Мой двухэтажный домик на берегу Охасигавы, хотя и изящный, как клетка для канарейки, оказался слишком мал для комфортного проживания при приближении жаркого времени года: комнатки его в высоту едва ли больше пароходных кают и такие узкие, что повесить в них обычный москитный полог было бы просто невозможно. Мне жаль было лишиться красивого вида на озеро, но я счел необходимым переехать в северную часть города, на очень тихую улочку позади ветшающего замка. Мой новый дом – это каттю-ясики, старинная усадьба какого-то самурая высокого ранга. Он отгорожен от улицы или, скорее, от проезжей дороги, идущей вдоль замкового рва, длинной высокой стеной, крытой черепицей. По низкой широкой лестнице с каменными ступенями вы поднимаетесь к воротам, почти столь же большим, как на входе в храмовый двор, а справа от ворот из стены выступает смотровое окно, забранное плотной решеткой, наподобие большой деревянной клетки. Оттуда в феодальные времена вооруженные слуги пристально следили за всеми проходящими мимо – невидимые стражи, поскольку прутья решетки расположены столь плотно, что лицо за ними с дороги разглядеть невозможно. За воротами ведущая к дому дорожка также ограждена стенами по обеим сторонам, и, таким образом, посетитель, если он не из числа привилегированных, может видеть перед собой только вход в дом, всегда загороженный белой сёдзи. Как и все дома самураев, само жилище всего лишь в один этаж, но внутри его – четырнадцать комнат, и все они просторные, с высокими потолками и красиво обставленные. Но, увы, нет ни озера, ни очаровательного вида. Часть О-Сироямы, с замком на вершине горы, наполовину скрытым сосновым парком, видна за гребнем стены, которая выходит на улицу, но только лишь часть ее; а всего в ста ядрах за домом начинается поросшая густым лесом возвышенность, загораживающая не только горизонт, но также и изрядную часть неба. Однако за это заточение имеется справедливое вознаграждение в виде восхитительного сада или, скорее, группы садовых участков, с трех сторон окружающих жилой дом. К ним обращены широкие веранды, с угла одной из которых я могу наслаждаться видом двух садов сразу. Изгороди из бамбука и плетеного тростника с широкими незагороженными проходами посредине отмечают границы трех участков этого сада тихих радостей. Но эти плетни не предназначены служить настоящими изгородями; их назначение – украшать, и они лишь обозначают, где заканчивается один стиль ландшафтного садоводства и начинается другой.

А сейчас несколько слов о том, что представляют собой японские сады в общем смысле.

После того как вы узнаете – только лишь наблюдая, ибо для практического освоения этого искусства требуются годы учения и опыта, помимо естественного врожденного восприятия красоты, – кое-что о японской манере составления цветочных композиций, европейские идеи декорирования цветами могут показаться вам не более чем вульгаризмами. Это наблюдение вовсе не результат какого-то бездумного восторга, а твердое убеждение, выношенное после долгого проживания в глубинке. Ко мне пришло понимание невыразимой прелести одинокой ветки в цвету, поставленной так, как умеет ее поставить японский мастер, – не просто воткнув ветку в вазу, а быть может, затратив целый час трудов на подрезку, установку и тончайшие манипуляции, – и поэтому я не могу ныне считать то, что мы, люди Запада, называем букетом, чем-либо иным, кроме как вульгарным убиением цветов, надругательством над чувством цвета, проявлением жестокосердия и дурного вкуса. Примерно в том же духе и по схожим причинам, после того как я узнал, что такое старояпонский сад, я вспоминаю наши самые роскошные сады страны лишь как безграмотные демонстрации того, чего способно добиться богатство в создании несуразностей, представляющих собой насилие над природой.

Теперь следует сказать, что японский сад – это не сад цветов, как и не создан он для выращивания каких-то растений. В девяти случаях из десяти в нем нет ничего, что напоминало бы клумбу. В некоторых садах имеется редкий зеленый побег; в некоторых вообще отсутствует всякая зелень, и они полностью состоят из камней, гальки и песка, хотя такие являются исключением. Как правило, японский сад – это ландшафтный сад, но при этом возможность его существования не зависит от какой-то установленной площади землеотвода. Он может занимать как один акр, так и много акров. Он может располагаться на участке всего лишь в десять квадратных футов. Он может в крайних случаях быть и намного меньше, ибо определенный тип японского сада может быть создан на столь малой площади, что умещается в токонома. Такой сад во вместилище величиной не больше блюда для фруктов называется конива или токо-нива, и его можно иногда увидеть в токонома маленьких скромных жилищ, настолько плотно втиснутых между другими постройками, что у них нет ни клочка земли, где можно разбить внешний сад. (Я говорю «внешний сад», поскольку в некоторых больших японских домах имеются внутренние сады как на верхнем, так и на нижнем этаже.) Токо-нива обычно выполняется в какой-нибудь необычного вида лохани, или в неглубоком резном ящике, или в иной емкости самой причудливой формы, для обозначения которой даже не существует ни одного английского слова. Там создаются крошечные горки с крошечными домами на них, и микроскопические пруды, и речки с перекинутыми через них крохотными горбатыми мостиками, и причудливые крошечные растения в роли деревьев, и гальки необычной формы, служащие скалами и утесами, также имеются крошечные торо и, быть может, еще и крошечные тории, одним словом – это очаровательный живой макет японского пейзажа.

Еще одно условие первостепенной важности, которое непременно следует помнить, состоит в том, что для понимания красоты японского сада необходимо понимать – или хотя бы учиться понимать – красоту камней. Не вырубленных рукой человека камней из каменоломни, а камней, над формой которых потрудилась одна лишь природа. Пока вы не будете чувствовать, и глубоко чувствовать, что камни имеют характер, что камни обладают оттенками и сочетаниями света и тени, художественная сущность японского сада не сможет вам открыться во всей своей полноте. Иностранцу, каким бы эстетичным он ни был, это чувство требуется развивать учением. У японца это чувство врожденное; душа нации понимает природу неизмеримо лучше, чем мы, во всяком случае – в ее видимых формах. И хотя, будучи человеком Запада, обрести истинное чувство красоты камней вы сможете лишь после длительного изучения принципов их выбора и применения японцами, предметы таких уроков будут присутствовать повсюду вокруг вас, если ваша жизнь протекает в глубинке. Вы не пройдете по улице, не обратив внимания на готовые задачи и задания по эстетике камня, которую вы собираетесь освоить. Вблизи храмов, у обочин дорог, перед священными рощами и во всех парках и общественных садах, равно как и на всех кладбищах, вы заметите большие, неправильной формы плоские плиты природного камня – в основном добытые из речных русел и обточенные водой – с выбитыми на них иероглифами, но необтесанные. Они были установлены как обетные таблички, как мемориальные памятники, как надгробные плиты, и они намного дороже обычных колонн и хака из тесаного камня с резными рельефными фигурами божеств. Еще вы увидите перед большинством храмов, более того – почти во всех крупных усадьбах огромные, неправильной формы валуны гранита или иной скальной породы, отшлифованные горными потоками и превращенные в хранилища воды (тёдзубати) благодаря выдолбленному сверху углублению округлой формы. Таковы самые обычные примеры использования камней даже в самых бедных деревушках; и если вы обладаете хоть каким-то природным художественным чувством, то непременно рано или поздно обнаружите, сколь много превышают красотой эти природные формы любые творения, вышедшие из-под резца каменотеса. Возможно, вы наконец настолько привыкнете к виду надписей, высеченных на поверхности скал, особенно если много путешествуете по стране, что часто будете ловить себя на том, что невольно ищете взглядом тексты или иные следы резца там, где их нет и даже, возможно, не могло быть, так, как если бы по закону природы иероглифы были непременным атрибутом формации горных пород. И камни начнут, быть может, обретать для вас индивидуальность, свое лицо – побуждать настроения и чувства, как они побуждают их у японцев. И действительно, Япония – это в том числе страна побуждающих мысли и чувства каменных форм, как это бывает свойственно горным странам вулканического происхождения; и такие формы, несомненно, нашли свое место в воображении нации задолго до времени появления того древнего текста, что повествует о демонах в Идзумо, «которые заставили скалы, и корни деревьев, и листья, и пену изумрудных вод заговорить».

Как и можно ожидать в стране, где гипнотичность природных форм столь признана, в Японии существует множество любопытных поверий и суеверий, связанных с камнями. Почти в каждой провинции есть знаменитые камни, которые считаются священными, или зачарованными, или наделенными волшебной силой, такие как женский камень в храме Хатимана в Камакуре, и Сэссё-сэки, или камень смерти, в Насу, а также камень преуспеяния на острове Эносима, которые почитаются паломниками. Есть даже легенды о проявлении камнями чувств, как предание о кивающих камнях, которые низко кланялись монаху Дайто, когда он проповедовал им слово Будды; или старинное сказание из «Кодзики» о том, как император О-Дзин, будучи в состоянии августейшего опьянения, «обрушил свой августейший посох на огромный камень, лежащий посреди Осакской дороги, после чего камень сбежал!».

Следует сказать, что камни ценятся за свою красоту, а большие камни, выбранные за свою форму, могут обладать эстетической ценностью, определяемой в сотни долларов в денежном выражении. И большие камни составляют костяк, или основу, разбивки старояпонских садов. Не только каждый камень подбирается с позиций особой выразительности его формы, но и каждый из камней в саду или в усадьбе имеет свое отдельное и собственное название, указывающее на его назначение и декоративную роль. Но я могу поведать вам лишь немного, совсем немного устных преданий, посвященных японскому саду; и если вы хотите узнать больше о камнях и об их названиях, а также о философии садов, прочтите замечательный очерк мистера Кондера «Искусство ландшафтного садоводства в Японии» и его прекрасную книгу «Японское искусство цветочного декорирования»; а также краткую, но изумительную главу «О садах» в книге Э. С. Морзе «Японские дома».

В японском саду вовсе не прилагается каких-либо стараний к тому, чтобы создать какой-то нереальный или совершенно идеальный ландшафт. Его художественное назначение состоит в том, чтобы служить точной и достоверной копией красот какого-то подлинного пейзажа и производить столь же реальное впечатление, какое производит настоящий пейзаж. Поэтому он является произведением искусства и поэтическим произведением одновременно; возможно, он даже более поэтическое произведение, нежели произведение искусства. Ибо так же, как природный пейзаж в его меняющихся видах воздействует на наши чувства, пробуждая веселое или серьезное настроение, создавая ощущение затаенной угрозы или безмятежности, напряженности или спокойствия, в той же мере его подлинное отражение в работе ландшафтного садовода не только лишь производит впечатление прекрасного, но и создает определенное душевное настроение. Великие ландшафтные садоводы древности – буддийские монахи, первыми привнесшие это искусство в Японию и впоследствии развившие его в почти оккультную науку, продвинули свою теорию еще дальше этого. Они считали возможным отображать уроки нравственности в разбивке садов, равно как и отвлеченные понятия, такие как непорочность, вера, благочестие, довольство, спокойствие и супружеское счастье. Поэтому и сады замышлялись так, чтобы отвечать характеру своего владельца, в зависимости от того, кем он был – поэтом, воином, философом или священнослужителем. В тех старинных садах (это искусство, увы, сейчас все больше предается забвению под пагубным влиянием совершенно тривиального западного вкуса) нашли свое выражение как настроение природы, так и некая необычная восточная концепция настроения человека.

Я не знаю, какое человеческое чувство предполагалось отражать главному участку моего сада, и нет никого, кто бы мог мне это рассказать. Те, кем он был создан, покинули этот мир много поколений тому назад, в ходе всеобщего переселения душ. Но как поэтическое произведение о природе, он не нуждается ни в каком толкователе. Он занимает часть усадьбы, обращенную на юг, а на западе протягивается до границы северного участка сада, от которого частично отмежеван необычной конструкцией в виде изгороди-ширмы. В нем есть крупные валуны, густо поросшие мхом; и разные фантастические бассейны из камня для запаса воды; и позеленевшие от времени каменные фонари; а также имеется сятихоко, подобная тем, что видны на коньках кровли замка – большая каменная рыбина, а вернее, канонической формы дельфин с распластанным по земле носом и поднятым вверх хвостом. Есть миниатюрные холмы со старыми деревьями на них и покрытые зеленью длинные склоны, затененные цветущими кустарниками, подобные речным берегам, а также зеленые холмики наподобие маленьких островов. Все эти зеленые возвышенности поднимаются из участков бледно-желтого песка, гладких, подобно шелку, служащих имитацией изгибов и поворотов речного русла. Эти песчаные дорожки не предназначены для прогулок – они слишком красивы для этого. Малейшее пятнышко грязи испортило бы все впечатление от них, и для их поддержания в идеальном состоянии требуется особое мастерство опытного туземного садовника – замечательного старика. Но они пересечены в разных направлениях рядами плоских неотесанных каменных плит, уложенных на неравном расстоянии друг от друга, точно так же как камни, уложенные для перехода через ручей. Общее производимое впечатление такое, как будто это берега тихого потока в каком-то прелестном одиноком, сонном уголке.

И нет ничего, что нарушило бы эту иллюзию, – настолько изолирован от внешнего мира этот сад. Высокие стены и изгороди отгораживают улицы и все, что с ним граничит; а кустарники и деревья, которые становятся тем выше и гуще, чем ближе к его границам, скрывают от взора даже крыши соседних каттю-ясики. Нежной красотой насыщены трепещущие тени листьев на залитом солнцем песке; а тонкий сладковатый аромат цветов приходит с каждой волной прохладного воздуха; и отовсюду доносится гудение шмелей.

Буддизм учит, что все сущее подразделяется на хидзё – творения, не наделенные желаниями, такие как камни и деревья, и удзё – творения, наделенные желаниями, такие как люди и животные. Это деление, насколько мне известно, не находит выражения в письменной философии садов, но оно удобно. Это повествование о моем маленьком имении относится как к его неодушевленному, так и одушевленному миру. В естественном порядке вещей первыми могут быть рассмотрены хидзё, начиная с одного особенного куста возле входа в ясики, рядом с воротами первого сада.

Почти у каждого старого самурайского дома возле дорожки, идущей от ворот, и при входе в само жилище можно увидеть небольшое деревце с крупными листьями особой формы. В Идзумо это деревце называется тэгасива, и возле моей двери тоже есть одно такое. Каково его научное название, мне неизвестно, так же как я не вполне уверен в этимологии его японского названия. Однако есть слово тэгаси, означающее «ручные оковы», а форма листьев тэгасива отчасти напоминает руку.

Некогда в старые времена, когда самурай-вассал обязан был покинуть дом, чтобы сопровождать своего даймё в Эдо, было обычаем, перед тем как он отправится в путь, подавать ему запеченный тай, уложенный на лист тэгасива. По завершении этой прощальной трапезы лист, на котором подавался тай, вывешивался над входом как оберег, который должен благополучно вернуть домой ушедшего в поход рыцаря. Это милое поверье о листьях тэгасива возникло не только из-за их формы, но и в силу их движения. Колышимые ветром, они как будто зовут, однако не так, как это принято у нас на Западе, а так, как японец подает своему другу знак подойти, слегка помахивая вверх-вниз рукой, обратив ее ладонью к земле.

Еще один куст, который можно встретить почти во всех японских садах, – это нантэн, о котором существует очень любопытное поверье. Если вам приснится дурной сон – сон, предвещающий несчастье, вы должны рано утром поведать его шепотом нантэну, и тогда этот сон никогда не сбудется. Имеется два вида этого грациозного растения: приносящий красные ягоды и приносящий белые ягоды. Последний встречается редко. В моем саду растут оба вида. Более распространенный вид высажен рядом с верандой (быть может, для удобства сновидцев); другой занимает маленькую клумбу в центре сада вместе с небольшим цитрусовым деревом. Это чрезвычайно изящное цитрусовое дерево называется пальцы Будды, в силу удивительной формы его ароматных плодов. Рядом с ним стоит какой-то вид лавра с копьевидными листьями, отливающими бронзой; японцы называют его юдзури-ха, и в садах старых самурайских домов он почти столь же обычен, как и сама тэгасива. Он считается деревом доброго предзнаменования, поскольку ни один из его старых листьев никогда не опадает, пока достаточно не окрепнет новый, растущий за ним. Ибо, таким образом, юдзури-ха символизирует надежду, что отец не покинет этот мир, прежде чем его сын не возмужает и не будет способен сменить его как глава семьи. Поэтому в каждый Новый год листья юдзури-ха, смешанные с листьями папоротника, прикрепляются к симэнава, которая затем вывешивается перед каждым домом в Идзумо.

Деревья, как и кустарники, имеют свою любопытную поэзию и свои легенды. Как и камни, каждое дерево имеет свое особенное ландшафтное название, сообразно его положению и назначению в общей композиции. Так же как валуны и камни лежат в основе плана разбивки сада, точно так же сосны образуют основу его лиственного дизайна. Они служат стержнем всего. В этом саду пять сосен – и это не те сосны, что насильно втиснуты в причудливые формы, а сосны, удивительно живописный облик которых создан путем долгих и неустанных забот и правильной подрезки. Целью садовника было развить до предельной возможной степени их естественную склонность к неровным линиям и сгущиванию листвы – этой колючей темно-зеленой листвы, которую японскому искусству никогда не прискучивает копировать в металлических инкрустациях или в позолоте лаковых изделий. Сосна – это символическое дерево в этой стране символизма. Вечнозеленая, она является одновременно символом твердой целеустремленности и энергичной старости; а ее листья-иголки считаются наделенными силой отгонять демонов.

Есть два вида сакура-но-ки, японского вишневого дерева – этого дерева, чье цветение, как совершенно справедливо заключает профессор Чемберлен, «несравнимо и премного милее всего, что может предъявить Европа». Культивируются и пользуются любовью многие виды; те, что в моем саду, цветут неосязаемо-розовым, слегка зардевшимся белым цветом. Когда весной деревья цветут, то как будто кудрявящиеся массы облаков, подкрашенных закатом, спустились с небесных высот, чтобы обернуться вокруг веток. В этом сравнении нет поэтического преувеличения, как нет и ничего оригинального: это древнеяпонское описание самой чудесной цветочной выставки, какую только способна создать природа. Читатель, который никогда не видел цветения вишневых деревьев в Японии, возможно, не способен представить, насколько восхитительно это зрелище. Совсем еще нет зеленых листьев – они появятся позднее: есть только великолепное буйство соцветий, обволакивающих каждый побег и каждую ветку своим нежным туманом; а земля под каждым деревом покрыта сплошным ковром опавших лепестков, как будто запорошена розовым снегом.

Но это окультуренные вишневые деревья. Есть и другие, листья которых распускаются до начала цветения, такие как ямадзакура, или горная вишня. Однако и она обладает поэзией красоты и символизма. Великий синтоистский писатель и поэт Мотовори воспевал ее так:

Но окультуренные или неокультуренные, японские вишневые деревья служат символами. За теми, что высаживались в старых самурайских садах, заботливо ухаживали не только за их очарование. Их безупречной чистоты соцветия воспринимались как символ утонченности чувств и безупречности жизни, что присущи высокому этикету и истинному благородству. «Как цветок вишни – первый среди цветов, так же и воину надлежит быть первым среди людей» – гласит старая пословица.

Затеняя западную оконечность этого сада и раскинув свои гладкие и темные ветви над навесом веранды, стоит великолепное умэ-но-ки – японское сливовое дерево, очень старое и изначально высаженное здесь, как и в других садах, несомненно, чтобы любоваться его цветением. Умэ-но-ки в цвету в самом начале весны – зрелище едва ли менее поразительное, что цветение вишни, которая не зацветет еще на протяжении целого месяца; и цветение той и другой отмечается всенародными праздниками. Хотя и самые прославленные, эти цветы не единственные, удостоенные такой любви. Глициния, вьюнок, пион – каждый в свой сезон – создают картины цветения достаточно привлекательные, чтобы выманивать на лоно природы для любования ими население целых городов. В Идзумо цветение пионов особенно восхитительно. Самое знаменитое место любования этим зрелищем – островок Дайкон-сима на озере Накауми, примерно в одном часе хода от Мацуэ. В мае весь этот остров объят малиновым пламенем цветущих пионов, и учащимся государственных школ даже дается выходной, чтобы они могли полюбоваться этой великолепной картиной.

Хотя цветок сливы по красоте, бесспорно, является соперником сакура-но-хана, японцы сравнивают женскую красоту – красоту телесную – с цветком вишни, но никогда с цветком сливы. Но женская добродетель и милый нрав, с другой стороны, сравниваются с умэ-но-хана, но никогда с соцветием вишни. Большой ошибкой будет утверждать, чем грешат некоторые авторы, что японцу никогда не придет в голову сравнить женщину с деревом или цветком. За грацию девушку уподобляют стройной иве; за очарование молодости – вишне в цвету; за добросердечие – цветущему сливовому дереву. Несомненно, старояпонские поэты сравнили женщину со всеми прекрасными творениями природы. Они даже искали подобия в цветках ее различным положениям, ее движениям, как в стихотворении:

Более того, даже имена самых простых сельских девушек – это зачастую названия красивых деревьев или цветов с добавлением почтительного префикса о-: о-мацу (сосна), о-такэ (бамбук), о-умэ (слива), о-хана (цветок), о-инэ (рисовый колосок), не говоря уже о профессиональных «цветочных» именах танцовщиц и туземных гетер дзёро. Велись довольно жаркие споры по поводу того, что происхождение некоторых имен девушек от названий деревьев следует искать в народном восприятии дерева как символа долголетия, либо счастья, либо удачи, нежели в каком-либо общепринятом представлении о красоте дерева самого по себе. Но как бы то ни было, пословицы, стихи, песни и народная речь сегодня дают множество доказательств того, что японские сравнения женщины с деревьями и цветами в эстетическом чувстве ни в коей мере не уступают нашим собственным.

Убеждение, что деревья – во всяком случае, японские деревья – обладают душой, не покажется противоестественной фантазией тому, кто видел цветение умэ-но-ки и сакура-но-ки. Это убеждение широко распространено в Идзумо и в иных местностях. Оно не согласуется с буддистской философией и все же в каком-то смысле поражает, как более близкое к вселенской истине, нежели древнее западное ортодоксальное понятие о деревьях как о «вещах, созданных для пользы человеческой». Более того, существует ряд необычных суеверий в отношении определенных деревьев, сродни некоторым вест-индским верованиям, сыгравшим свою роль в обуздании беспощадной вырубки деревьев ценных пород. Япония, как и тропический мир, имеет свои деревья-демоны. Из них дерево эно-ки (celtis willdenowiana) и яна-ги (плакучая ива) пользуются репутацией особенно духоприимных и сейчас редко встречаются в старых японских садах. И по поверью, оба этих дерева обладают способностью самим являться в виде призраков. В Идзумо бытует поговорка: «Эно-ки га бакэру». В японском словаре вы найдете следующие значения слова «бакэру»: «превращаться в кого-либо, что-либо», «принимать чей-либо образ», «быть измененным» и т. п.; но существующее поверье об этих деревьях совершенно необычно и не укладывается ни в одно из приведенных значений глагола «бакэру». Само дерево не меняет ни формы, ни места нахождения, но его призрак, который зовется Ки-но о-бакэ, выходит из дерева и ходит повсюду, принимая различные облики. Чаще всего он встречается в облике красивой женщины. Призрак дерева редко говорит и редко отваживается отойти слишком далеко от своего дерева. Если к нему приблизиться, он немедленно исчезает, скрываясь в стволе или в листве. Говорят, что если сделать надрез на старом янаги или молодом эно-ки, то из этого надреза потечет кровь. Когда такие деревья совсем молоды, им не приписывается никаких сверхъестественных свойств, но чем старше они становятся, тем больше призрачной силы они обретают.

Существует весьма трогательная легенда – сродни древнегреческому мифу о дриадах – о плакучей иве, которая росла в саду одного самурая в Киото. По причине ее роковой репутации хозяин усадьбы очень хотел ее срубить, но другой самурай отговорил его, сказав: «Лучше продайте ее мне, и я пересажу ее в свой сад. У этого дерева есть душа, было бы жестоко погубить его жизнь». Таким вот образом приобретенная и пересаженная, эта янаги хорошо прижилась и пышно расцвела в своем новом доме, а ее дух из благодарности принял облик красивой женщины, ставшей женой самурая, проявившего к ней участие. Результатом этого союза стал очаровательный мальчик. Через несколько лет даймё, которому эта земля принадлежала, распорядился срубить дерево. Жена горько разрыдалась и впервые раскрыла мужу всю правду.

– И сейчас, – добавила она, – я знаю, что должна умереть, но наш ребенок будет жить, а ты всегда будешь любить его. И эта мысль – единственное мое утешение.

Напрасно изумленный и потрясенный муж пытался удержать ее. Простившись с ним навсегда, она исчезла в этом дереве. Нет нужды говорить, что самурай предпринял все, что только было в его силах, чтобы убедить даймё отказаться от своего намерения. Князь хотел получить это дерево для ремонта великого буддийского храма Сан-дзю-сан-гэн-до. Дерево было повалено, но после того, как оно упало, оно вдруг сделалось столь тяжелым, что даже триста человек не могли сдвинуть его с места. Тогда ребенок, взявшись своей ручкой за ветку, молвил: «Пойдем», и дерево последовало за ним, скользя по земле, пока они не пришли во двор храма.

Хотя и говорят, что оно бакэмоно-ки, эно-ки иногда удостаивается высочайших религиозных почестей, поскольку дух бога по имени Кодзин, которому посвящены старые куклы, как считается, обитает в некоторых очень древних деревьях эно-ки, и перед ними воздвигают храмы, в которых люди возносят свои молитвы.

Второй сад, что на северной стороне, – мой любимый. В нем нет никаких больших растений. Он усыпан голубоватым галечником, а посреди него находится маленький пруд – миниатюрное озеро, окаймленное редкими растениями, на котором есть крошечный островок с крошечными горами, и карликовыми персиковыми деревьями, и соснами, и азалиями, некоторым из которых, возможно, больше ста лет, хотя высотой они не более одного фута. Тем не менее это творение, если смотреть на него так, как было задумано, совсем не представляется глазу чем-то миниатюрным. При взгляде под определенным углом зрения из гостиной, выходящей на него, создается впечатление берега настоящего озера, с настоящим островом, на расстоянии не далее брошенного камня от него. Настолько проникновенным было искусство старинного садовника, который замыслил все это и который уже столетие как упокоился под кедрами Гэссёдзи, что эта иллюзия рассеивается лишь при взгляде из дзасики, и по той лишь причине, что на острове стоит исидоро, или каменный фонарь. Своей величиной исидоро выдает иллюзорность перспективы, и я не думаю, что он был там установлен в то же самое время, когда создавался этот сад.

Местами на краю пруда и почти вровень с поверхностью воды уложены большие плоские камни, на которые можно встать или присесть на корточки, чтобы наблюдать за озерным народцем или ухаживать за водными растениями. Здесь имеются красивые водные лилии (nuphar japonica), ярко-зеленые дисковидные листья которых маслянисто плавают по поверхности, а также множество лотосов двух видов: с розовыми и чисто-белыми цветами. Здесь есть ирисы, растущие вдоль берега, с фиолетовыми цветами призматической формы, а также декоративные травы, и папоротники, и мхи. Но пруд этот главным образом лотосовый пруд; лотосы придают ему наибольшее очарование. Истинное наслаждение наблюдать каждую стадию их удивительного роста, от того, как начинает распускаться первый листок, и до того, как опадает последний цветок. Особенно стоит того наблюдать за лотосами в дождливые дни. Их крупные чашеобразные листья, раскачивающиеся высоко над поверхностью пруда, собирают в себе дождевую воду и какое-то время накапливают ее; но каждый раз, когда вода в листе доходит до определенного уровня, стебель внезапно сгибается, с громким всплеском опорожняя лист, а затем распрямляется вновь. Дождевая вода на листе лотоса – любимая тема японских художников-металлистов, и только лишь произведения из металла способны воспроизвести этот эффект, ибо движение и цвет воды, стекающей по зеленой маслянистой поверхности, в точности повторяют цвет и движение ртути.

Третий сад, который очень велик, протянулся от огороженного участка с лотосовым прудом до самого подножия лесистых холмов, служащих северной и северо-восточной границей этого старинного квартала самураев. Прежде все это широкое ровное пространство было занято бамбуковой рощей, но сегодня это немногим более чем заросшая травой и дикими цветами пустошь. В северо-восточном углу находится великолепный колодец, ледяная вода из которого подается в дом по совершенно гениальному маленькому водопроводу из бамбуковых труб, а в северо-западной оконечности, скрытое за высоким бурьяном, стоит очень маленькое каменное святилище Инари с двумя маленькими, под стать ему, каменными лисами, сидящими перед ним. Святилище и фигуры обветшали, искрошились и густо покрыты пятнами темно-зеленого мха. Но на восточной стороне дома маленький квадратный клочок земли, находящийся на этом большом участке сада, по-прежнему обрабатывается. Он целиком занят посадками хризантем, защищенных от проливных дождей и палящего солнца наклонными рамами из легкого дерева, обклеенными листами белой бумаги, наподобие сёдзи, и установленными в виде навесов на тонких бамбуковых шестах. Я позволю себе ничего более не прибавлять к тому, что уже было написано об этих чудесных произведениях японского цветоводства в том, что касается их самих; но существует небольшое предание, связанное с хризантемами, которое я осмелюсь здесь пересказать.

В Японии есть место, где выращивание хризантем считается приносящим несчастье, по причинам, которые далее будут изложены. Место это – красивый маленький городок Химэдзи в провинции Харима. В Химэдзи находятся руины огромного замка с тридцатью башнями; когда-то там жил даймё с доходом в сто пятьдесят шесть тысяч коку риса в год. Так вот, в доме одного из главных вассалов этого даймё была служанка из хорошей семьи, по имени О-Кику; а имя Кику означает «цветок хризантемы». Ее заботам было доверено много драгоценных вещей, и среди прочих – десять дорогих золотых блюд. Одно из них неожиданно пропало, и найти его так и не удалось; а эта девушка, будучи в ответе за него и не зная, как иначе доказать свою невиновность, утопилась в колодце. Но после этого всегда можно было слышать, как ее призрак, возвращаясь еженощно, медленно, с плачем пересчитывает блюда: «Ити-май, ё-май, сити-май, ни-май, го-май, хати-май, сан-май, року-май, ку-май…»

Затем раздавался крик отчаяния и громкий приступ рыданий; и вновь слышался голос девушки, горестно пересчитывающей блюда: «Одно, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…»

Ее дух переселился в необычное маленькое насекомое, голова которого отчасти напоминает голову призрака с длинными растрепанными волосами; и оно называется О-Кику-муси, что значит «муха О-Кику», и, как говорят, нигде, кроме Химэдзи, не встречается. Об этой О-Кику была написана знаменитая пьеса, которая до сих пор идет во всех известных театрах под названием «Бансю-О-Кику-но-Сара-ясики», то есть «Поместье блюда О-Кику из Бансю».

Некоторые заявляют, что Бансю – это лишь искаженное название одного из старинных кварталов Токио (Эдо), где, должно быть, и случилась вся эта история. Но люди Химэдзи говорят, что в той части их города, что сейчас называется Го-Кэн-ясики, как раз и находилось то самое старинное поместье. Но что действительно правда, так это то, что выращивание хризантем в той части Химэдзи, что называется Го-Кэн-ясики, считается делом, сулящим несчастье, поскольку имя О-Кику означает «хризантема». Поэтому, как мне сказали, там никто никогда не выращивает хризантемы.

А сейчас поговорим об удзё, или созданиях, наделенных желаниями, которые населяют эти сады.

Имеется четыре вида лягушек: три, что обитают в лотосовом пруду, и один, что живет на деревьях. Древесная лягушка – очень милое маленькое существо изумительного зеленого цвета; она издает пронзительный крик, почти той же высоты, что у сэми; и она называется ама-гаэру, или дождевая лягушка, поскольку ее кваканье, как и ее сородичей в других странах, служит предвестником дождя. Прудовые лягушки называются баба-гаэру, сина-гаэру и Тоно-сан-гаэру. Из них названная первой разновидность – самая большая и самая безобразная: ее цвет очень неприятен, а ее полное название (баба-гаэру – это лишь краткая пристойная форма) столь же оскорбительно, сколь отвратительна ее окраска. Сина-гаэру, или полосатая лягушка, едва ли может назваться симпатичной, кроме как в сравнении с ранее упомянутым созданием. Но Тоно-сан-гаэру, нареченная так в честь знаменитого даймё, оставившего после себя память об истинном великолепии, действительно красива: ее окраска изумительного бронзового цвета с бордовым отливом.

Помимо этих разновидностей лягушек, в саду живет огромное неуклюжее пучеглазое создание, которое, хотя его и называют здесь хики-гаэру, как я полагаю, на самом деле жаба. «Хики-гаэру» – это термин, обычно используемый в отношении лягушки-быка. Это создание заявляется в дом почти ежедневно, чтобы его накормили, и, похоже, не боится даже незнакомцев. Мои люди считают его гостем, приносящим удачу, и ему приписывается способность затягивать в свой рот всех комаров в комнате, просто сделав глубокий вдох. Но как бы его ни почитали садовники и прочие, существует легенда о жабе-демоне древних времен, которая при таком вдохе затягивала в свой рот не насекомых, а людей.

В пруду обитает также множество маленьких рыбок имори, или тритонов, с ярко-красными брюшками и великое множество мелких жуков-водомерок, называемых маймай-муси, которые проводят все свое время, кружась по водной поверхности так быстро, что почти невозможно разглядеть их форму. Человека, который бесцельно мечется повсюду под влиянием какого-то нервного возбуждения, также сравнивают с маймай-муси. Также имеются какие-то красивые улитки с желтыми полосками на их раковинах. У японских детей есть песенка-заклинание, которая, как полагают, способна заставить улитку высунуть свои рожки:

Площадкой для игр у детей из более высоких сословий всегда был семейный сад, а у детей бедняков – храмовый двор. И именно в саду малыши впервые узнают что-то из удивительной жизни растений, а также знакомятся с чудесами мира насекомых; и там же они впервые учатся прелестным легендам и песням о птицах и цветах, которые составляют такую очаровательную часть японского фольклора. Поскольку домашнее обучение ребенка в основном возлагается на его мать, уроки доброты к животным внушаются ему с самых ранних лет, и их результаты сильно сказываются на всей его последующей жизни. Несомненно, японские дети не полностью свободны от той подсознательной склонности к жестокости, что характерна для детей всех стран как пережиток первобытных инстинктов. Но в этом отношении огромное нравственное различие между полами сильно заметно с самых ранних лет. Нежность женской души проявляется даже в ребенке. Маленькие японки, играющие с насекомыми или мелкими животными, редко причиняют им вред и, как правило, отпускают на волю, после того как вдоволь наиграются с ними. Маленькие мальчики далеко не столь добры, оказавшись вне поля зрения родителей или опекунов. Но когда его застают за каким-то жестоким занятием, ребенка принуждают почувствовать стыд за свой поступок, и он слышит буддистское предостережение: «Твое перерождение будет несчастным, если ты творишь жестокие дела».

Где-то среди камней в пруду живет маленькая черепашка, вероятно оставленная в саду прежними арендаторами этого дома. Она очень мила, но ухитряется оставаться невидимой неделями кряду. В народной мифологии черепаха является слугой божества Компира; и если набожный рыбак обнаруживает в своих сетях черепаху, он пишет у нее на спине иероглифы, означающие «слуга божества Компира», а затем дает ей добрый глоток саке и отпускает на волю. Считается, что черепаха очень любит саке.

Некоторые говорят, что сухопутная черепаха, или каменная черепаха, – это слуга божества Компира, а морская черепаха – это слуга подводной империи Дракона. Говорят, что морская черепаха обладает чудесной силой создать одним своим выдохом облако, туман или великолепный дворец. Она служит одним из персонажей красивой старинной народной сказки об Урасима Таро. Все черепахи, как считается, живут тысячу лет, в силу чего одним из самых распространенных символов долголетия в японском искусстве служит черепаха. Но черепаха в изображении местных живописцев и художников-металлистов чаще всего имеет весьма странный хвост или, скорее, множество маленьких хвостиков, которые тянутся за ней подобно нижней кромке соломенного плаща мино, в силу чего ее называют мино-гамэ. Следует сказать, что некоторые из черепах, содержащихся в священных водоемах буддийских храмов, достигают весьма и весьма почтенного возраста, и некоторые водные растения прикрепляются к панцирю этих созданий и тянутся за ними, когда черепахи идут. Миф о мино-гамэ, как предполагается, получил свое происхождение из древних художественных попыток изобразить, как выглядят такие черепахи с водорослями, прилепившимися к их панцирям.

В самом начале лета лягушки на удивление многочисленны и с наступлением сумерек задают такие концерты, что и пером описать невозможно; но с каждой проходящей неделей их ночные буйства становятся все тише, а их число убывает под натиском множества врагов. Большое семейство змей, некоторые длиной полных три фута, время от времени совершает набеги на эту колонию. Их жертвы часто издают жалобные крики, которые находят живой отклик, когда только это возможно, у кого-нибудь из домочадцев, и много лягушек было спасено моей юной служанкой, которая легкими ударами бамбуковой трости заставляет змею отпустить свою добычу. Эти змеи прекрасные пловцы. Они вполне вольготно чувствуют себя в этом саду, но они появляются только в жаркие дни. Никому из моих людей и в голову не придет поранить или убить одну из них. Более того, в Идзумо говорят, что убить змею – к несчастью.

– Если вы убьете змею, которая ничем вам не угрожала, – уверял меня один крестьянин, – вы потом найдете ее голову в комэбицу [короб, в котором хранится вареный рис], когда снимете крышку.

Но змеи пожирают сравнительно мало лягушек. Дерзкие коршуны и воро́ны – вот самые неумолимые их уничтожители; есть также очень милая ласка, живущая под кура (сараем) и ничуть не стесняющаяся выхватить рыбу или лягушку из пруда даже на глазах у самого хозяина усадьбы. Есть также кот, который браконьерствует в моих заказниках, – худой и вечно голодный бродяга и виртуозный ворюга, которого я неоднократно, но каждый раз безуспешно пытался отучить от бродяжничества. Отчасти в силу аморального характера этого кота, отчасти оттого, что ему случилось иметь длинный хвост, за ним закрепилась скверная репутация, и, по всеобщему убеждению, он – некомата, или кот-демон.

Верно, что в Идзумо некоторые котята рождаются с длинным хвостом, но вырасти длиннохвостыми им дозволяется крайне редко. Ибо естественная склонность котов – обращаться в бесов, а стремление к такой метаморфозе может быть пресечено лишь усекновением их хвостов, пока они еще котята. Коты – это чародеи, с хвостами или без хвостов, и обладают магической силой пускать мертвецов в пляс. Коты неблагодарны. «Корми собаку три дня, и она будет помнить твою доброту три года; корми кота три года, и он забудет твою доброту через три дня» – гласит японская пословица. Коты вредоносны: они раздирают циновки, дырявят сёдзи, а также точат свои когти о стойки токономы. Коты были прокляты: только кот и ядовитая змея не оплакивали смерть Будды, и им никогда не узнать блаженства Гокураку. В силу всех этих причин, а также иных, слишком многочисленных, чтобы их здесь излагать, коты не пользуются большой любовью в Идзумо и вынуждены проводить бо́льшую часть своей жизни на свежем воздухе.

Не менее одиннадцати видов бабочек побывали в окрестностях лотосового пруда за последние дни. Самый распространенный вид – снежно-белая бабочка. Считается, что больше всего ее привлекает на, или рапсовое растение; и когда маленькие девочки видят ее, они поют такую песенку:

Но самые интересные насекомые – это, несомненно, сэми (цикады). Эти японские древесные сверчки намного более выдающиеся исполнители, чем даже удивительные цикады тропиков; и они менее утомительны, ибо почти для каждого месяца, на протяжении всего теплого времени года, имеется свой, отличный от остальных вид сэми, со своим, совершенно отличным от остальных репертуаром. Имеется, как я полагаю, семь видов, но я познакомился только с четырьмя. Первым в моих деревьях можно услышать нацу-дзэми, или летнего сэми: он издает звук, подобный японскому слогу дзи, начинающийся сипло, как при одышке, и медленно нарастающий до пронзительного свиста на самой высокой ноте, похожего на паровозный свисток, а затем вновь затихающий до нового астматического хрипа. Это дзи-и-и-и-и-иииии настолько оглушающее, что когда два или три нацу-дзэми подбираются близко к окну, я вынужден бываю их прогнать. К счастью, на смену нацу-дзэми вскоре приходит минмин-дзэми, многим более утонченный музыкант, чье название происходит от издаваемой им чудесной ноты. Говорят, что он «поет, как буддийский жрец, декламирующий кё»; и в самом деле, услышав его впервые, с трудом верится, что слышишь всего лишь цикаду. После минмин-дзэми в начале осени наступает черед красивого зеленого сэми – хигураси, который издает удивительно чистый звук, подобный частому звону маленького колокольчика – кана-кана-кана-кана-кана. Но самый изумительный посетитель из всех приходит еще позднее – это цуку-цуку-боси. Я полагаю, что этому созданию нет равного во всем мире цикад: его музыка совершенно неотличима от пения птицы. Его название, как и название минмин-дзэми, ономатопоэтическое, но в Идзумо звучание его песни передается так:

Однако сэми не единственные музыканты в саду. Еще два замечательных создания образуют их оркестр. Первое – это красивый ярко-зеленый кузнечик, известный японцам под любопытным именем хотокэ-но-ума, что значит «конь мертвеца». По форме голова этого насекомого и в самом деле имеет некоторое сходство с конской головой – отсюда и эта игра воображения. Это удивительно дружелюбное создание, позволяющее взять себя в руки без какого-либо сопротивления и, как правило, вполне вольготно чувствующее себя в доме, куда оно часто заходит без всяких церемоний. Оно издает очень тонкий звук, который японцы записывают в виде повторения слогов дзюн-та; да и самого кузнечика иногда так и называют: дзюнта. Другое насекомое – тоже зеленый кузнечик, несколько более крупный и намного более робкий, его называют гису за его напев:

(и так далее на усмотрение солиста)

В жаркие солнечные дни над прудом парят несколько красивых видов стрекоз (томбо). Один из них – самое прекрасное создание этого рода из всех, которых я когда-либо видел, сплошь отливающее неописуемыми металлическими цветами и невообразимо изящное, называется тэнси-томбо – императорская стрекоза. Есть еще одна – самая крупная из всех японских стрекоз, но достаточно редкая, а для японских детей – любимейшая забава. Про этот вид говорят, что мужских особей в нем намного больше, чем женских; но за что я могу полностью поручиться, так это за то, что, если вы поймаете женскую особь, можно почти сразу же привлечь мужскую, выставив пленницу напоказ. Из этих соображений мальчишки стараются добыть женскую особь, и когда ловят ее, то привязывают на нитке к какой-нибудь ветке и распевают любопытный куплет, который в оригинале звучит так:

Что означает: «Ты, мужчина, повелитель Кореи, неужели тебе не стыдно убегать от повелительницы Востока?» (Эта песенка-дразнилка заключает в себе аллюзию на историю покорения Кореи императрицей Дзин-го.) И самец неизменно прилетает, чтобы в свою очередь быть пойманным. В Идзумо первые семь слов оригинального куплета исказились и звучат как конна ундзё Корай абура но мито; и названия самца стрекозы – ундзё и самки – мито происходят из двух слов этого искаженного варианта.

Теплыми ночами всякого рода незваные гости заполоняют дом в превеликом множестве. Две разновидности комаров делают все, что в их силах, чтобы хозяевам жизнь стала не в радость, а кроме того, им хватает ума, чтобы не слишком приближаться к лампам; однако нет никакой возможности удержать сонмы любопытных и безобидных созданий от их стремления погибнуть в пламени. Самые многочисленные жертвы из всех, налетающие подобно проливному летнему дождю, называются санэмори. Во всяком случае, так они называются в Идзумо, где они сильно вредят молодым побегам риса.

Следует сказать, что имя Санэмори – славное имя знаменитого воина древних времен из клана Гэндзи. Существует легенда о том, что в конном поединке с врагом его боевой конь поскользнулся и упал на рисовом поле, по причине чего он был побежден и убит своим противником. Он превратился в насекомое – нещадного пожирателя риса, которое крестьяне Идзумо до сих пор почтительно называют Санэмори-сан. В определенные летние ночи они разводят костры на рисовых полях, чтобы привлечь это насекомое, и бьют в гонги, и трубят в бамбуковые трубы, распевая при этом: «О-Санэмори, окажи милость, соизволь прийти сюда!» Каннуси совершает религиозный обряд, после чего соломенная фигура, изображающая всадника верхом на коне, либо сжигается, либо сбрасывается в соседний ручей или канал. Таким обрядом, согласно поверью, поля очищаются от этого вредоносного насекомого.

Это крошечное создание величиной и цветом почти такое же, как неочищенное зернышко риса. Связанная с ним легенда могла возникнуть в силу того обстоятельства, что его тельце с крыльями имеет некоторое сходство со шлемом японского воина.

Следующие по численности среди жертв огня – это мотыльки, некоторые из которых весьма необычны и красивы. Самый замечательный – это огромное создание, известное в народе под названием окори-тётё, или малярийный мотылек, в силу бытующего поверья, что он заносит перемежающуюся лихорадку в любой дом, куда залетает. Его тело примерно того же веса и почти столь же сильное, как у самой крупной колибри, а когда мотылек, пойманный и сжатый в руке, старается высвободиться, он поражает своим упорством. В полете он издает очень громкий стрекочущий звук. Крылья одного экземпляра, изученного мною, достигали в размахе пяти дюймов от кончика до кончика и все же казались маленькими относительно веса его тела. Они были густо покрыты крапинами темно-коричневого и серебристо-серого цвета различных оттенков.

Однако многие крылатые ночные пришельцы умеют избегать роковой лампы. Самый фантастичный из всех визитеров – это торо, или кама-кири, в Идзумо называемый кама-какэ – светло-зеленый богомол, которого ужасно боятся дети из-за его обыкновения кусаться. Он очень велик. Я видел экземпляры более шести дюймов в длину. Глаза кама-какэ ночью черные и блестящие, тогда как днем становятся цвета травы, в какой окрашено и все его остальное тело. Богомол очень умен и удивительно агрессивен. Я видел, как один, на которого напала большая сильная лягушка, легко обратил своего противника в бегство. В конце концов он пал-таки жертвой других обитателей пруда, но потребовались объединенные усилия нескольких квакушек, чтобы сокрушить это чудовищное насекомое, и даже при этом исход битвы был решен, только когда им удалось затащить кама-какэ в воду.

Другие посетители – это жуки различных расцветок и некое создание вроде небольшого таракана, называемое гоки-кабури, что означает «чашку-на-голове-носящий». Утверждается, хотя и необоснованно, что гоки-кабури любит поедать человеческие глаза, а посему является заклятым врагом Итибата-сама – Якуси-Нёрая из Итибата, который излечивает глазные болезни. По причине чего убить гоки-кабури считается делом похвальным и этому Будде угодным. Всегда желанные гости – красивые светлячки (хотару), которые влетают почти бесшумно и сразу же отправляются на поиски самого темного уголка в доме, слегка мерцая во мраке ночи подобно искоркам, гонимым нежным ветерком. Считается, что они очень любят воду; поэтому дети поют им такой куплет:

Прелестная серая ящерка, сильно отличная от тех, что обычно навещают сад, также появляется ночью и преследует свою добычу, бегая по потолку. Иногда необычайно крупная многоножка пытается повторить тот же самый трюк, но с гораздо меньшим успехом, по причине чего вынуждает схватить себя каминными щипцами и выбросить назад в ночную тьму. Крайне редко появляется огромный паук. Это создание кажется вполне безобидным. Если его поймать, он будет притворяться мертвым, пока не убедится, что на него не смотрят, после чего удирает с удивительным проворством, как только появляется такая возможность. Он безволосый и очень отличается от тарантула – фукуро-гумо. Он называется мияма-гумо, что значит «горный паук». В этих местах обитают еще четыре других вида пауков: тэнага-кумо, или длиннорукий паук; хирата-кумо, или плоский паук; дзи-кумо, или земляной паук; и тотатэ-кумо, или запирающий дверь паук. Большинство пауков считаются дурными существами. Люди говорят, что паука, замеченного где бы то ни было в ночное время, следует убить, ибо все пауки, появляющиеся по ночам, – бесы. Пока люди не спят и настороже, подобные создания остаются маленькими и неприметными, однако когда все крепко засыпают, тогда-то они и принимают свою истинную бесовскую форму, превращаясь в огромных чудовищ.

Высокоствольный лес на холме за садом наполнен пернатыми обитателями. В нем живут дикие певчие камышовки (угуису), совы, дикие голуби, несметное полчище ворон и какая-то необычная птица, издающая по ночам странные звуки – протяжные низкие уханья: хо-о, хо-о. Она называется авамаки-дори, что значит «птица-проса-сеятель», ибо, когда крестьяне слышат ее крик, они знают, что пришло время высевать просо. Сама она – птичка-невеличка коричневой окраски, крайне пугливая и, насколько мне известно, ведущая исключительно ночной образ жизни.

Но лишь изредка, крайне изредка, раздается ночью среди этих деревьев многим более странный крик – как будто кто-то кратко и часто вскрикивает от боли: «Хо-то-то-ги-су». И крик, и название того, кто его издает, звучат одинаково: хототогису.

Это кричит птица, о которой рассказывают неимоверные вещи; ибо говорят, что на самом деле она – не одно из созданий этого живого мира, а ночной странник, прилетающий из страны мрака. Ее жилище в Мэйдо – среди тех лишенных солнечного света гор Сидэ, над которыми должны пролететь все души, чтобы прибыть к месту Божьего суда. Она прилетает однажды в году, а время ее появления – конец пятого месяца по древнему лунному календарю; и крестьяне, услышав ее голос, говорят друг другу: «Сейчас нам нужно сеять рис, ведь Сидэ-но-таоса уже с нами». Слово таоса означает деревенского старосту в системе сельского управления старого времени; но почему хототогису зовут таоса Сидэ, я не знаю. Возможно, ее считают душой из какой-то призрачной деревушки в горах Сидэ, где призраки имеют обыкновение останавливаться на отдых во время своего утомительного пути во владения Эмма – повелителя смерти.

Ее крик толкуется по-разному. Некоторые утверждают, что хототогису на самом деле не повторяет свое собственное имя, а спрашивает: «Хондзон какэта ка?» («Хондзон вывесили?») Другие, основывая свое толкование на мудрости китайцев, доказывают, что сказанное птицей означает: «Спору нет, лучше вернуться домой». Последнее, во всяком случае, верно: ибо всех, кто странствует вдали от родных мест и слышит голос хототогису в других далеких провинциях, охватывает острая тоска по родному дому.

Только ночью, говорят люди, можно услышать ее голос, и чаще всего – в ночи полной луны; и она поет, паря где-то высоко в небе, никем не видимая, что было поэтом воспето в таких словах:

А еще один написал:

Городской житель может провести всю свою жизнь, ни разу не услышав хототогису. Посаженное в клетку, это маленькое создание будет упорно хранить молчание, пока не умрет. Поэты часто понапрасну прожидают ночи напролет, от заката до рассвета, не прячась от утренней росы, чтобы хоть раз услышать этот странный крик, внушавший им вдохновение на написание столь многих изящных стихов. Но те, кому довелось его услышать, находят его столь скорбным, что сравнивают с предсмертным криком того, кто был внезапно смертельно ранен.

Что же касается сов Идзумо, я ограничусь лишь цитированием сочинения одного из моих японских учеников:

«Сова – зловредная птица, которая видит в темноте. Маленьким детям, которые капризничают, грозят, что Сова прилетит и заберет их; ибо Сова кричит: „Хо! Хо! Соротто кока! Соротто кока!“, что значит: „Эй, ты! Что, мне уже можно войти?“ Она также кричит: „Норицукэ хосэ! Хо! Хо!“, что значит „Готовь крахмал, завтра будешь стирать!“ И когда женщины слышат такой крик, они знают, что завтра будет погожий день. Она также кричит: „Тотото!“ – „Мужчина умирает!“ и „Котококко!“ – „Мальчик умирает!“. Поэтому люди ненавидят ее. А воро́ны ненавидят ее так сильно, что с ее помощью ловят ворон. Крестьянин усаживает Сову на рисовом поле; и все воро́ны слетаются, чтобы заклевать ее, и тут же попадают в силки. Это должно служить нам уроком – не проявлять открыто своей неприязни к другим людям».

Коршуны, целый день парящие над городом, не живут в ближних окрестностях. Их гнезда далеко, на голубых вершинах высоких гор; но бо́льшую часть своего времени они занимаются ловлей рыбы и покражами с задних дворов. Они совершают внезапные и стремительные налеты на лес и сад; и их зловещий покрик – пи-ёроёро, пи-ёроёро – время от времени раздается над городом от рассвета до заката. Из всех пернатых созданий они, без сомнения, самые наглые – еще наглее, чем даже их собратья-грабители воро́ны. Коршун камнем упадет из поднебесья, чтобы умыкнуть карпа из корзины торговца рыбой или пирожок из руки ребенка, и стрелой умчится обратно к облакам, прежде чем жертва грабежа успеет наклониться за камнем. Отсюда поговорка: «Выглядеть таким изумленным, будто коршун выхватил из руки абурагэ». Кроме того, совершенно невозможно предугадать, что коршун может счесть достойным похищения. К примеру, девочка-служанка моего соседа пошла на днях на реку, вплетя в волосы нитку мелких алых бусинок, сделанных их рисовых зерен, сваренных и окрашенных особым оригинальным способом. Коршун спустился ей на голову, вырвал и проглотил эту нитку бус. Однако чрезвычайно интересно кормить этих птиц мертвыми крысами или мышами, пойманными за ночь в расставленные ловушки, а после утопленными. Как только мертвая крыса оказывается на виду, коршун тотчас же камнем падает на нее с небес, чтобы унести прочь. Иногда какой-нибудь вороне удается опередить коршуна, но, чтобы сохранить свою добычу, эта ворона должна быть крайне проворной и успеть вовремя укрыться в лесу. Дети распевают такой куплет:

Упоминание танца подразумевает красивое покачивание коршуна крыльями в полете. По наитию это движение поэтично сравнивается с грациозным покачиванием майко, или танцовщицы, когда она, раскинув руки подобно парящей птице, плавно помахивает широкими рукавами своего шелкового кимоно.

Хотя в лесу за моим домом имеется многочисленная нижняя колония ворон, генеральный штаб всевороньего войска находится в сосновом бору, на землях старинного замка, который виден из моих передних комнат. Наблюдать, как воро́ны ежевечерне, в один и тот же час, все дружно летят домой – весьма занятное зрелище, и народное воображение нашло ему забавное сравнение с суматохой, царящей, когда народ бежит на пожар. Им объясняется смысл песенки, которую дети поют воронам, возвращающимся в свои гнезда:

Конфуцианство, как представляется, узрело в вороне добродетель. В японском языке есть пословица: «Карасу ни хампо но ко ари», смысл которой заключается в том, что ворона исполняет свой долг перед родителями – хампо, или, более дословно, «долг перед родителями – хампо существует в вороне». «Хампо» означает буквально «вернуть кормление». Говорят, что молодая ворона вознаграждает своих родителей за заботу тем, что кормит их, когда входит в силу. Еще один пример почтительности к родителям дает голубь. «Хато ни санси но рэй ари», что значит «голубь сидит на три ветки ниже родителей» или более дословно: «должен соблюдать этикет трех веток».

Крик дикого голубя (ямабато), который я слышу из леса почти ежедневно, – это самый сладостно-печальный звук, который когда-либо доходил до моих ушей. Крестьяне Идзумо говорят, что птица произносит слова, приведенные ниже, что, по-видимому, так и есть, если прислушаться к ним, после того как узнаешь предписываемое им звучание:

(внезапная пауза).

Тэтэ – это детское слово, которое означает «папа», а кака означает «мама»; а поппо в речи младенцев означает «грудь».

Дикие певчие камышовки (угуису) также часто услаждают мои летние дни своим пением, а иногда оказываются очень близко от дома, привлеченные, очевидно, трелями моего домашнего певца в клетке. Угуису очень распространены в этой провинции. Они обитают во всех лесах и священных рощах в окрестностях города, и не было случая, чтобы в своих поездках по Идзумо в теплое время года я не услышал бы их пения, доносящегося из какого-нибудь тенистого уголка. Но угуису сильно разнятся между собой. Есть угуису, которых можно приобрести за пару иен, однако великолепно обученный, выращенный в клетке певец может обойтись не менее чем в сто.

Одно любопытное поверье об этом изящном создании я впервые услышал не где-нибудь, а в маленьком деревенском храме. В Японии гроб, в котором усопшего несут к месту погребения, совершенно не такой, как западный гроб. Это удивительно маленький кубовидный ящик, в который покойника помещают в сидячем положении. Как тело любого взрослого человека может быть помещено в такой маленький объем, остается загадкой для иностранцев. В случаях сильного трупного окоченения работа по помещению тела в гроб трудна даже для профессиональных досин-бодзу. Но верные последователи Нитирэн заявляют, что после смерти их тела останутся идеально гибкими; и тельце мертвой угуису, утверждают они, также никогда не коченеет, ибо эта птичка-невеличка привержена их вере и проводит всю свою жизнь, распевая хвалы сутре Лотоса Благого закона.

Мне как-то очень уж полюбилась моя тихая обитель. Ежедневно, вернувшись домой после завершения своих педагогических трудов и сменив учительскую форму на бесконечно более удобные японские одежды, я нахожу более чем достаточное вознаграждение за тяготы пяти учебных часов в простом удовольствии посидеть, поджав под себя ноги, на тенистой веранде, с которой открывается вид на сады. Эти старинные стены сада, покрытые мхом под самый свес черепицы, местами обрушившийся, как мне кажется, не пропускают даже шума городской жизни. Здесь не слышится никаких звуков, кроме птичьих трелей, стрекота сэми, или, через долгие ленивые промежутки, одинокого всплеска нырнувшей лягушки. Нет, эти стены укрывают меня не только от городских улиц, но и от чего-то значительно большего. За ними гул преобразованной Японии – страны телеграфов, заводов, газет, пароходов; внутри их царит полное умиротворение природы и грезы шестнадцатого столетия. Очарование необычности присутствует в самом воздухе – неуловимое ощущение чего-то незримого и сладостного, что окружает вас со всех сторон; возможно, это магически-призрачное присутствие давно почивших дам, которые выглядели подобно дамам в старинных книжках с картинками и которые жили, когда все здесь было еще совсем юным. Даже в летнем свете, играющем на причудливых посерелых каменных формах, дрожащем на листве долго и любовно взращиваемых деревьев, присутствует нежность призрачной ласки. Это сады прошлого. Будущему они будут известны только как грезы, творения забытого искусства, очарование которых не будет способен воспроизвести ни один гений.

Жильцов рода человеческого здесь, похоже, не боится ни одно живое существо. Маленькие лягушки, отдыхающие на листьях лотоса, почти никак не реагируют на мое прикосновение; ящерицы загорают на солнце, на расстоянии не более вытянутой руки от меня; водяные змеи бесстрашно скользят через мою тень; целая филармония сэми настраивает свой оглушающий оркестр на ветке сливы над самой моей головой, а богомол бесцеремонно устроился прямо у меня на колене. Ласточки и воробьи не только строят свои гнезда на моей крыше, но залетают в мои комнаты без всякой опаски – одна ласточка даже слепила свое гнездо под потолком ванной комнаты, а ласка таскает рыбу прямо у меня на глазах, без какого-либо зазрения совести. Дикая угуису сидит на ветке кедра возле окна и в порыве вольного вдохновения вызывает моего солиста в клетке на певческое состязание; и всегда сквозь золотистый воздух из зеленого полусумрака горных сосен, подобно журчанию ручья, доносится до меня печальный, ласковый и очаровательный покрик ямабато.

Ни у одного европейского голубя нет такого покрика. Тот, кто способен впервые услышать голос ямабато, не испытав сердечного трепета, ранее ему неизвестного, едва ли заслуживает возможности проживать в этом счастливом мире.

Однако же все это – и старинный каттю-ясики, и его сады, – несомненно, исчезнет навсегда, прежде чем минует не так уж много лет. Сейчас уже многие сады, площадью и красотой превосходящие мой, были превращены в рисовые поля или бамбуковые рощи; и притягательный своей старомодностью город Идзумо, когда до него наконец дотянется давно задуманная железнодорожная ветка – быть может, даже до конца текущего десятилетия, – разрастется, изменится, станет обычным промышленным городом и востребует эти земли для строительства своих заводов и фабрик. И не только отсюда, но и из всей страны в целом старинная умиротворенность и старинное очарование, похоже, обречены уйти навсегда. Ибо непостоянство – суть природы вещей, и особенно в Японии; и перемены и их поборники также претерпят изменения, пока для них совершенно не останется места, – и сожалеть о чем-либо тщетно. Умершее искусство, создавшее красоту этого места, было также искусством той веры, в которой родился всеутешительный текст: «Воистину даже растения и деревья, скалы и камни – все достигнут нирваны».