Глава 19
Я проснулась от яркого света, хлынувшего в растворившиеся створки ракушки, пленившей меня. Я уснула?..
— Оклемалась? — послышался ворчливый голос, и в свете волшебного подводного фонарика я увидела жуткое зеленокожее чудище с перепончатыми лапами да водорослями вместо волос — видать, сам водяной пожаловал.
Вспомнился сон, смутным и далеким казалось то время. Все казалось далеким. Будто не было в жизни моей ничего, кроме этой ракушки и холодной жемчужины. Чары подводного царя убаюкивали, навевали мысли о тщетности прошлой жизни, о бессмысленности любого сопротивления миру подводному. Я с трудом стряхнула мерзостное очарование, которое казалось склизкой тиной, холодными волнами, илом и озерной грязью, которая чернеет в осоке.
Водяной же уселся на песок, скрестив ноги, и полы его малахитового камзола раскрылись лепестками лилии. Пристальный взгляд водянистых глаз на толстом лице, лишенном бровей и ресниц, был мерзок и неприятен — будто по коже улитки ползли.
— Оклемалась… — осторожно ответила я, поджав к груди колени и обняв себя за плечи — так было чуть теплее.
— Долго я за тобой гонялся, а как получил — скука вновь смертная… — пожаловался водяной, зевнув. — Пришла бы сразу, я бы родителей отпустил. А теперь поиграть хочу.
— Во что поиграть? — Я растерянно усмехнулась, представив салочки или городки под водой.
— А ты не смейся, не смейся, как бы плакать не пришлось! Загадки я люблю. Вот и придется тебе тепереча из семи дев, лицом и платьем одинаковых, матушку свою выбирать! Коль узнаешь, где она, то получит свободу Милославушка… А нет — навеки моей останется! Хорошую я игру придумал?
И захихикал подленько, в ладоши захлопав.
А меня имя материнское как острым ножом по сердцу резануло, выпуская воспоминания. Вот она идет — статная, стройная, как тополя молодая, — к колодцу, и ведерки на коромысле покачиваются, а само коромысло алыми маками расписано-размалевано. Вот склонилась Милослава, коса по плечу скользнула шелковой лентой, звенит цепь, гремит ведро, из колодца поднимаемое. Хороша Милослава, с глазами зелеными, словно смарагды, с лицом смуглым, на котором алеют лепестки ягодных губ. Когда мама улыбается, на щеках ее начинают играть ямочки.
Селяне все поражались, как такая краля да за бедного мельника замуж пошла, ведь пока в девках ходила, к ней даже сын старосты сватов засылал. Но лишь смеялась над женихами Милослава, а сама с мельника диковатого глаз зачарованных не сводила.
Говорили, нелюдим он оттого, что с нечистью договор заключил, и сами анчутки да водяные черти ему помогают мешки с мукой таскать да зерно молоть.
Не верила в то Милослава и не боялась слухов да кривотолков. Вопреки всему, убёгом пошла замуж за любого, родители ее вскорости померли, а брат от родства отказался.
Я не раз проходила мимо избы светлой, с высоким крылечком, что окружена была палисадником с малиною, балясины резные лютиком перевиты, ставенки раскрашены синими птицами, яркий конек на крыше. Ни единого разу не глянули на меня даже — ни дядька, ни сыновья его, ни женка. Та и вовсе змеею шипела, мол, Аленка Бесталанная — отродье чертово, и надобно ее утопить, чтоб омутники не баловали, а то разошлись, баламутят озеро, ряской его затянули, норовят в сети эти кого-то затянуть.
— Коли любишь матушку, справишься, — послышался голос водяного, вырывая меня из воспоминаний.
И вот я уже не в родном селении, а снова в мире подводном, возле холодной жемчужины, прекрасной, шелковистой — за такую земные цари много чего отдали бы. Полсокровищницы не жаль, еще бы — на такую диковинку из заморских земель приезжали бы хоть одним глазком взглянуть. Сказывали, у царя-батюшки белочка есть волшебная, все грызет изумрудные орешки с золотой скорлупой — так жемчужина эта едва ли не чудесней.
— А батюшку как выкупить? — Я попыталась смело смотреть на чудище, не хотелось страх выказывать, да и не было уже у меня трепета такого перед ним, как прежде.
— Аленка, Аленка… Он нарушил свое слово, не могу я его выпустить из подводной темницы. Всем его судьба наука! Ишь ты, дурить меня вздумал!..
— Но разве уйдет без него матушка? — Я дрожала от холода, и казалось, даже внутри я заледенела вся. Неужто теперь всю жизнь мерзнуть так доведется?.. И даже больше, чем жизнь, — здесь-то время иначе идет, медленнее…
— Ежели думаешь, что кому-то нужна еще — так остынь. Никто про тебя в Яви не вспомнит — царский сын жениться собрался.
И сказано это было так равнодушно, что еще больше меня ранило, чем если бы насмехался водяной.
— Жениться? — растерянно повторила я, подавшись вперед, и вода нежно скользнула по моему лицу, огладив его материнскими ладонями. Она здесь, поняла я, рядом, и всегда была в каждом водоеме, каждом ручье — оттого и манил меня мир подводный, несмотря на то что мог уволочь его повелитель.
А вода шептала, утешала, молила не злиться. Не яриться. Еще можно что-то изменить.
Околдован мой Ванечка — не мог бы по доброй воле согласиться на свадьбу. И будто камень с сердца свалился, как подумала я о темных чарах.
Наверняка Кащея проделки — не стерпел тать, что я отказалась дар его проклятый принять!
— Марья Моревна, прекрасная королевна, станет новой царицей, — между тем пробулькотел водяной. — И не чаровал его никто! Двоедушник твой царевич, вот и взяла волю черная душа его, та, которая дремала зверем ласковым.
— Откуда ты…
— Знаю? — перебил меня водяной, поигрывая толстой цепью, что висела на его широкой сплющенной груди. — А я много чего слышу да вижу, водичка-то везде, во всех краях есть — речка ли, ручеек малый, болотце ли какое… Где я недогляжу, там дочки мои, омутницы да водяницы, сподмогут. Иван твой ночами в коня черного превращается, огненногривого, с золотыми копытами. Ежели оседлать его — тогда лишь проклятие запереть удастся. Рога отпали у него, вид стал приличный вполне, не смущает он царя-батюшку да бояр когтями да шерстью. Это — как сказать-то проще? — время истекло-то с тех пор, как водички зачарованной испил Иван и превратился в… нелюдя. И коли поначалу был он страшен, зверя своего на поводке держа, так теперича нет в том нужды. Зверь верх взял, душа то бишь вторая, и рога с клыками без надобности.
— Оседлать, говоришь, коня… — Я голову набок склонила, наслаждаясь тем, как течение, в котором я ощущала прикосновения материнских ладоней, гладит меня по щеке.
— Бесчинствует твой Ванька, когда конем оборачивается. Коли прознают про то люди, как черного колдуна притопят. Тут-то и свидитесь! — и загоготал водяной.
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — Я пыталась боль свою запереть, спрятать, чтобы не скребла она сердце, не давила горло — будет еще время погоревать.
— Говорил же — скучно мне жить, каждый день одно и то же. Пока добрый я — слушай… Пытались коня того дикого поймать не раз и не два, но никому еще не удалось даже узду набросить, не то чтоб усмирить. А еще в те ночи, когда золотогривый конь гуляет по полям да лугам, вихри налетают черные, и сказывают, что уносят они коня того в небеса, и копытами он молнии высекает из туч чародейских. Урожай губит градом, от дождей сильных не одно поле сгнило. Говорю ж, бесчинствует… А иногда неведомая хворь на царевича нападает, и спит он непробудным сном седмицу-вторую, пока Марья его не добудится. Сказывают, без нее погибнет Иван…
Без нее погибнет… А без меня? Забыл?..
Впрочем, чему дивиться. Помнила я, как золото проклятое горело в глазах его, как душа вторая рвалась в навий мир, и только моя ворожба и могла помочь. Унесла Марья царевича, когда Кащея мы спасли, вот и весь сказ. Вырвался зверь на волю.
— А как истечет земная жизнь его, так поселится он умертвием проклятым на болоте гиблом али на погосте старом, будет кровь людскую пить, мор да болезни насылать. Впрочем, сказывают, что в теремах царских покусаны были упырем две боярыни. Может, не упырь то?.. А ты, Аленка, как думаешь? Мог Иван искусать людей?
Я молчала, прижав тыльную сторону ладони к губам, хотя хотелось выть лютым зверем. От бессилия своего, от слабости.
— Ты говорил, я матушку могу спасти. Так покажи мне семь дев, на лицо одинаковых!.. Некогда мне байки твои слушать… — Я и не заметила, каким грубым мой голос да резким стал, да и все едино мне было, что могу водяного озлить.
— Ну коли так заговорила… Айда в пещеру самоцветную, там будут нас ждать семь девиц-красавиц одинаковых, словно родные сестры.
И водяной протянул мне руку свою холодную пупырчатую, но пришлось сдержать свои чувства и покорно принять ее, положив дрожащую ладонь свою в его грабалку. Он лишь растянул толстые губени в подобии улыбки и махнул свободной рукой.
Я в это время выбиралась из ракушки, в которой так хорошо выспалась — впервые за долгое время блужданий по лесам Приграничья, и едва не упала, наступив на длинный подол понёвы. Тут же холодные лапы водяного оказались у меня на талии, и он легко удержал меня, словно бы я была легче пушинки.
Леса навьи и болота, Кащей и его подземелья с дивными сокровищами, гуси-лебеди, что Ивана унесли в черные небеса, — все это таким далеким казалось, давним… Древним. Как будто сотни лет минули.
От этой мысли я встрепенулась, из рук водяного вырвалась, брезгливо оттолкнув его. А вдруг и правда я здесь проспала столько долгих лет?.. И нет больше на свете Ивана, отжил свое да ушел в Ирий пресветлый… или на Ту Сторону?.. И некого больше спасать?..
— Не бойся, девка, время там, наверху, течет, но неспешно течет, не стал я тебя чаровать. — Водяной будто мысли мои прочел, а может, и сумел увидеть, что в чужой голове творится. Я тоже читать души могла, но боялась. Вон в Василисину как заглянула, так едва не заблудилась в туманах.
Нельзя полагаться на это умение. Держать в поводу себя надобно.
— Я тебя и не страшусь. За царевича боязно — пока я тут у тебя гостюю, он там во власти злой колдуньи.
— Способ спасти его я тебе уже сказал — объездишь дикого жеребца в полнолуние, то спасешь его, да только и этого мало, коли заснет он под чарами второй своей души. На кой он тебе сдался, Аленка? Все едино на всю жизнь нелюдью останется проклятой! Будешь жить и страшиться, когда снова буря грянет. То ли дело у меня — жемчуга да камни самоцветные, весь мир подводный с его чудесинками да дворцами к твоим ногам положу…
— Больно лестно ты говоришь. — Я нахмурилась, руки на груди сложив. — Но я девка простая, не царевна, не королевна, чтобы породниться, к примеру, со мной было б важно. Не раскрасавица, как твои русалки да омутницы. Пошто тогда так нужна тебе была?.. И батюшку с матушкой ради того не пощадил?
— Сила твоя его влечет, — послышался позади насмешливый голос.
Кащей?.. Я, ушам не веря, обернулась и едва не бросилась обнимать навьего царя, которого должна была бы возненавидеть за все, что он причинил мне с Иваном. Это ведь он девчат воровал, он меня к Василисе вовремя не отпустил, заплутал пути-дороги мои в Явь, чтобы я не успела к русальей неделе к царевичу.
А все одно — ежели из двух зол выбирать, то с Кащеем мне как-то привычнее — и мир его тоже понятный мне стал, близкий даже отчасти. А здесь, среди огромных ракушек и зеленых полей пушистых водорослей, я не знала ни куда плыть, ни кого на помочь звать.
— Тебя ведь тоже сила звала… — едва выговорила я, в синие глаза глядючи. — Я все знаю — и про Василису, и про красавиц…
— Отпустил я их по избам да теремам… — перебил меня Кащей, поправляя свой короткий плащ-корзно, что на плече булавкой самоцветной был скреплен, и складки темно-алой ткани по плечу легли ровнехонько. Короткая кольчуга под плащом серебрилась, под ней — рубаха из пластин, на поясе — меч-кладенец. Если бы не морщинистая кожа да стариковская сухость, хорошо бы гляделся. Я тряхнула головой, прогоняя очарование, — опять колдует, шельмец!
— Не балуй… Я тебе все уже сказала — не буду твоей женой, не готова я сердце свое в камень обратить. — Я отступила назад, не зная, куда и деваться в случае, ежели напасть Кащей вздумает. Убежать? Сквозь воду, которая не дает двигаться, пеленая течением? Да и куда бежать? Под какую корягу прятаться?
— Не буду я тебя неволить. — Кащей недовольно зыркнул глазищами зимними, и по лицу его тень пробежала, будто с трудом сдерживался, чтоб не прихлопнуть меня, как мошку надоедливую. Видать, допекла я его, коль сюда явился.
Зачем только?
— Ты, братец, сказывай, в гости-то зачем пожаловал? — елейным голоском дал о себе знать водяной. Прищурился, примружился, лапы свои сложил на впалой груди, глазки так и бегают с меня на Кащея.
— Не гостить я явился, — громыхнул тот и посохом своим, который черепом конским был увенчан, по дну песчаному громыхнул — и диво, звук раздался, словно по мраморной плите он стукнул. Эхо раскололось где-то вдалеке, рассыпавшись русалочьим смехом, словно бы бисеринки или жемчуг по камням покатились.
— Девку не отдам! Самому надобна!
— Помнишь, братец, — зашипел змеем Кащей, наклонившись к лицу родича, — как морская ведьма твои сокровища к рукам прибрала…
— Помню… — насупился водяной, отступая потихоньку. — И чего с того?
— А того!.. Должок за тобой! — крикнул навий царь и, не сдержавшись, посохом своим братца по лбу да припечатал.
Тот ойкнул, всхлипнул, забулькотел что-то — таким жалким показался, таким чудным. И почто я его боялась…
Дивно, что страха нет перед тем, кого надобно опасаться.
А Кащей ко мне повернулся и говорит:
— Матушку придется тебе угадывать — слово сказано, его отменить никто не сможет. Но поверх этого слова вот тебе мое: ежели угадаешь, где кровь родная, получишь еще и батьку в придачу, и свободна будешь.
— Только должок за мной будет, да? — невесело я усмехнулась.
— Сама предложила, самой и выполнять… — Хитрец улыбнулся да и взял меня под локоток бережно, а потом братцу бросил: — Ну, подавай колесницу, поедем вызволять мельника да женку его!
Злющий водяной молча взмахнул рукой, и тут же из-за скалы показалась дивная карета — созданная, как и многое в этом подводном мире, из перламутровой ракушки, она была украшена кораллами и золотыми цепочками, что тонко звенели, когда колесница эта мчалась по чудным лугам. Вместо травы здесь были пышные зеленые водоросли, которые шли волнами от легких касаний игривого течения, а вместо птиц земных — рыбки разноцветные плавали.
Места в возке этом всем хватило, и две огромные рыбины, запряженные вместо лошадок, резво рванули в сторону дальних красных скал, над которыми высились, словно корона, зубцы из горного хрусталя.
Кащей ко мне больно близко придвинулся, мне было слышно его тяжелое, сиплое дыхание, и запах горицвета и ила, мелиссы да девясила, запах погоста старого, заросшего травой и белыми могильными цветами, так живо напомнил про места, которые мы с Иваном исходили, чтобы спасти окаянного, — слезы едва не брызнули, но я сдержалась, губу закусив. Нехорошо это — волю себе давать.
Вот отыщу матушку, тогда и поплакать можно будет.
Кащей вперед смотрел, если и заметил, что я едва держусь, вида не подал. И на том спасибо — гордость сейчас сохранить казалось важнее всего, больше-то у меня ничего не осталось. Скулы на лице навьего царя еще острее стали — вовсе лик нечеловеческий, нос тонкий, подбородок вперед выставлен, кожа серая, будто пеплом присыпана, а глаза ввалились. И когда прикрывает он веки, когда гаснет синее пламя его очей, то кажется — мертвец предо мной. Даже грудь его не вздымается, крылья носа не шевелятся, словно не дышит он.
Впрочем… зачем навью дышать? У него иначе все — и сердце бьется через раз, а иногда, вот как сейчас, и вовсе стихает…
А возок наш все летел над коралловыми садами и дивными лугами из водорослей, что зеленым пышным ковром расстилались под нами. То и дело рядом с бортами появлялись девы с гладкой мраморной кожей, что отливала зеленью, и взгляды любопытные острыми иголками кололи меня, перепончатые пальцы иногда даже пытались коснуться руки моей, но я ее отдернула, спрятала в складках понёвы. Подумалось, вот бы и мне, как Кащею, глаза прикрыть и отрешиться от всего мира, да только как бы не пожалеть потом о том.
Одернула себя, мол, не желай того, о чем потом пожалеешь, и постаралась думать только о матушке — вспоминала ее, как она выглядела, как ходила, каким цветом глаза ее были… Как васильки, синие? Нет, зеленые, как лед по весне. А губы тонкие, но алые, малиной пахло от нее, душицей еще лесной и ночными фиалками.
И молоком иногда… Но все больше травами…
Но тут колесница резко остановилась, да так, что я едва не вылетела, кабы Кащей за руку не ухватил, удерживая.
— Помни про фиалки, про ароматы лесные… — шепнул он, чтобы братец его не слыхал.
И отвернулся тут же, будто неинтересна я ему стала.
Я же молча вылезла из повозки, смотрю — грот огромный перед нами, и стены его горным хрусталем и жемчугом выложены, золотыми пластинами узор вьется, будто веточка какого растения или водоросли.
За водяным и Кащеем пошла я внутрь, пытаясь сообразить, при чем тут запах фиалок к моему заданию, но вдруг увидела возле огромной ракушки семь молодиц… Охнула, бросилась к ним, а за спиной русалки засмеялись — и смех их показался вовсе потусторонним. Не слышала я никогда, чтоб так хохотал кто — будто камни по скале сыпались, в воду падая, будто водопад бил струями, будто рыба плескалась в воде…
А молодицы на меня не глядели вовсе — будто статуи замерли. Едва дышат… Длинные рубашки белые, широкие, ниже колен, с вышивкой по вырезу горловины, по подолу и рукавам. Холщовые, как простой люд носит. По низу пришиты бусинки — сголуба такие, как незабудки на лугах. Понёвы надеты поверх пестрые, из добротного сукна, вышитого цветочным орнаментом.
А глаза у всех семи молодиц, с лица одинаковых, такие же были, как бусинки на рубахах. Хотя вот присмотрелась я — то желтизной отольет взгляд у крайней, то зелень погибельная проявится у той, что рядом стоит, а вот с другого края уже аместиты будто светятся… Диво какое. А я ведь хорошо помнила — у матушки глаза зеленые были, малахитовые.
Стоят молодицы в сапогах справных, из цельного куска кожи, завязанных ремнями на щиколотках, — такие матушка сроду не носила, привыкла я ее в онучах видеть. Присматриваюсь дальше, прохаживаясь мимо ряда — ошибиться страшно.
На головах у молодиц обручи, волосы длинные распущены, тоже странность — матушка косы плела и обертывала их вокруг головы, лентами украшая, платком покрывая, завязывая концы его на затылке. Спускался платок матушкин по спине ниже лопаток, на праздники красный был, с золотыми цветами. В обычные дни — сине-зеленый или голубенький. При жизни в Яви — бусы сердоликовые носила, гривну ли серебряную, а сейчас на всех молодицах разные ожерелья, но все из камней самоцветных. Одна лишь, посередке которая стоит, в гривне из меди, и браслет ее, и серьги простые больно, с небольшими зелеными камушками. У остальных же смарагды али рубины горят-искрятся. Височные кольца у молодиц золотые, с жемчугами розовыми.
Дивно.
Неправильно…
И, глядя в глаза этой молодице, что стояла спокойно, ровно глядя перед собой синими глазами, не меняющими колер, показалось мне, что слышу я аромат фиалок, и ландышей, и горицвета. Дурманные ароматы лесных цветов закружили меня, я едва не задохнулась от горечи желтой пижмы, вербейника, который так похож на колокольчики, от сладости мальвы и смолевки — от этой молодицы пахло так пронзительно, так нежно.
Иван-чай и можжевельник.
Душистая купена.
Ежевика, душица и медуница, боярышник и кислинка земляники и брусники. Я тонула в этих ароматах, как и в глазах ее — зеленых.
Как малахитовая порода в изломе.
Как трава на лугу в солнечный день…
Слова Кащея про фиалки вспомнились, я зажмурилась от страху и сказала, вцепившись в руку этой молодицы:
— Вот моя матушка…
И вдруг потеплела рука, словно оттаяла…
— Аленушка… — услышала я и глаза распахнула.
Матушка плакала и краем платка слезы утирала, а они все катились и катились.
— Вот шельма! — Водяной со зла подпрыгнул почти до потолка пещеры, заметался там, словно места ему не было.
— Должок за тобой, — спокойно напомнил Кащей.
— Да знаю, знаю…
Из-за скалы подводной мужчина вышел, в портах простых холщовых да онучах, прямая рубаха на нем с узкими рукавами да без воротника, на груди шнуром завязана. Колером рубаха дивным лазоревым, так и бьет по глазам. Кожаный пояс с бляхами, длинная нагрудная цепь вьется потемневшим от времени серебром. Свитка на нем тоже прямая, чуть выше колен, расширенная книзу. Борода широкая, с седой прядью, волосы стрижены полукругом, схвачены обручем простым.
Я помнила, что по зиме он меховую свиту носил, да еще шапка была у него с опушкой…
Взгляд смурной, не верит словно, что плен его закончился. Меня как увидел — лицо красными пятнами пошло. Разволновался.
— Не убереглась… — прошептал горько.
— Батюшка! — Я со смехом бросилась ему на шею. — Что ты, родной, что ты — убереглась! Еще как убереглась! И вас уберегла!
— Должок, должок… — прошипел водяной, злобно глядя на Кащея.
— Вот и сочлись, братец, — ответил тот, усмехнувшись.
