Самый красивый вид в Японии и, бесспорно, один из красивейших в мире – это вид Фудзи издали, в безоблачные дни, особенно в дни весенние и осенние, когда бо́льшая часть пика покрыта поздними или ранними снегами. Вы редко сможете различить бесснежную подошву, которая окрашена в тот же цвет, что и небо: вам будет виден только белый конус, кажущийся подвешенным в небесах; и японское сравнение его формы с перевернутым полуоткрытым веером становится изумительно точным благодаря тонким полоскам, что тянутся от усеченной вершины вниз, подобно теням ребер веера. И даже легче веера кажется это видение – скорее призраком или иллюзией веера; однако материальная реальность, за сто миль от вас, представляет собой одну из величайших гор земного шара. Воздымаясь на высоту почти 12 500 футов, Фудзи видна из тринадцати провинций империи. Тем не менее это одна из самых легких для восхождения высоких горных вершин; и уже на протяжении тысячи лет каждое лето на нее взбираются целые толпы паломников. Ибо это не просто священная гора, но и самая священная гора Японии – святейшая вершина страны, зовущаяся Божественной, – Верховный алтарь солнца; и взойти на него, хотя бы один раз в жизни, является долгом каждого, кто почитает древних богов. Поэтому паломники из всех областей империи ежегодно держат свой путь к Фудзи и почти во всех провинциях есть общества паломников – Фудзи-Ко, образованные, чтобы помогать всем тем, кто желает побывать на священной вершине. Если этот акт веры не может быть совершен каждым лично, то, во всяком случае, он может быть совершен через своего представителя. Любая деревушка, какой бы отдаленной она ни была, в состоянии время от времени направлять одного своего ходока вознести молитву пред святилищем божества Фудзи, и приветствовать восходящее солнце с этой высочайшей вершины страны. Как следствие, в одной компании паломников на Фудзи могут собраться люди, прибывшие из сотни различных мест.

Фудзи почитается обеими национальными религиями. Синтоистское божество Фудзи – это прекрасная богиня Ко-но-хана-саку-я-химэ – та, что безболезненно родила своих детей в огне и чье имя значит «излучающая-цветущая-подобно-соцветиям-деревьев» или, согласно некоторым комментаторам, «побуждающая-цветы-цвести-ярко». На вершине воздвигнут ее храм, и в древних книгах записано, что смертные глаза видели ее парящей, подобно светящемуся облаку, над краем кратера. Ее невидимые слуги зорко следят и поджидают у обрывов, чтобы сбросить вниз всякого, кто дерзнет приблизиться к ее храму с нечистыми помыслами… Буддизм любит величественный пик, ибо его форма подобна белому бутону священного цветка и поскольку восемь выступов на его вершине, подобно восьми лепесткам лотоса, символизируют восемь постижений, как то: восприятие, намерение, речь, поведение, образ жизни, усилие, размышление и созерцание.

Но легенды и предания о Фудзи, рассказы о том, как она выросла из земли за одну ночь; об однажды пролившемся над ней дожде из просверленных драгоценных камней; о первом храме, построенном на ее вершине одиннадцать столетий тому назад; о светозарной деве, заманившей в кратер одного императора, которого после никогда более не видели, но которому до сих пор поклоняются в маленьком святилище, воздвигнутом на месте его исчезновения; о песке, который, днем осыпавшись под ногами паломников, ночью вновь возвращается на прежнее место, – разве не были все они описаны в других книгах? И в самом деле, мне остается совсем мало из того, что можно рассказать о Фудзи, кроме своего собственного опыта восхождения на нее.

Свое восхождение я совершил, отправившись в путь из Готембы, – наименее живописным, но, быть может, наименее трудным из шести или семи маршрутов, имеющихся на выбор. Готемба – это маленький городок, образованный в основном гостиницами для паломников. Добраться до него можно примерно за три часа поездом из Токио, по железной дороге Токайдо, которая на протяжении многих миль идет вверх, приближаясь к окрестностям могучего вулкана. Готемба находится значительно выше двух тысяч футов над уровнем моря, благодаря чему здесь сравнительно прохладно даже в самое жаркое время года. Открытая взору местность вокруг него постепенно повышается в сторону Фудзи, но повышение это столь плавное, что плоскогорье представляется глазу почти горизонтальным. Из Готембы в совершенно ясную погоду гора выглядит столь близкой, нависая громадой, что становится не по себе, хотя в действительности находится за много миль отсюда. В сезон дождей она может попеременно появляться и исчезать много раз на дню, подобно огромному призраку. Но в серое августовское утро, когда я вошел в Готембу как паломник, окружающий пейзаж был окутан туманной дымкой и Фудзи оставалась совершенно невидимой. Я прибыл слишком поздно, чтобы предпринять восхождение в тот же самый день, но сразу же сделал все приготовления для дня грядущего, а также подрядил пару горики (силачей), или опытных проводников. Я чувствовал себя вполне уверенно, глядя на их широкие честные лица и могучие фигуры. Они снабдили меня паломничьим посохом, плотными синими таби (так называются носки с отдельным большим пальцем, используемые для но́ски сандалий), соломенной шляпой в форме Фудзи и всем остальным снаряжением паломника, наказав мне быть готовым отправиться с ними в путь в четыре часа утра.

Все изложенное далее имеет в своей основе записи, сделанные во время этого путешествия, но в последующем исправленные и дополненные, ибо заметки, сделанные во время восхождения, неизбежно торопливы и отрывочны.

С веревок, натянутых над балконом, куда выходит моя комнатка в гостинице, подобно флагам, развешаны сотни полотенец – синие полотенца и белые, на которых китайскими иероглифами начертаны названия компаний паломников и имя божества Фудзи. Это подарки гостинице, и они служат ей рекламой… Непрерывно идущий дождь с беспросветно-серого неба. Фудзи постоянно остается невидимой.

3:30 утра. Сон нейдет; всенощный шум и гам партий, поздно возвращающихся с горы либо прибывающих для совершения паломничества; постоянные хлопки в ладоши, чтобы вызвать горничных; застолья и песни в соседних номерах, и каждые несколько минут взрывы смеха, которые не дают мне заснуть… Завтрак из супа, рыбы и риса. Горики приходят в своей походной одежде и находят меня в полной готовности. Тем не менее они настаивают, чтобы я вновь разделся и надел теплое нижнее белье, предупреждая меня, что, даже когда у подножия горы Доё (время испепеляющего летнего зноя), на вершине все равно Дайкан (время лютых зимних холодов). Затем они уходят вперед, унося с собой запас провизии и узлы теплой одежды… Меня ожидает курума с тремя возчиками – двумя, чтобы тянуть, и одним, чтобы толкать, поскольку путь в гору будет труден. На куруме я смогу взобраться на высоту пять тысяч футов.

Утро темное и слегка промозглое, с моросящим дождем, но скоро я буду выше дождевых облаков… Огни городка исчезают позади нас, курума катится по проселочной дороге. За пределами качающегося полумрака, создаваемого бумажным фонарем бегущего впереди всех возчика, ничего отчетливо не видно, но я могу смутно различать силуэты деревьев и, время от времени, домов – крестьянских домов с крутыми двускатными крышами.

Серый предрассветный свет медленно наполняет насыщенный влагой воздух; сквозь непрерывно моросящий дождь занимается день… Постепенно пейзаж начинает прорисовываться во всех своих красках. Дорога пролегает сквозь редкий лес. Изредка на нашем пути встречаются дома с высокими, крытыми соломой крышами, которые выглядят подобно домам земледельцев, но возделанной земли нигде не видно…

Открытая местность с разбросанными кучками деревьев – одни только лиственницы и сосны. На горизонте ничего, кроме верхушек чахлых деревьев над тем, что кажется краем широкой возвышенности. Ни единого признака Фудзи… Впервые я обращаю внимание, что дорога черна – черный песок и пепел, должно быть вулканический пепел: колеса курумы и ступни возчиков погружаются в него с хрустящим звуком.

Дождь прекратился, и небо начинает окрашиваться в светло-серые тона… Деревья убывают величиной и числом по мере нашего продвижения вперед.

То, что я принимал за горизонт впереди нас, внезапно разверзается и начинает, подобно клубам дыма, откатываться влево и вправо. В огромной расселине возникает часть темно-синей массы – Фудзи в усеченном виде. Почти в то же самое мгновение солнце рассеивает облака позади нас, но дорога сейчас входит в молодой лесок, покрывающий основание низкой горной гряды, и вид теряется… Делаем привал в маленьком домике среди деревьев, служащем местом отдыха паломников, и там встречаем моих горики, осиливших этот путь намного быстрей моих возниц и поджидающих нас. Покупаю яйца, которые горики заворачивают в узкий отрез соломенной циновки, туго перевязывая циновку соломенной веревкой в промежутках таким образом, что связка яиц начинает походить на связку колбас… Нанимаю лошадь.

Небо проясняется, пока мы продолжаем путь; белый солнечный свет заливает все кругом. Дорога вновь идет в гору, и мы вновь выбираемся на вересковую пустошь. И прямо напротив появляется Фудзи, открывшаяся до самой вершины, восхитительная, – невольно вздрагиваешь, столь неожиданно возникает она из ниоткуда, как будто внезапно выросшая из земли. Нет ничего очаровательнее этого явления. Необъятный синий конус – нежно-синий, почти фиолетовый сквозь туманную дымку, еще не рассеянную солнцем, – с двумя белыми прожилками возле самой вершины, которые в действительности огромные лощины, заполненные снегом, хотя отсюда они кажутся едва ли в один дюйм длиной. Однако очарование этого видения – это не столько очарование цвета, сколько очарование симметрии, симметрии изящно изогнутых линий, подобных изгибу каната слишком длинного, чтобы его можно было натянуть втугую. (Это сравнение напрашивается не сразу: первое впечатление, которое произвело на меня изящество этих линий, было впечатление женственности; я поймал себя на том, что думаю о некоем восхитительном изгибе плеч к шее.) Я не могу себе представить ничего более сложного для рисования с натуры. Но японский художник, благодаря своему чудесному владению кистью для письма – умению, унаследованному от многих поколений каллиграфов, – легко справляется со столь непростой задачей: он набрасывает этот силуэт двумя плавными росчерками, производимыми за какую-то долю секунды, при этом идеально точно передавая форму этих кривых, – совершенно так же, как профессиональный лучник способен попасть в цель, даже не стараясь прицелиться, благодаря верности руки и глаза, достигнутой в результате долгой практики.

Я вижу своих горики, быстро шагающих далеко впереди, – один из них несет связку яиц, которую повесил себе на шею… Больше нет деревьев, заслуживающих такого названия, лишь местами чахлая растительность, по виду напоминающая кустарник. Черная дорога, петляя, пересекает обширную, поросшую травой возвышенность; местами я вижу большие черные прогалины на зеленой поверхности – бесплодные участки пепла или шлаков, говорящие о том, что эта тонкая зеленая кожица образовалась поверх какого-то огромного вулканического отложения недавнего времени… Если обратиться к истории, в 1707 году в результате бокового извержения Фудзи вся эта округа была погребена под пепельным слоем толщиной в два ярда. Даже в далеком Токио дождь из пепла образовал на крышах слой толщиной в полфута. В этой местности нет сельских хозяйств, ибо здесь мало настоящей почвы, а также здесь нет воды. Но вулканическое опустошение – это не опустошение навсегда; извержения в результате оказывают также и удобряющее действие; и божественная Принцесса-побуждающая-цветы-цвести-ярко в грядущих столетиях заставит эту пустошь вновь озариться улыбкой.

…Черных прогалин на зеленой поверхности становится все больше, а сами они все обширней. Редкий карликовый кустарник по-прежнему местами проглядывается в жесткой траве… Дымка рассеивается, и Фудзи меняет свою окраску. Она более не лучезарно-синяя, а мертвенно-сумрачно-синяя. Неровности, ранее скрываемые идущей на подъем местностью, становятся очевидны в нижней части огромных дуг. Одна из них, что слева, – в форме верблюжьего горба, – представляет собой очаг последнего большого извержения.

Поверхность земли уже более не зеленая с черными прогалинами, а черная в зеленых заплатках, и невооруженным глазом видно, как зеленых заплаток становится все меньше в направлении вершины. Кустарниковые поросли исчезли. Колеса курумы и ступни возчиков все глубже утопают в вулканическом песке… Сейчас уже в куруму веревками впряжена лошадь, и я могу продвигаться быстрее. Тем не менее гора по-прежнему кажется далекой, но на самом деле мы уже взбираемся вверх по ее склону на высоте более пяти тысяч футов.

Фудзи уже утратила синеву любого оттенка. Сейчас она черная – черная, как древесный уголь, – внушающая трепет угасшая груда вулканического пепла и шлаков и застывшей лавы… Зелень по большей части уже исчезла. Равно как и всякая иллюзия. Громадная, обнаженная, черная реальность, которая становится все резче, все мрачней, все ужасающей в своем проявлении, – нечто поразительное, некий кошмарный сон… Выше – на много миль выше – снежные пятна блестят и мерцают на фоне сплошной черноты ужасно и зловеще. Мне вспоминается мерцание белых зубов, однажды виденное мною на черепе, женском черепе, в остальном сгоревшем в погребальном огне и похожем на закопченную скорлупу.

Таким образом, одно из прекраснейших, если не самое прекрасное из земных видений при ближайшем рассмотрении превращается в призрак ужаса и смерти… Но разве не все человеческие идеалы красоты, подобно красоте Фудзи, зримой издалека, были созданы силами страдания и смерти? Разве не все они в своем роде всего лишь соцветия смерти, видимые в ретроспективе сквозь волшебный туман наследственной памяти?

Зелень совершенно исчезла, вокруг все сплошь черно. Дороги нет – лишь обширная чернопесочная пустошь, наклонно уходящая вверх и сужающаяся к тем ослепительно оскалившимся снеговым прогалинам. Но есть тропа – желтоватая тропа, образованная из тысяч и тысяч сношенных соломенных сандалий (варадзи), брошенных паломниками. Соломенные сандалии быстро изнашиваются на этом грубом черном песке, и каждый паломник, отправляясь в этот поход, несет с собой несколько запасных пар таких сандалий. Если бы мне пришлось совершать восхождение одному, я мог бы найти дорогу, следуя этой стезей из разбитых сандалий, держа свой путь по этой желтой жилке, зигзагами взбирающейся вверх по склону и совершенно исчезающей из виду где-то в черной дали.

6:40 утра. Мы добрались до Таробо, первого из десяти приютов на этом восхождении: высота – шесть тысяч футов. Приют – это большой деревянный дом, в двух комнатах которого устроен магазин, где продаются посохи, шляпы, плащи, сандалии – все то, что требуется паломникам. Я встретил здесь странствующего фотографа, предлагающего на продажу фотографии горы, которые и впрямь очень хороши, равно как и дешевы… Здесь горики первый раз едят, а я отдыхаю. Курума никуда дальше двигаться не может, и я отпускаю своих трех возчиков, но оставляю лошадь – послушное, крепконогое и уверенно идущее по тропе животное, ибо верхом на ней я попробую добраться до Ни-го-госэхи, или приюта № 2¹/₂.

Выходим и движемся в направлении № 2¹/₂ по чернопесочному склону, не давая лошади остановиться. № 2¹/₂ закрыт по завершении сезона… Склон делается все круче, и дальше ехать верхом становится опасно. Спешиваюсь и готовлюсь к восхождению. Холодный ветер дует столь сильно, что мне приходится потуже затянуть завязки своей шляпы. Один из горики разматывает накрученный на него длинный пояс из хлопковой ткани-двунитки и, вручив мне один его конец, чтобы мне за него держаться, другой перекидывает себе через плечо, чтобы тянуть меня за него. Затем он идет дальше по песку, подавшись всем телом вперед и двигаясь коротким твердым шагом, а я следую за ним; другой проводник идет за мной по пятам, чтобы предотвращать мое падение всякий раз, когда мне случится оступиться.

В этом восхождении нет ничего особо трудного, помимо утомительности ходьбы по песку и вулканическому пеплу: это как хождение по дюнам… Мы поднимаемся зигзагами. Песок движется под действием ветра, и я испытываю слегка нервирующее чувство – всего лишь ощущение, но не восприятие, ибо я все время смотрю на песок, – высоты, постоянно возрастающей над бездной… Мне приходится идти очень осторожно и постоянно опираться на посох, ибо склон сейчас сделался очень крут… Мы вошли в белый туман – идем сквозь облака! Даже если бы я захотел оглянуться назад, я ничего не смог бы увидеть за этими испарениями, но у меня нет ни малейшего желания оглядываться. Ветер внезапно стихает, отсеченный, быть может, грядой, и воцаряется тишина, которую я помню со дней, проведенных в Вест-Индии. Безмолвие высокогорий. Оно нарушается лишь хрустом вулканического пепла у нас под ногами. Я могу отчетливо слышать биение своего сердца… Проводник говорит мне, что я слишком подаюсь вперед, велит мне держаться прямей и при каждом шаге опираться сперва на пятку. Я следую его наставлению и чувствую, что идти стало легче. Но восхождение по этой удручающей смеси из вулканического пепла и песка начинает меня изнурять. Проводник советует мне держать мой драгоценный рот закрытым и дышать только моим драгоценным носом.

Мы вновь выходим из тумана… Внезапно я примечаю над нами, совсем рядом, нечто подобное квадратному отверстию на лике горы – какая-то дверь! Это дверь третьего приюта, деревянной избушки, полупогребенной в черных наносах… Как приятно вновь сидеть, поджав под себя ноги, даже в голубом мареве дыма от горящих дров и под закопченными стропилами!

Время 8:30 утра. Высота 7085 футов.

Несмотря на дровяной дым, внутри приюта довольно уютно; в нем уложены чистые циновки и есть даже подколенные подушечки. Окон нет, разумеется, как и никакого иного проема, помимо двери, ибо эта постройка наполовину вкопана в склон горы. Мы садимся завтракать… Смотритель приюта рассказывает нам, что недавно один студент прошел от Готембы до вершины горы и обратно – обутый в гэта! Гэта – это тяжелые деревянные сандалии, или сабо, которые удерживаются на ноге лишь ремешком, проходящим между большим и вторым пальцем. Ноги этого студента, должно быть, были выкованы из стали!

Отдохнув, я вышел наружу, чтобы оглядеться вокруг. Далеко внизу белые облака, клубясь, проплывают над землей огромными пушистыми сугробами. Выше избушки, фактически нависая прямо над ней, вороненый конус высоко парит на фоне неба. Но вид воистину изумительный, это линия исполинского склона слева – линия, на которой сейчас не видно ни единого изгиба, но которая устремлена вниз, под облака, и вверх, только богам известно куда (поскольку мне не видно, где она заканчивается), прямая, как натянутая тетива лука. Правый склон каменист и изрезан. Что же касается левого – я никогда не мог бы представить себе, что идеально прямая, ровная линия, простирающаяся на дистанцию огромного размера и под таким удивительным углом, может существовать даже на вулкане. Этот потрясающий уклон вызывает у меня чувство головокружения и совершенно непривычное ощущение трепета. Подобная правильность кажется неестественной, пугающей; даже кажется искусственной, но искусственной в сверхчеловеческом и демоническом масштабе. Я представляю себе, что падение оттуда, сверху, – это будет падение, которое продолжится на многие лиги. Удержаться там совершенно не за что. Но горики заверяют меня, что на том склоне никакой опасности нет, ибо весь он сложен из мягкого песка.

Хотя и насквозь промокший от пота из-за напряжения первого восхождения, я уже совсем обсох и продрог… Снова вверх… Подъем сперва идет по вулканическому пеплу и песку, как и ранее, но сейчас к песку начинают примешиваться крупные камни и путь становится все круче и круче… Я постоянно оступаюсь.

Нет ничего твердого, ничего устойчивого, на что можно уверенно ступить: камни и куски пемзы катятся вниз при каждом шаге… Что, если где-то над нами вдруг отколется крупный обломок лавы?.. Несмотря на моих помощников и посох, я постоянно оступаюсь, и я вновь обливаюсь по́том. Почти каждый камень, на который я ступаю, переворачивается подо мной. Как это возможно, что ни один камень никогда не переворачивается под ногами горики? Они никогда не оступаются – никогда не делают неверного шага – и никогда не выглядят менее непринужденно, чем если бы шли по устланному циновками полу. Их небольшие смуглые широкие ступни всегда ступают на каменную крошку под идеально прямым углом. Они тяжелей меня, но они движутся с легкостью птиц… Сейчас я вынужден останавливаться для передышки через каждые полдюжины шагов… Стезя из изношенных соломенных сандалий следует теми же зигзагами, которыми идем и мы… Наконец-то – наконец-то еще одна дверь в лике горы. Входим в четвертый приют, и я в полном изнеможении валюсь на циновки. Время 10:30 утра. Высота всего лишь 7937 футов, однако какой огромной показалась мне эта дистанция!

Вновь трогаемся в путь… Тропа все хуже и хуже… Испытываю новое мучение, оттого что воздух разрежен. Сердце колотится, словно в горячке. Склон становится крайне неровным. Это больше не мягкий вулканический пепел и песок вперемешку с камнями, но одни лишь камни – обломки лавы, куски пемзы, всякого рода вулканические шлаки, все с острыми краями, будто только что отбитые молотком. К тому же впечатление такое, что всем им нарочно была придана такая форма, чтобы переворачиваться, стоит только кому-то на них ступить. Однако должен признаться, что они никогда не переворачиваются под ногами горики… Выброшенные сандалии устилают склон во все большем количестве… Если бы не горики, мне уже немало раз пришлось бы лететь кувырком: они не в силах помешать мне оступаться, но они никогда не позволяют мне упасть. Все говорит за то, что я не гожусь для лазания по горам… Высота 8659 футов – но пятый приют закрыт! Делать нечего, приходится зигзагами продолжать подъем к следующему. Начинаю сомневаться, буду ли я вообще в состоянии добраться до него!.. А ведь есть люди, и поныне живущие, кто восходил на Фудзи трижды и даже четырежды удовольствия ради!.. Даже не решаюсь оглянуться назад. Не вижу ничего – лишь черные камни, постоянно переворачивающиеся подо мной, а еще бронзовые ступни этих изумительных горики, которые никогда не оступаются, никогда не задыхаются и никогда не потеют… Посох начинает отдаваться болью в моей руке… Горики тянут и толкают: мне становится стыдно за себя, оттого что я доставляю им столько хлопот… А! Наконец-то шестой приют! Пусть же все сонмы богов благословят моих горики!

Время 2:07 пополудни. Высота 9317 футов.

Отдыхая, я смотрю сквозь дверь на простирающуюся внизу бездну. Местность сейчас смутно видна лишь сквозь разрывы в бескрайних просторах белых облаков, и сквозь эти разрывы все кажется почти черным… Горизонт отодвинулся ужасающе далеко, расширился до чудовищных пределов… Мои горики предупреждают меня, что до вершины еще остаются многие мили. Я был слишком медлителен. Нам следует поторопиться с восхождением.

Несомненно, зигзаг пошел в гору круче, чем прежде… Мелкие камни сейчас перемешаны с крупными угловатыми обломками пород, и нам иногда приходится обходить необычного вида черные глыбы, похожие на базальт… По правую сторону воздымается, теряясь из виду, мрачная зубчатая черная гряда – древний лавовый поток. Линия левого склона по-прежнему устремлена ввысь, прямая, как тетива лука… Тревожит мысль, не сделается ли тропа еще круче; мучают сомнения, не станет ли она еще каменистей. Крупные камни, не удержавшиеся под моей ногой, бесшумно летят вниз; я боюсь смотреть им вслед. Их бесшумное исчезновение вызывает у меня чувство, какое испытываешь, когда снится, что проваливаешься куда-то в пропасть…

Над нами возникает белое сияние – самая нижняя оконечность огромного снежного языка… Сейчас мы идем по краю заполненной снегом узкой и длинной лощины – самого нижнего из тех белых прожилков, казавшихся при первом взгляде на вершину этим утром едва ли в один дюйм длиной. Пройдет еще целый час, прежде чем мы минуем его… Проводник убегает вперед, пока я отдыхаю, опершись на свой посох, и возвращается с большим комом снега. Какой необычный снег! Не пушистый мягкий белый снег, а масса прозрачных шариков, подобных стеклянным бусинкам. Я съедаю немного и нахожу его удивительно освежающим… Седьмой приют закрыт. Смогу ли я добраться до восьмого?.. К счастью, дышать становится не так трудно… Ветер вновь налетает на нас, и черная пыль вместе с ним. Горики держатся ближе ко мне и продвигаются вперед с большой осторожностью… Я вынужден останавливаться для передышки на каждом повороте тропы – не могу даже говорить от изнеможения… Я ничего не чувствую, я слишком устал, чтобы хоть что-то чувствовать… Как я это сумел, никак не могу понять, но я все-таки дошел до восьмого приюта! Ни за какие тысячи миллионов долларов не сдвинусь я сегодня еще хотя бы на шаг!

Время 4:40 пополудни. Высота 10 693 фута.

Здесь чересчур холодно, чтобы отдыхать без зимней одежды; и сейчас мне открывается подлинная ценность плотных теплых халатов, которые взяли с собой проводники. Халаты эти синие, с большими белыми китайскими иероглифами на спине и подбиты толстым слоем ваты, подобно стеганым одеялам, но они кажутся легкими, ибо воздух сейчас воистину подобен морозному дыханию февраля… На огне готовится наша трапеза; я замечаю, что древесный уголь на этой высоте ведет себя подобно огнеупорному материалу и что огонь удается поддерживать, только не отходя от него ни на шаг… Холод и усталость обостряют наш аппетит: мы поглощаем изумительное количество дзо-суй – риса, сваренного с яйцами и небольшим количеством мяса. Ввиду моей крайней усталости и позднего времени было решено здесь заночевать.

При всем своем изнеможении я нахожу в себе силы доковылять до двери, чтобы полюбоваться потрясающим видом. Всего в нескольких футах от порога жуткий склон из каменных глыб и вулканического шлака круто уходит вниз, в гигантский нимб облаков несколькими милями ниже нас, облаков бесконечного числа форм, но по большей части клубящихся и пушистых нагромождений; и вся эта сгрудившаяся масса, простирающаяся почти до горизонта, ослепительно-белая в солнечном свете. (Японцами этот огромный облачный простор образно называется вата-но-уми – «хлопковое море».) Сам горизонт – забравшийся на огромную высоту, расширившийся до фантастических пределов – кажется парящим где-то в высях над остальным миром: широкий сияющий нимб, охватывающий пустое пространство. Пустое, говорю я, ибо самые дальние дали под линией небес окрашены в цвет неба и лишены очертаний, в силу чего впечатление, что у вас создается, – это будто вы находитесь не где-то под небесным сводом, а в некоем месте, вознесенном в огромную голубую сферу, а этот безбрежный горизонт представляет собой как бы ее экваториальную зону. Отвести глаза от такого зрелища невозможно. Я неотрывно любуюсь им, пока заходящее солнце не начинает преобразовывать цветовую палитру, превращая хлопковое море в золотое руно. На половине всего горизонта разрастается и полыхает золотое великолепие. Под ним то тут, то там сквозь просветы в облаках окрашенные бесформенности начинают обретать свои очертания: сейчас я вижу золотые воды с длинными лиловыми мысами, вдающимися в них, с грядами фиолетовых гор, сгрудившихся за ними; эти мимолетные видения удивительно напоминают фрагменты цветной топографической карты. Однако бо́льшая часть ландшафта – это чистая иллюзия. Даже мои проводники, с их долгим опытом и орлиным зрением, едва способны отличить реальное от нереального, ибо и синие, и лиловые, и фиолетовые облака, плывущие под золотым руном, в точности повторяют очертания и окраску далеких пиков и мысов: распознать облако вы можете лишь по его медленно меняющейся форме… Все сильнее блещет злато. Тени приходят с запада – тени, отбрасываемые облачными горами на облачные горы; и они, подобно вечерним теням на снегу, фиолетово-синие… Затем горизонт окрашивается в оранжевые тона; затем в тлеюще-багровые. И вот уже бо́льшая часть золотого руна вновь обратилась в хлопок – в море белого хлопка в смешении с розовым… Начинают мерцать звезды. Облачная пустыня становится сплошь белой, сгущаясь и заволакивая все до самого горизонта. Запад погружается во мрак. Ночь разрастается, и все темнеет, кроме этой чудесной, непрерывной, окутывающей мир белизны – хлопкового моря.

Смотритель приюта зажигает свои лампы, разжигает огонь из хвороста, готовит наши постели. Снаружи холод пробирает до костей, и с наступлением ночи становится все холодней. И все же я не могу оторваться от этого потрясающего зрелища… Бесчисленные звезды сейчас мерцают и дрожат на иссиня-черном небе. Из материального мира сейчас уже совершенно ничего не видно, кроме черного склона горы, что простирается прямо у моих ног. Огромный облачный нимб внизу остается белым, но выглядит он совершенно как белая водная гладь, не тронутая никаким волнением, – стал похож на белый поток. Он более не хлопковое море. Это уже молочное море, космическое море древнеиндийской легенды – и неизменно озаренное собственным сиянием, как будто предвещающим рождение призраков.

Сидя, поджав под себя ноги, возле горящего древесного очага, я слушаю рассказы горики и смотрителя приюта о необычных случаях на горе. Об одном из случаев, о которых заходит речь, я помню, что читал когда-то в одной токийской газете: сейчас я слышу его пересказ из уст человека, который сам был одним из его участников.

Японский метеоролог по имени Нонака предпринял в прошлом году дерзкую попытку провести зиму на вершине Фудзи в целях научных исследований. Возможно, было бы нетрудно перезимовать на этом пике в солидной обсерватории, оснащенной хорошей печью и со всеми необходимыми удобствами, но Нонака мог позволить себе лишь маленькое деревянное зимовье, в котором ему необходимо было провести холодное время года без огня! Его молодая жена настояла на том, чтобы разделить с ним все его труды и опасности. Эта пара начала свою жизнь на вершине ближе к концу сентября. В середине зимы в Готембу пришло известие, что оба они на краю гибели.

Родственники и друзья попытались организовать спасательную партию. Но погода была ужасной; гора была покрыта снегом и льдом; смертельных опасностей было не счесть; и горики не желали рисковать жизнью. Даже сотни долларов не могли соблазнить их. Наконец к ним был обращен отчаянный призыв, как к представителям японской отваги и стойкости: их убедили, что допустить гибель человека науки, не предприняв даже малейшей попытки его спасти, будет позором для страны, и им было сказано, что честь нации в их руках. На этот призыв откликнулись двое добровольцев. Одним из них был человек огромной силы и отчаянной храбрости, которому его товарищи-проводники дали прозвище Они-гума, Демон-медведь, а другим был старший из моих горики. Оба они были уверены, что идут на верную гибель. Они распрощались со своими друзьями и родичами и выпили со своими семьями прощальный посошок воды – мидзу-но-сакадзуки, который пьют друг за друга те, кто вскоре должен быть разлучен смертью. Затем, обмотав себя толстым слоем ваты и завершив все необходимые приготовления для ледового восхождения, они отправились в путь вместе с отважным армейским хирургом, предложившим свои услуги по участию в спасательной экспедиции без какого-либо вознаграждения. Преодолев неописуемые трудности, партия спасателей добралась до хижины, но ее обитатели отказались открыть им дверь! Нонака заявил, что скорее умрет, чем снесет позор провала своего предприятия, а его жена сказала, что решила умереть вместе со своим мужем. Отчасти принуждением, отчасти убеждением, но чету удалось-таки призвать к разуму. Хирург дал им принять лекарства и укрепляющие средства; мученики науки, тщательно укутанные, были привязаны к спинам проводников, и спуск с горы начался. Мой горики, который нес даму, верит, что боги помогали им на ледяных склонах. Не раз все полагали себя погибшими; тем не менее они достигли подножия горы без единого несчастного происшествия. После недель тщательного ухода было объявлено, что безрассудная молодая чета вне опасности. Состояние жены было лучше, и она поправилась быстрей, чем ее муж.

Горики настрого наказали мне не пытаться выходить ночью наружу, не позвав их с собой. Я не смог добиться от них никаких объяснений, и это их предостережение крайне необычно. Из своих предыдущих опытов путешествий по Японии я делаю предположение о сверхъестественном характере подразумеваемой опасности, но чувствую, что любые дальнейшие расспросы были бы бесполезны.

Дверь закрыта и заперта на засов. Ложусь между двумя проводниками, которые моментально засыпают, о чем я могу судить по их глубокому дыханию. Не могу сразу заснуть; быть может, тяготы и перипетии минувшего дня несколько подействовали мне на нервы. Смотрю на стропила закопченной до черноты крыши, на тюки сандалий, на вязанки дров, на связки самого разного рода припасов, непонятно, каких именно, уложенные там сверху или подвешенные и отбрасывающие удивительные тени от света ламп… Холод пробирает до костей даже под моими тремя стегаными одеялами, и шум ветра снаружи удивительно похож на грохот могучего прибоя – непрерывная череда рокочущих ударов, за каждым из которых следует долгое подвывание. Избушка, полупогребенная под тоннами камней и наносов, остается недвижима, но песок движется, и слышно, как он сыплется вниз между стропилами; небольшие камни также приходят в движение при каждом свирепом порыве ветра, постукивая друг о друга, подобно перестукиванию гальки, увлекаемой отбегающей волной.

4:00 утра. Выхожу наружу один, несмотря на предостережение прошлым вечером, но держусь возле двери. Дует сильный ледяной ветер. Молочное море совершенно не изменилось: оно раскинулось намного ниже этого ветра. Блекнущая луна озаряет его простор… Проводники, почувствовав мое отсутствие, немедля встают и выходят наружу ко мне. Они укоряют меня за то, что я не разбудил их. Они не могут позволить мне оставаться снаружи одному, поэтому я вместе с ними возвращаюсь внутрь.

Рассветает: перламутровый нимб ширится, охватывая весь мир. Звезды гаснут, небо просветляется. Необъятное небо с последним останцом тьмы, плывущим в его беспредельных высях. Молочное море вновь превратилось в хлопковые холмы, и их прорезали широкие расселины. Унылая пустошь черного склона – вся неприглядность вулканических шлаков и каменных осыпей вновь обретает видимость… И вот уже хлопок охвачен волнением, он дробится и распадается. Золотое сияние разливается на востоке, подобно зареву раздуваемого ветром огня… Увы! Мне не суждено быть в числе счастливых смертных, могущих похвалиться тем, что наблюдали с Фудзи восход солнца! Плотные облака заволокли горизонт в том самом месте, где оно должно было взойти… Я знаю, что оно уже взошло, ибо верхние кромки этих пурпурных облачных покровов пылают подобно углям. Но какое разочарование для меня!

Все светлей и светлей становится пустынный мир. Рассеиваются простирающиеся на многие лиги нагромождения хлопковых облаков. В бескрайней дали золотой свет разлился по водной глади: здесь солнце остается невидимым, но океан видит его. Теперь это уже не просто мерцание, а ослепительное сияние; на таком расстоянии никакого волнения не видно… Рассеиваясь все дальше и дальше, облака открывают взору обширный ландшафт, окрашенный в серо-синие тона, который внезапно становится обозрим на сотни и сотни миль. Справа я различаю Токийский залив, и Камакуру, и священный остров Эносима (не больше точки над этой буквой «i»); слева виднеются более первозданное побережье Суруга, и синезубый мыс Идзу, и окрестности рыбачьей деревушки, где я проводил это лето, – всего лишь булавочная головка на том едва окрашенном мираже берега и холмов. Реки подобны всего лишь блестящим на солнце паутинкам; паруса рыбачьих лодок не больше белых пылинок, налипших на серо-синей зеркальной глади моря. И эта картина поочередно возникает и исчезает, когда плывущие облака пересекают ее, принимая формы призрачных островов, и гор, и долин всевозможных небесных расцветок…

6:40 утра. Отправляемся в путь к вершине… Самый трудный и изнурительный участок этого путешествия, где идти приходится через дикие нагромождения застывшей лавы. Тропа петляет между безобразного вида массивами, которые выступают из склона подобно черным клыкам. Дорожка из брошенных сандалий сделалась шире, чем когда-либо прежде… Мне приходится отдыхать через каждые пять минут… Добираемся до следующего длинного языка снега, подобного стеклянным бусинкам, и подкрепляем им свои силы. Следующий приют – полуприют – закрыт, а девятый более не существует… Меня охватывает внезапный страх не перед восхождением, но перед предстоящим спуском, тем маршрутом, где крутизна слишком велика даже для того, чтобы спокойно присесть. Но проводники заверяют меня, что никаких трудностей не ожидается и что бо́льшая часть обратного путешествия будет проходить по иному пути – по той нескончаемой ровной поверхности, которая столь изумила меня вчера, – где почти сплошь мягкий песок и совсем мало камней. Он называется хасири (глиссада), и мы будем спускаться бегом!..

Совершенно неожиданно семейство полевых мышей разбегается в панике в разные стороны из-под моих ног, и горики, идущий следом за мной, ловит одну и дает мне ее. Какое-то мгновение я держу в руке эту маленькую трепещущую жизнь, чтобы получше ее рассмотреть, а затем вновь отпускаю на волю. У этих маленьких созданий очень длинные бледные носы. Как они вообще могут жить в этой безводной пустоши и на такой высоте, особенно в снежную пору? Ибо мы сейчас находимся на высоте более чем одиннадцать тысяч футов! Горики говорят, что эти мыши находят корешки, растущие под камнями…

Еще ошеломительней и круче – для меня, во всяком случае, – восхождение иногда на всех четырех. Есть препятствия, которые мы преодолеваем, пользуясь лестницами. Есть вселяющие трепет места с буддийскими названиями, такие как Сай-но-Кавара, или сухое русло реки душ, – черная пустошь, усеянная кучами камней, подобными тем каменным кучкам, которые на буддистских картинках подземного мира складываются призраками детей…

Двенадцать тысяч футов с гаком – вершина! Время 8:20 утра…

Каменные домики, синтоистский храм с тории; ледяной колодец, называемый Златой источник; каменная табличка с китайским стихотворением и рисунком тигра; грубые стены из лавовых плит вокруг всего этого – возможно, для защиты от ветра. Далее огромный мертвый кратер – вероятно, от четверти до полумили шириной, но выположенный примерно на триста или четыреста футов от края вулканическими обломками – котловина, ужасная даже видом своих бурых обрушающихся стен, опаленных жаром огнедышащих недр, которым стены прокалены до всевозможных оттенков. Я замечаю, что тропа из сандалий заканчивается внутри кратера. Несколько ужасных нависающих останцов черной лавы – подобно неровным краям гигантского рубца – выдаются по обе стороны на несколько сот футов выше края провала – жаром, но, несомненно, я не дам себе труда взбираться на них. Однако они, видимые сквозь туманную дымку за сотни миль отсюда, сквозь нежную иллюзию окрашенной в голубые тона весенней погоды, кажутся раскрывающимися снежными лепестками бутона священного лотоса! Никакое иное место во всем этом мире не может быть более жутким, более гнетуще-угрюмым, чем покрытая вулканическим пеплом вершина этого лотоса, когда вы стоите на ней.

Но открывающийся вид – на сотню лиг вокруг, – и свет далекого бледного призрачного мира, и волшебные утренние туманы, и чудесные клубящиеся облака – все это, и только это утешает меня за все мои труды, тяготы и мучения… Другие паломники, начавшие восхождение раньше нас, взобравшись на высочайший останец и обратившись лицом на необъятный Восток, хлопают в ладоши в синтоистской молитве, приветствуя могучий день… Беспредельная поэтичность этого момента наполняет всего меня трепетом. Я знаю, что бескрайний вид передо мной превратился уже в неизгладимое воспоминание – воспоминание, ни одна яркая деталь которого не сможет стереться из памяти до того самого часа, когда сама мысль должна будет стереться и праху этих глаз до́лжно будет смешаться с прахом несметных миллионов глаз, так же смотревших в бесчисленных веках, минувших задолго до моего рождения, на восходящее солнце с высочайшей вершины Фудзи.