Глава 20
Два вихра на макушке у лежащего Ивана прямо указывали на его сущность, и как недоглядели этого люди? Впрочем, и хорошо, что недоглядели.
Губы царевича шевелились, но он спал притом, и крупные градины пота блестели на челе его. Я краем простыни вытерла лицо его, улыбнулась, проведя пальцами по линии скул, не удержавшись, коснулась губ легким поцелуем.
Уже вторую седмицу я была в теремах царских, но впервые довелось попасть к Ивану — стерегли его хорошо, никого не пускала Марья Моревна, прекрасная королевна.
И как ей удалось целый град обморочить?
Никто и не догадывался, кто явился с царевичем после его путешествия в Навь… Имя мое она украла, но хоть облик не приняла. Ежели б личину на мою сменила, то точно не удалось бы проникнуть в хоромы царские.
И хоть Иван лежнем лежал уже почти две седмицы, все одно царь-батюшка к свадебке готовился… Вовремя я пришла.
Успеть бы расколдовать.
— Тут живая вода надобна, — послышался за спиной чей-то голос.
Я испуганно обернулась — лохматый домовик в беленой рубахе да простых селянских лаптях сидел на лавке у окошка.
— Тебя давно ждали, — продолжил он, — он звал Аленку свою… попервой, пока людская душа сильнее была. Опосля… — махнул рукой домовик и с лавки слез, кряхтя, как древний дед. — Опосля сны ему сниться перестали. Но ежели принесешь живой водицы, то людское в нем победит вторую черную душу… Но прежде оседлай коня в полнолуние.
— Да разве ж даст Марья мне напоить его?
— А она не узнает. Лицо сажей измажь, одежонку похуже добудь, волосы настоем трав каких разотри, чтоб приглушить красноту их, да и приходи к Марье, ей чернавка надобна.
Так я и сделала — наутро, с помощью сажи да настоя трав изменив до неузнаваемости свой облик, поколдовав над чертами лица, чтобы стали они более простыми — нос картошкой, губы варениками, я к терему Марьи Моревны, невесты царевича, явилась. А как примет меня в служанки наставница бывшая, так домовик обещался к зачарованному острову путь открыть — знание то было тайное, хранимое им не одну сотню лет, вот и пригодилось. Да только разве ж думала я, что путь тот мимо погоста с умертвиями лежать будет?
Не так страшно Марье в глаза смотреть да на вопросы ее отвечать, пытаясь унять сердце, что вскачь неслось кобылицей дикой, не так страшно идти за ней вослед, вдыхая горечь полыни и болота, как думать о тех испытаниях, что предстоят.
Смотрела я на Марью, и казалось — пустыня снежная во взгляде ее, а от рук, узких, как кинжалы, веет стылостью навьих вьюг.
Указания невеста царевича раздала и исчезла, оставив на деревянных половицах алмазные сверкающие снежинки. Неужто никто не понимает, как опасно навью повелительницу впускать к людям?
Оттого ведь и стекленеют очи красавиц, чью силу живую пьет Марья, которой надобно греться от искр человечьих душ.
В Зачарованном лесу, благодаря светлой волшбе Василисиной да мудрости ее, умению запирать тьму в бездне навьей, не могла питаться силой людской Марья. Кащей вот меня в жены потому и звал, что надобно ему было рядом держать костер, который грел бы его зимнюю сущность проклятую. Не любви он хотел, а тепла. Обычного, людского.
Навь ведь на том и стоит, чтоб греться от огня людских душ.
И вот люди все в теремах царских — от самого последнего конюха али чернавки до самого богатого и важного боярина — не чуяли силу холода, не видели бездну в глазах Марьи. Смогла она всех обвести, всех обморочить, окромя духов навроде домовика, овинника… Даже кикиморы злобно шипели, когда Марья мимо шла, а вслед за ней поземка мела по свежей зеленой траве.
Покои ее, которые мне убрать надобно было, заледенели. Иней сверкал на стенах алмазным крошевом, и длинные острые сосульки грозили упасть с балок потолочных. Жуткая картина… И пахнет как в гробнице али в пещере с костями и старым валежником — затхлостью, смертью.
Как убрать наледь со стен, я не представляла, а видать, это от меня и требовалось — в должный людской вид горницу невесты царской приводить. Все ж среди людей жить пока что навьей королевишне, вот и печется, чтобы было все по-людски.
Пока управилась, сумерки сгустились за окнами, домовик давешний пришел, теребить принялся:
— Ты скорее давай, а то пропустишь волчий час, когда жеребец дикий будет поля топтать…
— А коли не справлюсь? — вздохнула я.
— Тогда и воды живой ему не надобно будет, ничто не поможет. Вот узда тебе из полыни да волоса волшебного, ее коли накинешь да успокоишь коня-оборотня, так сразу и уходи, чтобы Иван, как очнется, тебя не видел. Я тогда тебе сразу путь к живой воде укажу, вот тогда-то и посрамим ведьму проклятую!..
До злого волчьего часа еще было время, и я решила немного отдохнуть, забравшись в кучу сена в одном из пустующих стойл — заодно меня домовик перепоручил заботам овинника. Тот, лохматый да серьезный не в меру, с конопатым лицом, белым, как сметана, важно прохаживался меж лошадьми и расчесывал им гривы.
— Ты, Аленка, оборотня не боись, коли учует он твой страх — все, пропадешь, — поучал он меня, пока я пыталась заснуть, но его это все будто бы и не волновало. Бубнел ходил, байки травил — видать, по людям соскучился. А духам завсегда приятно погутарить с человеком, я про то и раньше знала и никогда неуважения к ним не выказывала, может, оттого и помогали мне всегда, вот и сейчас, не успела я в царских теремах появиться, как сразу помощники объявились.
Сладко зевая, слушала я сказы про водных лошадок, кои с острыми зубами да спутанными гривами по берегам речек бродят да на людей и скот нападают, как вдруг овинник мне что-то в руки сует.
— Кроме уздечки, вот тебе еще дар — гребень этот чародейский, им Марья Ивана нашего гриву чесала, когда он конем оборачиваться начал, оттого и управа у ней на царевича была, не дичал он. Но я… — шмыгнул носом овинник и вытер лицо рукавом, — я украл сей предмет дивный, не знал, что нельзя оставлять коня-оборотня без этого действа… А там поздно было, не мог же прийти к ведьме да сказать — вот, мол, так и так, разэдак… спер я вашу вещичку, хочу вернуть. Так и прятал тут в сене-то. Оказалось, сгодился гребешок волшебный. Конь послушным сразу станет — я сам видал издали, как Марья чешет гриву золотую…
— Спасибо… — Я гребень спрятала, уздечку в руке сжала и поняла, что сон прошел — тревога в душе поселилась. Не могла я больше сидеть на месте и, тепло простившись с овинником, отправилась на поля, где гулял в полнолуние дивный конь.
Мимо хозяйственных построек я промчалась тенью, боясь, что увидит кто, но охороне царской будто глаза отводили, видать, опять помощь духов — и ни единый стражник не обратил на меня внимания.
Выйдя за заборол, я оглянулась на темные хоромины, на сторожевые башенки, на гульбище, укрытое ночными тенями, — тихо везде, даже собаки молчат. Тишина эта дивной показалась, ведь должны в траве стрекотать сверчки да кузнечики, должна листва шелестеть, ветки трещать, стволы поскрипывать, но ничего не удалось расслышать, будто кто полог невидимости и неслышимости набросил. Впрочем, мне это даже на руку — вот бы еще вернуться на подворье так же легко, как вышла…
Тени скользили по серебряной траве, залитой лунным светом, и казалась она из меди выточенной, но вот тучи в небе захороводили, и заметались тени испуганно, будто их кто гнал с полей, но луна все едино пробивалась сквозь морок, и казалось, что она ждет чего-то. Вот ветер донес запахи речные, илом и ряской потянуло, и так дивно было не бояться воды текучей, так странно было понимать, что теперь свободна я от давнего проклятия.
Даже дышать легче было.
Осталось еще царевичу помочь, и ежели не нужна будет ему жена крестьянского рода, так ничего — слезы закипели, обожгли глаза, но я понимала, что не пара царскому сыну. Буду с батюшкой и матушкой на мельнице жить, но попервой Василисы Премудрой науку закончу, правда, без Марьи и Кащея кто будет заклинателей мертвых да черных колдунов обучать?..
Василиса придумает, как быть. Она все сможет вернуть, как было прежде. Да и Кащей после того, как помог от водяного избавиться да батюшку освободил, уже не казался мне лихим татем. Даже жалко его было — одинокого, лишенного огня душевного, лишенного сердца, которое болит и любит, чувствовать умеет. Жить камнем-истуканом радости мало, и навий царь понимает это, оттого и девок воровал, чтобы у огня душ их отогреваться, помнить, ради чего он в Нави поставлен.
Задумавшись, я не заметила, что ветер сменился и что речные запахи исчезли. Вместо них серой понесло, костром прогоревшим. Когда я это поняла, испугалась, что пропустила нужный час, но нет — тоскливый волчий вой понесся со стороны дальнего леса, что чернел за полями. И такая печаль, такое жуткое одиночество было в волчьей песне, что казалось мне, ничего горше в мире нет…
И конское ржание было ответом волку. Обернулась я на звук — а посреди поля, залитый неверным лунным светом, на дыбы встал жеребец — сам черный, как уголь, с гривою золотою и глазами алыми. Горят глаза эти в ночи проклятой, угольями светятся, и безумие вижу я в них — не услышит оборотень, как его ни зови…
Забил копытами, поле вспахивая — так весь урожай вытопчет!.. Я гребень достала — и к нему метнулась всполошенно. Он меня не подпускал, ярился, кусаться пытался, пару раз копытом по спине едва не огрел, и как увернулась — не помню. Но вот едва коснулась гребнем волшебным гривы оборотня, он столбом встал каменным, не сдвинешь. Косит на меня огненным глазом, скалится, а зубы-то острые, не как у коней. Скорее — клыки двоедушника, почти волчьи, желтые, страшные.
Я, пытаясь на них не глядеть, запустила гребень в гриву густую и принялась ее с трудом вычесывать, спуталась она, как пакля стала, бока коня под рукой моей ходили, дышал он тяжело — еще бы, набегался по полям небось. Лунные нити я вплетала в гриву и пела Ивану о наших странствиях, о проклятых лесах и болотах, о его любви и обещаниях — хотела оживить память его… Пела о наших встречах под яблонями, что растут в саду чародейской школы, о празднике осенних дедов, когда звал он меня прыгать через костер, о том, как глупа была, отказавшись. Испугалась. За то и наказана теперь.
Пела о камне огненном, который хранил меня от бед, который жжет мне кожу, когда Иван печалится, когда плохо ему. И знаю — если рассыплется камень тот, сердолик дивный, пеплом мертвым, знать, навеки я любимого потеряла.
Но ни проблеска понимания не было во взгляде коня-оборотня, впрочем, меня упреждали, что для того, чтобы снять полностью чары Марьи, нужно будет еще воды живой добыть.
Коня поймать да обуздать — одно дело. К хранителям за водой идти, не зная, вернусь ли, — другое. Но после жутких лесов Приграничья да Нави гибельных болот мне уже ничто не было страшно.
Все казалось лишь очередной ступенькой к вершине, на которой — мне хотелось верить — ждет меня немного счастья.
Уздечку я легко набросила, и конь тут же исчез, словно его и не было. Лишь туман клубился на примятой его копытами траве…
А я, в туманы кутаясь да росой умываясь, пошла назад, к теремам царским. Нужно найти домовика, чтобы отправляться на волшебный остров за водицей чародейской.
* * *
Я спешила ступить на туманный путь, пока Марья не вернулась, о том, как буду с ней справляться, и думать не хотелось. Понимала я, что не осилю навью царицу… Но вдруг посреди тумана, который устилал дорогу мою на волшебный остров, тень появилась — высокая, в короне зубчатой, в длинном плаще да с синими, как горный лед, глазами.
— Признала наставника? — хмыкнула тень.
Она дрожала, сверкала искрами, словно костер разгоревшийся, и я поняла — не сам Кащей явился, морок это.
— Признала, — говорю, а сама вспомнила, как он меня от водяного спас да батюшку выкупил. Неужто должок пришел требовать? Обещался же, что не скоро явится.
— Не бойся, красава, не трону, рано еще, не пришло время платить. Да и придет ли? Не знаю… Против воли ничего не придется свершать, ежели сподмога мне и нужна будет, попрошу по-хорошему.
— Верить ли тебе? — осмелела я, ближе шагнув. — Не знаю… Коли обманешь…
— Я тебя разве ж морочил когда? — горько спросил он, протянув полупрозрачную руку, костлявую, с вздувшимися под тонкой старческой кожей венами, и тут же стала молодеть рука, когда Кащей меня ею коснулся. А мне дышать тяжко стало.
Он тут же убрал ладонь, с досадой прощаясь с юностью.
— А как же ты раньше-то витязем юным становился? Мне тогда плохо не было… — Я с удивлением смотрела на наставника.
— Ты тогда Ивана не любила, силу свою для него не берегла. Тогда у меня была надежда… Но забудь. Было да быльем поросло. Будет еще для меня весенняя невеста, прогонит она старость и оживит мое сердце — так мне на роду написано было. Вот ее и жду. Думал, что она — Василиса Премудрая. Ошибся… И ты оказалась чужой. Быть по сему. Но чую я — должен я помогать тебе. Зачем — про то не ведаю. Ты уж прости, что время твое украл, когда ты у меня гостила, — может, успела бы ты Ивана своего спасти, но что сделано, того не воротишь.
— Ты зачем пришел? — Я зло притопнула по тропе, и туман испуганными змейками из-под ноги метнулся, обнажая черный камень, присыпанный серебряной крошкой. — Про то напомнить, что я могу навсегда Ивана потерять?
— Нет, Аленка, не для того. Не ярись, характерная ты больно… намается твой царевич еще, ой намается с тобой… Науку мою помнишь?
— Какую науку? Немало было уроков от тебя — и мертвых поднимали, и… — Меня пронзило, будто молнией. — Про то, как умертвий упокаивать, напомнить явился?.. Мне ж путь к воде живой — погостом проклятым, там мертвая вода хоронится, где мертвые стражами стоят.
— Именно, Аленка… Именно.
На траву упал мешочек холщовый с сухими травами, толченными в пыль, пахло от него ковыльной степной ночью, лунным светом, лилиями водяными, тьмой и серебром.
— Про то, что Иван твой не побоялся меня спасти и водой напоил, когда Марья цепью приковала, про то вовек не забуду, — скрипуче сказал Кащей. — И коли добудешь живой воды для него, помогу от Марьи избавиться, токма мне для того надобно будет немного силы живой — поделишься?..
— У меня иного пути нет, — тихо ответила я, поднимая мешочек. — И помощь твоя, и твоя наука — как видишь, все сгодилось, все на пользу пошло. Но страшно мне, ведь ты — зло, тьма и морок Нави, вдруг однажды явишься просить то, чего я дать не смогу…
— Погляди сюда, — поманил он меня тонким когтистым пальцем. Морозным инеем сверкнул топаз в серебряном перстне.
Я приблизилась — страха больше не было. Главное, воды добыть, а в этом мне навий царь уже не помеха…
Кащей же туман разогнал, полой плаща своего махнув, и мне открылось зеркало в скале, гладкое, узорчатым малахитом украшенное, и в глади его увидела я девчоночку в зеленом платье боярском — с длинными рукавами, отороченными мехом, в венце из самоцветов… Взглянула красава на меня — а глаза-то у ней Ивановы, такие же пронзительные, ясные да лучистые. Лицом бела, губки — сахарные, брови — соболиные, коса — золотая, словно пшеничное поле на рассвете…
— Кто это?..
— Дочка твоя…
И тут же скрылось все за туманными жгутами, я не успела ничего и сказать, как тень Кащеева исчезла.
А я мешочек сжала в руке, да и пошла навстречу испытаниям. Думать о том, что дочке придется долги мои платить, не хотелось. Уверена была — уберегу. Недаром во мне сила живет чародейская…
Туман вскоре закончился, и я вышла на погост, заросший высокой травой. В этом месте ночь стояла, и холодный лунный свет лился призрачным серебром по камням над могилами. Жутко было, я мешочек развязала, приготовившись к встрече с умертвиями.
На языке дрожали, готовясь сорваться, слова колдовские, коим Кащей меня когда-то научил. Запах гнилых трав и мертвой земли, запах тухлой воды, цветов умирающих — все это могло кого угодно с ума свести, но не меня, не раз в таких местах бывавшую. Кащей нас еще на первом занятии сводил на погост да с нечистью проклятой свел, я тогда с тремя мертвяками справилась. Здесь их поболе будет, но теперь у меня еще и трава волшебная есть.
Два мертвяка выползли из-за треснувшего надгробия, выглядели они почти как люди, только кожа бледная больно была да запах стоял гнилостный. Тут еще двое показались… Приглядевшись, я поняла, что это один нечистик — просто тела сплелись, срослись. Выкатилось умертвие на тропу, зашипело, но слова, которым Кащей научил, поразили его, пеплом рассыпался мертвяк по траве, и стихло шипение.
Я с осторожностью дальше пошла — там, впереди, видна была арка, сухим плющом перевитая, и это был путь на волшебный остров, где источник живой воды бьет. За аркой виднелась сочная весенняя зелень, и доносилась трель соловьиная, и солнце огненным шаром висело над ивами и дикоцветными полянами.
Нежить не успокаивалась, то и дело лезла ко мне, скалясь полусгнившими лицами. Длиннорукие были мертвяки, с жесткими седыми волосами, что паклей торчали на уродливых головах. Много их осталось пеплом лежать, но многие и не решились из-за камней выйти, лишь шипели там и рычали, плевались ядовитой слюной, от которой трава пеплом седым осыпалась.
К счастью, таких пробужденных темной силой погостов мало было в мире явном, но здесь, на туманном пути меж мирами, часто встречались. Оживало кладбище оттого, что нежить уберечь хотела свое место от гостей непрошеных. Я для них — тьма и морок. Я для них — тварь проклятая, что пришла погубить.
Нельзя живому среди мертвых быть. Никак нельзя. Лишь легкий толчок руки умертвия может расколоть камень, что говорить о хрупком людском теле? И неслась я по погосту этому, словно ветер. И кричала заветные слова, бросая траву под ноги жутким чудищам, и ослеплял меня лунный свет ожившего кладбища, и билось сердце пойманной в силок птицей.
Но вот и арка… Убежать от нежити несложно — неповоротливые, медлительные. Главное, чтобы вдогонку ничего не бросили, с них станется и камень надгробный швырнуть. Навеки запечатанные здесь души лишены присмотра, лишены поминовения, вот и злы они, вот и ярятся… Мне даже жаль их стало, но помочь не смогу. Слишком их много, к тому же волшебный остров останется без присмотра, без стражников своих, а оставлять путь к живой и мертвой воде открытым никак нельзя — это ж все кто ни попадя начнут бродить по тропе мертвых, вовсе порядка никакого в мирах не будет.
И в этот миг я влетела в арку, и свет волшебного острова, на котором жили хранители живой воды, ослепил меня.
Журчание ручья, крики птиц, теплый ветер и мягкая, как ковер, трава… Испытания позади, скоро я добуду водицы живой да спасу своего царевича.
И сказка наша хорошо закончится — будет пир на весь мир да свадьба пышная.
Верила ли я в это?
Нет.
Но очень хотелось.
Туман дрожал за моей спиной, пока шла я к жрице волшебного источника — мертвая и живая вода скрывалась здесь, и путь лежал по узкой тропе, петлявшей между папоротниками и кустами черники, которые вдруг резко сменились осокой, хотя болота не было видно.
Но с тропинки я боялась в сторону ступать — там, где эта трава растет, там и топь может быть сокрыта, а тем паче находилась я в чародейском месте, от глаз людских спрятано оно было. И кто знает, какие ловушки могли подстерегать?
Вскоре я дошла до огромных мшистых валунов, на них сверкали серебристым светом древние руны и изображения животных — кабанов и лис, туров и оленей с изящными витыми рогами, волков и медведей, поднявшихся на задние лапы. Вязь старых заклинаний, туман старой магии оберегали это дивное место, и я сразу поняла — не пропустили бы колдовские камни человека с нечистыми помыслами, заговорены они от зла да нечисти.
Меня встретили три расхристанные девицы, кос они, видать, отродясь не плели, и пряди русых волос украшены были желтыми цветами. Я таких отродясь не видала — похожие на цвет шиповника, но с крупными тычинками, яркие и солнечные, казались они золотыми, с янтарными капельками росы… Девицы эти кружили рядом со мной, земли почти не касаясь, и вели меня к высокому костру, обложенному камнями. Я старалась не слишком на проводниц своих глазеть — вдруг да неприятно им лишнее внимание?..
Дым от этого костра столбом в небо уходил, хотя мороза не было и от ветра он должен был стлаться по земле. А вокруг пламени, что плясало и рдело знаменем алым, на этом древнем капище идолы стояли, вырезанные из мореного дуба. Лики хмурые были, едва обозначенные, но все ж узнала я в них змеиного бога Велеса — по рунам да по узору, коими завсегда божество это украшали, змейки в нем переплетены были в единый узел, и на головах их явственно виднелись маленькие короны с острыми зубьями.
Тут я к проводницам своим пригляделась, а у них зрачки узкие, вертикальные, да и подолы рубах неподпоясанных будто не ноги прячут — по песку и хвое за каждой девицей след тянется змеиный, как будто полоз прошел.
Но не удивлялась я уже ничему — понимала, что необычное сие место и простые люди жрицами не стали бы. Беречь тайны мертвой да живой воды поставлены духи эти, и ежели хочу ее получить, смелость да изворотливость показать придется.
Гляжу, за костром скала высится и два источника радужных бьют из серых камней. А на огромном валуне, с вырезанными на нем коловратами, сидит прекрасная зеленоволосая дева с удивительными желтыми глазами. Они золотом отливают в лесных сумерках, горят дивным пламенем, но не страшно смотреть на хранительницу, кажется, что всю жизнь я бы так простояла в немом восхищении пред ее красотой.
— З-з-зачем ты приш-ш-ш-шла з-з-за моей водой? — прошипела она, но показалось это плеском воды и шелестом камышей, а на камнях с рунами стали появляться маленькие красные змейки в коронах из травы и черные ужики, узорчатые, словно кто их золотой краской сбрызнул.
Страшновато было, но я держалась, вида не подавая. Мне это последний шанс Ивана спасти, иначе не вернуть его из Навьего царства Морены. Навеки останется там, с хозяйкой подземья.
— Ч-ч-чем ты готова пож-ж-жертвовать ради воды моей? — с интересом спросила жрица Велеса, и ноги ее изящные вдруг в хвост змеиный превратились. Сверкнула самоцветно чешуя, а змеедева скользнула ко мне по траве, не сминая ее, и по следу ее золото из земли проступило, будто слезы окаменевшие.
Видать, не простая змеюка это, сама хозяйка источника явилась — дочка аль невеста волшебного змея. В древние времена-то этот змеиный бог в жертву себе девушек требовал, а взамен клады раскрывал да урожай хороший дарил… Неужто жрица его золотоглазая потребует, чтобы я здесь, в плену его, осталась?
Но не дрогнула душа, когда сказала я:
— Бери что хочешь. Но дай воды для моего жениха.
— И даж-ж-ж-же ес-с-с-сли не увидиш-ш-ш-шь его больш-ш-ш-ше, вс-с-се равно готова отдать з-з-за воду ч-ч-ч-что ни з-з-з-захоч-ч-чу? — сощурилась змеедева с недоверием. — Али ты обман какой з-з-з-замыс-с-с-слила?
— Помыслы мои чисты, — бесхитростно ответила я, зная, что скрывать мне нечего. Не хотелось бы, конечно, здесь век коротать, но если это единственный способ добыть воды и Ивана спасти, так тому и быть, значит. — Разреши только взглянуть на него в последний раз.
— Еж-ж-ж-жели не вернеш-ш-ш-шься, так недолгий с-с-с-срок будет ж-ж-ж-жизни ваш-ш-ш-шей с-с-суж-ж-ж-жден, да и з-з-з-за ту з-з-запла-тите тройную цену. Пос-с-с-сле нес-с-с-скольких з-з-з-зим с-с-счас-с-стья бес-с-с-спечального беды великие на царс-с-ство ваш-ш-ш-ше падут. Чуж-ж-ж-жой ж-ж-ж-жиз-з-знью выкупиш-ш-ш-шь царевича ж-ж-ж-жизнь.
Вот ведь знала змеюка подколодная, какой соблазн своими словами создает, — мало кто будет раздумывать, любой выберет жизнь близкого человека, отдав мору и древнему богу на откуп чужую кровь и плоть.
И во мне дрогнуло что-то на миг единый, и змеедева это сразу ощутила, больно уж радостно ее глаза засверкали, будто уже получила меня и душу мою. Позволила мне жрица Велеса подойти к скале и набрать в один бутылек, заранее приготовленный, мертвой воды, во второй — живой.
Зашипели девицы-змеевки, когда отошла я от камней, потемнели глаза их, словно смолой затекли, и зашевелились распатланные волосы, будто бы змейками стали, ожив в миг этот.
Страшно мне стало, но свободен был путь среди тумана и выход в палаты царские виднелся. Путь, открытый домовиком, вел меня в комнату с высокими расписными потолками, с колоннами нефритовыми и изразцами дивными. Там видела я одрину, на которой, в пышных перинах да высоких подушках с лебяжьего пуху, и лежал Иван мой — бледный, с чертами обострившимися.
Жизнь за жизнь?
И я бросилась к нему, пока не передумала жрица древнего змеиного бога. Но едва плеснула на лицо Ивана мертвой воды — почернело оно, живой — розовый цвет к нему вернулся, и тут же стыд и боль стиснули сердце.
Что же я творю-то?
Хочу, чтобы неизвестные мне дети и старики, девки и витязи за счастье мое ворованное заплатили?
А смогу ль жить здесь, в палатах царских, зная, сколько крови невинной отдала змею проклятому за жизнь эту да счастье свое?.. А можно ли ворованной жизнью наслаждаться?.. И что царевич скажет, коли узнает, как я купила его жизнь, чем заплатила? Как в глаза наставнице своей, Василисе Премудрой, глядеть стану? Она все видит, все знает — и в школу чародейскую мне возврата не будет после такого своеволия… Да и Кащей лишь убедится, что я — тьма проклятая, что мне зря он помогал! А родители? Родители что скажут? Что дочка их тьме запродалась, чтобы венец царский примерить? Стыд-то какой!
И я ладони к горящим щекам прижала, в ужасе от того, что могла сотворить.
И пока не очнулся Иван, я поцеловала его холодными губами и, давясь слезами горькими, обратно в туман бросилась.
Едва успела. Уже дым рассеиваться начал, и таяли змеедевы в этой золотой взвеси.
Вернулась! Упала на колени перед змеедевой, тяжело дыша, — мол, вот она я, бери!.. А на узком прекрасном лице жрицы — растерянность и изумление. Видать, мало кто вертался.
— З-з-з-за то и не любим мы род людс-с-с-ской — в пос-с-с-следние лет трис-с-ста ни один человек не вернулс-с-с-ся…
— А я уже давно… не человек, — ответила я, и боль резанула сердце при мысли, что не жить мне с Иваном, любви его не узнать да детей в колыбельке не качать. Так и проживу пустоцветом, чешуей обрасту… Хоть бы подарила мне жрица забвение вместе со шкурой змеиной!
— Воз-з-звращ-щ-щ-щайся, — прошипела она вдруг. И глаза ее засветились неприкрытой злобой и яростью. — Иди уж-ж-ж-же с-с-скорей, пока не передумала я…
Я к скале ветром метнулась, увидев, что там разломилась горная порода и показались в волшебном тумане палаты царские, из которых я сюда попала.
Оглянулась напоследок с благодарностью во взгляде — сидят на мшистых валунах огромные змеи с алмазно-малахитовой чешуей, что горит на солнце и искрится, а на головах их — золотые короны. Глаза их сыплют искорками серебристыми, и расцветают каменные цветы возле дочек Велеса — нефритовые да хризолитовые, из солнечного янтаря да кроваво-красного граната… И каждую прожилочку видно, каждую тычинку, словно настоящие они, просто окаменели в этом месте дивном. А может, и правда на мертвой воде стоят, оттого и кажутся такими?..
Поклонилась жрицам я, и исчез зачарованный источник и его хранительницы.
А я назад пошла, но не было больше погоста проклятого. Еловая трава златоцветами усыпала траву, луга расстилались предо мной, поля дивные. Маки алели, ромашки в траве прятались, васильки да лютики радовали глаз, белел клевер, чистотел и подорожник ползли по краю тропы, полынь горчила в воздухе, горицвет и мелисса встречали меня, ястребинка да наперстянка яркими огоньками горели… А я шла, и ветер летел за мной, раскрывая путь к царевичу.
Вот и сказке конец… О, да конец ли?..
В палатах каменных Марья меня ждала — наряд ее каменным крошевом льдистым искрился, самоцветы горели в венце ее хрустальном, по вуали полз золотистый узор дивный, и весь наряд казался больно уж торжественным — словно замуж собралась навья королевна.
Услышав колокольный звон да крики на подворье, которые славили царевича Ивана да невесту его, заморскую принцессу с дивным труднопроизносимым именем, я поняла — опоздала. Теперь уже оженят моего Ванечку, и ничего не сделать.
Самого царевича в одрине не было — видать, помогла ему водица живая да мертвая, смог встать с постели. Подушки вон еще хранят отпечаток головы его, и золотятся волоски светлые, видать, выпали, пока он лежал в горячке.
— Явилась — не запылилась, — язвительный голос Марьи показался свистом холодного зимнего ветра. Она пошла ко мне, оставляя наледь на половицах, и змеилась вслед за ней поземка, и треск слышался, словно по льду она идет. Лицо бледное, белое, словно снег. Губы синие, тонкие… видать, нужно ей сейчас пить людскую силу, и как можно больше, ведь на дворе лето красное, когда навьей царице тяжело в явьем мире находиться.
Много ли чернавок али конюхов сегодня отдали ей свои души?
Я назад отступала, пока не уперлась спиной в резной столб, что посреди комнаты высился, подпирая высокий потолок. В кожу впились камни, коими украшен он был, но боли я почти не ощутила.
И страха не было.
— Все равно он теперь вспомнит, кто я, и прогонит тебя прочь. — Я улыбнулась дрожащими губами, чувствуя, как холодно стало.
А Марья уже близко — нависла надо мною тенью синей, вырывается парок из ее рта, как в мороз, а глаза горят от ярости и ненависти — еще бы, я ж навьей царице все испортила! Так бы жила она в палатах, пила бы себе жизни людские, и никто бы и помыслить не мог, где змеюка притаилась!
— Ты мне за все заплатишь… — змеей прошипела, схватив меня за горло да над полом приподняв. — Ты мне…
Я хрипеть начала, дышать не было возможности, уже видела перед мысленным взором речку Смородину — сейчас вот швырнет меня Марья Моревна на Ту Сторону, и все… никогда Ивана больше не увижу!..
— Отпусти ее, — раздалось в возникшей тишине равнодушно-колкое.
Обреченно подумалось: Кащей?.. И тут же я смогла дышать, с удивлением воззрясь на наставника.
Спасти пришел?
Или должок требовать?
— Отойди! — рявкнул он, на Марью глядя.
Послушалась, а губы еще больше посинели. По щекам морозный узор вился, сползал под платье, на костлявом плече болтающееся, — навья повелительница на глазах усыхала, превращаясь в древнюю старуху. Выцветали волосы ее, словно снегом их присыпало, кожа морщинами покрывалась, трещинами, и в них синяя кровь показалась.
Жутко как…
Я по столбцу и сползла, продолжая за горло держаться. Неужто прогонит ее Кащей?..
— Не мешай! — крикнула Марья, и стекла зазвенели, и рассыпалась ее корона, а украшения стекли талой водой — стояла передо мной старуха сгорбленная в лохмотьях, покрытых инеем.
— Уходи, и тогда обещаю я, что не буду мстить тебе, — тихо сказал Кащей, и во взгляде его, на Марью направленном, увидела я жалость.
Она отступала, оставляя после себя лужицы вместо снега, словно бы таяла оттого, что не смогла мою силу и юность весеннюю забрать… А я глядела на нее и не верила, что все кончено.
В покои ворвался Иван, бросился ко мне, обнял.
Я и замерла в его руках.
А Кащей тут же сгинул, словно и не было его, я и поблагодарить не успела.
Марья улетала прочь с тучами, ярилась, видать, что не удалось ей царицей стать да живительную силу людей пить, огонь душ их гасить, и в сумерках синих показалось мне на миг, будто сверкнули звездами на небе глаза Кащеевы.
И голос раздался в тишине — мол, не забудь про должок. И тут же изморозь пошла по резному столбцу, но Иван ее, к счастью, не увидел.
Не забуду.
Но сейчас царевич мой, зверя своего победивший и обуздавший, улыбается и шепчет, как рад он меня видеть. Как скучал в клетке, которую Марья построила, все он видел, все понимал — да вот сделать ничего со второй душой своей не мог, сильнее она оказалась.
— Я никогда снова человеком не стану, — печально глядит царевич, не выпуская моих рук. — Не убоишься того?
— Мне ли, с Той Стороны вернувшейся, родителей от водяного спасшей, бояться двоедушника? — засмеялась я, ласково Ивана по щеке погладив. Мягкая кожа. Шелковистая. Совсем как у человека. И клыков нет с рогами. По-людски совсем глядится.
— Тогда по осени выйдешь за меня замуж?
— А батюшка-царь безродной царевне рад ли будет? — склонила я голову и с прищуром на царевича поглядела. Коса скользнула золотой лентой по плечу, Иван ее и обмотал вокруг своей шеи, кончиком забавляясь — то погладит меня им, то себе по губам проведет.
— А мне все едино, лишь бы ты согласна была. Не понравится… ну что ж, пойдем искать свое счастье в другом месте, все едино не наследный я сын, пусть братья за корону дерутся. А я за тобой хоть в Навь, хоть на край света!
— Не хочу в Навь, — капризно отвечала я. — Хочу к Василисе Премудрой, наукам ее обучаться дальше! Разрешишь ли?
— Да я и сам не прочь, — улыбнулся, поцеловал в щеку, и я словно оттаяла от прикосновения теплых его губ. Казалось, холод в душе навек поселился после всего пройденного, ан нет — любви неземной нашей все подвластно! Даже холод навий прогнать, даже излечить меня от страха перед Той Стороной, перед Моровой топью да Марьей Моревной, навьей королевной.
— А если она вернется?
— По зиме — вернется… Только вот я больше ее и на порог не пущу! А если ты рядом будешь, то сил справляться с проклятием второй души мне хватит.
И я поверила. Как могла не поверить?
— Но прежде, чем я тебе согласием отвечу, — я строго его одернула, когда он с поцелуями своими слишком уж расхрабрился, — должен ты переговорить с батюшкой моим да матушкой, коль они тебя примут да добро дадут — тогда и пойду я за тебя! А прежде — не балуй!
И легонько его рукой по ладони шлепнула.
— Спасла, что ли, их? — обрадовался царевич. — Неужто водяной отпустил?
— Отпустил… — Я помрачнела, про должок Кащею вспомнив, про видение, которое в скале сквозь слюдяное оконце увидела, — девочку махонькую с глазами Ивана моего. Неужто?.. Но я запретила себе о том думать — нет еще девчоночки, а коль родится, сразу к Василисе пойду на поклон, чтобы уберегла дочку мою, чтобы не была она данью за счастье мое. Я его сама выстрадала, сама заслужила. Не один путь исходила, не один морок победила.
И я никому не позволю мешать мне теперь.
— Не бойся, Аленка. — Иван меня на руки подхватил и закружил. — Мы теперь никогда не расстанемся!
И я не могла не поверить.
Все так и будет.
Дрожит за окном тень повелителя морового царства, и ухмылочку его вижу я… Но не боюсь я рядом с Иваном навьего морока — наука Кащеева впрок пошла.
Когда придет царь с Той Стороны за должком своим, я готова буду.
