного отпора, враги народа не были своевременно разоблачены.

…Хотя в последнее время органы НКВД и партийная организация проделали большую работу по разоблачению и разгрому врагов, но эта работа еще не закончена. Предстоит еще много работы по выкорчевыванию и ликвидации всех корней и щупальцев врага, по ликвидации всех последствий вредительства троцкистско-правых и националистических контрреволюционеров — агентов и наймитов фашизма. Надо помнить, что остатки врага постараются еще глубже уйти в подполье, еще больше замаскироваться. И наша задача заключается в том, чтобы выловить их из всех щелей и нор и всех их уничтожить, как бешеных собак».

Фрагмент заключительного слова В. Шаранговича

«…Я думаю, что выражу мнение всего съезда и всей КП(б)Б, если скажу, что вся КП(б)Б не только готова, но и принимает все меры к тому, чтобы разгромить до конца врагов (бурные аплодисменты).

Ни самоубийства (в перерыве между заседаниями застрелился А. Червяков. — Авт.), ни змеиное шипение всей этой сволочи из-за угла не могут поколебать наших рядов. Всех этих гадов мы уничтожим. Пусть наши враги пишут о нас что хотят, клевещут и устраивают провокации. Мы знаем только одно: очищая свои ряды от всей этой гнили и падали, мы укрепляем наши большевистские ряды. Разоблачение врагов говорит о нашей силе, а не о нашей слабости.

Мы должны дать клятву нашему ЦК ВКП(б), нашему товарищу Сталину, что большевики Белоруссии, работающие на границе с капиталистическим Западом, помнят указания товарища Сталина о капиталистическом окружении, отдадут все свои силы, всю свою энергию, а если потребуется — и жизнь за дело нашей любимой Родины (бурные аплодисменты)».

Через месяц Василия Фомича срочно вызовут в Москву и о рождении дочери он узнает из двухминутного телефонного разговора с женой, который милостиво подарили подследственному В. Шаранговичу всемогущие мастера добровольных «признаний» из НКВД.

Из стенограммы допроса подсудимого В. Шаранговича на процессе «Антисоветского правотроцкистского блока»

«Советская Белоруссия» за 6 марта 1938 года

Председательствующий Ульрих: Подсудимый Шарангович, вы подтверждаете ваши показания, данные на предварительном следствии?

Шарангович: Полностью подтверждаю. Позвольте мне рассказать все последовательно. Изменником родины я стал в августе 1921 года и был им до ареста. В августе 1921 года после заключения мира с Польшей я возвращался из польской тюрьмы, в порядке обмене как заложник с группой осужденных. Я остановился в Варшаве. В Варшаве нас вызывали поочередно в советское посольство, чтобы выяснить лицо каждого из нас. В советском посольстве работал тогда некто Вноровский. Этот Вноровский заявил мне, что поляки не хотят меня выпускать и что они смогут это сделать только в том случае, если я дам согласие работать в польской разведке. Я это согласие дал и после этого польской разведкой и был переброшен в Советский Союз.

…В национал-фашистскую организацию я был завербован Голодедом и Чернышевичем в начале 1932 года. Голодед подробно информировал меня о составе этой организации и о том, что эта национал-фашистскя организация связана с Московским центром правых, получает от него директивы, персонально от Рыкова и Бухарина. Основные цели национал-фашистской организации в Белоруссии Голодед коротко формулировал так: свержение Советской власти и восстановление капитализма, отторжение Белоруссии от Советского Союза в случае войны с фашистскими государствами. Что же касается методов и средств, то сюда входили: вредительство, диверсия, террор…

Вышинский: Расскажите конкретно о вашей преступной деятельности.

Шарангович: Мы ставили перед собой задачу наиболее широко развернуть вредительство во всех областях народного хозяйства.

Вышинский: В каких целях?

Шарангович: В целях подготовки поражения СССР и в целях создания недовольства населения в стране.

Вышинский: В целях провокационных?

Шарангович: Конечно.

Вышинский: В чем же выразилась конкретно ваша преступная деятельность?

Шарангович: Я занимался вредительством, главным образом, в области сельского хозяйства. В 1932 году мы, и я лично, в этой области развернули большую вредительскую работу. Первое — по срыву темпов коллективизации.

Вышинский: Вы какую должность тогда занимали?

Шарангович: Я был вторым секретарем Центрального Комитета компартии Белоруссии.

Вышинский: Так что возможности у вас были большими.

Шарангович: Конечно. Я лично давал вредительские установки ряду работников.

Вышинский: Своим сообщникам?

Шарангович: Да, сообщникам. Мы организовывали выходы из колхозов. Затем мы запутывали посевные площади. Суть этого дела заключалась в том, что мы давали районам такие посевные площади, которые они не могли освоить; другим районам, имевшим большие площади для посева, наоборот, давали уменьшенные задания. Кроме того, мы организовали срыв хлебозаготовок. В 1932 году это было проведено таким образом. Сначала наша национал-фашистская организация приняла все меры к тому, чтобы хлебозаготовки шли плохо. То есть срывали их. Потом, когда было вынесено специальное решение Центрального Комитета ВКП(б) о ходе хлебозаготовок в Белоруссии, наша организация, боясь провала и возможного разоблачения, приняла срочные меры к тому, чтобы хлебозаготовки несколько подтянуть. Я должен также сказать, что в 1932 году была нами распространена чума среди свиней, в результате был большой падеж свиней.

Вышинский: А в области промышленности?

Шарангович: В области промышленности вредительство проводилось на таких объектах, как торф. Торф, как топливная база, для энергетики Белоруссии имеет очень большое значение, и поэтому подрыв этой топливной базы вел к подрыву всех отраслей промышленности. Дальше, говоря о вредительстве, я должен остановиться на культурном фронте, потому что наша национал-фашистская организация придавала этому участку особое значение в условиях национальной республики. На этом участке работало значительное количество участников нашей национал-фашистской организации. Это вредительство проводилось в целях компрометации национальной политики партии и Советской власти. Здесь вредительство шло и по линии школ, и по линии писательских организаций, и театра.

Вышинский: Значит, подытоживая вашу преступную вредительскую деятельность, можно сказать, что ни одна отрасль социалистического строительства не осталась вне вашей вредительской деятельности.

Шарангович: Совершенно правильно…

Вышинский: Подытожим кратко, в чем вы себя в целом признаете виновным по настоящему делу.

Шарангович: Во-первых, что я изменник Родины.

Вышинский: Старый польский шпион.

Шарангович: Во-вторых, я заговорщик. В-третьих, я непосредственно проводил вредительство.

Вышинский: Нет. В-третьих, вы непосредственно один из главных руководителей национал-фашистской группы в Белоруссии и один из активных участников правотроцкистского антисоветского блока.

Шарангович: Правильно. Потом я лично проводил вредительство.

Вышинский: Диверсии.

Шарангович: Правильно.

Председательствующий Ульрих: Организатор террористических актов против руководителей партии и правительства.

Шарангович: Верно.

Председательствующий Ульрих: И все это совершал в целях…

Шарангович: И все это совершал в целях свержения Советской власти, в целях победы фашизма, в целях поражения Советского Союза в случае войны с фашистскими государствами.

Председательствующий Ульрих: Идя на расчленение СССР, отделение Белоруссии, превращение ее…

Шарангович: Превращение ее в капиталистическое государство под ярмом польских помещиков и капиталистов.

Председательствующий Ульрих: Вопросов у меня больше нет.

В этом диалоге палачей и жертвы легко разглядеть глубокий трагизм времени, когда вера-убеждение, поднимавшая людей на подвиг во имя революции, постепенно преобразовалась в слепую веру в авторитеты, в непререкаемость высшей власти. А жизнь людей заполнило нечто химерное, причудливо сплетенное из страха и энтузиазма, организованного поклонения и добровольного отречения от себя самого.

Почему это случилось? Почему отрекались от веры, обрекая себя на верную гибель, такие мужественные люди, как В. Шарангович? Кому-то проще искать ответ в недостаточной их грамотности — большинство делегатов XVI съезда КП(б)Б, в том числе и Василий Фомич, в графе анкеты «Образование» писали «низшее». Но сколько не умевших расписаться мужиков категорически не признали себя шпионами и ушли на расстрел, в Куропаты, с презрением отвергнув измышления следователей, выдержав «конвейеры», «мельницы» и другие кровавые способы добывания показаний. И скольким ученым не хватило их долготерпения и стойкости?

В этом видится еще одна загадка феномена сталинской репрессивной системы и звучит молчаливый призыв к нам, ныне живущим, по возможности удержаться горьких укоров тем — «не выдержавшим», «не устоявшим», «преклонившим колени». Ведь мы уже говорили, что обстановка всеобщей «шпиономании» способствовала тому, что многие жертвы шли на самооговор ради спасения, как им казалось, друзей по партии, работе. Но вот отказаться от своих показаний на следствии во время суда не у каждого хватало смелости, а чаще физических сил. О тех же, кто не смирился, чуть ниже.

Из справки Военной коллегии Верховного Суда СССР от 4.01.1958 года

«Дело по обвинению Шаранговича Василия Фомича пересмотрено 19 декабря 1957 года. Приговор Военной коллегии от 13 марта 1938 года по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

В. Ф. Шарангович реабилитирован посмертно».

Бесчисленные аресты, шумные процессы, предпринятые против руководителей многих районов, наркоматов и организаций, а также рядовых коммунистов привели к сокращению численности белорусской партийной организации почти наполовину. Из 99 секретарей райкомов в тридцать седьмом году уцелело только двое. Органы НКВД, завладевшие к этому времени с благословления Сталина неограниченной и по существу бесконтрольной властью, повели планомерное истребление основных кадров партии и государственного руководства.

Особенно жестокий и редкий по циничности удар был нанесен по ЦК КП(б)Б. Один за другим арестовывались и уничтожались первые секретари ЦК. Примечательно, что даже те из них, кто уже не работал в Белоруссии, не избежали горькой участи своих товарищей. Всех их обвинили в принадлежности к руководству контрреволюционной, национал-фашистской организацией, якобы действовавшей в Белоруссии, и расстреляли или принудили к самоубийству. Так погибли А. Криницкий и Я. Гамарник, возглавлявшее республиканскую партийную организацию соответственно в 1924–1927 и в 1928–1929 годах, хотя нелепость выдвигавшихся против них обвинений была очевидна.

Репрессированы почти все секретари ЦК, заведующие отделами, большинство членов Центрального Комитета. В 1937 году в ЦК, в обкомах и райкомах партии часто некому было работать, за год аппарат менялся несколько раз. В одном из списков исключенных из партии в 37—38-х годах коммунистов после того как их арестовали сотрудники НКВД — более 400 фамилий. Всех их зачислили в белорусское объединенное антисоветское подполье, в национал-фашистскую организацию во главе с руководителями республики Н. Гикало, А. Червяковым, Н. Голодедом. В этом угадывалось прямое заимствование приемов и аргументации ранее сфабрикованного «дела» «Союза вызволения Белоруссии».

Расскажем и о таком, обнародованном совсем недавно факте. В июле 1937 года в республику прибыли заведующие отделами ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков и Я. А. Яковлев «с целью разоблачения партийных и советских работников, завербованных иностранной разведкой».

Итоги их поездки по районам подводились на Пленуме ЦК КП(б)Б, который состоялся 29 июля. В. Ф. Шаранговича к этому времени в республике уже не было, скорей всего он обживал одну из камер следственного изолятора на Лубянке. Второму секретарю ЦК КП(б)Б Н. М. Денискевичу оставалось пробыть на свободе всего три дня, а жить — чуть более двух месяцев.

Судя по стенограмме, собравшимся, лучше сказать собранным по команде, было предложено обсудить постановление ЦК ВКП(б) от 27 июня 1937 года «По вопросу руководства ЦК КП(б)Б», но как такового обсуждения не состоялось — последовало откровенное избиение кадров, грубое, бездоказательное обвинение их в шпионаже, вредительстве, двурушничестве.

Выступающим Маленков и Яковлев не давали говорить, «забивали» вопросами: «Сколько у вас еще врагов?», «Сколько шпионов, вредителей разоблачено, сколько осталось?». Тут же решалась судьба оратора, еще стоящего на трибуне, — снять с работы, исключить из партии. Сразу забирали партийный билет, а затем за дверью, при выходе из зала, арестовывали.

Первым выступил председатель Слуцкого окрисполкома Желудов. Он начал с рассказа о делах в округе, но Маленков и Яковлев не дали ему говорить — прерывали, задавали провокационные вопросы. Затем Яковлев заявил: «Я думаю, таким людям нечего делать ни в ЦК Белоруссии, ни в партии».

Предложение Яковлева об исключении Желудова из партии и выводе из состава ЦК ставится на голосование.

Пленум принимает его.

«Председатель: Ваш партийный билет?

Желудов: Значит, я — вредитель?

Яковлев: Так получается.

Желудов: Я вредителем никогда не был! Я вышел из пролетарской семьи, боролся на фронтах.

Маленков: Поляки за вас управляли округом.

Слово предоставляется Домбровскому: Я теперь работаю в Пуховичском районе, несколько раньше работал в Дзержинском райкоме партии.

Его прерывают.

Яковлев: Вы прямо скажите, как вы превратили этот район в центр польских шпионов?

Маленков: После того как вам показалось, что неправильно поступили, записывая белорусское население поляками, вы добрались до того дела, до председателя райисполкома, вы отменили постановление райисполкома?

Домбровский: Я говорил об этом в Центральном Комитете партии.

Маленков: С какого года вы числитесь в партии?

Домбровский: С 1909 года.

Маленков: Вы где вступили в партию?

Домбровский: Я вступил в партию в Латвии. В Либаве.

Маленков: С кем вы связаны по старому времени, с кем встречаетесь?

Домбровский: Имел знакомство с начальником погранотряда Мартыненко.

Берман (НКВД БССР): Мартыненко шпион, он арестован».

Домбровскому было задано более 30 вопросов. Его исключили из партии, вывели из состава ЦК КП(б)Б.

Уходя с трибуны, он сказал: «Товарищи, я не враг. Я работал все время честно, преданно партии».

Такая же участь постигла на пленуме секретаря Кагановичского райкома партии г. Минска Ляхова, секретаря Бобруйского райкома Вайнмана и других.

В резолюции Пленума было сказано:

«…Предложить всем партийным организациям:

а) быструю и решительную ликвидацию последствий вредительства польских шпионов Голодеда, Шаранговича, Бенека, Червякова и других вредителей и диверсантов…»

Архивная справка

По данным политического отдела УГБ НКВД БССР, «1 июня 1938 года в итоге «разгрома антисоветского подполья в БССР» за два года было арестовано 2570 «участников объединенного антисоветского подполья. Из них троцкистов и зиновьевцев — 376, правых — 177, национал-фашистов — 138, эсеров — 585, бундовцев — 198, меньшевиков — 7, сионистов — 27, церковников и сектантов — 1015, клерикалов — 57».

«Из арестованных нами участников антисоветского подполья, — говорилось в справке начальника отдела старшего лейтенанта госбезопасности Ермолаева, — работали в центральных правительственных и партийных учреждениях — в ЦК КП(б)Б и ЦК ЛКСМБ — 23, в ЦИК и СНК—16. Арестовано и разоблачено наркомов и заместителей — 40, секретарей окружных комитететов, горкомов и райкомов — 24, председателей окрисполкомов, горсоветов и райисполкомов — 20, руководящий работников советского и хозяйственного аппарата — 179…»

В справке приведены «факты» создания бывшим первым секретарем ЦК КП(б)Б Н. Гикало в Минске «боевых террористических групп», якобы готовивших террористический акт против Ворошилова (следователи «установили», что осуществить его должен был заведующий Истпартом С. Поссе во время банкета в честь приезда наркома обороны на маневры в Белорусский военный округ).

Вместе с партийными кадрами столь же последовательно и целеустремленно уничтожалась и национальной интеллигенция. По неполным данным, за два «пиковых» года было арестовано 90 членов Союза писателей БССР, из которых более 50 погибли в лагерях и тюрьмах. Это такие выдающиеся деятели культуры, как один из основоположников современной белорусской литературы Максим Горецкий, прозаик, ранее первый секретарь ЦК ЛКСМБ, редактор газеты «Чырвоная змена», заместитель наркома просвещения, член ЦК КП(б)Б и ЦИК БССР Платон Головач. Прозаики Сымон Барановых, Михась Зарецкий, поэты Михась Чарот, Алесь Дудар, Тодор Кляшторный, драматург Владислав Голубок и многие другие.

Более 100 ученых (опять-таки по предварительным подсчетам) потеряла в эти годы Академия наук БССР. Массовые репрессии уничтожили значительную часть мастеров искусства, работников печати, учителей. Сегодня подавляющее большинство из них уже реабилитированы, многие восстановлены в партии.

А теперь, нам кажется, самое время вкратце рассказать о том, как вершилось в республике правосудие (если тут уместно это слово), какие всходы дал на белорусской почве пресловутый сталинский «внесудебный порядок» рассмотрения дел и вынесения по ним приговоров. Напомним, что 10 июля 1934 года ОГПУ было реорганизовано в НКВД и одновременно при нем создан внесудебный орган — особое совещание. В его состав вошел Прокурор СССР. Как говорится, тут тебе и «меч закона», и «надзор» за ним.

Через полгода выйдет знаменитое постановление Президиума ЦИК СССР о террористических актах (мы его уже цитировали), потом порядок его действия перенесут на дела о вредительстве и диверсиях, через некоторое время по предложению Кагановича введут внесудебное рассмотрение дел с применением высшей меры, а Молотов, учитывая большое количество «врагов», посоветует вообще «судить» и расстреливать по спискам.

Этими «новациями» расстреливалась в упор старая и чтимая в правовых государствах истина, что только суд обладает правом признать человека виновным в совершенном преступлении и назначить ему наказание.

Из показаний Григория Ивановича Ручана, пенсионера:

— После окончания юридического института в 1938 году меня направили на работу в Прокуратуру БССР, в отдел по надзору за спецделами. Их, как известно, расследовали органы НКВД.

Большинство из них было о шпионаже, контрреволюционной деятельности и т. п. После завершения следствия такие дела, как правило, выносились на рассмотрение «троек». В их состав входили: нарком внутренних дел или его заместитель, работник ЦК КП(б)Б и Прокурор республики или его заместитель. Решения принимались двоякие: либо расстрел, либо лишение свободы сроком на 10 лет с высылкой. Отдельные дела, в основном об антисоветской агитации, направлялись в спецколлегию Верховного Суда БССР. Председателем коллегии был в 1938–1939 гг. В. С. Карлик. Я не думаю, что в этих делах были хоть какие-то доказательства.

На чем основано мое предположение? Видите ли, в самом начале работы в органах прокуратуры я узнал, что следствие ведется незаконными методами. Мне по долгу службы приходилось бывать в тюрьме, где следователи допрашивали обвиняемых, и я знал, что их жестоко избивают, чтобы получить нужные показания.

По жалобам, а мне приходилось работать именно с ними, проверялись и те дела, которые вели следователи НКВД. Даже беглого взгляда на них было достаточно, чтобы увидеть, что делается это формально, необъективно, доказательств в протоколах нет, а есть либо доносы, либо признания обвиняемых, которые они дали под физическим воздействием. К такому выводу пришел не только я, но и мой товарищ Александр Хомич. Он живет в Минске и может подтвердить мои слова.

Нас это возмутило и мы решили доложить заместителю прокурора БССР по спецделам Алексееву. Пошли к нему домой, обо всем рассказали, потребовали принять какие-то меры, но Алексеев охладил наш пыл, сказав, что обо всем знает и что докладную по этому поводу ему писать не нужно. Тяжело вздохнув, велел нам продолжать работу.

Да, санкцию для направления дел на рассмотрение «тройки» давали либо Прокурор республики, либо его заместитель. Но немало дел направлялось на «тройку» и без их санкции. В подтверждение сошлюсь на такой пример.

Как-то в конце 1938 года нас с Хомичем вызвал Алексеев и поручил изучить расследованные в НКВД дела, по которым нужно было дать санкции для направления на «тройки». Мы начали смотреть материалы и обнаружили, что обвиняются в шпионаже в основном люди военные, а никаких доказательств их вины нет, есть только признательные показания. Мы отказались санкционировать эти дела, потому что знали, каким образом получены эти признания. Кроме того, даже эти показания были не подробные, а содержали общие фразы о том, что в случае войны обвиняемый готовился участвовать в подрыве мостов либо просто «работать на пользу противника».

После нашего отказа санкционировать эти дела приехал работник ЦК, фамилии его не знаю, он не представлялся, и обвинил нас с Хомичем в том, что мы защищаем врагов народа. Нам хватило смелости настоять на своем мнении, но через некоторое время вышел приказ об отстранении нас от занимаемых должностей. В конце 1939 года меня назначили помощником прокурора Минской области по надзору за местами заключения.

Хочу заметить, что наш отдел, кроме надзора за спецделами, то есть за следствием в органах НКВД, осуществлял также надзор за следствием в органах милиции. В них тоже были «тройки», но рассматривали они только дела уголовников. Состава этих троек я не знаю, но хорошо помню, что, в отличие от политических, уголовникам выносили различные сроки лишения свободы — от 3 до 10 лет.

Есть у меня и личный опыт участия в следствии по обвинению в антисоветской агитации. Я тогда еще работал в отделе по надзору за спецделами. Было это, кажется, в конце 1938 года. Поступило указание из Прокуратуры СССР дополнительно допросить профессора Минского юридического института Коноплина, обвиняемого по ст. ст. 68, 72 УК БССР. Следствие уже велось работниками НКВД. Мне поручили выяснить, говоря упрощенно, как он осуществлял шпионаж и каким образом вел антисоветскую агитацию. Допрашивал я профессора в следственной комнате общей тюрьмы по ул. Володарского в присутствии двоих следователей НКВД. В деле, как обычно, были только признания, а конкретных доказательств не было.

Во время допроса, при работниках НКВД, Коноплин прямо не сказал, что он себя оговорил. Он стал мне объяснять, что ему вменяют в качестве шпионажа то, что он написал книгу «Фашизм и фашистская диктатура», а поводом для обвинений в антисоветской агитации стала фраза, сказанная им во время лекции: «Мне мешает белорусское солнышко». Дело в том, объяснил профессор, что во время лекции прямо ему в глаза светило солнце, заставляло его отворачиваться и он однажды произнес эту шутливую фразу. Несмотря на возражения следователей НКВД, я записал эти показания Коноплина, а затем доложил о результатах допроса Алексееву. Тот дал мне указание вынести постановление о прекращении уголовного дела в отношении Коноплина за его подписью. Он сказал, что это для того, чтобы меня не арестовали. Я написал это постановление, копию которого направили в Прокуратуру СССР.

Освободили Коноплина только через полгода. Сейчас его уже нет в живых, а то бы он, думаю, подтвердил мои слова.

И еще одно авторитетное свидетельство Ивана Макаровича Стельмаха, пришедшего в НКВД по комсомольской путевке в страшном 1937 году:

— В это время большинство так называемых политических дел рассматривалось «двойками», «тройками» или особыми совещаниями. Существовал ли какой-то критерий их отбора, сейчас сказать не могу, но у меня сложилось твердое убеждение, что дела, где было мало доказательств, посылались в эти «несудебные органы», а не в суды, в том числе и не в военный трибунал.

Даже призрачная возможность рассмотрения дела «по закону», с соблюдением пусть минимальных демократических принципов уголовного судопроизводства таким образом устранялась. Хотя к этому времени, судя по документам и свидетельствам уцелевших юристов, суды были уже низведены до положения бесправного придатка предварительного следствия. Им доверяли лишь скреплять своей подписью произвол, творимый органами, тем самым легализуя его, придавая ему статус законного. Ведь «органы не ошибаются»; «у нас зря не сажают». Или, как изрек «великий правовед», академик Вышинский: «Если органы взяли, значит, враг». Как действовал этот постулат в реальной жизни, мы видели в репортаже с «процесса жлобинских шпионов и вредителей».

Единственное, что обязательно интересовало суд и государственного обвинителя, опять-таки по теории Вышинского, — подтверждает ли обвиняемый показания, данные им на предварительном следствии. То есть признает ли он публично выбитое из него в специальной камере «добровольное» признание?

Какая состязательность и какое равенство сторон, какая гласность, объективность и всесторонность расследования и судебного разбирательства, какое право обвиняемого на защиту, если идет «борьба с врагами народа»? И где тут помнить о таком древнем постулате, как принцип презумпции невиновности, хотя без него правосудие есть просто фикция!

Из показаний Василия Семеновича Карпика, пенсионера:

— В 1934 году меня направили в Верховный Суд БССР председателем спецколлегии, где я проработал четыре года. Спецколлегия рассматривала уголовные дела, расследование которых вели органы НКВД. Сегодня я не могу точно вспомнить все категории дел, которые мне приходилось рассматривать. Но помню, что в основном это были хозяйственные дела. Людей обвиняли в том, что они плохо работают, воруют либо устраивают свои личные дела за счет государства. Что касается доказательств, то с ними было туго. Как известно, тогда господствовал обвинительный уклон. Главное было — как можно больше осудить людей, где уж тут заботиться об истине. Неважно, есть доказательства или нет, главное, чтобы или сам обвиняемый признался, или кто-то указал на него. Этого было достаточно.

Помню один характерный пример. Я рассматривал дело одного инженера, фамилии его не помню, который, судя по материалам, плохо работал и по его вине некачественно построили здание. В этом деле лежало несколько страниц, которые написал сам обвиняемый, признавшийся, что да, он трудился неважно. Никаких других доказательств его вины не было и я отправил дело на доследование. Возвращал я и другие подобные дела.

Это не понравилось работникам НКВД, вскоре меня обвинили в либерализме, а вслед за этим последовало исключение из партии.

Будем считать, что Василию Семеновичу повезло — в партии его в 1939 году восстановили, он смог устроиться адвокатом, а после войны заняться желанной наукой. Многим его коллегам, работавшим в те годы в суде или прокуратуре, увы, повезло гораздо меньше.

Вот обзорная справка материалов архивно-следственного дела по обвинению Б. М. Глезерова — заместителя Прокурора БССР. Арестован сотрудниками НКВД без санкции прокурора 2 сентября 1937 года как «участник контрреволюционной организации, проводившей вражескую работу в системе прокуратуры республики». Какие собраны доказательства о причастности Б. Глезерова к этой организации, как она действовала и что конкретно совершила, из материалов дела не видно.

Правда, на допросе 26 ноября Глезеров показал, что еще в 1933 году бывшим секретарем ЦК КП(б)Б Н. Гикало он завербован в контрреволюционную правотроцкистскую террористическую организацию, а позже сам завербовал в нее прокурорских работников: Нускультера Минченко, Хомякова, Фрейдлинга и других, совместно с которыми проводил «активную вредительскую работу путем применения массовых незаконных репрессий к трудящимся города и деревни и защиты участников контрреволюционной организации».

Между обвиняемым Глезеровым и арестованными С. Б. Нускультером, А. Г. Минченко, Л. К. Хомяковым и А. С. Фрейдлингом проведены очные ставки, на которых Глезеров изобличал их всех в принадлежности к правотроцкистской организации, а они, в свою очередь, подтвердили, что в эту организацию завербованы Глезеровым.

Дело по обвинению Б. М. Глезерова рассмотрено в судебном заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР 19 декабря 1937 года. Б. Глезеров виновным себя признал и полностью подтвердил свои показания, данные на предварительном следствии. Осужден к высшей мере наказания — расстрелу. На следующий день приговор приведен в исполнение в Минске.

Чудом уцелел прокурор республики П. В. Кузьмин, арестованный органами НКВД 31 марта 1938 года. Его тоже зачислили в мифическую антисоветскую правотроцкистскую организацию, активно боровшуюся против Советской власти. В подтверждение этого обвинения к делу приобщена выписка из протокола допроса бывшего наркома юстиции СССР Н. В. Крыленко, давшего показания, что Кузьмин в состав контрреволюционной организации правых, существовавшей в органах суда и прокуратуры, завербован Е. Б. Пашуканисом.

На предварительном следствии Павел Васильевич себя виновным не признал. И поскольку в ходе расследования ни один свидетель допрошен не был, а к делу приобщены только выписки из протоколов их допросов, Кузьмин законно требовал проведения очных ставок, но ему в этом отказывали. Скорей всего потому, что никого из свидетелей уже не было в живых.

Это предположение подтверждает обвинительное заключение, в котором указано:

«Учитывая, что хотя следствием преступная деятельность П. В. Кузьмина полностью доказана, однако в связи с отсутствием лиц, его изобличающих (осуждены), дело не может быть рассмотрено в открытом судебном заседании, а подлежит направлению в особое совещание НКВД СССР».

Приговор оказался на удивление мягким: 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Но по отбытии наказания постановлением особого совещания при МВД СССР 24 мая 1947 года его вновь за то же «преступление» приговаривают к ссылке в Красноярский край на 5 лет, а затем — на поселение. Полностью реабилитирован П. В. Кузьмин только в 1955 году.

Длинен список репрессированных юристов. Открывать его, видимо, должен первый прокурор республики, латышский стрелок, старый большевик Адольф Христафорович Гетнер. Он возглавлял прокуратуру будучи одновременно и наркомом юстиции до 1925 года. А через тринадцать лет уже в Мордовии его настигла зловещая тень пресловутой «Белорусской национал-фашистской организации», мнимой принадлежностью к которой оправдывались расправы над тысячами невинных жертв. Арестам подверглись работники прокуратуры БССР, областных и районных прокуратур, члены Верховного Суда БССР и народные судьи. Не исключено, что многие из них закончили свой жизненный путь в Куропатах.

Назад: Вопрос второй: Когда это было?

Дальше: Вопрос четвертый: Кто покоится в братских могилах?