Глава 11
— Скажи, почему ты воды боишься? Русалки не во всех же местах шалят, да и не во всякий день… — Иван задумчиво покусывал травинку, и мне показалось, что клыки у него с прошлой ночи еще длинней выросли — после проклятой воды из колодца облик моего спутника менялся слишком уж быстро.
Я боялась однажды проснуться рядом со зверем диким или вовсе солнышка не увидеть — вдруг как разорвет, память потерявши, чувства свои за гранью оставив. Ведь тот, кто живет двумя жизнями, ничего не помнит о том времени, когда та, вторая душа им владеет. Сказывали, и такое бывало — тот, кто вторую душу подцепил, мог всю семью свою извести, и ни сном ни духом про то горевала первая душа вполне искренне, слезы лила да над костром погребальным али на могиле убивалась, а вторая смеялась да радовалась, что удалось всех провести. И когда правда открывалась, не мог человек с нею жить. Впрочем, человеком это чудище назвать можно с большой натяжкой.
Но не могла же я Ивана бросить, как-нибудь да расколдуем, найдем способ. Главное — верить.
— Долгая то история, про воду-то, да и скучная… да и сказывала тебе я уже — нельзя мне к речкам да родничкам, дочки водяного утащат. И нет преград им — в любой день морянки али озерницы, омутницы, кто угодно достанет. Их влечет моя тьма. Мое проклятие. Как будто метка на мне, горит огоньком дивным, зовет и манит водяную нечисть. Но привыкла я… — отмахнулась я, придвигаясь ближе к костру — ночь выдалась прохладная, и чуть в сторону от огня отсунешься, сразу остываешь, до дрожи холодно в лесу было. Но и с костром осторожно надо — как-то я чуть онучи свои не сожгла, догрелась.
Рыжей змейкой скользнула по моей груди коса, в бликах от огня лента кроваво-красной показалась, хотя была блеклой уже, выцвела на солнце. Вспомнилось, как Иван недавно говорил — купит мне много новых лент и косник с самоцветами. Как у Василисы. Даже лучше.
Зачем мне самоцветы? Все едино не дадут в жены взять простую крестьянку, пусть и даром колдовским обладающую. Куда мне в царицы!
— А мне вот любопытно. — Царевич нахмурился, через огонь на меня взглянув, — и показалось на миг, будто алое пламя диковинным цветком распустилось в его глазах. Что таит взгляд этот, за которым иная душа теперь прячется? Жуть таит навью? Или бездну бесконечную? Я боялась смотреть в глаза Ивану. Но я должна была ему верить. И потому смотрела. И улыбалась. И пыталась, чтобы улыбка моя искренней была да ласковой.
— Не любит меня нежить речная да озерная. — Я колени к груди притянула, обхватила их руками, ощутив, что озябла — и жар от огня не спасал. — Да и не за что им меня любить — предала я их мир подводный, да не своею волей. Меня батюшка обещался речному царю отдать — да только случайно вышло то, обменное я дитя, Ваня. Всего не знаю, отчего все так вышло — некому рассказать было… Знаю только, что нарушил он свое слово, за то и утянули его на дно реки. После того водяной к матушке зачастил — все ночами у мельницы воду мутил, проходу ей не было на берегу — ни полоскать, ни мельницей заниматься не могла она, утащил бы. Туманом приползал — я помню это, хоть и совсем несмышленышем была, — увещевал, звал, манил… Я помню, как увидала одной ночью его зеленые глаза — как ряска были они, как листья кувшинок, как заливной луг на рассвете… красивые глаза. Гибельные. Да только сам он жуткий — кожа сморщенная, перепончатые лапы, зубы черные. И запах гнилостный, болотный. Мулякой несет от него, илом. Мать и чабрец, и душицу, и полынь сушила да метелками развешивала везде — не спасло ее это. Однажды она с реки не вернулась, но как оказалась на берегу, я не знаю. Видать, обморочили ее… Вот тогда и забрала меня с мельницы дальняя родичка, обогрела сироту да строго-настрого запретила одной на берег ходить. Да мне и не одной боязно.
— Я тебя не отдам речному царю, — голос Ивана показался легким ветерком, шелестом листвы в ночной тишине, треском сучьев в костре.
Я промолчала, лишь теребила кончик косы, словно руки нужно было чем-то занять. А потом услышала вдалеке плеск — видать, в реку что-то упало или рыба играет, но отчего-то впервые за много времени не было мне жутко от такой близости текучей воды.
Я поверила — не отдаст меня царевич. Ни за что не отдаст.
После привала дальше отправились — лес густел, мрачнел, осины черные все чаще попадались, ели кривые. Откуда тропа взялась — я даже думать не хотела, мало ли какие чудища бродят здесь. Попадались следы трехпалых лап, копыт — и козлиных, и кабаньих, только цепочка следов больно странная была, словно животные эти на задних лапах ходили.
— Почитай добрались, вон за тем болотом должен начаться Приграничный лес, где Яга живет. — Куколка удобно устроилась на Ивановом плече.
В этот миг кусты куманики затряслись, и выкатился на тропу маленький зеленоволосый человечек. Вместо одежды на нем — листья да трава, в бороде сухоцвет, глаза — алым горят. Луговичок, что ль? Существа эти добрые, не балуют, и коль показаться решил, то не для того, чтобы сгубить путников, обычно о беде предупреждают они, из трясины вывести могут на чистое место, из гибельного ельника, из круга чародейского…
Встал старичок, отряхнулся, поклонился нам до земли. Мы в ответ тоже ладонями траву мазнули.
— Гой еси, молодец! Куда с чародейкой своею путь держишь?
Мне немного обидно сделалось, что меня дух лесной будто не замечает, но промолчала — нельзя сейчас норов показывать, еще заведет в топь моровую, вовек не выберемся.
— Ищу я путь к избушке на курьих ножках, вкруг коей черепа скалятся да кости белеют… Подскажешь, мил-человек? — елейно спросил Иван, пытаясь клыки свои не показывать да когти в кулачищах пряча. Рога вот только никуда не денешь — торчат из кудрей золотых, и поглядывает на них дух лесной, да только с улыбкой и без страха. Не боится, что ль, нелюдей проклятых?..
— А чаво это вы к бабке-то идете? — прищурился луговичок. — По своей воле к ней редко кто захаживает…
— Нам бы надобно…
И тут я поняла, что Иван, как на духу, все расскажет!.. Но разве ж можно говорить лесным духам, что в Яви живут, что мы Кащея освобождать идем?
— Нам передать весточку ей надобно, — влезла в разговор я, перебивая Ивана, — от сестры ее молодшей, Василисы Премудрой!
Дух недовольно на меня зыркнул — мол, чего это девка рот открыла, а я потупилась, пытаясь с Иваном взглядами не встречаться. Ему, видать, тоже не понравилось, что я встряла, этим вроде как его принижаю. Ну и пусть! Зато живы останемся, не заведут нас лесные духи ни в трясину, ни в овраг бездонный.
— Путь к ней — мимо болота лежит, — луговичок все ж указал дорогу, — да только не каждый пройдет мимо чаровницы нашей, песни ее любого с ума сведут, ясности ума лишат. Не один путник остался в этой топи… сами кости увидите. Коль не боитесь — идите!
И откатился клубочком в кусты куманики, будто и не было его.
— Айда к болоту, — Иван меня за руку взял, — не бойся, я зову чародейскому не поддамся.
— Не боюсь, только вот… — Я от нижней рубахи с резким треском оторвала кусок да и уши царевичу заткнула. — Для спокойствия.
— И за что ты этого дурака любишь, — пока Иван не слышал, сказала Гоня, которая до этого тихонечко сидела у него на плече да бездушною притворялась. — Какого жениха упустить можешь! Царицей Навьего царства была бы! В алмазном звездном венце восседала бы на троне подземья, все нелюди да нави, все колдуны да ведьмы темные под твоей рукой были бы. Богатства у Кащея несметные — столько злата и каменьев ни у одного царя нет. А сады его дивные?.. Деревья да цветы из камней выточены — малахиту да рубинов, искряных топазов, сердолику огненного, кварца розового, словно небо рассветное…
— Хватит! — перебила я куколку, резко перебросила косу за спину, рванулась вперед, палкой своей, кою еще заранее нашла, прощупывая траву, чтобы не провалиться в трясину.
— Пожалеешь еще, — донесся голос Гони мне вслед. — Коронами разбрасываться коли, так и кокошника не надеть!
Не пожалею. Пусть и вовек в девках останусь, косы не расплетя.
Я свой выбор сделала. Мне с ним и жить.
А почитай через сотню шагов открылась нашему взору дивная поляна с небольшим водоемом — ветви деревьев, что спускались к озерцу, перевиты были крупными белыми цветами, похожими на водяные лилии, и лентами шелковыми. А одна ветка — толстая, мощная — нависала над хрустальной водной гладью, и с нее спускались качели, сплетенные из ивовых прутьев. По ним вились лютики, плющ звездчатый, а на огромной кувшинке — с котел величиной — сидела та самая болотница, о которой нас луговичок упреждал.
Иван тут же к ней пошел, а едва я его успела за руку схватить, обернулся, глазами стеклянными посмотрел, как на чужую. Видать, не только пением чародейским болотница приманить может.
И тут она запела — словно сотни колокольчиков зазвенели в тишине, встала в полный рост на цветке, прикрытая только волосами зелеными, закружилась, вскинув руки вверх, бедрами закрутила, а сквозь пряди шелковые тело светится, словно из снега вылеплено, белое-белое…
— Виренея… — прошептала она, умолкнув. Видать, имя это ее. В зеленом плаще волос приблизилась к нам, на царевича смотрит с хитринкой в бесовских глазах, а пальцы ее сморщенные, перепончатые. И по плечам ползет узор рыбьей чешуи, серебрится дивной сетью, спускается к груди, игриво обвивая ее, волосы то и дело ветерок колышет, они полощут, словно завеса из шелковых нитей, и видны тогда все ее прелести.
Хороша, чертовка! Я на месте Ивана тоже бы не сдержалась, а услышав голос чудесный, так и вовсе сиганула бы вслед за чаровницей в омут ее. Чтобы никогда не расставаться. Чтобы она моей только была.
Я нервно плечами передернула, тряхнув головой, — змея эта, видать, без разбору чарует, не важно ей, кто явился, хлопец, девка али вовсе дитя… Увидев острые зубки, подумала — без разницы нежити, чью плоть потом рвать, чем насыщаться.
Как миновать это проклятое место? Царевич мой вовсе обезумел, шепчет что-то едва слышно, рвется шагнуть вперед…
— Пропусти нас к Приграничному лесу… — Я царевича от болотницы оттолкнула, заступила путь. — На меня твое колдовство не подействует, потому как проклята я, а Ваню так просто не отдам… Не слышала про школу Василисину? Моими наставниками сам Кащей Бессмертный был да Марья Моревна!
И тут же я зашептала заговор — проклятие смертное, которое и на людей, и на духов, и на навий могло влиять. После него статуей соляной три года и три дня стоять проклятому…
— Тиш-ш-ш-ше… — Холодный палец болотницы коснулся моих губ, и я невольно сбилась.
А лесная красавица запрыгнула на качели и принялась раскачиваться — волосы ее змеями зелеными назад, на спину, скользнули, и в бесстыдной наготе своей болотница над поляной летала, с хитрецой на меня с царевичем глядя.
— Стой! — Я Ивана дернула, когда он к озеру шагнул. И крикнула нежити: — Оставь его в покое, пропусти нас к Приграничью!
— А что взамен? — сладко пропела болотница, склоняясь ко мне — и как в полете ухитрилась так выгнуться, будто костей в ее теле и не было? Жуть какая…
— А взамен я тебя не трону, — буркнула я, лихорадочно пытаясь сообразить, что бы отдать.
— Ленту! — подала голос Гоня. — Смотри, сколько их…
И правда, все ж вокруг перевито ими — алыми, синими, зелеными, белоснежными, а вот вишневого колеру, как моя, таких не было. Я тут же косу расплела, протянув подарёнку болотнице.
— Бери мою ленту, украсишь свои деревья…
— Хорош-ш-шо… — змеей прошипела она, ухватив ленту. Забралась на качели, тихо напевая мелодичным голосом чародейским. На нас больше не смотрела.
— А куда идти-то? — Я решилась напомнить о себе.
Не прекращая петь, болотница указала рукой на старую иву, вкруг которой росли кислица да брусника, — там тропа появилась, которой прежде не было.
Я Ивана за руку схватила и, пока девка болотная не передумала, потянула царевича в глубь леса…
Вот только после весь наш путь как в тумане был — как по ельнику блуждали, да как нашли кости среди мха и сухой травы, как избушку увидели… Странный путь, темный путь.
Приграничный лес не любил незваных гостей. И вытягивал он из меня силы, морочил туманом зеленым, звоном колокольчиков черных, криками невидимых взгляду птиц.
А царевич молчалив сделался, задумчив — и надеялась я, что не из-за нежити лесной, которую я еле отвадила от него.
Избушка на огромных куриных лапах протяжно скрипела, раскачиваясь из стороны в сторону, окнами узкими на нас пристально глядя, — вот что я помнила.
А еще… еще вспоминалось, как закат кровавый с небес лился, как скалились белые черепа на оградке, как кричали ночные птицы — пронзительно и громко. Спутники мои рядом стояли — куколка Гоня, проводница к загробному миру, да Ванечка, царский сын, которого хозяйка куколки, Василиса Премудрая, решила со мной в путь отправить…
Стояли и молча на избушку эту смотрели, словно не решаясь заветные слова сказать — про то, что, мол, повернись ты к нам передом, к лесу задом. Кричать заговор этот мне пришлось — и голос я свой не узнала. Охрипший, ломкий, словно я холодной колодезной воды в жару напилась или будто песка в глотку набилось.
Избушка покрутилась, покряхтела — и повернулась, угрожающе хлопая ставнями. И каждый звук этот отдавался громом на алеющих небесах. Засверкали молнии — словно бы деревья вдруг корнями в небо проросли, и в синих этих бликах казалось, что лес вокруг стал призрачным, сотканным из дымки туманной.
Воспоминания о том обрывистые какие-то были, словно бы туманом их закружило, будто завьюжило в летний ясный день, и не понимаешь ты уже — где находишься, в каком мире? Потому что как только Баба Яга — старуха в рваном платке и черном рубище — в дверях показалась, все вокруг переменилось. Я вперед шагнула — а лес посветлел, ягодами запахло, медоцветами… Яга тоже изменилась — вместо истощенной старухи, бледной, с черными провалами глаз, появилась молодица в алом платке и льняной рубахе, румяная, дородная, с кожей белой, но не мертвенной.
Я и пошла к ней. Спутники мои следом. Отчего не испугалась — сама не знаю… Видать, слишком устала уже я бояться.
И вот теперь сижу в просторной светлой избе у печи, а на столе — холодная похлебка из дичи и грибов, на кваску сделана. Давно я такую не ела — белый квас из солода и ржаной муки готовили, больше всего я его любила. С наслаждением попробовала похлебку, ощущая, как язык щекочет кислинка, видать, какие-то травы хозяйка добавила, чуть горчат они, но приятно на вкус. Ем, и даже про то, что напротив ведьма сидит, как-то позабылось — думала я поначалу, и кусок в горло не полезет, ан нет, уютно в избушке оказалось, светло. Тканые половички на полу, натертом до блеска, ставенки расписные, травы сухие под притолокой, на лавках — шкуры серые, на волчьи похожие. Я думала, тут кружева паутины висеть будут да в золе и саже все окажется — говорили же, Баба Яга детей в печи запекает и ест, что она злая и мерзкая.
Но вот как-то не верилось, что эта женщина — людоедка.
В чистом, опрятном переднике и платке, завязанном под косу, на южный манер — так, чтобы концы его, украшенные бахромой и бисером, по спине спускались, в рубахе льняной, с коловратами, — казалась она обычной деревенской бабой. Лишь в глазах, чуть раскосых, с прозеленью бедовой, искорки какие-то сверкали, да с хитрецой она улыбалась, голову набок склонив.
Василиса ничуть на нее не была похожа. Словно чужие люди.
На столе пирог рыбный дымился, а спутник мой, Ванька, щи наминал. Он был по недоразумению царевич, а на деле… впрочем, неважно, его и так, горемычного, судьба наказала. После того как испил воды в проклятом колодце Зачарованного леса, шерсть выросла, рога, на козлиные похожие, пробились, когти и зубы появились — волчьи словно бы. Стал мой Ванька чудом-юдом каким-то — ни в сказке сказать, как говорится… Ни нарочно придумать…
Вот и рассказывала я все Яге — как нас угораздило из спокойной и сытой жизни в волшебной школе в поход такой дальний отправиться. Рассказывала все без утайки — ибо понимала, что перед древней силой, которая стоит на границе между нашим миром и загробным, вранье любое будет как на ладони. Да и что мне скрывать? Что я, Аленушка по прозванию Бесталанная, училась себе наукам волшебным, пока меня Василиса Премудрая на поиски пропавшего нашего наставника не отправила?..
Что скрывать… Разве что тот, кого ищем мы, когда-то мне в женихи набивался. Я покосилась на Ивана и подумала, что ему о том знать вовсе не обязательно. Да и какое имеет отношение сватовство неудавшееся к тому, что Кащея Бессмертного, обучавшего нас с загробным миром правильно обращаться да мертвяков из могил поднимать, похитили в Марьину ночь проклятую, когда нежить хороводит да в колдовскую метель людей манит.
Яга меня слушала, хмурилась, а я то и дело в окошко пыталась выглянуть — все мне интересно было, как мог лес так измениться?
Когда мы подходили только со стороны болот и осинника гиблого, тут сучья поваленные и бревна лежали, черепа конские и коровьи на палках скалились, лебеда да крапива росли — высоко, почти мне до плеч, Ивану пришлось меня даже нести до избушки, чтобы все не пожгла себе, кожа-то у меня нежная, волдыри от крапивы долго не сходят. Еще отец, когда жив был, все приговаривал — и в кого, мол, дочка его такой барыней уродилась…
Так вот — теперь вместо зарослей и бурелома, вместо осин и разлапистых елей, что подступы к миру мертвых охраняют, березки шелестели светло-зелеными кронами, луг дикоцветный расстилался возле рощи — васильки, ромашки, колокольчики, каких только цветов там не было, и все пахло медово, сладко, и алела среди травы земляника, вызревая на солнышке.
— Ты не гляди, что говорят обо мне. — Яга крынку молока поднесла. — Неужто не слышала никогда, что я молодца доброго всегда накормлю-напою, в баньку свожу да спать уложу?.. И хоть вы далеко не молодцы, а все же попытаюсь помочь. Путь в мир загробный открою. Василиса, наставница ваша по светлому волшебству, сестра мне родная, а кровь, чай, не водица, чтоб отказать в просьбе ее. Но за то вон ей скажи спасибо…
И Баба Яга кивнула в сторону куколки Гони, которая притихла и сидела у окошка, задумчиво глядя на луг. Словно ждала кого… Платье она уже свое обтрепавшееся сменила на новый наряд, и теперь на ней алел дивный златотканый шелк. Любила Гоня принарядиться, и хоть капризная была не в меру, а любила я ее. Как сестра младшая она мне стала.
— Ты ее не трогай, у нее с избушкой моей свои воспоминания… — Яга заметила, как я гляжу на Гоню. — Сестра моя когда-то тут училась, жили они не одно лето здесь, не одну зиму… Хорошее место у меня, светлое. А то, что люди бают, мол, старуха зла и костлява, нога у нее костяная, — врут все! Какая я старуха? И нога на месте!
И захохотала Яга заливисто, грудь ее большая заходила ходуном, она подол рубахи чуть приподняла, словно убеждая меня, что нет у нее никакой культи. Но я помнила, что за морок встретил нас на подходе к избушке — вот личина та жуткая, видать, и скрывала настоящую Ягу. Кто не испугается, кто за мороком суть увидит — тому и будет помощь от стражницы миров.
— Ты найдешь, где Кащей скрывается? — спросила я, замерев под ее испытующим взглядом. — Мир мертвых опасен — не погубит ли нас колдовской туман, не сведут ли тропинки к бездне? Как нам выполнить предначертанное и живыми выбраться?
— О том мы после говорить будем. А про Кащея вот что, дитя, слушай… Знаю я, что не все ты мне рассказала, но сердце твое чистое, взгляд ясный — не несет беды твое молчание. Это тайна твоя сокровенная… — Яга с хитринкой в сторону Ивана глянула — тот все так же истуканом сидел, не решался в разговор вступить.
А я поняла — все ведунья знает. Ничего не утаить. Чувствую — покраснела. Голову опустила, коса светлая змейкой золотой на грудь скользнула, я ее за кончик поймала, стала локон на палец накручивать, словно бы нить на веретено. Когда я переживала, волновалась, почти всегда волосы рвала да крутила, бывало, что и срезать потом приходилось кончик косы. А сейчас уж больно хотелось тайну сохранить — права Яга была. Иван, будто чувствуя, что он один не знает, о чем разговор, хмурился. Даже щи не доел, отставил их и коготками своими острыми чуть слышно по лавке скреб — тоже, видать, маялся. Но уже от иного — от неизвестности. Да и кому приятно понимать, что от тебя что-то сокрыли.
Потом объясню. Когда время будет подходящее…
А Яга продолжила говорить. Голос ее убаюкивающий был, тихий, казался он ветерком — тем самым, что за окнами в березовой роще танцует. Казался он колокольчиками дивными, что хрустально звенят в тишине лугов, ручейком звонкоголосым, песней дудочки, что заливисто несется над зелеными просторами.
Я и не заметила, как уснула. А Яге это, видать, и нужно было — в баньке попарились, поели-попили, пора и сны чудесные увидеть, те самые, о которых столько сказок сложено да песен спето…
