В начале казалось, что ответить на этот вопрос будет несложно: следствие отыскало, как мы уже говорили, около двухсот человек, чьи жизненные пути проходили очень близко, а иногда и пересекались с последней дорогой людей, обреченных на смерть в Куропатах. К тому же пятьдесят пять из них — очевидцы, их память сохранила множество ценнейших деталей и подробностей, но, к сожалению, ни один человек не решился назвать точную дату события, свидетелем которого ему довелось быть.

Из показаний Софьи Андреевны Козич, 1925 года рождения, пенсионерки:

— С полной уверенностью я не могу назвать время, когда начали расстреливать людей в нашем лесу — может, с 1937 года, может, позже, но хорошо знаю, что было это до войны. Сначала их возили просто в лес, а потом поставили высокий забор. За ним находилась охрана. Я лично видела одного охранника с собакой. Был он в военной форме, на боку — пистолет в кобуре.

Я его запомнила, потому что он часто ходил с чайником к нашим соседям, у которых во дворе был колодец. Помню, как-то летом, в общем совхозном стаде обнаружилась нехорошая болезнь — «ящур». Чтобы от него не заразились и частные коровы, в лесу отвели специальное место, и там они находились около месяца в карантине. Все жители по очереди дежурили по ночам возле своих буренок.

Однажды отец взял на дежурство и меня. Это было в мае-июне, а вот год не помню. Где-то к полуночи к лесу стали подъезжать машины, а потом послышались выстрелы и крики людей. Было так жутко, что я начала плакать и отец отвел меня домой. После этого случая я больше с отцом дежурить ночью не ходила.

Однако бывать близко возле места расстрелов людей мне приходилось еще не раз. Не могу сейчас вспомнить, в каком году это было, но в летнее время, мы вместе с жительницей нашей деревни Нехайчик Надеждой Викентьевной пасли коров возле дороги-гравейки, которая вела на Заславль. Со стороны этой дороги как раз и находились ворота в заборе. Мы не досмотрели и, видимо, несколько наших коров зашли через открытые ворота за забор. Почему ворота оказались открытыми, сказать не могу. Мы долго не решались подойти к ограде, боялись, но потом оттуда вышел знакомый охранник, тот, что ходил к соседям за водой. Мы стали плакать, просить, чтобы он отдал наших коров. Охранник нас послушался, но предупредил, что если мы не будем смотреть за коровами, то сами останемся за этим забором. Пока мы говорили, я видела засыпанные свежим песком ямы не очень далеко от входа.

Во время войны в Куропатах немцы никого не расстреливали. Часть леса они вырубили, а забор разобрали местные жители. Ни во время, ни после войны в том лесу, где расстреливали людей, никто никаких раскопок не делал. Это я знаю точно, так как жила в Зеленом Луге до 1978 года, пока нашу деревню не снесли.

Старшая подруга С. А. Козич — Надежда Викентьевна Нехайчик тоже хорошо помнит тот случай, но с другими подробностями:

— Мне кажется, что карантин на «ящур» был в нашем совхозе в 1938 году. И коровы находились в лесу больше месяца. Загон сделали недалеко от того места, где расстреливали «врагов народа». Нам было хорошо видно, как по гравейке к забору ночью подъезжали «черные вороны». После того, как машины заезжали за забор, начинались выстрелы, слышались крики людей и сильно лаяли собаки. Ночью все это хорошо было слышно, и всех нас дрожь пробирала от страха. Потом все стихало, грузовики уезжали.

Как-то мы пасли коров и потеряли их. Мы подумали, что они зашли через ворота за забор, где расстрелы были. Но идти туда боялись. В то время в нашем доме жил работник милиции, наш, сельский. Я ему все рассказала. Он пошел с нами — и стал свистеть. Из-за забора через ворота вышел охранник, работник НКВД. Он сказал, что никаких коров за забором нет. Потом оказалось, что они зашли в Цну, их вернули нам через некоторое время.

А еще я помню такой случай. Мой сын Николай, когда ему было лет семь (он с тридцатого года), пошел с детьми в лес за ягодами. Я очень волновалась, так как узнала, что они направились туда, где расстреливают людей. Ждала сына, все прислушивалась, а потом услышала выстрел и увидела, как мой сын бежит к дому, голосит, а за ним гонится работник НКВД с пистолетом.

Откуда-то примчался мой муж, схватил за руку энкаведешника и стал спрашивать, зачем он стрелял в мальчика. Тот начал извиняться, но было видно, что он сильно пьяный. Все повторял, что принял нашего сына за взрослого, думал, кто-то из-за забора убежал.

У Евгения Михайловича Сташкевича, которому недавно исполнилось шестьдесят лет, воспоминания о расстрелах привязаны к конкретному памятному событию:

— Летом тридцать седьмого года умер мой отец, и мать стала вместо него поднимать меня рано утром пасти корову. Мы жили на хуторе, наш дом стоял в стороне от деревни. Коров пасли рядом с Заславской дорогой. Уже в один из первых дней моей пастушечьей службы, часов в пять утра я увидел, как въехали в лес закрытые, грузовые машины. Очень скоро после этого раздались выстрелы. Я был пацаном и не знал сначала, что это за машины и почему стреляют. Потом мне взрослые объяснили, что расстреливают «врагов народа».

Шофер Минского завода «Ударник» Владимир Константинович Батян, 1928 года рождения, подтверждает, что иногда машины приезжали утром, но все-таки в основном под вечер и ночью. Часто «черных воронов» было много — 4–5 автомобилей. Как только они заезжали за забор, сразу раздавались выстрелы.

— Забор поставили в тот год, когда арестовали учителя Грушу, — утверждает свидетель. — Мы, ученики, это хорошо запомнили, потому что долго не было в школе директора, а жена Арсения Павловича — Ольга Ивановна — выходила на улицу с маленькой дочкой и девочки из нашего класса бегали помогать ей нянчить малышку.

У семидесятилетнего Дмитрия Мартыновича Боровского такие временные ориентиры:

— Я живу в Цне с рождения, и все происходило на моих глазах. Людей в нашем лесу начали расстреливать примерно в 35—36-годах. Я уже был дюжим хлопцем, даже на танцы пробовал ходить. Но тогда стреляли редко, массовые казни начались в 37-м году, тогда и забор поставили.

Хорошо помню, что летом 1936 года я устроился подработать на узкоколейку, которая проходила возле торфозавода и пересекала Логойский тракт. Как-то в обед пошел погулять по лесу и наткнулся на яму, засыпанную желтым песком и замаскированную мхом. Сказал об этом мастеру, и мужчины, посоветовавшись, решили раскопать яму, посмотреть, не прячет ли там кто какие-нибудь ценности.

Не успели мы углубиться и на метр, как натолкнулись на чьи-то ноги в лаптях. Дальше копать не стали, испугались. Таких замаскированных могил вокруг было много.

Мария Михайловна Панкевич в 1935 году родила сына. Когда ему было два годика, за ручку водила его гулять к опушке леса и видела, как туда завозят доски и бревна. И еще одна примета: весной 1936 года умер брат ее мужа, невестка Лида осталась молодой вдовой. Больше года она носила траур, никуда не ходила, а потом решилась вместе пойти на собрание. Стояла снежная зима, и едва они спустились к гравейке, как увидели застрявшую в сугробе машину «черный ворон». Ее раскачивали двое мужчин, но вытолкнуть никак не могли, попросили помочь.

— Мы с Лидой не на шутку испугались, — вспоминает Мария Михайловна, — и старались изо всех сил. Правда, машина быстро выбралась на укатанный след и поехала в лес, к забору. Кто находился в кузове, мы не видели, голосов тоже слышно не было, только доносился какой-то шорох или шепот, разобрать слов мы не смогли. Когда отошли от того места метров на триста, услышали в лесу глухие выстрелы. Потом долго переживали, что своей глупой помощью сократили людям жизнь на несколько минут.

Расстрелы в нашем лесу продолжались до самой войны.

И еще одно свидетельство очевидца, связанное с точной датой и горьким, запомнившимся на всю жизнь событием, мы хотим привести, отвечая на вопрос: когда это было?

Рассказывает пенсионерка, восьмидесятитрехлетняя Татьяна Викентьевна Матусевич:

— Мы с мужем работали тогда в совхозе «Зеленый Луг» рядом с Минском — он в полеводстве, а меня поставили сторожем на ферме, даже оружие выдали. Наш дом стоял почти у самой дороги, а лес находился совсем недалеко и мы все видели и слышали.

Помню, что сначала забрали Заровского, двух братьев Стриго, учителя Костюка, потом и моего мужа. Случилось это в конце 1937 года. Очень долго ничего о нем не было известно. Только после войны мне сказали, что его выслали на пять лет и я должна получить от него письмо. Я долго ждала письма, думала, что скоро объявится муж, так как мне одной с детьми, а их у меня шестеро, было очень тяжело.

Но письма я так и не дождалась. Опять пошла узнавать. На этот раз мне сообщили, что мой муж, Матусевич Антон Морхиорович, выслан на десять лет без права переписки. Мне было непонятно: сначала сказали, что выслали на пять лет, ждите письма, а потом говорят совсем другое. Я добилась, чтобы меня снова принял тот человек, который сообщил, что Антон выслан на десять лет.

Разговаривали мы с ним в кабинете вдвоем, он меня выслушал, вздохнул. А потом сказал, что точных сведений о моем муже у него нет, но посоветовал устраивать свою жизнь, выходить замуж.

Я заплакала, сказала, что у меня дети, кому я нужна. Тогда этот человек посоветовал написать им заявление и они помогут устроить моих старших детей. Но я отказалась от их помощи, сказала: где я буду, там и дети мои будут. Человек этот со мной хорошо разговаривал, и я запомнила его фамилию — Михайлов. Я ему спасибо сказала за правду и больше никуда не обращалась.

В тот год, когда забрали моего мужа, начали ставить забор в лесу. Случилось это после того, как на яму с убитыми людьми натолкнулся лесник Кононович. Он прибежал в совхозную контору и стал звонить, то ли в милицию, то ли в прокуратуру. Потом Кононович по секрету рассказывал, как к нему приезжали сотрудники НКВД и посоветовали меньше присматриваться, если он хочет жить.

После того как забрали мужа, меня вызвали в контору совхоза и объявили, что, поскольку муж арестован органами НКВД, я не пользуюсь доверием и меня снимают с должности сторожа и ставят пастухом. Целое лето я пасла коров, а к зиме меня пожалели, снова назначили сторожем.

А теперь по всем законам следственной практики настал черед предъявить читателю помимо свидетельских показаний и вещественные доказательства. Но для этого нам потребуется вновь вернуться под скорбные сосны Куропат, чтобы вместе с понятыми и следователями, археологами и экспертами, в присутствии членов Правительственной комиссии и представителей общественности вскрыть несколько захоронений, по щепотке перебрать десятки тонн извлеченного наверх грунта, боясь пропустить хоть малую крупицу на десятилетия упрятанной в земле истины.

Заметно волнуются сгрудившиеся вокруг своего командира — старшего лейтенанта А. Пургина — молодые, еще стриженные под машинку солдаты. Для них, восемнадцатилетних, события полувековой давности, — конечно же, глубокая история, часто не очень понятная, труднообъяснимая, скрывающая немало горького и мрачного. Но в эту историю там, за чертой пятидесятилетия, крохотными строчками вписаны жизни и их дедов, наполненные тяжким трудом и светлой, искренней верой в будущее. И как бы сегодня кому-то ни хотелось, от истории нельзя отмахнуться, отвергнуть ее, зачеркнуть даже самую малость. Не умом, так сердцем, ребята понимают это. Понимают: тяжелая штука — память, но беспамятство — еще горше.

Молодые солдаты не знают, что их появлению здесь предшествовали горячие споры. Одни члены Правительственной комиссии считали, что для раскопок нужно привлечь мощную и разнообразную технику. Другие, справедливо настаивая на ручной работе, предлагали пригласить школьников или неформалов. Третьи возражали им, ссылаясь на непредсказуемость поведения подростков и опасность нанесения их неокрепшим душам психологических травм. В итоге победила вера в воинское мужество, выдержку и стойкость. Учитывалось и умение военных людей работать с металлоискателями, другими приборами, их способность в случае необходимости укротить и старый снаряд или гранату. К счастью, такое умение военным не понадобилось.

Раскопки решено было провести строго по археологическим методикам, и потому для участия в них пригласили одного из авторов упомянутой статьи 3. Позняка, в помощь которому руководство Института истории АН БССР выделило молодых коллег — научного сотрудника отдела археологии Н. Кривальцевича и аспиранта О. Иова. Следуя хорошо известному в археологии закону, что для выяснения сущностных характеристик однотипного памятника (в данном случае могильника) достаточно исследовать его часть, выбрали восемь захоронений в разных уголках массива и 6 июля 1988 года приступили к работе.

Разметили пересекающиеся в центре впадины и выходящие за ее пределы узкие шурфы — траншеи — они контрольные, проверочные. Края дали ясную картину разреза грунта, по его плотности определили первоначальные контуры могилы. Осторожно углубляя траншеи, а не всю поверхность захоронений, можно быстрее выйти на пласт погребенных либо убедиться в его отсутствии. Забегая вперед, скажем, что так случилось в раскопах, получивших номера 4 и 7, где следов захоронения обнаружить не удалось.

…Но вот уже появились первые признаки слоя останков — для воинов это команда начать съем грунта по всей площади раскопа. Проходит совсем немного времени, и лопаты получают право на отдых: теперь пришел черед совков, ножей и щеток. Каждая косточка, каждый предмет тщательно очищаются, затем следует подробное их описание, с указанием всех характеристик и деталей. Место расположения в раскопе каждой вещи наносят на карту-схему. При этом строго фиксируется глубина, на которой покоится находка; раскоп криминалисты периодически фотографируют и снимают на видеопленку.

Выброшенный наверх песок участники эксгумации «прощупывают» сначала металлоискателем, а потом и пальцами, чтобы ничего не пропустить, не оставить без внимания. Ведь, как говорят криминалисты, даже крохотная булавочная головка может стать ключом к открытию самой большой тайны.

Эксперты тщательно осматривают каждую кость, каждый предмет. Все черепа и кости скелета, пригодные для исследований, откладываются в сторону, регистрируются, упаковываются в отдельные ящики.

Остатки обуви — галоши, голенища сапог, подошвы, имеющие маркировки или другие особенности, сохранившиеся части кожаной одежды тоже отбираются для последующего проведения различных экспертиз. Особый интерес для следствия представляют личные вещи покойных — расчески, портмоне, щетки, очки, монеты — а вдруг они заговорят, назовут имя своего прежнего хозяина или хоть что-то расскажут о нем, о его жизни?

Когда весь пласт останков был поднят и пропущен через десяток рук и глаз, все пригодные для исследований предметы отобраны, на дне могилы выкопали небольшую, как ее называют специалисты, контрольную траншею и опустили в нее все, что пока сохранилось, но, увы, уже не может ничего поведать о своем времени.

Могилу вновь засыпали, аккуратно выровняли, привели в порядок всю территорию вокруг захоронения. Можно подвести первый итог, перебрать в памяти и проверить по спискам отданные землей находки.

Из раскопа, которому был присвоен первый номер, изъято 45 черепов и их фрагментов. На всех сохранившихся черепах хорошо видны сквозные отверстия, в основном в затылочной области. Отобрано 54 пары бедренных костей и одна непарная бедренная кость, 43 пары плечевых и 45 пар большеберцовых костей.

В списке вещей — более сорока названий предметов. Сапоги, ботинки, галоши заводского и кустарного производства, кошельки, подошвы и голенища, фрагмент ткани, пластмассовые расчески, кусок кожи, металлическая кружка, фрагмент плетения, возможно, остаток лаптя, стреляные гильзы, в том числе одна, прилипшая к каблуку, предмет из резины, похожий на детскую соску, пуговицы из пластмассы, кусочки металла, напоминающие деформированные пули, 7 монет достоинством 20 копеек, портмоне с остатками спичечного коробка, эмалированная металлическая кружка с маркировкой на донышке «Ростов»… Можно долго еще перечислять эти, пока безмолвные, предметы. Заговорят ли они в руках экспертов?

На следующий день вскрыли еще одну впадину, находящуюся от первого раскопа на расстоянии 24 метров к юго-востоку. Была она, как и предыдущая, неглубокой, также присыпана мелкой хвоей. Рядом с могилой, как в карауле, стояли высокие стройные сосны. Снова прокопали крест-накрест две траншеи, определили размеры захоронения, которое оказалось намного больше предыдущего, и уже на глубине 84 см обнаружили останки. Располагались они по краям могилы, а в центре появились только полуметром ниже. Такое же, по принципу «воронки», размещение пласта останков будет выявлено затем в большинстве эксгумированных захоронений. Это странное, на первый взгляд, обстоятельство станет для участвовавших в раскопках археологов, и в первую очередь 3. Позняка, весомым аргументом для серьезных и далеко идущих выводов. Но об этом позднее.

А сейчас вернемся ко второму раскопу, вместе с воинами, экспертами и археологами осторожно извлечем из могилы все, что она сберегла.

Не будем дальше утомлять вас перечислением находок. Скажем только, что и в каждом последующем раскопе (помимо тех, в которых захоронений не оказалось) их было много, большинство — аналогичны уже изъятым предметам, но появлялись и новые, ранее не встречавшиеся. Если в 1–3 могилах обувь, кстати, сохранившаяся лучше других вещей, преимущественно отечественного и кустарного производства (галоши фабрик «Красный треугольник», «Красный богатырь», «Резинотрест»), то в 5, 6 и 8 раскопах очень много ботинок, туфель, резиновой обуви с маркировкой зарубежных фирм — «Gentlman», «Pepege», «Вата», «Alfa — Sanok», «Rugavar» и других.

А теперь отложим на время строгие, отягощенные специальной терминологией и обилием цифр документы экспертов. Снова вернемся к живым свидетельствам очевидцев. Думается, их рассказ не может не вызвать интереса хотя бы по той простой причине, что оба наши собеседника волею судеб оказались по ту сторону условного барьера. Там, где в годы сталинских репрессий оставалась почти безграничная власть, право выносить приговоры и приводить их в исполнение.

Из показаний Сергея Николаевича Харитоновича, 1912 года рождения, пенсионера:

— После демобилизации из армии с 13 января 1937 года я начал работать в органах НКВД. Служил выводным во внутренней тюрьме, которая располагалась во дворе здания НКВД по ул. Урицкого. Мы называли эту тюрьму «американкой», потому что строилась она по американскому образцу, в ней уже тогда применялась своеобразная автоматизация. Например, к каждой камере вели провода — достаточно было положить ключ в специальное гнездо и нужная дверь тут же открывалась.

В мои обязанности вахтера входило выводить заключенных из камер. В основном на допросы, но иногда… Работали мы поочередно — день, а потом ночь. Одну смену стояли у камер конвойными, а вторую смену — выводными.

Работал я здесь до ноября 1938 года, т. е. почти два года. Все это время регулярно приходилось выводить людей, которых, как мне потом стало известно, увозили на расстрел. Хочу заметить, что во время моей службы во внутренней тюрьме содержались только мужчины, женщин не было. Заключенных я знал в лицо, фамилий их сейчас, к сожалению, не помню и, естественно, назвать не могу.

По вашей просьбе повторяю, что в 37–38 годах из «американки» регулярно отправляли людей на расстрел. Я лично расстреливать заключенных не возил, мне приходилось только выводить их из камер к машине, которая называлась «черный ворон».

Сажали в машину по 15–20 человек и сразу увозили, а куда — мне было неизвестно. Только один раз пришлось съездить на место расстрелов, чтобы закопать свежую могилу. Нас тоже усадили в «черный ворон». Хорошо помню, что ехали по Логойскому тракту и километрах в четырех от города повернули налево. Вы знаете, что граница города была тогда где-то за Комаровским рынком.

Приехали мы в какой-то лес, там увидели могилу — достаточно длинную, но не очень широкую траншею. Трупы в ней уже были присыпаны песком, нам оставалось только полностью все засыпать и сравнять с землей. Повторяю, что ездил я на такую «операцию» только один раз, а в расстрелах мне самому участвовать не приходилось. Хочу добавить, что на казнь арестованных возили преимущественно вечером или ночью, днем практически не возили. И как правило, на «черном вороне». Только один раз я видел, что повезли на открытой грузовой машине — трехтонке. Перед посадкой заключенным связывали руки за спиной простыми веревками.

Возили людей на расстрелы при мне постоянно весь 1937 год. Когда я дежурил, заключенных приходилось выводить каждую ночь, а в 1938 году, мне кажется, уже расстреливали меньше. Тогда начали арестовывать самих работников НКВД, в том числе и тех, которые принимали участие в допросах и расстрелах.

Рассказ Иосифа Иосифовича Бетанова, 1915 года рождения, пенсионера:

— 18 апреля 1936 года я по комсомольской путевке, был направлен на работу в органы НКВД и принят инспектором по автотранспорту. Естественно, мне хорошо известно все, что так или иначе связано с работой гаража. Прекрасно помню, что в нем было примерно 60 автомашин, в том числе два автозака. Они были закреплены за комендатурой и стояли на территории внутренней тюрьмы. Смонтированы были автозаки на базе автомобилей «ГАЗ-АА», так называемых «полуторок». Переоборудовали их уже при мне в тридцать седьмом, для чего нанимали со стороны бригаду рабочих.

Как выглядели автозаки? Представьте себе фургоны, очень похожие на те, в которых сейчас перевозят почту. Кузова их делали из дубового каркаса, который сверху был обит фанерой и жестью. Я не знаю, почему их называли «черным вороном», но выкрашены они были в серый, мышиный цвет. Окошек в этих фургонах не было, зато сверху над каждой выгородкой оставляли отдушину.

Фургон состоял из пяти отдельных кабинок. Вход в него был сзади. Первые три выгородки и размещались позади кабины водителя в один ряд. Две другие — сзади — с правой и с левой стороны. Посередине оставлялось пространство с откидными сиденьями для конвоя.

В автохозяйстве я проработал до мая 1938 года. Затем меня перевели по моей просьбе начальником авторемонтной мастерской. Но когда еще был завгаром, то от водителей слышал, что некоторые из них возили в автозаках на казнь заключенных из внутренней тюрьмы. По словам этих водителей, расстреливали людей в лесу по Логойскому шоссе, но где именно, мне они не рассказывали. По этой причине я не могу конкретно сказать, где находилось место расстрела и что оно собой представляло. Мне запомнилось, что, разговаривая между собой, водители избегали произносить слово «расстрел» и на вопрос, куда везешь людей, отвечали: «На свадьбу». Брали, как мне помнится, в каждый «черный ворон» по 15–20 человек, хотя «по проекту» они рассчитаны были на пятерых.

А сейчас вернемся в исследовательские лаборатории, изучим акты различных судебных экспертиз, выберем из них абзацы и строки, в той или иной мере отвечающие все на тот же вопрос: когда это было?

Мы столь подробно и с максимальным использованием специальной терминологии процитировали описание некоторых характерных особенностей извлеченных из захоронений костных останков не только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть сложность вставшей перед исследователями задачи, но и с тайной надеждой облегчить вам потом понимание выводов.

Добавим к перечисленным исследованиям еще и спектральный анализ останков. Для этого взяли фрагмент кости одного из поднятых из захоронения черепов и для контроля из архива физико-технического отделения бюро судебно-медицинской экспертизы Минздрава БССР кусочек «свежей» кости черепа. Их поместили в фарфоровые тигли и при температуре 450° превратили в светлосерую золу. Затем по известным методикам на кварцевом спектрографе получили спектрограммы. Когда их расшифровали и выявили все макро- и микроэлементы, оказалось, что содержание некоторых из них в исследуемом черепе в четыре раза ниже, чем в контрольном, что объясняется значительным накоплением кремния и марганца в кости за время длительного пребывания в земле — в течение нескольких десятилетий.

Более точно установить давность эксгумированного захоронения, замечают эксперты, сегодня не представляется возможным. Можно только сказать, что обезжиренность костей, отсутствие хрящей, связок, высыхание, разрушение структуры костных мозговых каналов наступает через 10–15 лет после захоронения. Цвет серовато-коричневый с желтоватым оттенком, «выветривание» компактного слоя кости приобретают, ориентировочно, через 20–30 лет. Грубые трещины эмали зубов со сколами ее в виде пластинок появляются через 30–40 лет после захоронения. Через такой же срок, обычно, возникает разница коэффициентов соотношения химических элементов от 2 до 10 раз.

В связи с этим, заключают эксперты, можно прийти к выводу, что длительность нахождения представленных костных останков в земле соответствует нескольким десятилетиям. Давность захоронения с 1937 по 1945 годы таким образом не исключается.

В один из дней в Куропаты вместе со следователями пришли специалисты лесного хозяйства, чтобы… срубить несколько деревьев, стоящих рядом с раскопанными захоронениями. Только так, по годичным кольцам, можно наиболее точно определить возраст деревьев. Оказалось, что ель у раскопа № 1 имеет 41 годовое кольцо, у могилы номер 2 — 46, у пятого раскопа — тоже 46. По количеству мутовок на соснах, растущих в изголовье других вскрытых могил, эксперты ориентировочно назвали их возраст в интервале от 35 до 41 года. Общий вывод: возраст деревьев у раскопов колеблется от 35 до 46 лет. Подтверждаются показания свидетелей о том, что лес в Куропатах был постепенно вырублен и новый поднялся уже после войны.

Мы уже сказали, что среди извлеченных из раскопов вещей было много кошельков с монетами. Они тоже, конечно, не называют точной даты расстрелов, но по времени их чеканки совершенно определенно свидетельствуют, что в первую и вторую могилы люди полегли не ранее 1936 года, а в пятую — в 1940 году.

Это можно достаточно уверенно предположить, держа в руках любопытную находку из пятого раскопа. Обычная в общем-то мужская расческа, она стала одним из немногих, к сожалению, говорящих посланий из того горького времени. На одной стороне расчески по-польски написано:

А на второй:

Названа конкретная дата. И даже если следствие продолжалось несколько месяцев, что маловероятно — репрессивный конвейер работал в те годы на повышенных скоростях, — то и в таком случае дистанция между предварительным заключением и вынесением смертного приговора вряд ли протянулась за пределы сорокового года.

Еще один вывод экспертов мы хотим привести. Исследовав зубные протезы, коронки и пломбы, они установили, что протезы изготовлены во временном интервале: с 1933 года и, возможно, до послевоенных лет. Это утверждение специалисты обосновали следующими аргументами: нержавеющая сталь в зубном протезировании начала применяться после 1933 года, а каучук, используемый под основания съемных протезов, в 1946–1947 гг. уступил место пластмассе. Не изготавливались после войны и искусственные зубы седловидной формы, часто встречающиеся в раскопах.

Суммировав показания свидетелей и выводы экспертов, следствие пришло к заключению: расстрелы в лесном массиве Куропаты проводились со второй половины тридцатых годов до начала войны.