Когда включили телевизор

Когда включили телевизор, выяснилось, что по экрану идут полосы и проступает сыпь, словно люди там заболели скарлатиной. Вася спросил, нет ли отвертки. Татьяна Архиповна ответила, что там, в ящичке в серванте у Вити отвертки, изолента и кой-какой инструмент. Вася все достал и, включив настольную лампу, потому что свет люстры был тусклый, приступил к починке.

Татьяна Архиповна сказала Вале, что уже пора и ужин собирать. Вместе они отправились в кухню.

На ужин была гречневая каша с маслом и солеными огурцами, чай, баранки. Трапезы Татьяны Архиповны были скудными.

После ужина Вася еще немного повозился с телевизором, вышел на улицу, спросив, где лесенка, чтобы достать антенну, поправил антенну — и картинка стала ясной, звук отчетливым.

— Батюшки! — обрадовалась Татьяна Архиповна, всплескивая руками.

Вася держался гоголем, посматривал свысока на Валю, а та глядела на него с восхищением. Сели смотреть фильм. Это был испанский фильм про девочку, подсыпавшую отцу, потом бабке, потом тетке яд. На самом деле яд оказался просто содой. Но отец умер прямо в постели с любовницей. Остальные остались живы. Да, бабке она так и не подсыпала «яда», спросила: мол, не хочется ли ей помереть? Ведь имеется и средство хорошее — яд. Бабка уже не говорила, не ходила, сидела в кресле-каталке и только смотрела, кивала, улыбалась. На вопрос деточки она ответила отрицательным покачиванием головы.

— Вот проныра-то, ху-гу! — поделилась впечатлениями Валя.

— Забавная девочка, — сказала Татьяна Архиповна печально.

А Вася вспомнил один эпизод своего детства. Одноклассник Генка Трофимов принес с дачи целый веник мяты для матери, кто-то посоветовал ей пить. А потом, через месяц примерно, поинтересовался, не болит ли живот у матери? Почему он должен болеть? Ну от мяты. А что мята? Да то! Его младший брат признался, что спустил на веник несколько раз…

Да, тот малый был оторва. Родичи были вынуждены сдать его в спецшколу. Он и там норовил всех и все проткнуть своим гарпунчиком, даже и мальчишек, наскакивал и на училок. Сперма в нем бушевала. И позже он сел по-настоящему за изнасилование водителя троллейбуса, женщины, спешившей по пустой улочке ранним утром к своему троллейбусному парку. После отсидки он держался месяца четыре, потом затащил школьницу в отживающем свой век дачном поселочке в пустующий домик, в погребец, и держал ее там три дня, поднимаясь на свет, как говорится, божий подкрепиться, отлить. Уходя, сверху наваливал старых матрасов, и никакие крики были не слышны. Спьяну проговорился родному брату, что, мол, у него медовый месяц с запретной запертой телочкой. Почуяв неладное, Генка проследил за ним — и накрыл. А увидев, в каком состоянии девчонка, безжалостно сдал брата. Да уже и бесполезно было бы все скрывать. Тот кинулся в бега, да был сразу перехвачен… Ясно, что никакая тюрьма не могла унять этот пожар природы, эту яростную весну в одиночной камере, как пел Летов.

И Вася снова начал медитировать на фразе «по образу и подобию». Ему вспомнилась одна картина Сальвадора Дали: мужик в виде корабля — с парусами и форштевнем, удерживаемым с великим трудом канатами…

— Когда-то, — вдруг тихо произнесла Татьяна Архиповна, — когда-то и мне вот так хотелось… Выпить — не соды, конечно.

— Тетенька… — протянула Валя. — Грех-то…

Татьяна Архиповна вздохнула.

— И я уже все приготовила, — продолжала она, решив все рассказать. — Намешала всех таблеток, что были под рукой, все капли, все-все-все, растолкла толкушкой, целый стакан получился, развела потом водой и… выдула это пойло.

Валя перекрестилась.

Татьяна Архиповна молчала, грудь ее тяжело вздымалась и опускалась.

— И чиво? Тетенька?

— Там и снотворное было. Я и заснула. И приснился мне сон такой… Купалась будто я в бассейне таком, знаете, круглом, но полным-полно там было не воды, а жижи такой зеленоватой, и в ней крутились змеи, много змей, они вились, сталкивались, свивались, сверкали глазами, и среди всех выделялась кобра такая, знаете, толстющая, длинная и с капюшоном этим своим, вот она и вздымалась и ныряла, царица какая-то змей, нападала на других, и на меня посверкивала изумрудным глазом, видно, готовилась и ко мне приступить…

— И чиво, тетенька?

— Вот никому я этого не рассказывала, вы — первые. Почему-то вам это можно рассказать, не знаю… И тут явился какой-то, ну служитель, что ли, или кто. Я уж решила, что мой спаситель. А он, действительно, выдернул какую-то там затычку, и вся жижа полезла сквозь решетки, все, со змеями этими. Только слизь на стенках осталась. Служитель приказал мне все вымыть. Дал швабру, ведра. И я привела все в порядок. Тогда он велел мне подняться. Я поднялась. Мы пошли, и вдруг он меня столкнул — но не в бассейн, а куда-то на другую сторону. И тут замельтешило все, какие-то картинки, рожи, всякие предметы, понеслось все и начало так медленно-медленно останавливаться и как будто загустевать. И вот все замерло. Это было такое, знаете, место… Долина, что ли, какая-то. И она вся-вся была заставлена белыми или, скорее, сероватыми, да, каменными кубами, — немного на мел, что ли, похоже… Не знаю. И все там было без движения. Ни-ни! Ничего совсем. Просто вот стоят эти самые кубы, и все. Стоят и стоят. — В глазах Татьяны Архиповны отразился ужас, как будто она прямо сейчас эту долину и видела.

— Брр, — произнесла завороженно Валя.

Наступило молчание.

— И… чиво… тетенька… — решилась проговорить Валя.

Татьяна Архиповна посмотрела на нее.

— И тут какая-то волна подняла меня и вынесла. Слышу — Витек ходит, зовет. Внезапно приехал, хотя и не должен был в этот день. А другу загорелось на рыбалку, ну и он взял уже отгул, и прикатили. Витек меня тормошит, ты что, мол, под снотворным? Тебе плохо? Ну, меня и давай мутить. Прошу воды. Стала пить. Тут и вычистило меня всю, наизнанку, как говорится, вывернуло. — Татьяна Архиповна перевела дыхание. — Так я и поняла, что дикую боль чуть не причинила Витьку-то. Я его глаза видела… родные… Как же я их такой смертынькой пригвозжу?! И все, зареклась даже и думать. А мне нет-нет те кубы и примерещатся. Они-то ведь… живые были.

— Ужас! Тетенька! — крикнула Валя так, что Вася поморщился.

Татьяна Архиповна кивнула.

— Так и есть, голубушка, ужас… И грех. И ведь с той поры я и живу, как будто и мертвая. Мертвая, но живая. По церковному если разбираться, мертвая. А вроде ведь живая? Потеряла я душу? Никого не спрашивала об этом, даже батюшку Иллариона, что однажды на похороны приезжал, ну и ко мне его кто-то подтолкнул, чтоб он мое рукоделие оценил. Даже его не смогла. А вот вас спрашиваю… — говорила Татьяна Архиповна с растерянной тихой улыбкой.

Вася отвел глаза и насупился. И показался себе каким-то червяком. У него не было ни одного слова для Татьяны Архиповны. Отцы-анархисты про то не рассуждали особо, ну, за исключением Льва Толстого. Ни Годвин, ни Прудон, ни Такер, ни Штирнер. Кропоткин да Бакунин все это ниспровергали. А рассуждения Толстого об этом Вася и пропускал, не понимая, то ли он атеист, раз против воскресения-вознесения и всяких там чудес, то ли все-таки крещеный попугай, раз про бога говорит утвердительно вроде бы, как и остальные попугаи. Как-то в нем это уживалось: неприятие Обло-Лаяй и Христос. Хотя сам же он и говорил, что Христос Обло-Лайе и служит. Ну, то есть попы.

Он покосился на Валю. А она-то? Есть ли у этой придурковатой девицы что сказать?

Сказать ей, видимо, тоже было нечего, а вот спеть — да. И она тихонько запела:

— Пошел старец молиться в лес, / Нашел старец молящую, / На камени стоящую-у-у./ Власы у нея-а — дубова кора, / Лицо у нея-а, аки котловино дно-о-о. / И тут старец убоялся ея-а-а. / «А и кто если, жена стра-а-а-шная: / Или скотия ты, или лютый зве-э-эрь, / Или мнение мне, иль престра-а-а-шная смер-э-эрть?» / Она же ему возглаголовала…

Тут ударил ветер в окна, хлестнул дождем, с новой силой дождь забарабанил. Валя прервалась, пугливо глядя на занавешенные окна. Вася молчал. Татьяна Архиповна тоже. И Валя продолжила:

— Иди, старец, не убойся меня, — / Я не скотия и не лютый зве-э-эрь, / Я не мнение тебе, не престрашная сме-э-эрть, / Я богатого купца Киприянов до-о-очь… очь… кх, кх, — кашлянула Валя и снова продолжала чисто и удивительно мелодично. — Я тридцать лет во пустыне живу, / Я тридцать лет на камени стою-у-у-у — / Замоляю грехи великие-э-э, / Замоляю грехи великоблудные-э-э…

Валя снова прервалась, как будто вспоминая слова или вдруг о чем-то думая своем. Запела опять:

— А и тут жена просветилася, / Видом ангельским старцу откры-ы-ы-лася, / И велела она вспоминать ее, / Величати Марией Ягипетско-о-й. / И дала она письмена ему, / Что писала она на камени-и-и: / Житие свое ноготочками…

Пение прервал плач. Это плакала Татьяна Архиповна. Потекли крупные слезы и по щекам Вали. В порыве жалости и нежности она шагнула к Татьяне Архиповне и обняла ее.

Вася не знал, куда деваться. Сидел, понурившись, рассматривал мозоли на ладонях от весел. Потом обратился к фотографиям на стене. Осторожно встал, приблизился. С фотографий на него взирали разные люди. Старик в кепке и белой рубашке, с которой контрастировала загорелая шея. Старуха в платке. Она же с платком на плечах и вместе с другой старухой. А затем — с девчушкой. Что-то во взгляде этой девчушки было знакомое. И тот же взгляд был уже у девушки, сфотографированной с букетом цветов и парнем с оттопыренными ушами и черным витым чубом, в костюме. Да это хозяйка и есть, узнал Вася. Вот она уже с ребенком на руках вместо цветов.

Когда Валя с хозяйкой успокоились, Вася спросил про дом, мол, родительский, наверное?

— Да, конечно, — тихо ответила расслабленным голосом, очищенным слезами, Татьяна Архиповна.

— То есть тут и ваши отец с матерью жили и работали? На земле этой? — уточнил Вася.

— А как же, — ответила Татьяна Архиповна. — Папа был трактористом, мама дояркой. И дед с бабушкой в колхозе работали, он — конюхом, потом, когда лошадей не стало, пастухом, а бабушка Паша — учительницей в начальных классах.

— Правда? — удивился Вася.

— Да. Дедушка ее привез из белорусского Кричева. Она была, так сказать, барышня уездная. — Лицо Татьяны Архиповны тронула улыбка. — А дед, как цыган, ухарь, все с лошадями. На ярмарку за лошадью он туда и покатил, а вернулся — с женой. Ну, на самом деле все, конечно, не сразу сделалось. Это сейчас быстро. А тогда — разведчиков в соседнее село отправляли, те вынюхивали, потом сватов засылали. Свадьбу сразу не играли. Время удобное выбирали, обычно осенью, после всех деревенских дел.

— Мм, понятно, — пробормотал Вася. — Я и смотрю… что-то такое…

— А Фасечка тоже учитель! — выпалила Валя.

— Вот как? — спросила Татьяна Архиповна.

Вася поморщился, косясь сурово на Валю.

— Учитель без учеников, — ответил он. — Не смог в школе работать. Мне прибить этих дебилов хотелось, так и хватануть указкой по лбу. А я же непротивленец. Вот и бросил, ушел, как говорится, от греха подальше.

— Это как же непротивленец?

Вася пожалел уже, что сболтнул лишнего.

— Ну, против насилия.

— А… — Татьяна Архиповна ясно смотрела на него. — То есть… как этот… баптист?

Вася не выдержал и засмеялся.

— Но это им нельзя совсем брать в руки там автоматы и эти… штык-ножики, — проговорила Татьяна Архиповна.

— Да я вовсе неверующий, Татьяна Архиповна, — сказал Вася, отсмеявшись. — Просто мне тошно, когда все едят друг друга, и все.

— То есть?.. — спросила Татьяна Архиповна, широко раскрывая глаза.

— Ну, был такой философ Ницше. Он говорил, что человек — то, что надо превзойти. Ну, мол, надо стать выше, сверхчеловеком. А я говорю, что надо еще стать человеком. Ибо мы все скотие, как спела Валя. Скотие, а не человеки. И скотие такое, особенное — людоедское. Если на земле хоть где-то в диких горах Афгана или Сомали идет стрельба или в США кого-то усаживают на электрический стул, а у нас не оказывают в тюрьме медпомощь преступнику или вон дебилы сбивают «Боинг» с пассажирами, — если это происходит, то здесь, в планетарном масштабе, процветает цивилизация людоедов. Скотская цивилизация, а не человеческая. И все эти президенты, королевы, министры, папы римские и патриархи с раввинами и муфтиями — суть скотие.

— А ты? — вдруг спросила Валя.

— Я — тоже, — сказал Вася.

— Но ты же никого не убиваешь, — проговорила Татьяна Архиповна.

Вася вздохнул.

— Но я принадлежу к этой цивилизации скотов, узконосых нервных и мстительных обезьян. У меня на все взгляд, как будто из космоса, — воодушевляясь, заговорил Вася. — И я вижу, что вся планета поражена вирусом. Имя ему — насилие. Это планета насильников.

Валя во все глаза глядела на Васю, глаза ее блестели, на щеках появился румянец.

— Ее, естественно, не покинуть, эту планету, — продолжал Вася. — Остается противостоять скотиям. Только это как-то оправдывает пребывание здесь. Я не хочу быть скотие. Противостоять скотие — значит, противостоять и самому себе, да. Ведь в каждом из нас много этого дерьма. Вот я всегда и говорю: дерьмо, зараза… Хых, хы-хы-хы…

— Наверное, и хорошо, что вы не смогли работать в школе, — заключила Татьяна Архиповна, переходя на «вы».

— Да?

— Да. Вас уже посадили бы.

Вася снова принялся смеяться.

— Но и вообще, нельзя же так, — сказала Татьяна Архиповна. — Детям нужна, как говорится, надежда. А здесь все беспросветное какое-то, знаете, у вас. Ведь есть и хорошие, добрые люди. Какие же они людоеды и узконосые обезьяны? Были на нашей земле и святые, например. Вот Меркурий, потом Авраамий. Или Герасим Болдинский. Уж не говорю про Серафима Саровского или Сергия Радонежского. Ведь не повернется у вас язык и про них то же самое сказать?

Вася напряженно смотрел и слушал. Валя вскинулась:

— Фасечка! Не говори! Нет, нет! Не надо! Фасечка!..

— Сказать можно, что хочешь, — пробормотал Вася. — Но вообще-то вот что. Есть те, кто преодолел в себе скотие. Но жить-то остается на планете скотие. Вот в чем штука. И если попадет в руки инопланетян и те спросят: откуда ты? То должен честно им ответить: с планеты Скотие. Или: Обло-Лаяй. Хых-хы-хы-хи-ха-хы-ха… — Вася зашелся в смехе.

Татьяна Архиповна смотрела на него с недоумением и некоторой опаской.

— Я не все понимаю… — проговорила она. — Но послушайте, уже ведь очень поздно. Ах, я балда. — Татьяна Архиповна тряхнула соломенными волосами. — Это мне привычно полночи не спать, а вам-то каково? Полезайте на печь, погрейтесь на будущую дорогу. Валечка, там в шкафу простыни.

Валя замахала на хозяйку руками.

— Чиво вы, а? Тетенька?! Мы же так, как калики перехожие, примостимся и ага. Да, Фасечка?

— Да.

— Так и поди, полезай, — сказала ему Валя. — А мы тут еще с тетенькой… — Она выразительно закрыла и открыла глаза.

Вася на этот раз понял и пошел, но не на печь, а на двор — воздуху глотнуть и помочиться. Дождь все сыпался. Где-то лаяла собака. Тьма стояла непроглядная. В сенях он столкнулся с Валей, та выносила судно с мочой.

На печке было тепло, потом стало и жарко. Вася косился на Валю. А та постепенно раздевалась, пока не осталась в одних трусиках и лифчике. Вася не раздевался, потел, принюхивался. Долго ворочался. А Валя уже спала. Вася разглядел у нее татуировку под левой грудью: синюю бабочку.

Но это был сон не Вали, а залетевший сюда сон Татьяны Архиповны. И еще даже не залетевший. Татьяна Архиповна заснет позже всех. Но в пространстве снов возможно опережение, это ведь доказано. А Вале снилось другое. Ей снился Лев.