Глава 10
А к весне сны вернулись — те самые, жуткие, пропитанные запахом тины и болота, пропитанные грязью и илом, перегнившей палой листвой и дурманными цветами, которые росли у берега призрачной реки, окутанной туманом и прогорклым ароматом костров.
В этих снах озерницы с бледными, синюшными лицами тянули ко мне перепончатые руки с тонкими цепкими пальцами, что заканчивались острыми, как кинжалы, когтями.
В этих снах я снова тонула в проклятой реке, и боль сжигала мои легкие, вытесняя оттуда воздух и заполняя холодной весенней водой. И казалось, в ней растворена переклик-трава, огненная, злая, которая за ночь в могилу свести может, ежели ее в отвар бросить, а ежели в очаг — надышавшись дымом, человек сгорит от боли в груди.
…Но в самом начале нашего путешествия с Иваном сны едва не стали явью. Мы едва успели выйти за ворота, как я с ужасом вспомнила о том, что Зачарованный лес ограждает река и внутрь ее защитного кола я попала только благодаря обозу купеческому, и то страхов натерпелась. А как быть теперь?
Иван шел чуть впереди, неся заплечный мешок, в который нам сложили самое необходимое в дорогу, и — диво дивное! — Василиса даже выделила нам скатерть-самобранку, чтоб не пришлось тратить время на охоту али завертать на постой в села, что будут попадаться на пути.
Царевичу вся эта идея с вызволением Кащея сразу не понравилась, он злился и ерничал, ярился, кричал, что рад будет, ежели навий царь сгниет в своем плену, но Василиса смогла унять норов Ивана — чем уж она его уговорила, не знаю, разговаривали они при закрытых дверях. А в разум его смотреть я не решалась — вообще не любила я, когда открываются предо мною чужие память да мысли, ведь боль того человека тогда моею делается, тоска его меня глушит, его слезы по моим щекам текут. Можно и умереть в чужом видении… А можно заблудиться — да так, что всю жизнь будешь блукать призрачными дорогами чужих грез.
Потому я и сдерживала изо всех сил умение это проклятущее, за которое меня еще в родной деревне невзлюбили.
Пошел Иван со мной — и то ладно. Я старалась о Кащее не говорить, не хотелось споров да пререканий, и не в ревности было дело — не знал Иван, что меня повелитель Нави соблазнить пытался, — а в том, что мы, вместо того чтобы сестру его искать, идем татя освобождать.
Так он мне и сказал, едва за заборол чародейской школы ступили.
— Василиса сказывала, что коли освободим Кащея, так и девчата там же будут, — ответила я, поклонившись теремам высоким, что над верхушками елок золотились. Неизвестно, когда доведется вернуться — чуяло беду сердце, чуяло, что долго еще не увижу я своего домовика, кота черного приблудного, Василису Премудрую да других наставников. И тошно становилось от этого предчувствия.
— А вдруг не будут? — ощерился Иван.
Вообще, он изменился в последнее время — видать, за сестру больно переживал, потому я старалась раны его не бередить.
Вот и шли молча, пока к реке не добрались.
Земля оковы снежные давно скинула, зеленью уже покрылась свежей, на березе сережки висели, и резные листики солнце поймать пытались, верба покрылась желтым цветом, который кое-где сменился пушистыми почками, а елки старую хвою всю скинули, и мягко пружинила она под ногами. Пролески выпускали синие стрелы цветов, и запах весны несся просторами Зачарованного леса.
Река чернела в туманной дымке — опасная и непредсказуемая.
Я осторожно шагнула по валежнику, ища глазами мост. Но его не было. Неужто вброд переходить?
— Боишься? — спросил Иван, приостановившись, меня поджидая.
Куколка на его плече сидела, в новом платье из блескучего шелку заморского, вышитого золотом да серебром, волосы ее соломенные платок цветастый покрывал, и глазенки Гони хитро сощурились в этот миг, словно она что-то задумала.
— Аленка, да ты воды боишься? — и смеется, схватившись за Ивановы волосы.
Он поморщился — видать, больно дернула.
— Ежели и боюсь, так то мое дело, — буркнула я, словно угрюмое настроение царевича и мне передалось.
— Утопнешь, мне головой отвечать, — посерьезнела Гоня, спрыгивая на землю. — Мостов тут нет, сразу говорю, это Василиса задумала, чтоб нечисть без ее на то позволения не могла за заборол школы попасть, оно ж известно, что мертвяки да навьи, упыри да черти не могут текучую воду перейти.
И тут Гоня покосилась на меня с ухмылкой. Иван лишь фыркнул, поняв, куда она клонит. Потом достал что-то из котомки своей, траву сухую вроде, на меня бросил, и горечью полынной понесло.
— Не чертовка она, гляди, не боится! — хохочет.
А я и рада, что он развеселился. Только реку все равно перейти надобно.
— Вань, а у тебя там полыни много еще? — спросила я его, прищурившись. Русалки да озерницы травы этой пуще всего боятся.
— Несколько веточек, — он их достал и тут же начал к моей одежде привязывать, за пазуху кинул листиков колких, в пояс закрутил, в косу вплел, за ухо сунул.
Понятливый.
А сам глядит на меня потемневшими глазами, и сердце слышно как колотится.
— Ну, айда? — Гоня, как по стволу, по ноге Ивана забралась, повисла на его руке, как на качелях, этим все и испортила.
Царевич недовольно на нее посмотрел, отпуская мою руку.
— Айда… — тихо ответила я. Ох, весело мне с ними будет, дала Василиса попутчиков!
А куколка Ивану строго кулачком погрозила — не балуй, мол!
С Иваном в пути тяжело мне было — что и говорить, царский сын, к походам не приучен, баловали его няньки да мамки. Ни костра разжечь толкового, ни похлебку приготовить, хорошо, у нас скатерть-самобранка была. Он же словно назло все делал — то поганок в лесу набрал, едва не отравились, когда грибочков лесных захотелось. Хорошо, что спутница наша, куколка Василисина, заметила, что именно царевич в котелок кидает. То давеча тень свою кормить пытался, чтоб отстала — мол, не нравится ему, что приклеилась, якобы морок через нее следом идет, то реку солил — зачем, так и не добились.
Но все его глупости в прошлом службу служили ему хорошую — это мне еще наставница Василиса сказывала, когда навязывала Ивана в спутники. Недаром говорят — дуракам счастье. И Сивку-Бурку он когда-то получил, и меч-кладенец для отца-царя нашел, и дудочку волшебную… А все потому, что не жадный был да не злой, а мастер песни петь да загадки загадывать. Все у него легко да ладно — как такому Жар-птицу не поймать? Поймает. Он давно о ней грезит — говорит, красива она, будто солнышко ясное.
И птицу отыщет, и царевну свою найдет.
От этой мысли — про царевну — отчего-то тоскливо становилось. Я девка простая, деревенская, и ростом не вышла, и телом тщедушная, да еще бледная, что мара полуночная. Поначалу выть хотелось от заносчивости царевича, а теперь, когда он меня очаровать пытался, и того хуже стало — и ведь не скроешься от него в своей горнице, все время на виду.
Путь нам неблизкий выдался — в самую Моровую топь, к границе загробного мира. Там речка Смородина текла, там ворота в иной мир — и там, как Василиса Премудрая сказала, сестрица ее старшая живет. Приграничьем места те зовутся.
Если бы не Гоня — кукла наставницы, — так уже заплутали бы, клубок волшебный Иван на третий день ухитрился где-то потерять, а тропинки стоголовым змием разрастались — поди пойми, какая верная, а по какой кружить на одном месте. Зачарованный лес, одним словом.
И все у нас уже начало ладиться — к готовке я Ивана больше не подпускала, — как попался нам на пути колодец. Он торчал из травы, словно зуб старой ведьмы, а на его краю деревянное ведерко расписное синело — васильки да пичужки какие-то. Царевич туда, к ведерку этому, а кукла в крик:
— Не пей ты гадость эту, проклята в нем вода!
— Козленочком стану? — улыбнулся тот, но от колодца отступил.
— Кто его знает? Но я черное колдовство за версту чую. Неладно тут что-то, а что — не пойму. Переночуем на соседней прогалине — там как раз навес из ветвей хороший, коли дождь пойдет, не намокнете.
— Но у нас вода на исходе, — напомнила я, — может, дальше пойдем, вдруг ручей попадется.
Оглянулась опасливо — все казалось, что из-за плеча кто-то наблюдает за нами. Странное чувство, пугающее.
— Дождевой наберем али квас пить будем — скатерочка сподможет! — Куколка целеустремленно направилась к негустым зарослям хмеля, что стеной высились, — за ними вроде как поляна виднелась.
Мы с Иваном следом.
Едва разместились да с костром управились, уже и стемнело. Сумерки плеснулись волной из оврагов, поднялись к алеющим небесам, заливая их мутной синью. Тревога не уходила, как я ни пыталась забыть о ней да отвлечься — царевич как раз о заморской поездке своей рассказывал, про чужие обычаи дивные. Остатки утки, которую утром в глине запекали, доели быстро, да и спать легли, чтобы встать пораньше — дождик мелкий уже шелестел по листьям, и под эти звуки хорошо будет отдыхать. Хорошо, что полог ветвей над нами густой, словно крыша, не промокнем небось. А ежели сильный ливень хлынет, так рядом ель огромная, у ее ствола можно будет переждать.
Но вот снились мне мерзости всякие — то я зачем-то хоромину Василисы Премудрой подожгла и на метле по небу летала да на пожарище любовалась, то силу не рассчитала и вместо дождя бурю страшную вызвала, деревни целые уничтожив, — так и ворочалась всю ночь, то и дело просыпаясь.
И как не заметила, что Иван-то наш отходил от стоянки, даже не знаю. Видать, в то время, как сон меня все же сморил, он и успел отлучиться.
Проснулась я окончательно, когда светать начало. Слышу, Иван с Гоней ругаются, только дым коромыслом стоит.
— Вот дур-ра-а-ак! — протянула кукла обреченно, словно устала орать да ссориться.
Я вскочила, гляжу — сидит у дерева наш Иван, колени к груди прижав, обхватил их руками, а глаза темные, злющие, и из шевелюры его золотистой рога пробиваются. Самые что ни на есть козлиные.
— Обморочило меня что-то, — оправдывается, — сам не знаю, как у колодца оказался — пришел в себя, когда уже воду эту проклятую пил! Гонечка, что теперь будет-то?
— Двоедушник ты теперь — вот что! — отвечала та. — И что за нечисть к тебе прицепилась, этого я не знаю. И как изгнать ее, оторвать от твоей души, тоже не знаю! Может, Василиса бы помогла — да только нет ее рядом. И назад возвращаться уже нельзя. Что же ты натворил, что же натворил…
Двоедушник… Я вскрикнула, пошатнувшись.
Иван поднял взгляд на меня — и там, в серой мгле, что клубилась черными тучами грозовыми, я увидела нечто… иное. Чуждое. Нечто запредельно жуткое. И избавиться от этой жути не получится без помощи сильных волшебников. Я же была слишком слаба, да еще и не обучена.
Иван теперь одной ногой в загробном мире, с ним будет морок идти по нашим следам, из его глаз глядеть Навь будет, и все, что мы делать будем, где находиться, обо всем Нави будет известно.
Ничего теперь не скроешь — ни заговорами, ни травами, ни отварами. Двоедушник опасен — не всегда он понимает, кто им управляет, сам ли он что-то делает, или иной кто им руководит. Порой совершит такой обмороченный что-то, а потом кается, рыдмя рыдает — не помнит ничего. Да и, живя за двоих, сгореть можно… Стареют рано такие люди. Впрочем, их и людьми назвать нельзя было уже. Иные они. Чужие природе людской, чужие миру Яви.
И царевич теперь не человек. Вот как быть?
— Зато ты теперь грозу можешь призвать или поле градом побить, — выдавила я, подходя ближе к царевичу. Осторожно прикоснулась к рогу, чуть дернула, будто надеясь, что оторву, рассеется морок и снова станет Иван прежним.
— Больно же! Куда тянешь! — ощерился он, и я разглядела острые клыки вместо зубов — волчьи, кажется.
— Прости… — Я тяжело вздохнула и поняла вдруг — люблю я его, дурака. Ну, или почти люблю. Но люблю или нет — потом разберусь, а Нави отдавать я его не намерена. Все, что угодно, сделаю, любые испытания пройду, а спасу царевича.
Даже если никогда он моим не станет.
Даже если для какой-нибудь царевны спасу.
А демонов-босоркунов прогоним. Главное, ночью его теперь крепко связывать, чтобы не бродил, людей не пугал да чтоб не навредил кому.
Иван же перестал хмуриться, вскочил, обнял меня, да так сдавил ручищами, что я едва не задохнулась. Но отчего-то лишь тепло по телу разлилось.
— Спаси меня, Аленушка…
— Спасу.
И тьма грозовая из его глаз схлынула, а я с радостью поняла, что могу вторую душу его прогонять. Одним своим прикосновением — пусть и не навсегда…
Наверное, это и есть любовь.
