В пространных комментариях к тексту священной для всех китайцев книги Лао-цзы «Трактат о божественном воздаянии» можно найти одну историю – настолько древнюю, что никто и не помнит имени ее автора, затерявшегося в столетиях, но в то же время такую прекрасную, что она до сих пор живет в памяти сотен миллионов обитателей Поднебесной. Ее просто помнят, как помнят молитву, что выучили еще в детстве. Китайский автор не упоминает ни города, ни провинции, где происходили события, что даже для самых древних китайских источников большая редкость. Говорится только о том, что героя истории звали Тун Юн, а жил он в эпоху великой династии Хань, то есть почти две тысячи лет назад.

Мать Тун Юна умерла, когда он был еще ребенком. Едва ему сравнялось девятнадцать, отец его скончался, оставив сына в совершенном одиночестве. Не оставил он ему и средств к существованию, поскольку был человеком бедным. Он не сумел отложить даже нескольких медяков. Но это главным образом потому, что все деньги, что зарабатывал, он вкладывал в образование единственного сына. Юноша очень любил отца и сильно горевал об утрате. Однако, помимо естественной скорби, его глубоко печалила мысль о том, что из-за отсутствия средств он не может справить подобающий поминальный обряд по своему доброму родителю, а тем более поставить памятник на могиле. У бедняков не бывает богатых друзей. Поэтому и среди тех, кого знал Тань, не нашлось никого, кто бы смог помочь ему в этом деле. Он посчитал, что у него есть только один способ достать необходимую сумму – продать себя на время в рабство какому-нибудь богатому земледельцу. Колебался он недолго и решил поступить так. Напрасно друзья пытались отговорить его от этого шага, напрасно уверяли, что все переменится и как-нибудь выправится, удача улыбнется, они помогут ему потом, но юноша стоял на своем. Всем Тун отвечал:

– Лучше сто раз я продам свою свободу, нежели пренебрегу своим долгом и не почту память отца должным образом.

А поскольку был он молод и силен, то надеялся получить за себя хорошую цену – достаточную, чтобы и обряды справить, и установить красивый памятник. В любом случае, полагал он, такой суммы, какую ему могли предложить, иным способом никогда не собрать.

И вот он отправился на площадь, где, как знал, выставляются на продажу рабы и несостоятельные должники. Там он уселся на каменную скамью и повесил на шею табличку, где указал срок, на который собирался продать себя, а также расписал свои трудовые навыки и умения. Одни, прочитав иероглифы, начертанные юношей, презрительно усмехались, полагая назначенную цену слишком высокой, и уходили, не сказав ни слова; другие, наоборот, задерживались, чтобы поболтать, но, видимо, из досужего любопытства; иные издевались над его самоотверженностью, полагая сыновнюю любовь и благочестие глупостью. Так прошло несколько утомительных часов, и Тун было совсем отчаялся обрести хозяина, когда на площадь верхом на коне въехал видный мужчина. Это был большой чиновник и крупный землевладелец. На его обширных угодьях трудились тысячи рабов. Поравнявшись с юношей, он придержал коня и, не покидая седла, прочитал то, что молодой человек написал на табличке. Он не смеялся, не давал советов, не задавал вопросов, но молча прочитал все, что написано, внимательно осмотрел сильные руки и крепкие ноги, а затем без лишних слов приказал сопровождавшему его помощнику выплатить требуемую сумму.

Таким образом, Тун сумел осуществить мечту своего сердца и установил памятник на могиле отца. Он был небольшим, но радовал глаз каждого, кто его видел, поскольку эскиз был разработан талантливым художником, а его замысел воплощен искусными камнерезами. И обряды он справил как полагается: в рот усопшему положили серебряную монету, развесили специальные белые фонари, были прочитаны особые молитвы, а все предметы и вещи, коими усопший пользовался в земной жизни, были собраны и преданы священному огню. Затем астрологи-некроманты, посоветовавшись со звездами, выбрали место для могилы – такое, над которым никогда не взойдет злое небесное светило, а потому не будут покойного терзать ни демоны, ни драконы. Установили и красивый ларец, в который сложили все, что нужно покойному в загробном существовании. Не забыли и разбросать монеты на дороге, чтобы оградить могилу от призраков. Только после этого со скорбными молитвами погребальную церемонию завершили. И отец мог гордиться своим достойным сыном.

А затем Тун отправился в рабство к своему хозяину. Ему отвели крошечную хижину, и хотя она была крайне мала, юноша нашел место для деревянных поминальных табличек, перед коими надлежит возжигать благовония и возносить молитвы.

Трижды весна укрыла благоухающим цветочным убором землю, и трижды люди отметили День поминовения предков. Три раза Тун украшал и орошал слезами надгробие любимого родителя, каждый раз совершая пятикратные приношения из мяса и фруктов. Срок траура кончился, но скорбь молодого человека не стала меньше. Сменялись годы, не принося ему ни радости, ни дней отдыха, но он никогда не роптал на выпавшую ему долю и никогда не забывал помянуть своих предков. Но вот однажды он заболел: его настигла болотная лихорадка, и Тун не смог встать с постели. Его товарищи-рабы решили, что он умирает. Но никто не остался с ним, никто не взялся за ним ухаживать, поскольку рабы не принадлежат себе, они должны гнуть спину на полях, а труд их начинается с рассветом и заканчивается с закатом.

Шел знойный полдень. Юноша в изнеможении лежал в своей хижине, то сотрясаясь в лихорадке, то проваливаясь в тяжелый сон… И мнилось ему, будто подошла к его ложу красивая незнакомка. Она наклонилась и коснулась его лба рукой – своими прекрасными длинными пальцами. И от этого прохладного прикосновения по всему телу будто пробежал ток, а вены забурлили, словно в них вдохнули жизнь. В изумлении Тун открыл глаза и увидел ту самую прекрасную женщину, что ему грезилась, и понял, что все это ему не чудится, а действительно – наяву – она гладит его разгоряченный лоб изящной рукой. И еще он обнаружил, что жар лихорадки больше не терзает его: восхитительная прохлада разлилась по всему телу, неся удивительную радость. Его глаза встретились с глазами незнакомки, и они были прекрасны: сияли глубоким темным огнем, как удивительные черные драгоценные камни под совершенными бровями, изогнутыми подобно крыльям ласточки. Ему показалось, что взгляд этот пронизывает его тело, как луч света проходит через кристалл; и смутное благоговение снизошло на него, и вопрос, который он хотел задать, юноша не решился произнести. Тогда она, улыбаясь и продолжая гладить его лоб, промолвила:

– Я пришла, чтобы исцелить тебя и восстановить твои силы. И стать тебе женой. Вставай! Давай вознесем молитвы и исполним обряд.

Ее чистый голос был подобен пению птицы, но взгляд наполняла такая царственная сила, что Тун не отважился ей перечить. Он приподнялся на ложе и тут же ощутил, что от немощи и болезни не осталось и следа. Нежная, но твердая рука повлекла его за собой. Он хотел было сказать, что он нищий, что не способен содержать жену и рабство его продлится еще годы, но нечто в глубоких темных глазах женщины не дало ему заговорить. Да и не было необходимости: для нее все его потаенные мысли были открытой книгой. Она сказала:

– Я обо всем позабочусь.

Тут юноша вспомнил, что одет в рубище, и густо покраснел от этой мысли. Но потом заметил, что и она одета бедно и нет у нее украшений, а на ногах нет сандалий – она пришла босой. А затем они вместе приблизились к домашнему алтарю и преклонили колени. Вознесли молитву, и она подала ему чашу с вином. Совершенно непонятно, откуда оно взялось! И они восславили небеса и землю. Так она стала его женой.

Брак был, конечно, странным: и в день бракосочетания, и в дальнейшем Тун так и не осмелился расспросить свою жену ни о ее родственниках, ни о том, из какого она рода, откуда, и потому не мог ответить на вопросы, что задавали его любопытные товарищи. Тем более что она ничего о себе не рассказывала, сообщив только, что ее зовут Чжи. Хотя молодой супруг испытывал необъяснимое чувство – ему казалось, что, когда она смотрит на него, он немеет и совершенно лишается воли, – тем не менее он любил ее безмерно и теперь своего рабства, так прежде тяготившего его, почти не замечал.

Преобразилось и его убогое жилище. Только женщины одарены этим искусством: буквально из ничего создавать уют. Стены и потолок украсили бумажные фонарики и безделушки – их изготовила Чжи собственными руками и развесила повсюду.

Каждое утро, на рассвете, молодого мужа уже ждал замечательно приготовленный и обильный завтрак. Ничуть не хуже была и трапеза, что ожидала его по возвращении с полей. Кроме того, жена многие часы проводила за ткацким станком. Тогда ткачество шелка еще только входило в обиход, прежде в этой провинции шелк не ткали – Чжи была первой. И она была великой мастерицей: ткань неторопливой рекой цвета золотого глянца текла из ее станка, причудливо переливаясь оттенками малинового, фиолетового и драгоценно-зеленого. Она была украшена причудливыми рисунками: там были скачущие всадники и огненные колесницы, драконы и реющие облачные знамена. В бороде каждого дракона мерцала волшебная жемчужина, а на шлемах у всадников переливались драгоценные камни. Каждый день Чжи снимала со станка длинное полотно фигурного шелка, и слава о ее мастерстве быстро разнеслась по краю. Со всей округи – сблизи и издали – люди приходили посмотреть на искусную работу. Прослышали о ней и торговцы шелком из больших городов. И от них стали приезжать посланцы. Они оставляли заказы и выспрашивали у мастерицы, как же можно изготовить такую ткань, просили раскрыть секрет. Она исполняла все заказы – даже самые сложные, а за работу брала только серебром. На просьбы же научить, смеясь, отвечала:

– Увы, научить я никого не смогу – ни у кого из вас нет таких пальцев, как у меня.

И действительно. Ведь она совсем не скрывала своего искусства, но никто не мог уследить за ее пальцами – с такой быстротой и проворством сновали они. Точно так же глазу не уследить за взмахами крыльев пчелы в полете.

Шло время. Трудно сказать, вспоминал ли Тун обещание своей жены обо всем позаботиться. Но и в самом деле теперь они ни в чем не ведали нужды, а в резном сундуке, что приобрела Чжи для хранения домашних вещей, день ото дня все прибывала горка серебряных монет – то, что она получала за свое рукоделие.

Наконец однажды утром, когда Тун, позавтракав, собирался было отправиться на работу в поле, Чжи попросила его не уходить и, открыв сундук, достала свиток с начертанными на нем официальными иероглифами лишу. Вглядевшись, Тун вскричал и запрыгал от радости, поскольку это была вольная, выписанная на его имя: он был свободен! Тайком от супруга Чжи выкупила его, расплатившись серебром, полученным за шелка.

– Отныне тебе не надо гнуть спину на хозяина, – сказала она. – Теперь ты станешь работать только на себя. Я выкупила и этот домик, и землю, на которой он стоит, а еще чайную плантацию, что к югу отсюда, а также тутовую рощу – ту, что поблизости. Все это теперь твое.

Вне себя от радости и благодарности, Тун попытался пасть перед женой на колени, но она не позволила ему сделать это.

Тун обрел свободу. А вместе с ней пришел и достаток – что бы хозяин ни сеял, земля возвращала ему сторицей. Слуги любили его, а прекрасную Чжи просто боготворили – так хорошо она к ним относилась и никогда не бранила. Но к ткацкому станку она уже не возвращалась, поскольку стала матерью – родила сына, такого красивого мальчика, что отец плакал от счастья всякий раз, когда на него смотрел. Теперь она полностью посвятила себя уходу за ребенком.

И очень скоро стало ясно, что ребенок – удивительный, не менее, нежели его удивительная мать. В три месяца он уже начал говорить, в семь выучил притчи мудрецов и читал наизусть священные сутры, а когда ему еще не сравнялось и одиннадцати, он уже уверенной рукой держал кисть и выводил иероглифы, выстраивая в столбцы заветы мудрейшего Лао-цзы. И приходили жрецы храмов, чтобы посмотреть на него и поговорить с ним. Подивившись его красоте и мудрости, они благословляли счастливого отца и говорили:

– Воистину сын твой – подлинный дар Владыки Неба. То дар тебе – знак любви богов. Да узреют глаза твои сто счастливых весен и лет!

Но вот минул одиннадцатый месяц луны, заканчивалась осень. Цветы увяли, холодные ветры унесли ароматы лета, а в жилище Туна засветили фонари. Долгими были вечера, когда муж и жена сидели рядом и беседовали. Говорил в основном муж, говорил много: о надеждах и радостях, о сыне, который непременно станет великим человеком, о своих отцовских планах. Жена почти ничего не говорила, слушая его слова, и улыбалась, глядя на него сияющими глазами. Никогда она не была так прекрасна, как сейчас, и Тун, видя ее лицо, не замечал ничего кругом. Не видел, что ночь уже заканчивается и огонь догорает в очаге, не слышал, как снаружи ветер воет в голых ветвях деревьев.

Но внезапно Чжи, не произнеся ни слова, встала и нежно взяла мужа за руку – совсем так же, как в ночь их свадьбы, и подвела к кровати сына. Он спал, улыбаясь во сне. В тот же момент Туна охватило то же чувство, что и в самый первый раз, когда он заглянул в глаза Чжи, – странного благоговейного страха. За то время, что они были вместе, страх этот притупился, стертый любовью и привычкой, но не исчезал совсем и вот теперь вдруг вернулся снова. Чувство было подобно тому, какое земной человек испытывает перед богами. И вот, подчиняясь этому чувству – совершенно безотчетно, – Тун склонился в низком поклоне перед Чжи, а затем опустился на колени. Но вот он поднял глаза – и тут же зажмурился, ибо перед ним возвышалась женщина куда выше любой земной и от нее исходило сияние, подобное свету ярких солнечных лучей, которые шли изнутри и пронизывали ее одежды. Но голос ее звучал так же нежно, как и прежде:

– Увы, мой любимый! Настало время, когда я должна покинуть тебя. Знай, я не рождена смертной женщиной. Мы, Незримые, можем воплотиться в земном обличье – но только один раз. Я оставляю тебе сына – залог нашей любви. Он всегда будет любить тебя так, как ты любил своего отца. Знай, мой дорогой, что меня к тебе послал Владыка Неба в награду за твою верность сыновнему долгу… Но теперь настала мне пора вернуться. Я – богиня Чжи Нюй!

Она закончила говорить, и исчезло золотое сияние. Тун почувствовал это, даже не размыкая глаз, ведь он слушал ее крепко зажмурившись. Теперь он открыл глаза и увидел, что его жена исчезла – исчезла навсегда. Так, как исчезает порыв ветерка, слетевшего с небес, или последний отблеск умирающего пламени. Двери в доме как были, так и остались закрытыми. Так же крепко были заперты и ставни. И по-прежнему спал ребенок, улыбаясь своим снам. Редела тьма снаружи, розовело небо, ночь уходила. Восток величаво раскрывал свои золотые ворота перед восходящим солнцем. Тронутые его первыми лучами, зашевелились туманы. Причудливо перемещаясь, двигаясь, они постоянно меняли свои формы. И чудилось, что и не туманы это вовсе, а прекрасные шелка с удивительными фигурами, сотканные на станке божественной Чжи Нюй.