Время откровений
Призрак
– Ты негодяй, – сказала Куинни, шлепнув ладошкой мне пониже спины. – Ты просто самовлюбленный негодяй, как и все макаронники.
– Будешь обзывать меня макаронником, начну называть тебя черномазой, – пообещал я, переворачиваясь на спину и на всякий случай прикрывая ладонями то, хм, что следует прикрыть, когда твоя подруга темпераментна и непредсказуема.
– Хочешь сказать, ты не любишь макарон? – спросила Куинни.
– Люблю, – признался я. – Честно, мне в этой робокухне не хватает простой пасты карбонара или фрутто ди маре.
– Там же есть, – удивилась Куинни.
– Cazzatta там есть, – сказал я. – Да, на вкус похоже. Если закрыть глаза, так и вообще не отличишь. Но мне хочется видеть то, что я ем, а не представлять. Мне хочется намотать на вилку спагетти и всосать их, чувствуя губами маленькие кусочки сыра и влагу соуса.
– Ты так аппетитно рассказываешь, что мне прям есть захотелось, – вздохнула Куинни. Я привстал на локте:
– Ща сбегаю, закажу…
– Нет, не ходи никуда. Не так сильно хочется. И… я не хочу, чтобы ты уходил.
– Как скажешь, – пожал плечами я и лег обратно, прижавшись бедром к ее шелковистому на ощупь бедру.
– Странно, – сказала она. – Мы с тобой такие разные, Призрак…
– Если бы мы были одинаковыми, у нас ничего бы не получилось, – ответил я. – Я предпочитаю девочек, а не мальчиков.
– Пошляк, – фыркнула она. – Я про другое. Про характер.
– И в чем мы разные? Наоборот, ты – такая же scopatta della testa, как и я.
– Польщена, – воспользовавшись моментом, она попробовала ущипнуть меня за… в общем, не важно. – Ну ты и костлявый!
– Не костлявый, а мускулистый, – возразил я.
– Костлявый! – и она показала мне язык. – Костлявый самовлюбленный макаронник. И за что только я тебя люблю?
– Не знаю, – ответил я честно. – Я лично тебя люблю потому, что ты il pi bella perfecta ficca из всех возможных.
– Вот, – улыбнулась она. – Страшно подумать, что мы могли бы не встретиться. Знаешь, иногда я думаю, как совсем взрослая, циничная и опытная, но стоит мне вспомнить о тебе, и весь мой цинизм куда-то улетучивается. И еще – не знаю, почему, но я уверена, что мы с тобой никогда не разлучимся. Никаких доказательств этого у меня нет, но точно так же я была уверена, что я не такая, как другие. Я тогда не знала слова «индиго», но знала, что я – «индиго», не такая, как все. Так и оказалось. А теперь я знаю, что мы никогда не расстанемся. Даже странно, правда?
– Che cazza, ну и что тут странного? Наоборот, хорошо. Тетка моя говорила, что каждого парня ждет своя невеста, – я скромно умолчал о том, как это комментировал мой дядя. Дядя был реалистом до мозга костей, потому казался прожженным циником.
– Кстати, – лежавшая на боку Куинни перевернулась на живот и подперла рукой подбородок. – Ты обещал рассказать про своего дядю, с которым я, как оказалось, знакома.
– С моим дядей?! – У меня глаза на лоб полезли, но потом я понял, что она просто перепутала. – Cara mia, ты слегка попутала: Чезаре Ресинголо мне не дядя, он с моим дядей в молодости дружил.
Я сам повернулся на бок, лег поудобнее и продолжил:
– Да так, в общем, и рассказывать особо нечего. Чезаре Ресинголо – почти городская легенда Палермо. Он никогда не состоял в мафии, но денег у него больше, чем у любого дона. Говорят, он якшается с политиками и миллионерами, у него дом во Флориде, больше похожий на дворец, и свое палаццо в Венеции. И это при том, что в юности он был беден, как церковная мышь. А еще он не пропускает ни одной мало-мальски симпатичной fica, и это точно, вот я и приревновал.
– Можешь не ревновать, – сказала Куинни. – Ни к прошлому, ни, тем более, к будущему. Но мне кажется, это ведь не вся история, правда?
– Не вся, – согласился я. – Правда, тут я уже свечку не держал. В общем, дядька мне как-то рассказал, по пьяни, ясен перец, что они с Чезаре, когда еще корешились, раз поставили на перо одного черножо… ммм, африканца. Ну, то есть они не хотели, но тот быковать начал, ну, Ресинголо и пустил ему красненькое, а тот взял да и сожмурился на месте. Дядька, я так понимаю, струхнул, а Чезаре, хоть и сам был напуган, все-таки пробежался по карманам этого жмурика. И что-то у него забрал такое, что ему в корне жизнь перевернуло. Со стороны вроде как фарт попер, но сам он вроде не особо этому радовался. Не знаю, правду ли дядька говорил или заливал, с него станется…
– Похоже на правду, – кивнула Куинни серьезно. – А что он у него взял, твой дядька не говорил?
Я отрицательно покачал головой:
– Не знаю. Что-то небольшое, наверно…
– Может, карты? – предположила Куинни.
– Почему карты? – удивился я, потом понял. Куинни уже рассказывала, что наши с ней фичи, как она выразилась, из одной колоды вытянуты. Но что это была за колода, не говорила. – Ты что, играла с Ресинголо в карты?!
Она кивнула.
– И кто выиграл? – спросил я, чувствуя вновь поднимающуюся ревность.
– Я, – сказала она. – Ты же знаешь, Игра – это одна из моих суперсил. Потом он мне погадал, и там выпали две карты – моя дама и твой валет.
– Круто, – сказал я, но в душе у меня было… странно. Мне все это не нравилось.
– Может, это были карты брухо? – сказала Куинни. – Ты же знаешь, я серьезно отношусь к этому. Колдовство считают чепухой, бабьими сказками, суевериями и мошенничеством, но у меня получается… И я знаю, что у других получается тоже, хоть у них и нет никаких «сверхспособностей».
– Опять ты все сводишь к своему колдовству, – покачал головой я. – По-моему, все просто: нравится тебе косплеить страшную ведьму – дело твое, а суть все равно в твоих сверхспособностях.
– Нет, тут есть еще что-то, – возразила она. – Дорогу уходящих не я создала, о ней у нас говорят старики, а молодежь посмеивается. И карты… ты ведь знаешь, что для меня карты? Конечно, я старалась узнать про них все. Так вот, изображения Старших Арканов Таро находили в египетских погребальных камерах. Раньше считалось, что это просто иллюстрации к Книге Мертвых, но, когда Кэннон и Хаттон в двадцать втором раскопали второго сфинкса в Гизе, выяснилось, что это не так или не совсем так. Таро, как минимум, существовало за три-четыре тысячи лет до Рождества Христова.
– И что? – спросил я.
– Может, это и не изобретение египтян? – спросила Куинни. – В Анголе, говорят, находили пирамиды более древние, чем в Гизе. А мы не так давно были, если вам Лорд не соврал, в городе намного более старшем, чем любые пирамиды. Что, если карты пришли оттуда?
– Ну, пришли и пришли, – пожал плечами я. – Che cazza? Не понимаю я этого. Мало что там было в прошлом, меня больше интересует настоящее.
– Но магия… – Куинни покосилась на меня, – хорошо, не магия, но какая-то сила из прошлого работает в нашем настоящем. И карты старого брухо…
Тут меня осенила догадка:
– Ага, доисторические магические карты… cara mia, ты мою фичу видела? Я вспомнил, этот фильм назывался «Призрачный гонщик». Карты, может, действительно старые, но явно не доисторические – сомневаюсь, что во времена сфинксов и пирамид были мотоциклы. Особенно «Харлеи» позапрошлогоднего выпуска.
Куинни посмотрела на меня с каким-то упрямством, но вынуждена была признать мою правоту. Мы поговорили еще немного и заснули. Причем я даже не понял, как и когда это произошло.
А это, как я уже знал, верный признак «фазы перехода». Я оказался… кажется, это называется «саванна», если я ничего не путаю. Равнина была глаже многих сицилийских дорог, лишь вдалеке маячил похожий на сломанный зуб одинокий белый утес.
Затем сзади послышалось знакомое, успокаивающее урчание, и рядом со мной затормозил Цезарь со своим призрачным гонщиком.
– Buongiorno, – сказал я, – чем обязан?
– Как будто мне для того, чтобы повидаться с тобой, нужны поводы, – отозвался Цезарь. – Был бы я собакой, вилял бы хвостом всякий раз, когда ты появляешься. Ладно, не буду rompere i coglioni tuoi – хотел тебя немного просветить на предмет того, что говорила Куинни.
– Che culo, и что же ты мне расскажешь? Или лучше так, откуда ты вообще об этом можешь знать?
– От Купера, – сообщил Цезарь. – Но больше от Ириму.
– От Ириму? – переспросил я, как дурак.
– От меня, – сказала Ириму, фича Куинни, выходя из-за Цезаря. Я не заметил, как она появилась. – Мы хотим сказать тебе нечто, что тебе нужно запомнить, но лучше никому не говорить, особенно Куинни.
– Почему? – спросил я.
– Потому, что знание нельзя получить сразу, – сказала Ириму. – Оно как колос в поле. Зерно не сразу дает колос, ему надо прорасти и созреть. Каждый из вас должен сам понять природу своей силы, и некоторые к этому близки. Но у тебя много вопросов, и мы решили тебе помочь.
– Почему именно мне? – удивился я. Внезапно в голову пришла догадка, cazzarolla, не особо приятная. – Я среди ребят самый тупой, да?
– Нет, – ответил Цезарь. – Вы все идете плечо в плечо. Но кто-то должен знать. И мы выбрали тебя, потому что ты самый надежный.
– Самый надежный у нас Фредди, – возразил я. – Но спорить не буду. Мне самому интересно, что у вас там за секрет.
– Все просто, – сказала Ириму. – Цепочка – единое целое, но у каждого из вас есть свое глобальное направление. Мужское начало – активное, движущееся. Женское – постоянное, неподвижное. Без мужского начала невозможно развитие, без женского – невозможно существование.
– Кажется, вы все-таки не по адресу обратились, – заметил я. – Вам следовало бы сказать это Джинну, он у нас самый умный.
– Четыре женщины, – Ириму словно не слышала меня. – Четыре мировых стихии, большие, чем то, что называется стихией. Тень – это Жизнь, Леди Лед – Смерть. Дария – Пространство…
Она коснулась рукавами своей одежды, которую я иначе, как саван, воспринимать не мог, капюшона, и, che cazza, мне стало страшно. Страшней, чем резать себе палец, cazzarolla.
– Сейчас ты сам назовешь мое имя, – сказала она, отбрасывая капюшон. Это была контактная фаза, не сон, но и не явь, и я не смог зажмуриться.
Я увидел Куинни. Она была маленькой девочкой, младенцем, но я узнал ее. И она менялась, становилась старше. Через несколько секунд она такая, какой я знаю ее сейчас; потом старше, еще старше… у нее появляются морщины, первая седина, она стареет, и мне так хочется как-то это остановить. Но я понимаю, что когда-то увижу ее такой – старой, поседевшей, но, che cazza, такой же любимой и родной. А затем ее глаза закрываются, и вот уже передо мной – череп, обтянутый кожей, а я понимаю, что плачу. Вспышка – и я опять вижу ее ребенком, и все начинается вновь.
– Прекратите! – крикнул я. – Nel nome della Beata Vergine Maria, перестаньте!
– Не могу, – ответила Ириму. – Это – моя суть, отражение стихии моей хозяйки. Я – это течение времени, вечный цикл меняющихся эпох…
– …и встречающихся в них вещей, – добавил Цезарь, протягивая мне пылающую руку. В руке у него было что-то. Небольшое. Прямоугольное.
– Бери, это твое, – сказал Цезарь, вкладывая мне в ладонь колоду черных карт.
Тень
Как же все-таки хорошо с Фредди!
Я немного разобралась со здешним «умным домом», и теперь у нас в «спальне» был довольно реалистичный пейзаж тропической полночи – вместо глухой стены тихо шуршал морской прибой, вместо потолка раскинулось звездное небо с тонким серпиком луны, легкий ветерок нес морскую свежесть, казавшуюся настоящей, а ноги, которые я спустила с кровати, касались мелкой гальки, нагретой дневным солнцем и теперь щедро делящейся теплом. Одно из новых достижений интерьера – маман заказала себе такое, но до моего исчезновения нам его не успели еще доставить, хотя пару раз я имела удовольствие сниматься в подобных интерьерах.
Вспомнив об этом, я вдруг осознала, что уже тогда понимала, что все это ненастоящее, хотя другие принимали иллюзию за чистую монету. Уже тогда я знала, что виртуальная реальность вокруг меня – фальшивка.
А сейчас я наслаждалась теплой тропической ночью. Да, я знала, что все это – голограмма, но научилась забывать об этом, если нужно. В конце концов, реальность всегда такая, как ее видим мы. Не бывает просто дождливых дней – бывает либо тоскливая непогода, когда мы грустим, либо меланхолично-романтическая, когда у нас спокойно на душе. И просто солнечных дней тоже не бывает: либо природа радуется вместе с нами, если на душе хорошо, либо издевательски светит неприлично яркое солнце, когда нам плохо.
Фредди мирно спал, лежа по диагонали на нашей большой кровати. Милый Фредди, он сначала сказал, что будет спать на полу, если мне неудобно с ним в одной постели. Какой он все-таки огромный! Я подумала, что пусть наша жизнь в Проекте непроста и полна опасностей, но я все равно благодарна кураторам. За Фредди, за Дарию, за остальных ребят…
Я некстати вспомнила Льдинку. Надо бы ее проведать. Предложу ребятам, когда опять соберемся вместе. А пока я соскользнула с кровати и отправилась к душевой. В этом небольшом помещении половину площади занимала довольно просторная душевая кабинка со всякими помывочно-массажными прибамбасами и форсунками, а также с водонепроницаемой панелью управления – с ее помощью можно было создать прямо-таки симфонию водяных струй, пара и ароматов! Но я все равно больше люблю ванны, чем душ.
В другой половине были самый обычный умывальник и тумбочка с сиденьем сверху. На сиденье сидел Талисман и умывал лапкой мордочку.
– Не спится? – спросила я котика, почесав его за ухом. Конечно, я мало времени уделяю Талисману, но, кажется, его это не особо беспокоит. Ответа я не ожидала, но он последовал:
– Котенок дрыхнет, – сказал Талисман, изогнувшись и приподнявшись на лапках. – Ты, кстати, тоже спишь. Это контактная фаза сна.
Меня это не удивило – когда жизнь похожа на прекрасный сон, неудивительно, что сон похож на жизнь.
– Я все никак не пойму, – сказала я. – Ты все-таки котенок или…
– Отчасти. В мире все связано, и особенно в мире разума. Иногда трудно сказать, где заканчивается одна личность и начинается другая. Например, Норма – в ней есть что-то от Нелли. И даже зовут их похоже.
– Может, потому что обе они любят Бракиэля? – спросила я.
– Может быть, – ответил Талисман. – А может, и нет. Мне трудно сделать определенные выводы. Я всего лишь юный кот и не знаю ничего о любви.
Я хихикнула:
– А фичи умеют любить?
– Даже не знаю, как на это ответить, – сказал котенок. – Ни да, ни нет тут не подойдут, пожалуй. Впрочем, про людей можно сказать то же самое.
– Я люблю Фредди, – произнесла я серьезно. – Я уверена в этом. Потому, что раньше у меня от слова «любовь» появлялась изжога. В том мире, где я жила, смысл этого слова полностью испохабили и любовью называли что угодно, кроме самой любви.
– А что такое любовь? – спросил Талисман с умильно-серьезным видом. И я ответила ему тоже серьезно.
– Любовь – это когда не представляешь себе жизни без другого. Если Фредди… не хочу даже говорить. Даже думать о таком не хочу.
– Тогда я тебя немного успокою, – сказал котик, подняв переднюю лапку и ткнув ею в мою ладонь. – Вы с Фредди действительно… у вас с ним одна линия жизни, понимаешь? Если даже вас разлучить, вы притянетесь друг к другу, как магниты – через время, через пространство, игнорируя саму смерть.
– Кто тебе это сказал? – спросила я.
– Ириму, – ответил котенок. – Это фича Куинни, и она в этом разбирается.
– Почему? – удивилась я.
– Она старше всех нас, но при этом самая молодая. Я не силен в парадоксах. Так что не спрашивай меня, что я имею в виду.
– Ладно, – пожала плечами я. – В конце концов, какая разница? Я не могу проверить, правда ли то, что ты сказал, но и не стану этого проверять. Я буду верить в это, вот и все.
– Слушай, – опомнился котенок, – я тут с тобой немного заболтался, а ведь у меня дело. Мы, как ты знаешь, пытаемся возродить Арвен.
– Получается? – заинтересовалась я.
– В общем, да, – ответил котенок. – И я здесь ключевая фигура. Есть на то веские причины. Так вот, в процессе этого я обнаружил кое-что интересное. Не могу сказать, что это такое, сам не понял, но вскоре тебе придется с этим столкнуться.
– Откуда ты знаешь?
– Трудно объяснить, не залезая в дебри общей и специальной теории относительности, – ответил Талисман. – Так что, если не хочешь получить двухчасовую лекцию о природе времени, просто поверь мне на слово. Так вот, ты должна запомнить кое-что. Запомнить, а потом рассказать остальным.
– И что же я должна запомнить?
– То, что тебе нельзя бояться. Потому, что твой страх – это их пища. А там, куда вы идете, страха будет много.
– А куда мы идем? – удивилась я. Котик посмотрел на меня, как мне показалось, грустно:
– Конкретно ты сейчас идешь спать.
– Конкретно иду спать, – сказала я, чувствуя, что действительно хочу на боковую. – Слушай, а можно мне ненадолго проснуться? Я кое-что забыла сделать перед сном.
– Хорошо, – разрешил Талисман. – А ты тогда скажи Фредди, что его завтра в контактной фазе ждет встреча. Ему надо пообщаться с Джинном и Призраком, но так, чтобы об этом никто не знал.
Я кивнула… и открыла глаза. В комнате было темно и тихо, лишь негромко шелестели невидимые мне пальмы. Да, виртуальные, ну и что?
Зато Фредди рядом со мной был совершенно реальным, и все остальное не имело значения. Когда ты любишь, с любимым тебе хорошо где угодно. Даже на краю бездны, даже в палате хосписа, даже в аду…
Фредди лежал спиной ко мне. Я тихонько приподнялась на руках, прижалась грудью к его широкой мускулистой спине и осторожно поцеловала его в ухо. Затем обняла его и заснула уже без сновидений…
Джинн
С недавних пор я практически перестал спать в полном смысле этого слова – какая-то часть меня все время бодрствует, исследуя глубины информационного мира. Мы давно уже живем в новой реальности, где параллельно материальному существует огромное виртуальное пространство. Моя Дария сравнивает два этих мира с сушей и морем. Море всегда рядом с людьми, но люди по-прежнему сухопутные создания. Конечно, среди них есть пловцы, ныряльщики, дайверы, водолазы, подводники…
Но каждый из них все-таки покидает водную стихию и выходит на сушу, где проводит основную часть жизни, может быть, не самую интересную, но основную. А я в этом мире был первым человеком-амфибией. Я жил одновременно в двух мирах, иногда глубже погружаясь в информационную пучину, иногда подолгу прогуливаясь по пляжу мира материального. А чаще всего (хоть тут и сложно придумать аналогию) совмещая первое со вторым.
Сначала мне даже показалось, что наши кураторы, на мой взгляд, несколько недальновидно дали мне в руки такой инструмент, как сурдомозг – с ним для меня, казалось, не было ничего невозможного в интерактивном космосе. Но потом я понял, что свои «красные линии» есть везде и не каждый замок можно открыть даже с такой суперотмычкой, как у меня.
Один мой знакомый юрист, мистер Харрисон, как-то раз сказал (не мне, а кому-то неизвестному, по телефону): если перекрыты все выходы, надо выйти через вход. Есть еще похожая пословица, про гору и Магомета, ее любил повторять другой мой знакомый, Петр из Восточной Европы (с ним я познакомился в Сети, и он был одним из тех немногих, по ком я, можно сказать, скучал). Петр научил меня одной нехитрой, но полезной логике – любую задачу можно решить несколькими способами. Любой запрет можно обойти, если поставить себя на место того, кто его наложил.
Мой мир (кстати, в Сети его иногда называют «глубина», что опять-таки ассоциируется с морем) позволяет почувствовать себя волшебником. А поскольку я много времени проводил в Сети, мне было проще привыкнуть к своим сверхспособностям, чем другим ребятам. И проще понять, что такое цепочка, что такое слияние. Мы становились живым кластером, вроде того, который пытался создать вирус «Лаврентий-37» из всех компьютеров мира (это событие предшествовало крушению биткойна и навсегда закрыло тему искусственного интеллекта, по-моему, преждевременно). И к полусну-полубодрствованию мне привыкнуть было легче, и к тому, что моя фича, как истина у бессмертного агента Малдера, постоянно где-то рядом, тоже.
В отличие от ребят, я мог войти в контактную фазу не засыпая, потому что в принципе никогда не спал и не бодрствовал на все сто. Тем не менее Купер общался со мною чаще всего наедине. Сейчас Дария заснула, свернувшись калачиком и прижимаясь ко мне, а я находился в состоянии, скажем так, «скорее сна». И конечно, Купер появился.
– Жизнь – штука очень непростая, – сказал он, садясь напротив меня в мире, именуемом «глубина». Вокруг нас тут же выстроилась ротонда с симпатичным морским пейзажем, мне хорошо знакомая, – один из стандартных дизайнов нашего комнатного виртуализатора. – Фраза банальна, но людям свойственно игнорировать прописные истины, потому о них постоянно приходится напоминать. Ты когда-нибудь мечтал сломать систему?
– Да кто ж об этом не мечтал? – пожал плечами я. – Наверно, каждый подросток.
– Да, в твоем возрасте система кажется чем-то особенно несправедливым, – согласился Купер. – Ведь она гнет и ломает человека, встраивая его в себя. Но почему же тогда она все еще существует?
– Потому, что ее сложно сломать? – предположил я.
– Ее ломали, и неоднократно, – возразил он. – Но всякий раз выстраивали другую, менее совершенную, поскольку строили поспешно. Так вот, Джинн, тебе в жизни повезло. Ты… вы с ребятами воплотили в жизнь мечту каждого подростка – вы сломали систему.
– Как? – не понял я. – Когда? И почему я этого не заметил?
– Существует сорок четыре цепочки, – пояснил Купер. – Но лишь в одной сразу что-то пошло не так. Роман Бракиэля с куратором, лишняя участница – Олга, все это было неправильно. А если что-то идет не так, то ошибки начинают накапливаться. Сколько вас в цепочке?
– Семь, насколько я знаю, – ответил я. – То есть восемь. Все-таки никак не могу признать Бракиэля нашим. Даже Призраку это удалось…
– Вас не семь и не восемь. Вас уже десять. Но лишь на первый взгляд. Если не касаться сути. А по сути – вас все-таки девять. Система сломана, ваша цепочка создала нечто новое, чего не было раньше.
– И что? – спросил я.
– Вас постараются уничтожить, – сказал Купер, потирая бороду сухонькой ладошкой. – Не со зла, не из неприязни. Просто вы – неправильные, вы – критический сбой, ошибка программы, баг, который не успели пофиксить. Кураторы не дураки и понимают, чем чревато ваше участие в Проекте – вы можете перевернуть его с ног на голову. Но у кураторов цугцванг, потому что один из них… одна из них стала частью вашей цепочки.
– Ты говоришь так, словно кураторы нам враги. – Мне на секунду сделалось страшно. Я вспомнил Лорда в туннеле арктической базы, как он швырял Фредди, как освещал нам дорогу светом, не имеющим источника. Если он решит нас уничтожить – разве его может что-то остановить?
– Парадоксально, но это не так, – дал ответ Купер. – Я не зря начал с философии. Люди любят все упрощать, мерять многомерные вещи в Декартовой системе координат. Но жизнь намного сложнее, чем двухмерная фигура, и тот, кто о тебе искренне заботится, порой опаснее того, кто тебя от души ненавидит. Они могут жалеть вас, сочувствовать, но вы им не нужны. «Такой, какой ты есть, системе ты не нужен», – процитировал он моего любимого рэпера.
Я кивнул и сказал:
– Тогда мы обречены.
– Нет, – возразил Купер. – Выход есть всегда. Когда система сломана, можно выстроить новую. Уничтожать ради уничтожения вас не станут. Это неэффективно. Просто вы станете их «пробным шаром», их пушечным мясом. Чтобы уцелеть, вам надо выдержать. Объединиться и доказать, что вы сильнее, жизнеспособнее. Тогда именно вы сделаетесь основой для новой системы. Я говорил о числах, но дело не в числах. Им нужны были великолепные исполнители, им нужна команда суперменов, по их воле переворачивающая мир. И они ее создали, в виде вашей цепочки, но то, что получилось, им не понравилось. Докажите, что вы круче, что именно вы – то, что нужно! Переверните их мир. У вас есть шанс.
– Почему? – спросил я.
– Могущественные владыки властвовали над народами, – сказал Купер, – вожди вели армии, целые государства следовали по велению их воли. А вы не такие. Кто из вас лидер?
– Микеле, наверно…
– А Бракиэль? – спросил он. – А Льдинка? А ты сам?
– Я не знаю, – признался я.
– Никто, – ответил он. – И каждый из вас. Каждый из вас готов отдать жизнь за другого, каждый из вас готов подставить плечо, чтобы помочь. Даже Апостолы спорили, кто из них выше, а у вас этого нет. Все вы – первые, все боги, и потому страшны тем, кто хочет быть вождем и повелевать, и сейчас я не только о кураторах. Вы опасны; вы ломаете систему, но не там, где этого хотят другие. Вы – изгои, вы мятежная цепочка, и вас будут пытаться уничтожить, звено за звеном, но пока хотя бы одно звено уцелело, цепочку не разорвать.
– Я должен рассказать об этом ребятам, – сказал я.
– Если не хочешь, чтобы я удалил это из твоей памяти, даже не пытайся, – предупредил он. – Подсказку получит каждый из вас, и каждый именно ту, какую надо.
– А не слишком ли ты на себя берешь? Кто ты? Ты ведь часть меня!
– Уже нет, – ответил Купер. – Уже намного больше.
Он вышел вперед и встал передо мной.
– Вы – мятежная цепочка, – сказал он, – и вы создали меня.
Внезапно он сверкнул и превратился в Эсмеральду. Потом в Цезаря, Талисмана, Ириму, Молчаливого гиганта, Арвен… а потом – в золотистую, обнаженную Леди Н. – это что же, фича Бракиэля? – в випочку, похожую на Амели, но неуловимо отличающуюся, в черно-золотого Бракиэля, Августа, рыжеволосую повзрослевшую Олгу, бородатого мужчину со шрамом и киберпротезом руки…
А потом стал юношей, прекрасным, как Адонис, сияющим, как Фаэтон, и я знал – это сияние было Силой. Я знал – он может убить прикосновением и вернуть жизнь мертвому телу, он может сдвигать с места горы и жестом останавливать армии.
– Кто ты? – спросил я.
– Я – это вы, – ответил он, и я понял, что это так. В его прекрасных чертах были мои, и Дарины, Призрака, Куинни, Фредди, Тени, Леди Лед, Бракиэля, Олги, Августа и даже Леди Н. – Я есть. Я существую. Вы создали меня.
Вспышка – и передо мной вновь привычный мне Купер.
– И каким он будет, зависит только от вас, – сказал тот, кого я привык считать своей фичей. – Но именно потому все, что вы узнаете, вы должны узнавать в слиянии. Не говоря ни слова друг другу. Для этого у вас есть мы. Помните это.
Я молчал. Просто не знал, что сказать.
– Ничего не говори, – посоветовал мне Купер. – Учись общаться без слов. А сейчас тебе надо поспать. Ты не спал уже целую вечность…
И я заснул – впервые с момента имплантации.
Бракиэль
Я увидел Нааме. Она стояла и улыбалась такой привычной своей полуулыбкой, которую я любил, без которой я уже не представлял себе жизни. Она улыбалась, но глаза ее были пусты, как у мертвеца.
Она улыбалась… и еще одна Нааме, стоявшая позади нее с такими же пустыми глазами, тоже улыбалась. И третья, и четвертая, и пятая – весь ряд Нааме улыбался и смотрел пустыми глазами – не на меня, а на такой же ряд Баракк… Баракков… Не знаю, как правильно. Позади ряда Нааме находился такой же ряд задумчивых Лордов, а с противоположной стороны стояла шеренга Апистий. Их было здесь несколько десятков – каждого из наших кураторов.
– Кажется, кто-то нашел комнату Синей бороды, – моей шеи легонько коснулась рука, и я рывком обернулся. Она была как две капли воды похожа на тех Нааме, что шеренгой стояли теперь за моей спиной. Но ее глаза оставались такими, как раньше – живыми. – Но она оказалась банальной гардеробной. Ты шокирован, Бракиэль?
Я отрицательно качнул головой:
– Почему я должен быть шокирован?
– А разве не должен? – спросила она. – Или ты думаешь, что это просто клоны?
– Мне кажется, это запасные тела, – предположил я.
– Ты проницателен, – Нааме умела быть разной, и я к этому уже привык. Сейчас она была отчужденной, холодной, язвительной и колкой.
Но это не мешало мне ее любить.
– Ты обнимал тело, – сказала она. – Ты проникал в него. И подсознательно считал, что овладеваешь мной. Но тело для меня – лишь одежда. Сегодня я здесь…
Внезапно Нааме застыла, ее глаза опустели, а голос раздался из-за спины:
– А теперь здесь.
Я обернулся и увидел, как шевельнулась одна из фигур Нааме. Шевельнулась – и замерла.
– Или здесь, – сказала одна из Апистий – я едва успел понять, какая именно.
– Или здесь, – ближайший ко мне Баракка схватил меня за плечи своей клешней и силой развернул к себе, чтобы я увидел, как стекленеют его глаза. Я едва высвободился из его захвата, развернулся…
– Или здесь, – сказал Лорд из ряда Лордов. И его глаза застыли, но через минуту ожили, как и глаза его соседей и всех остальных Лордов, Нааме, Апистий и Баракк.
– Я – везде, – сказали все они буквально в один голос, – и нигде.
И вновь все фигуры замерли. Стало тихо, как в гробу. Я обернулся к первой Нааме, но ее глаза были тоже неживыми.
– Где я? – донесся голос из дальнего конца помещения. И я не понял, кто именно говорит. Впрочем, это было не важно. Я был не в комбинезоне Проекта, а в простой рубахе и брюках, и это было очень кстати.
Я рванул рубаху за воротник, обрывая липучки, которыми она застегивалась, и обнажая грудь.
– Вот здесь. Я люблю тебя. Я люблю тебя, и мне плевать, что ты не хочешь это слышать. Я тоже много чего не хотел бы слышать, но должен, и это правильно. Больше никаких игр, Нааме. Никаких условий. Я люблю тебя, нравится тебе это или нет.
– Любишь? – ожила та самая Нааме, что коснулась моей шеи. – Наверно, этого тебе мало, милый Бракиэль. Но ты еще не все видел. Идем.
Она схватила меня за руку и буквально силой потащила за собой – мимо Баракк, мимо Апистий, к незаметной двери справа. За дверью находился коридор. Стена, прилегающая к гардеробной, была зеркальной, а дальше располагались четыре двери. Нааме открыла первую из них, и мы вошли.
За дверью была крохотная комната, в комнате стоял стол, на котором лежало тело, накрытое белой тканью. На ткани были подозрительные коричневые пятна.
– Очень не хочется это делать, – произнесла Нааме, обращаясь как будто даже и не ко мне, а к себе самой. Перед ней возник прямоугольник виртуального планшета, она что-то пальцем поправила в его записях. – Очень, очень не хочется.
…и застыла соляным столбом, а тело на столе дернулось и издало хриплый, не совсем человеческий стон… и поднялось, сбрасывая с себя простыню.
Это была Нааме, но какая! Вместо правой руки – обрубок, на лице – огромный ожог, правая грудь разворочена, и там – какие-то ошметки из плоти и застывшей крови…
Я бросился к ней:
– Подожди, я тебе помогу! Постой, я сейчас вызову медлаб…
Искореженное тело упало, обмякнув, простыня скользнула на пол, открывая то, что осталось от ног Нааме, и развороченный живот с внутренностями, лишь каким-то чудом не вывалившимися наружу. За моей спиной раздался короткий смешок:
– Медлаб здесь не поможет, милый Бракиэль. Чудо уже то, что это тело удалось довезти до Базы. Такую меня ты тоже любишь?
Я почувствовал, что у меня саднит веки – я не плакал с детства, и вот заплакал. Но ответил, ни на минуту не сомневаясь:
– Да.
– Это ты еще остальных не видел, – сказала она. – Не боишься?
– Нет, – упрямо заявил я. Она улыбнулась – жестокой улыбкой, похожей на оскал:
– Ну что же, идем, бесстрашный.
Дальняя стена оказалась дверью, ведущей в такую же комнату. За ней была еще одна, еще, еще, еще…
И в каждой была Нааме. Полурастерзанная какими-то чудовищными когтями или клыками; покрытая непонятной белесой плесенью, с почти прозрачными ростками, вырывавшимися из ушей, рта, носа…; покрытая рубцами химических ожогов, так, что черты лица нельзя было разобрать, и узнать получалось только фигуру, и то едва-едва; разорванная почти пополам; обожженная до состояния головешки (но живая и страшно кричащая от боли, когда ее оживили); обмороженная; покрытая язвами, струпьями и бубонами десятка болезней, как некогда праведный Иов; лишенная рук, ног, глаз, носа, ушей, груди…
И всякий раз она спрашивала меня, люблю ли я ее – такую, и я неизменно отвечал, что люблю. Да это и без слов понять можно было – всякий раз я бросался к ее очередному растерзанному воплощению, и пару раз ей пришлось от этого удерживать меня силой.
– Ты неисправим, – зло сказала она. – Бракиэль, ты ненормальный?
– Говорят, все влюбленные ненормальны, – сообщил я. Мы стояли у тела, в котором едва можно было узнать Нааме, и я не плакал, кажется, у меня закончились слезы. Если она пережила все это… от понимания этого моя любовь становилась только сильнее. Больше такого не должно повториться. Не тогда, когда я с ней. – Я стану сильным, самым сильным. И никто никогда больше не сделает с тобой такого…
– Боже, да ты совсем ребенок! – воскликнула она. – Ну что же, тогда последняя я. Идем.
И она ввела меня в последнюю комнату или, вернее, втолкнула, захлопнув дверь за спиной. В этой комнате ее очередное воплощение сидело на полу, на пятках, и смотрело на меня. Видимые повреждения на обнаженном теле отсутствовали, лишь волосы на голове были обриты, судя по короткому пуху, с неделю тому назад.
– И что? – спросил я ее. Она не ответила, лишь молча смотрела на меня. – Нааме…
Она замычала и опустилась на четвереньки. Я увидел тоненькую ниточку слюны из уголка ее рта.
– Нааме? – сказал я.
– Ыыыыымммм, – ответила она и поползла ко мне. Двигалась она как зомби из малобюджетного голофильма, рывками. Я непроизвольно шагнул назад, упершись спиной в дверь, а она подползала все ближе, мыча и пуская слюни. – Нааме, что с тобой? Что они с тобой сделали?
Она подползла ближе. От нее неприятно пахло, и вблизи ее мимика казалась еще страшнее, словно это и не человек вовсе. Но это была Нааме, что-то от нее осталось в глазах этого существа. И я присел – сначала на корточки, затем опустился на колени.
Она посмотрела на меня почти осмысленно:
– Б-раки-эль, – сказала она отрывистым, неприятным голосом. – Лю-бишь?
– Люблю, – заверил я и, потянувшись вперед, обнял ее. Мне приходилось напоминать себе, что это – тоже моя Нааме. Одна из тысячи ее ипостасей. И если я ее люблю, то люблю даже такой.
Внезапно она обмякла и выскользнула из моих рук. Я на миг испугался, наклонился над ней… и услышал звук открывающейся двери. Потом тихие шаги и знакомый запах сигарет и парфюма, контрастирующий с неприятным запахом, исходившим от тела, лежащего передо мной.
– Ты дурак, Бракиэль, – заметила Нааме, присаживаясь на корточки. – Ты кретин. Неужели ты мог бы любить меня даже такой?
– Да, – ответил я, поражаясь, как глухо звучит мой голос. – Если мы любим только здоровых и прекрасных, грош цена нашей любви. Любовь – это прежде всего самопожертвование, разве нет?
– Не знаю, – сказала она. – Но начинаю верить. Начинаю понимать, что, наверно, так оно и есть. Да, так оно и есть.
– Конечно, – улыбнулся я. Она протянула мне руку и позвала:
– Вставай. Идем отсюда.
Мы пошли обратно – молча, мимо накрытых тканью тел на столах. В первой комнате два андроида перекладывали изувеченное тело на стол, а третий вытирал с пола кровавые пятна.
Когда мы вышли в коридор, она попросила:
– Прости меня.
Я промолчал. Только кивнул.
– Я проведу тебя в твои апартаменты, – сказала она, не глядя на меня.
– Ты останешься? – спросил я.
– Не сегодня. Тебе еще надо забыть… все это. Б’аннах’химджиме, я не должна была этого делать! Какого черта!
Я обнял ее за плечи, чувствуя, что что-то изменилось. Кажется, она в первый раз действительно нуждалась в моей защите. В моем участии.
– Лучше бы ты осталась, – проговорил я, вспоминая ее доппельгангера с пустыми, лишенными разума глазами. – Мне не нужно ничего забывать, чтобы продолжать тебя любить.
– Зато мне нужно забыть, – ответила она. – Прости, но сейчас я не смогу.
Я вновь кивнул.
* * *
Когда мы уже подошли к моим апартаментам, она остановилась. Я обернулся к ней. Она смотрела на меня и молчала, потом сказала:
– Все пошло не так, Бракиэль. Все казалось таким простым, а потом появился ты и как какой-то безумный ледокол, взломал все, что можно, в моей жизни. Но я даже рада этому. Да, я рада. И знаешь, я сегодня не останусь с тобой, но никогда, даже в самые острые моменты любовного экстаза, ты не был ближе к моему сердцу.
– Это только начало, – проговорил я, беря ее за руку, чувствуя, как напрягаются ее пальцы. – Быть близко к твоему сердцу – это слишком мало. Я хочу быть в нем. И буду.
После чего поднес ее руку к губам и поцеловал. А потом ушел в свои апартаменты.
