Тарасов, перехватывая в замерзающей руке небольшой фибровый чемоданчик, долго стоял около маленькой, серебристой будочки с врезанными в стекло микрофоном и динамиком в никелированной металлической сетке. Строгая, полная, немолодая женщина с седеющим неряшливым коком волос на затылке, напоминавшая старую учительницу, быстро листала какие-то толстые, измызганные книги, нервно хватала трубку и что-то повелительно рявкала в нее хриплым голосом.

Шел мелкий дождь, обливая каменную задумчивую фигуру Ивана Федорова с раскрытым каменным же свитком в руках.

Шелестя шинами, к памятнику Дзержинскому неслись машины, уже засветились высокие окна Детского мира и серой, будто спрятавшейся от недобрых, завистливых взглядов, гостиницы Метрополь. Начинался сеанс в одном из маленьких залов встроенного в первый этаж кинотеатра.

Люди, пригнувшись, семенили вдоль здания. Осень пришла с опозданием, но так же, как обычно, со своими удручающими приметами – холодным, мелким, нескончаемым дождем, пронизывающим ветром, подгоняющим опавшую, бурую уже, листву, мокрыми крышами и капотами машин, сизым отблеском луж на асфальте и на скользкой брусчатке, потеками на серых стенах видавших виды московских домов. Темнеть стало раньше, уже с обеда вспыхивали лампочки в окнах, задергивались забытые за лето шторы, хлопали от порывов ветра узкие форточки. Подкрадывалась, скользя по влажному городу, скорая зима.

Пожилая женщина с седеющим коком волос в серебристой будочке «Мосгорсправки» у самого памятника Первопечатнику и в такой непогожий день работала почти без перерыва. К окошку выстроилась очередь из нескольких ёжившихся от сырости человек, с недовольством поглядывавших в низкое серое небо, откуда без устали лил им на голову, за шиворот, на опущенные плечи холодный осенний дождь.

– Не стойте, не стойте как истуканы! Пришли, так спрашивайте! Две копейки справка! – брюзжала в динамик металлическим, хриплым голосом женщина, – Не слышу! Ну, что за люди! В микрофон говорите! Ну, как дикари прямо! Честное слово!

Пристыженные, промокшие насквозь люди, скороговоркой, прижимая губы к микрофону, выговаривали свои неотложные вопросы – все кого-то искали, куда-то спешили, что-то потеряли. Серебристая будка для некоторых, возможно, была последней отчаянной надеждой удержаться на плаву в этой стылой, осенней жизни.

– Принято, – бойко отвечала женщина, похожая на учительницу, – Ждите…, говорю, подождите в стороночке! Приглашу, когда будет справка. Следующий!

Павел топтался вокруг будки уже минут пятнадцать, за это время уже получили свои справки человек семь или восемь и стремглав кинулись в метро, на другую сторону широченной улицы, или торопливо поднимались к промокшей арке, чудом уцелевшей от кольцевой стены Белого города. Она, когда-то роскошная, точно родовитая аристократка, состарившаяся на глазах у беспечного города, милостиво вела в обход широкой улицы и площади, на бывшую уютную Никольскую, а оттуда, вправо, в бывший же древний Ветошный переулок.

– Эй! Товарищ! – крикнула из будки полная женщина и даже приподнялась со своего табурета, вывернув маленькую свою головку с седеющим коком влево от узкого окошка, – Чего топчетесь! Идите сюда. Есть адресок… Не давали сперва…, потом вот расщедрились чего-то.

Она сунула в узкую щель металлического приемника бумажку, исчерканную ее торопливым, плохо разбираемым почерком. Павел схватил бумагу и, прикрывая ладонью от дождя, щурясь из-за совсем недавно появившейся дальнозоркости, прочитал адрес.

– Спасибо, спасибо! Ой, какое вам, девушка, спасибо! Ну, прямо такое спасибо! – нелепо поблагодарил Павел, не отрывая глаз от мокнущей под дождиком бумажки.

– Была девушкой, да на справки разменяли! – рассмеялись тем же скрипучим металлическим голосом женщина и уже повелительно, строго, крикнула скукоженной толпе – Следующий!

…Павел, покачивая чемоданчиком, вошел в квадратный мешок добротного кирпичного дома в Рабочем поселке и покосился на троих промокших насквозь бродяг, жавшихся под дырявым козырьком черного хода винного магазина. Уже стемнело, окна светились яркими прямоугольниками, храня за собой надежное, но чужое для них тепло квартир.

– Ищешь кого, земляк? – выкрикнул один из бродяг, небритый, кособокий старик в грязной телогрейке с торчащей на локтях серой ватой, – А то поможем… Может и ты нам чем подмогнешь? А? Дай, браток, десять копеечек инвалиду войны, геройскому освободителю Праги. На винцо не хватает. Мерзнем тут, как собаки!

Павел оглянулся, сунул руку в карман и, не считая, выгреб серебренную и медную мелочь. Он протянул ее старику. Тот живо выскочил из-под козырька и, громко сопя, сгреб всю мелочь в ладонь. Одна упрямая копеечка вырвалась и звонко покатилась в лужу. Другой, помоложе, кинулся за ней, грохнувшись почти на четвереньки.

– Ну, старый раззява! Деньгами ссорит! Не вырастут!

Молодой ловко сковырнул копейку грязным ногтем и крепко зажал ее в кулаке.

Павел поднял голову и посмотрел на окна.

– Тут женщина одна живет… Мария Ильинична…Кастальская. Подъезд, какой не знаете, а то вон таблички над парадными побиты…, номеров не вижу?

– А как же! – вскрикнул старый бродяга, – Мы с ейным супругом первыми корешами были! Этот…, как его…Володька…Подкопаев. Инвалид, хромой. Тоже геройский мужик был! Главный сказочник Страны Лимонии! Ха-ха!

Павел внимательно посмотрел на криво ухмыляющегося старика.

– Умер, что ли?

– Вот, как ты, стоял, стоял…, потом в подъезд вошел и помер.

– И что же, она теперь одна?

– Кто? – глаза старика блеснули каким-то бессмысленным огоньком, будто он уже об этом и не думал.

– Да Кастальская же!

Двое других бродяг, молодой и еще один, самый мелкий из них, подкрались к старику, ловко вывернули его худой, костистый кулачок и с силой выскребли оттуда мелочь.

– Вы чего, шакалы! – плюясь, крикнул старик.

Его прореженный рот с немногими желтыми зубами исказился хищным оскалом.

– Да, ладно, Михалыч, не бухти! – нетерпеливо заворчал молодой бродяга, – Ты товарищу втолкуй, как положено, насчет гражданочки Кастальской, а мы покамест посчитаем башли… Было сорок пять копеек и вот эти еще…

Они деловито склонились над ладонью молодого бродяжки и увлеченно зашептались, пересчитывая копейки. Самый мелкий имел и самый жалкий вид: весь будто ссохся, втянул маленькую плешивую головку в острые плечи, а между ног зажал рваную шапку-треух.

– Ты это…, не знаю, как звать-величать, – отвернулся вроде бы от товарищей старик, все же продолжая на всякий случай косить недоверчивым глазом в их сторону, – Ходил тут к ней Сазан…, старший участковый Сазонцев, значит. Хотя он мужик женатый, и сын у него…

– Причем здесь сын?

– Как причем! Сазанов сукин сын ейную законную площадь и занял… Папаня помог. Женится, вроде, гаденыш! Может, нальют по случаю свадьбы-то…

– Так где сейчас Кастальская? – раздраженно оборвал его Павел.

– Где, где! В Караганде! – рассердился на окрик Павла старик, – нетути ее! На вахте она, в сельхозакадемии имени академика Тимирязева. В общаге. Работает тама.

– Как найти эту общагу? – Старик попытался уйти, но Павел схватил его за отворот рваной телогрейки и чуть приподнял.

– Чего хватаешь! – старик вырвался, грубо отбив его руку, – Не родной, кажись! Дал копейку, а обнимается как на рупь!

Павел бросил чемоданчик к ногам и быстро вытащил из кармана кошелек – черный потертый кожаный мешочек с металлическими шариками сверху, захватывающими друг друга. Он выдернул оттуда скомканный рубль и приподнял его над головой.

– Скажешь, дам!

Глаза старика сверкнули алчным огнем.

– Я скажу! – оттолкнул старика тот, у которого поначалу была зажата между ног шапка-треух.

Он уже беспокойно тискал ее в руках.

– Я тама в сторожах раньше работал…, на автобазе…, рядом, – он явно торопился, чтобы Павел не передумал.

Его темные, чуть раскосые глаза не отлипали от мокнувшего в руке Павла рубля. Лицо его было морщинистым, старым, но в то же время без возраста, пропитым и нервным. Ему можно было дать и сорок пять, и пятьдесят пять, и даже много больше. А можно было подумать, что еще и сорока нет – просто поизносился, опустился до самой крайности жалкого человеческого существа, потерял всё – от имени до возраста и, наверное, даже пола, потому что глаза у него были бабьи, просящие, слезливые.

– Ну! – Павел склонился над ним и опустил рубль ниже.

– Аллея там …как ее…эта…Лиственничная… Вроде…улица такая… Ты это…от Савеловского вокзала до Петровско-Разумовской платформы…на электричке. Выйдешь с нее и в сторону моста, потом сразу бери направо, к аллее, значит. Четвертое здание от моста, трехэтажное, серое, углом стоит. Оно последнее по счету. А за ним уж наша автобаза…, грузовик там еще на углу стоит уж лет пять…, гнилой. Там она…, твоя Марья Ильинична, точно! Богом клянусь! Ну, дай рубь-то! Обещал же!

Павел сунул ему в немытую ладошку рубль, потом брезгливо и в то же время с жалостью посмотрел на всех троих. А они уже опрометью кинулись со двора, чтобы поскорее оббежать дом и попасть в магазин со своим неожиданным уловом. Не каждый день им так везло на щедрых людей.

Старик вдруг обернулся и крикнул:

– А законная жена Сазана, Лилька, тут, однако, продавцом …, во вредном цехе. Сперва скандалила всё, грозилась Машке рыло начистить, а он Лильке сам рыло начистил, теперя как шелковая!

Молодой бродяжка схватил старик за рукав и, потянув, засмеялся:

– Ага! Шелковая! Рыло ей начистил…, а она тебе вчерась, освободителю Праги, черенком от лопаты по жопе-то как саданула!

Старик обескуражено почесал затылок, робко усмехнулся:

– Было! Бутылку отняла…, «Солнцедар». Говорит, я спёр! А чего спёр-то, она ж с трещинкой на горлышке была…, капала даже, как с конца…! Кто ж ее купит-то! Ты, орет, сам расколотил, чтобы упереть… Ну не сволочь?

Его товарищи уже скрылись за углом, но старик все не уходил. Он как будто не решался сказать еще что-то. Потом отчаянно махнул рукой и торопливо, семеня на полусогнутых ногах, вернулся к Павлу:

– Слышь…, браток…, ты это…фронтовик?

Павел хмуро кивнул. Старик с жалостью покачал головой:

– Эхма! Вон оно как обернулось-то! Сперва герои, герои! А теперя героя по жопе черенком всякая тыловая, жадная крыса запросто…! Торгашка херова… Ты это…они у Марьи Ильиничны квартиру-то отняли…, для своего выродка. Этот Сазан к ней сначала клеился, а потом…говорит…она, вроде, пьяница…, выселить, мол, ее надо…! А она не пьяница! Вот те крест! Нормальная баба…, ее тут все уважали… В общаге она теперь, и работает там вахтером. Я ее надысь видал. Приезжала чего-то…документы какие-то в ЖЭКе брала, что ли? В сумочку их и почапала. Я ей говорю, дай на опохмелку, как человека прошу… А она сперва зырк на меня и ходу! Потом остановилась, поглядела и дала рупь, вот как ты. А глаза…глаза-то на мокром месте! Я ей говорю, давай …выпьем, …поплачь, мол, мы поймем… А она только рукой махнула и всё! Какая же она пьяница! Хорошая она баба. Это я тебе точно говорю, как фронтовик фронтовику. Ты не сумлевайся, брат!

Старик тяжело вздохнул и тут же, будто опомнившись от своей неожиданной сентиментальности, вздрогнул. Его глаза вновь сверкнули каким-то дьявольским нетерпением, и он засеменил за давно убежавшими товарищами.

Тарасов еще раз бросил тревожный взгляд на окна и быстро, размашисто зашагал к станции «Рабочий поселок», с которой только что пришел в этот темный, сырой, чужой двор. В голове стучало, сердце обливалось горячей жалостью к Маше. Ему теперь казалось, что он очень вовремя явился и что надо окончательно успеть спасти ее!

Вот ведь «Страна Лимония»! Да как же она сюда попала-то! Это он виноват, он один!

Прыгая с электрички на электричку, нетерпеливо постукивая о пол в тамбурах каблуками промокших ботинок, он со страхом думал, что она может вышвырнуть его вон, и тогда ему некуда будет пойти, потому что дома он все уже сказал Кате и даже детям доложился. Вернуться туда не может ни в коем случае! Или Маша его примет, или голову в петлю! А лучше прямо под электричку! Пусть его поезд зарежет, дурака!

Ведь тот полковник …, тоже Павел…Герасимов…жив! Он больше не безымянный «Сотрудник», не лейтенант, не капитан, а целый полковник. Он у самого всесильного Суслова в личной охране, может быть, даже самый главный там! Он жив, а на месте нежной родиночки глубокий шрам, оставленный Павлом. Но главное то, что он все понял! Он тоже, оказывается, думал о жертвах, напрасные, ненапрасные и даже переживал, что не догнал убийц Ватутина. Павлу показалось, что все это вместе не давало ему покоя. Иначе бы он искал потом, после того страшного удара, Павла.

Значит, нет больше ни у кого никакой вины? Война для них закончилась? Он-то думал, что она тогда для него закончилась, в той кафельной уборной, в Кремле, а она только сейчас закончилась! Столько лет! Вот дурак! Жизнь разменял! А сколько еще осталось? Надо торопиться! И Маша тут одна, в этой Лимонии, Сазан какой-то, магазин, сынок… Свиньи эти… Да как же он ее бросил? Она его столько раз спасала, а он…, он и есть первая свинья!

Ноги несли его так стремительно от платформы Петровско-Разумовской, что он уже через несколько минут, запыхавшись, отсчитывал один массивный серый прямоугольник дома за другим, стоявшие тылом к заплаканной, размокшей Лиственничной аллее. С другой ее стороны чернели опытные поля, огороженные колючей проволокой с капельками воды на кривых остриях.

А вот и четвертое от моста здание, последнее в ряду, за ним поворот и разбитый, ржавый грузовой ЗИС, а дальше, наверное, та самая автобаза, на которой раньше работал сторожем жалкий пьяница с бабьими глазами и с треухом. Окна серого, промокшего здания светились слабыми желтыми лампочками. На них не было занавесок, от чего вид у всего этого был сиротливый, неприютный.

Павел обошел здание и увидел во внутреннем его углу подъезд с разболтанной дверью, над которой сверху свисала отцепившаяся ржавая пружина.

Из двери вдруг пулей вылетел полный молодой блондин и крикнул себе за спину что-то грубое, злое, потом вызывающе рассмеялся и проворно, удивительно для его комплекции, промчался мимо. Павла противно обдало тяжелым винным перегаром. Следом выбежал крепкий, смуглый парень, постарше, и погрозил тяжелым кулаком с побелевшими от напряжения костяшками. Увидев Тарасова, остановился и внимательно, остывая, посмотрел на него. Единственная слабосильная лампочка под козыречком тревожно осветила Павла, отбрасывая серые тени на его лицо.

– Чего? – спросил смуглый низким голосом и повернулся боком, пряча за спиной кулак.

– Я женщину одну ищу…, она тут, вроде, работает… – негромко ответил Павел и постарался ближе подойти под слабый свет лампочки.

– Какая женщина? Тут мужское общежитие, – хмуро ответил парень с заметным кавказским акцентом и быстро отступил к двери.

– Вахтер она, вроде бы, – в голосе Павла послышалась мольба.

– Как зовут? – смягчился несколько кавказец, продолжая ощупывать Павла внимательным, изучающим взглядом.

– Машей…, Марией ее зовут. Мария Ильинична.

Смуглый вдруг широко улыбнулся:

– А! Есть такая… Вахтер. Тетя Маша! Хорошая женщина!

– Она здесь сейчас? – сердце Павла подпрыгнуло, ударило в горле.

– Конечно. А вы кто?

– Я…я ее муж…

– Муж? – смуглый искренне удивился и еще раз с головы до ног недоверчиво осмотрел Павла, – Хорошо, заходите. Я комендант, Расул. В аспирантуре здесь учусь…

Он вдруг солидно протянул вперед крепкую, жилистую руку, которую только что сжимал в кулак. Павел поспешно принял ладонь Расула. Хватка у того была медвежья, даже для сильного Павла заметная.

Из распахнутой серой куртки на груди Расула выбивались густые, курчавые, с рыжинкой, волосы, шея, крепкая, с взбухшими полными венами, мощно и в то же время изящно уходила через острый кадык под раздавленные, как у борца, уши, а на голове, рано лысеющей, все еще топорщился упрямый черный ёжик. Темно-карие серьезные глаза, несколько длинноватый нос, пухлые, налитые темной кровью губы над раздвоенным, тяжелым подбородком – все это вместе вызывало ощущение мужественности и силы. Особое впечатление добавляла синяя, густая двухдневная щетина на его подбородке, щеках и шее.

Расул запахнул куртку и приглашающим жестом указал Павлу на темное жерло подъезда, пропахшее чем-то острым, пряным.

– Извините, товарищ, дорогой, – сказал уже в спину Павлу Расул низким басом, идя следом, – Земляки собрались… Заходите, гостем будете… А тетя Маша у нас сидит…, она тут всегда хозяйка!

Поднялись на два холодных пролета по темной каменной лестнице и тот же запах незнакомой, нерусской стряпни уже с особенной силой шибанул в нос.

– «Баарш» делаем…, рубец, по-вашему…, еще «жижиг-галныш»…это такие из теста маленькие…, как тарелочки, а сверху кусочки жирной баранины…, чеснок с солью…, бульон очень хороший… Попробуйте! Понравится! Вино есть! Вахтанг привез из Кутаиси! Тоже аспирант…, домой уезжает… Жалко! Хороший парень!

Друзья Расула сидели на табуретках и стульях в огромной общей кухне, в чаду варки. Три стола были сдвинуты, уставлены тарелками с зеленью, парящим мясом, криво разваленными лепешками. Несколько бутылок вина стояли, словно в карауле по углам столов.

Было сумрачно от дурного, желтоватого света, пахло пряной едой, низкий гул голосов стелился над головами. На Павла обернулось несколько молодых темных лиц с внимательными, напряженными глазами.

– Это наш друг! – радостно провозгласил Расул, – Как вас зовут?

Он обернулся к Павлу, нисколько не удивив застолье, что до сих пор не знает имени неожиданного гостя, которого только что назвал другом.

– Тарасов я. Павел Иванович…

– Вот! Садитесь, дорогой Павел Иванович, на это место! На почетное! Э! Положите свой чемодан…, тут никто не возьмет…, пока вы никому не должны, – он с рассчитанной хитрецой усмехнулся, блеснув рядом крепких жемчужных зубов.

Все понимающе рассмеялись и задвигались, давая Павлу место за столом, на высоком табурете.

– У нас праздник…, – еще громче и радостнее крикнул Расул и схватил наполненный доверху густым красным вином граненый стакан, – Земляки приехали…, учиться будут! И еще дорогого Вахтанга провожаем! Эй, Вахтанг! Зачем в свою Грузию едешь? Давай к нам, в Ингушетию! Тебя, знаешь, как уважать будут! Работать будешь… Богатым станешь. Очень богатым! Тебя еще больше уважать будут…

С дальнего конца вскочил невысокий усатый мужчина с острым орлиным носом, белокожий, полнеющий, с яркой искрой в глазах.

– Меня, Расульчик, везде уважать будут! У нас всё есть – и море, и горы…! Виноград растет… Птицы поют… Э, слушай! У нас медведи есть, олени…, даже леопард…иногда… Зачем так говоришь?

– Э! Вахтанг! Не надо сердиться, брат! Это я пошутил…, чтобы ты быстро встал и поприветствовал дорогого гостя! Он муж нашей тети Маши! – Расул тут же посерьезнел. – А где тетя Маша?

– Стесняется! – сказал кто-то неожиданно высоким голосом, – Говорит, вы мужчины, я – женщина, мне здесь быть неудобно…

– Э! Алихан, брат, иди скорее за ней! Скажи, муж приехал! А ты, Костя, неси кресло из моей комнаты! – он ткнул все еще полным стаканом в сторону рыжеватого парнишки с яркими голубыми глазами. Это было заметно даже в сумерках кухни, в чаду, – Пусть сидит, как королева!

Двое выскочили из-за стола и кинулись к выходу с такой живостью, что Павел с невольным восхищением покосился на Расула, чьи распоряжения здесь выполнялись беспрекословно, как в дисциплинированной армии.

Но Павел тут же почувствовал, как слабнут ноги – сейчас придет она, посмотрит на него и с презрением скажет, что он ей не муж, что он сбежал от нее, бросил, а теперь приполз сюда со своим пустым чемоданчиком. От предчувствия очередной беды стало горько и страшно. Все сразу мрачно замолчат и посмотрят на него, как на последнюю старую дрянь, попытавшуюся присвоить себе их уважение за ее счет.

В дверях столкнулись рыжеватый голубоглазый парень с нелепым бордовым креслом в руках и невысокая исхудалая женщина с седеющей головой. Только глаза были всё те же, ее, Машины. Павел, успевший к тому времени сесть на высокий табурет, медленно вырос и испуганно, конфузливо посмотрел на Машу. Впрочем, он не удивился тому, что она так заметно состарилась за эти годы, потому что именно такой и представлял ее себе. К такой ведь он и возвращался. Таким же и сам ехал к ней.

Павел вдруг вспомнил, что тогда, в самом начале, в тридцать шестом, они повстречались в столь же промозглую, осеннюю пору. Он точно также замер перед ней, промокший до нитки, насквозь продрогший … Они были молоды…, очень, очень молоды! И все еще были живы…

Маша остановилась на пороге, их глаза встретились. Они стояли друг напротив друга, их разделяло всего пять шагов и целых семнадцать лет чужой жизни. Маша встряхнула головой и вдруг изрекла совершенно серьезно, даже строго, словно отчитывала подгулявшего муженька:

– Ну, наконец-то! Едет, едет, никак не доедет! Я уж и ждать устала. Шинель-то опять где-то забыл? Муж это мой…