Глава 16. Все уйдут, а я останусь

Япыталась игнорировать тот факт, что Герман здесь, в моем доме, – после всего, что мне пришлось пережить, чтобы его забыть. Сделать вид, что ничего не было. Что нечего и вспоминать. Совершенно чужие люди, но вот он, напротив меня, – Герман Капелин, и мое сердце забилось сильнее и чаще. Я не хотела этого, но и как сопротивляться, не знала. Меня раздирало буквально на части, может быть, это вообще все сведет меня с ума, черт знает. Человеческая природа. Это просто гормоны. Я повернулась к нему и сказала:

– Спасибо, что помог нам. А теперь я прошу тебя уйти.

Мой голос был сухой и ломкий, как ветки на земле в лесу. Мое тело – оголенный провод, любой взгляд Капелина, любое слово вызывало реакцию, и электрические импульсы били по моим нервам. Я не могла справиться со своими чувствами. Герман лишь ответил:

– Да, конечно, – но не ушел, он стоял посреди кухни в нерешительности.

Мне так хотелось его поцеловать. Потянуться и обнять его двумя руками за шею, заставить наклониться ко мне, прикоснуться губами к его губам, вдохнуть его запах. Я скучала по нему, невыносимо скучала. Я видела его во сне. Я часто вижу его в своих снах, иногда это только обрывки чувств, поцелуи, о которых я вроде как помню, от которых мне становится так жарко, что я сбрасываю с себя одеяло. Иногда это кошмары, и тогда Герман сидит в стареньком, продавленном кресле напротив моей квартиры и внимательно смотрит на меня, и я знаю, что только что, за секунду до этого, он сказал мне, что нам придется расстаться. Во сне я сижу на кровати, поджав под себя ноги, растрепанная, заспанная, медленная и теплая, и пытаюсь осознать эту простую, но недоступную для меня мысль, что Герман больше не хочет меня. Что я ему не нужна. Какая-то невообразимая глупость. Ощущение абсурда обычно не покидало меня и после того, как я просыпалась. Фая прервала мои размышления:

– Я пойду провожу ребят. Лиза, веди себя хорошо.

– Что ты имеешь в виду? – переспросила я. – Я всегда веду себя хорошо. Не уходи, останься. – Я выразительно таращилась на сестру, давая понять, чтобы она не оставляла меня с Капелиным.

Герман, кажется, все это видел. Его лицо – полная чаша сомнений. Он делал вид, что смотрит по сторонам, изучает мою кухню, мою гору грязной посуды, пустую столешницу, след от рамки на крашеной стене, дыру, где раньше была посудомойка. Он нахмурился.

– Что тут произошло? – спросил он.

– Лизу обокрали, – ответила Фаина, но я тут же влезла, добавляя громко и четко, чтобы Фая расслышала.

– Нас с Сережей обокрали! Так ведь, Фая? Мы были на даче, и нас с мужем обокрали. Так ведь?

– Да? – переспросила Фая и наморщила лоб.

Я смотрела на нее так интенсивно, так яростно, чтобы до нее дошла моя мысль. Заткнись. Заткнись, не смей ничего ему рассказывать. Это не твое дело, сестра.

– Да, Фая, да!

– А, ну да, конечно, – согласилась она с неохотой.

– Обокрали? Ничего себе, как это вышло? – продолжил Герман.

Я уже нащупала твердую почву и стояла на земле двумя ногами, устойчиво, как врытый забетонированный столб.

– Представляешь, наверное, знали, что нас не будет дома. Мы хотели провести выходные чисто семьей, как говорится, оживить чувства, все такое.

– А что, ваши чувства помирали? – ехидно уточнила Фая.

– Что ты, наши чувства – живее всех живых, у нас как будто второй медовый месяц. С тех пор, как Сережа получил эту работу по… по… на…

– По реорганизации имущества, – подсказала Фая, и я кивнула, только потом заметив сарказм. Наплевать.

Герман все еще стоял, теряясь в сомнениях, а мне надо было обязательно сделать так, чтобы он ушел. Само его присутствие мучило меня, он сам был орудием пытки. Его темные глаза, в которые я не насмотрелась, сейчас прожигали меня, и я плавилась и теряла волю. Его большие ладони, которыми он недообнимал меня, он провел рукой по стене, по тому месту, где раньше висел маленький плоский телевизор. Я вспомнила, как мы с ним обнимались в моей кухне. Он тогда в шутку держал меня, не выпускал, в своих объятиях, а я хохотала и вырывалась, только чтобы почувствовать полную бессмысленность этих усилий. Он крутил меня, прижимал к себе, целовал в шею, обещал со мной разобраться.

– Значит, ты помирилась с мужем? – спросил он.

Я вздрогнула и посмотрела за него, в коридор, в котором исчезла Фаина. Она все-таки ушла, предательница, провожать своего Юрку Молчанова. Теперь между мной и какой-нибудь глупостью, о которой я потом пожалею, оставался только бегающий по квартире Вовка. Но и он меня подвел.

– Можно, я посмотрю мультик? Ма-ам, мультик, мультик. Мууууультик. – Сын тянул меня за рукав халата. Я вдруг поняла, что выгляжу ужасно, что я так и осталась в том халате, в котором меня чуть не захватили и не арестовали, что волосы мои растрепаны, а губы разбиты. Ну и хорошо, так даже лучше.

– Я не знаю, где мой телефон, – ответила я, и Вовкино лицо скривила гримаса сурового разочарования.

Он шмыгнул, подошел ближе и сунул руку мне в карман халата. Вовка не доверял мне. Мой побитый жизнью телефон – единственное оставшееся у нас средство коммуникации – теперь постоянно становился камнем преткновения.

– У вас что, и телевизоры украли? – нахмурился Герман. – Что же вы новый не купите? Без телевизора сегодня же не жизнь, верно, Вовка?

– Да, не жизнь, – одобрительно кивнул сын и посмотрел на меня. – Не жизнь. Где телефончик, мама?

– Наверное, тетка твоя забрала. Файл драгоценный скачивать про Кукоша, – ответила я.

– Какой файл? Драгоценный? Как алмазы? – тут же заинтересовался Вовка, но Герман вмешался, достал из кармана свой смартфон и протянул ребенку.

– Ты не боишься? Я ничего не гарантирую, когда вещь попадает в руки этого мальчика! Лучше забери, не рискуй.

– Я Вовке доверяю, – рассмеялся Герман, и даже сам Вовка посмотрел на него с забавной смесью жалости и разочарования. Сам бы себе Вовка ни за что телефон не доверил.

– А вообще, какой-такой телефон, ты же собирался уходить! – против воли в моем голосе зазвучало обвинение.

– Нет, дядя Герман, нет, не уходите, останьтесь, – тут же взмолился Вовка, явно не желая расставаться с телефоном.

– Я побуду еще чуть-чуть, – ответил Герман ласково, но взгляд у него был тяжелый, холодный. – Пока папа не придет.

– Вовка, ну быстро, иди-ка в комнату! – тут же завелась я. – Что ты тут торчишь, мне дела делать надо!

– Эй, Лиза, чего ты цепляешься… к парню-то? – Герман ждал объяснений, которых у меня не было. Моя легенда была шита гнилыми нитками и расползалась по швам, но я держалась за нее как могла.

– Не нужно лезть в воспитание наших с Сережей детей.

– Ваших с Сережей? А где он, кстати. Сережа твой? Где он, когда тебе так нужен? Почему Фаина должна звонить мне, а не ему? Уж его-то номер у тебя в аппарате должен был быть.

– Он на работе. Сережа теперь постоянно работает, ты же сам видишь, сколько нам всего нужно восстанавливать. Уж извини, что мы тебя потревожили! – ехидно добавила я.

– Значит, Сережа в командировке? Да ладно, это я так. – Гера демонстративно улыбнулся, продолжая наблюдать за мной, как кошка за мышью. Его взгляд мне не нравился. – А что говорит полиция? У них есть хоть какие-то зацепки?

– Зацепки? Ты смеешься? Да они даже не могут видео с камеры в подъезде раздобыть, о чем ты.

Пока я говорила, Вовка убежал из кухни от греха подальше, захлопнув за собой для надежности дверь. Мы с Капелиным остались совершенно одни. Нехорошо. Опасно. Красный уровень. Бежать. Но бежать было некуда, поэтому я повернулась к Герману спиной и принялась мыть посуду. Это было даже хорошо, насколько много я накопила посуды, можно было намыливать губку, смывать пену, споласкивать, ставить на полки. Мешало то, что у меня дрожали руки, но я решила, что в прилагаемых обстоятельствах это вполне можно списать на стресс.

– Я рад, что вы с мужем помирились, – сказал он.

– Ты так рад, что считаешь нужным повторять это снова и снова? Или это ты так сам себе говоришь, чтобы не забыть? Склероз? – сказала я.

– Я просто рад.

– Я тоже. Больше, чем ты можешь себе представить.

Я вдруг захотела любой ценой убедить этого самоуверенного мужчину, что мне ВСЕ РАВНО. Он рад за меня? Отлично, тем лучше! Герман должен выйти из моего дома, уверенный в том, что я совершенно счастлива или хотя бы принимаю свою судьбу с радостью. Я с яростью оттирала остатки засохшей картошки с детской пластмассовой тарелочки. Герман стоял за моей спиной.

– Почему я дал тебе уйти? – спросил вдруг он, и я охнула, и тарелка выпала из моих рук.

Я повернулась, мои щеки горели, я яростно дышала. Я не знала, что сказать, и растеряла все мысли и все намерения. Герман вздохнул и поднял ладонь, почти прикоснулся к моим волосам. Я отстранилась, он замер на месте.

– Ты у меня спрашиваешь, почему ты дал мне уйти? Ты считаешь, самое время задать мне этот вопрос? Ты – мне? И чего ты хочешь услышать? Что я должна ответить тебе на это? Потому что ты – самоуверенный болван, который считает себя умнее всех и за других решает, что им делать? Может, ты дал мне уйти, потому что просто трус?

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился он. – Я не трус.

– Нет? Или, может, ты дал мне уйти, потому что ты прав, и я не должна была так быстро решать судьбу своего брака. Я просто обязана была дать Сереже второй шанс. Или что в нашем с ним случае – триста тридцать второй шанс. Зато теперь мы помирились, снова счастливы, у нас любовь и все такое. Я его по вечерам жду с ужином, и мы все счастливо смотрим телевизор.

– Какой же телевизор, у вас его украли.

– Ах да, счастливо смотрим телефон. Один на всех. В тесноте – да не в обиде. Всегда можно пойти и заняться сексом.

– Я тебе не верю, Лиза. Ты меня не убедила, – покачал головой он.

– Черт, какой же ты… ужасный человек, Капелин. И вообще, ты не должен был приходить сюда. Что тебе нужно? Чего ты хочешь?

– Фая сказала, что ты в опасности. Она сказала…

– Да наплевать мне, что она сказала тебе и какой повод она тебе дала, потому что – знаешь что? Ты не хотел этого, ты ушел, и… я теперь тоже ничего этого не хочу. Я очень рада, что ты дал мне уйти, Капелин! Так что спасибо тебе, Гера, что все так вышло. Большое человеческое спасибо. Можешь проваливать к себе в преисподнюю.

– Всегда рад помочь, – процедил он, не сдвигаясь с места.

– Помочь? Ну, молодец. Ты – как Тимур и его команда. Помогаешь людям. Ну а чего ты тут торчишь-то? Кино-то уже кончилось, и маски-шоу тоже.

– Я уйду – не волнуйся, – обозлился он. – Уйду, и ты больше не вспомнишь обо мне.

– Да, именно так! Ты уйдешь, и я тебя больше и не вспомню. С чего ты вообще взял, что я о тебе вспоминала? Ни разу. В конце концов, ну что между нами было? Так, ерунда, пара поцелуев.

– Ерунда, действительно! – почти прорычал он.

– А что, не так? Ну, попутал меня черт, но так – на секундочку. А если разобраться, так я с тобой даже мужу не изменила, мне вообще не о чем переживать. Как честной женщине. Между нами ничегошеньки не было. Иногда, знаешь, в метро с кем-нибудь взглядом встретишься, и что-то такое мелькнет – на секундочку, просто случайная мысль, эдакое общечеловеческое «интересно, что могло бы выйти, если бы…». Но потом ты выходишь на своей станции и выкидываешь все из головы. Идешь и живешь дальше своей настоящей жизнью. Жены и матери.

– Да? Я очень рад твоему благоразумию! – сказал Герман с таким ядом в голосе, что я на секунду даже остолбенела. Но только на секунду.

– Это прекрасно. Радовать – наша цель, Герман. И потом, я же психолог. Уж я знаю, мало ли какие конфликты, нужно уметь прощать, нужно уметь… уметь принимать правильные решения. Правда, я всю жизнь была в этом профан, никогда не умела делать разумный выбор, но ты – ты другой, ты все понимаешь, у тебя холодный ум, математический, да? Самый умный из нас всех, да? Гад такой!

– Эй, Лиза, ты чего? – крикнул он, когда вместо ответа я вдруг достала из кучи посуды первую попавшуюся тарелку и… швырнула в него. От изумления Капелин даже не успел увернуться, так и стоял – высокий, длиннющий, худющий, с резко очерченным, необъяснимо притягательным лицом, – когда тарелка врезалась в его грудную клетку и отскочила в сторону, оставив на его темной рубашке мокрый след. На полу тарелка со звоном разлетелась на осколки. Это принесло мне странное, какое-то извращенное удовлетворение. Пусть все летит в тартарары.

– Ничего! – крикнула я. – Пошел ты к черту Капелин. – И я швырнула еще одну тарелку. На этот раз промазала и залепила в стену. По стене потекла грязная вода, а я тут же потянулась за следующей.

– Лиза, Лиза, остановись, прекрати, – попытался достучаться до меня Герман.

Наивный, глупый человек. Да разве можно достучаться до разума женщины, охваченной отчаянием. Мне в руки попалась чашка с эмблемой Воронежа, какими-то рыцарями. Вот ведь, надо же, посудомойку Сережа забрал, не поленился отключить ее и вывезти, а чашку свою забыл. Чертов Сережа. Я швырнула чашку с несказанным наслаждением, на этот раз чуть не попав в голову Капелина. Герман увернулся от летящей чашки, как Нео из Матрицы от пули, и шагнул ко мне, схватил меня в охапку.

– Пусти, слышишь! Пусти, ты! – Я изворачивалась и пиналась, кряхтела и пыталась ущипнуть его. На этот раз мне было совсем не смешно, это была не игра, я не знала, как справиться с чувствами, слезы душили меня, и так было жалко – себя, его, своих детей и саму жизнь, которую я проживала так глупо, так нелогично, так непродуманно. Сказать всего два слова, и он будет со мной. Я знала это. Сказать ему, что Сережи нет, что я свободна, и в нашей семье было просто нечего сохранять – и Герман останется со мной. Все то, что не случилось между нами, снова станет возможным. Но я не могла и не хотела забывать, как Герман сидел на батарее в холле у лифта и говорил мне, что я не должна была, я не имела права, что семья – важнее, что любовь – недостаточный повод и что я должна остаться с другим.

Он ослабил хватку и теперь я со злым упрямством обиженного ребенка билась в его руках.

– Тише, тише, тише, – шептал он, его губы оказались рядом с моими волосами, он почти прикасался к ним, почти целовал меня, как отцы целуют дочерей, рыдающих над несданным экзаменом.

Я не плакала, я ждала неизбежного. Как в моем сне, я знала, что это конец. Сейчас кто-то скажет кому-то, что нужно расстаться. Я только не понимала, как так вышло, что на этот раз в этом сне это скажу я.

– Ты должен уйти, – пробормотала я. – Я прошу тебя… Уйди и больше не приходи, пожалуйста, не надо. Никогда.

– Я не хочу уходить, – сказал он и немного отстранился. Герман заглянул мне в глаза, склонившись, и улыбнулся грустной, тихой улыбкой. – Я не могу постоянно уходить от тебя.

– Ты мог остаться тогда, но теперь уже поздно. Ты знаешь…

– Я знаю, знаю, – кивнул он.

Его ладони были уже в моих волосах, на моих плечах, под халатом, на моей груди. Он смотрел на меня так, словно пытался прочитать мои мысли. Его колено скользнуло между моих коленей, он прижал меня к столешнице бедром, он развязал пояс на моем халате. Я невольно раскрыла рот, мне не хватало воздуха. Мои руки – свободные, больше не пленные, я запрещала им прикасаться к Герману, сама сковывала себя. Его длинные сильные пальцы – указательный и средний – скользнули по моим губам, по подбородку и ниже, еще ниже, по шее, под ключицей, по груди, по бюстгальтеру там, где под тканью скрывались мои отвердевшие до боли соски. Значит, вот как это могло быть – между нами. До сумасшествия, до головокружения, как в полете на сверхзвуковом самолете. Герман подался вперед, схватил меня, поднял, переставил, прислонил к стене, той самой, где раньше висел маленький плоский телевизор. Я подумала: «Вот так это и случится. Он возьмет меня – прямо здесь, прямо сейчас». Я откинулась назад, прижалась затылком к стене и посмотрела на Германа с вызовом, почти с ненавистью.

– И что дальше? Потом ты передумаешь и снова уйдешь, не так ли? Ты же всегда поступаешь правильно, Герман, разве нет? Ну же, почему ты все еще здесь? Почему ты не бежишь каяться в грехах? Я – замужняя женщина, Герман. Я – мать. Да как ты смеешь меня обнимать?!

– Я не хочу больше даже думать о том, что правильно. Я думал, что смогу… – Взгляд его опасно потемнел.

Я собрала остатки злости, всю свою нерациональность, всю свою неразумность, развернулась и кивнула.

– Я хочу, чтобы ты ушел и больше никогда не возвращался, – сказала я, но руки мои перестали слушаться меня, и я обхватила его за шею. Капелин смотрел на меня, как будто я говорила на китайском языке. – Я не хочу иметь с тобой ничего общего. Я знать тебя не хочу, я тебя ненавижу, – добавила я, запуская ладони в его жесткие волосы. – Но также я хочу, чтобы ты остался. Даже против моей воли. Что только лишний раз подтверждает твою теорию о моей безответственности и безнравственности. И, определенно, о ненормальности.

– Я никогда не говорил…

– Да-да-да, – кивнула я, и Герман сощурился.

Секундой спустя он подхватил меня под ягодицы и поднял над полом, совсем как в дешевых фильмах о любви. Я была уверена, что эта поза в жизни окажется неудобной и что любая почувствует себя глупо и нелепо, но меня, напротив, охватил восторг, как будто я летела на карусели, на американской горке, и меня подбрасывало то до небес, то вниз, в пропасть. Гера впечатал меня в стену, прижал своим телом, и я почувствовала его желание, твердость его «намерений». От этой чисто физической близости я чуть не задохнулась, нас друг от друга отделяли только пара слоев тонкой, ненадежной ткани. Все было возмутительно и неприлично, и восхитительно, и эмоции звенели и переливались между нами, как горящий пламенный алкогольный коктейль, льющийся струей огонь «голубого блейзера».

– Значит, хочешь, чтобы я ушел? – спросил Гера низким, изменившимся голосом. – Или остался? Я так и не понял.

– Любое из двух, – передернула плечами я.

Герман улыбнулся опасной, нехорошей улыбкой и ответил, что в таком случае выбирает второе. Его руки нашли застежку моего бюстгальтера, он отсоединил крючки и освободил мои груди. Несколько секунд Герман просто смотрел на меня, не шевелясь, смутно улыбаясь, а я смотрела на него, наслаждаясь каждым мгновением происходящего, как школьница, которую позвали целоваться за забором школы. Я забыла о том, что в соседней комнате сидит мой сын, спит моя дочь. Я забыла о том, что решила навсегда забыть о Германе Капелине. Да и обо всем вообще.

В этот момент дверь в кухню открылась.