Впервые на свой пост в Совете Министром Павел Тарасов заступил лишь в середине июня 1946 года.

Это был длинный узкий коридор, устланный красной ковровой дорожкой и заканчивающийся застекленными дверями. Тумбочка с телефоном без наборного диска стояла в двух шагах от окна. Павел ни разу за все время службы не сделал ни шагу по коридору, потому что приходил и уходил с поста лишь через застекленную дверь. Поэтому он даже не знал, что было за тем окном, так же, как и за всеми другими, часто тянувшимися вдоль коридора до самой его глубины, темной и далекой, будто встречное отражение в двух зеркалах.

Он знал лишь то, что коридор числится под номером первым, хотя находится на втором этаже.

Во время первого же инструктажа ему строго, даже как-то слишком тревожно, сообщили, что в конце коридора кабинет Самого, и несмотря на то, что Сам в эту сторону никогда не ходит, следует стоять так, будто он может появиться каждую секунду. Сразу за дверьми был еще один пост, а в другую сторону, по коридору, еще один. Но на тех постах стояли уже офицеры. Тот, что в коридоре – всегда в профиль к Тарасову, и, хотя до него было метров пятнадцать, никак не меньше, Павел стал узнавать все их смены. Офицер же за дверями мог даже прогуливаться по небольшой лестничной клетке. В его обязанности входила проверка личных документов редких посетителей коридора номер один. Он и не у всех их спрашивал. Иногда просто вытягивался и лихо козырял. Этих офицеров, за стеклянными дверьми, Павел знал по фамилиям, потому что на разводах они всегда были вместе. Те же, что стояли дальше, разводились другими караульными и в другое время.

Стояли часовые сначала по два часа, а потом уже по три. Винтовок тут не полагалось. Зато на боку висела кобура с мощным, тяжелым ТТ. Однако патронов не выдавали. Оружие лишь раздувало кобуру. Были ли патроны в пистолетах офицеров, Павел, разумеется, не знал. Но почему-то думал, что тоже нет. А ведь всех обучали и стрелять, и драться! До седьмого пота гоняли! Причем, этот вид рукопашного боя считался секретным – очень жестокий и эффективный. О таких приемах Павел никогда и не слышал. Он не любил эти занятия, потому что считал, что ему достаточно и его природной силы, а еще думал, что лучше, чем мощный удар кулаком «в ухо», как принято в народе, нет ничего на свете.

Но на стрельбища он ходил с удовольствием, потому что там многое напоминало фронт: вот враг, пусть и картонный, а вот ствол. Огонь! Огонь! Враг повержен, корчится в агонии. Тут ему вполне хватало воображения.

Теперь же он постоянно задавался вопросом, зачем он здесь стоит без оружия, и все время путался в предположениях: ради того, чтобы Сам знал о том, что его берегут всеми силами и что подлый убийца не сумеет сделать и двух шагов по коридору, или просто потому что так верховная власть выглядела в глаза Самого незыблемой, важной? Но если Сам узнает, что его охрана стоит тут без патронов, что он скажет, и что подумает?

Это порождало следующие вопросы: может быть, это Сам так распорядился, потому что не уверен даже в собственной охране, или же он ничего не знает, как и о многом другом, а люди, отвечающие за его драгоценную жизнь, большие и строгие беспощадные начальники Павла, лишь бесстыдно пускают ему пыль в глаза, хоть и мудрые, но все же добрые и по-своему, видимо, наивные?

Павел, стоя «на часах», вспоминал о той первой и единственной встрече со Сталиным при входе в приемную маршала. Тогда у него отняли винтовку и Сталин потребовал вернуть ее, да еще настоятельно посоветовал никому своего боевого оружия не отдавать, потому что вокруг еще очень много врагов.

По коридору люди проходили крайне редко. Павел не узнавал их. Он даже не смел рассмотреть их лиц, так как было положено стоять вытянутым в струнку, с поднятым подбородком.

Единственной его боевой задачей было – перекрыть собой коридор, если объявится враг. Причем сделать это ценой жизни, потому что отстреливаться будет нечем. Павел никак не мог согласиться с тем, что для такой простой и ясной задачи его обучали всяким премудростям охраны почти восемь месяцев.

Однако постоянное внушение о том, что враг непременно появится и лишь ищет такой возможности, сделали свое дело – Павел стал прятать глубоко в кармане бриджей тот самый кастет, который отнял у молодого немца на Куршской косе, когда рыскал в поисках питания для роты. Это оружие у него не сумел найти и капитан с родинкой, а уж тут никто не обыскивал. Считалось, что солдат кремлевского полка знает, что можно, а чего нельзя иметь с собой.

Немецкий кастет однажды уже спас Павлу жизнь.

Это случилось за месяц до назначения на пост в Кремле. Он, подчиняясь воле Марины Витальевны, и уже находя в этой женщине особую прелесть, возвращался из Ветошного. Маша в тот вечер дежурила по управлению и Павел с Мариной Витальевной никуда не торопились. Федя, ее молчаливый и сообразительный сын, был дома – сидел в Машиной комнате и поедал сваренный ею густой, сладкий кисель из молока. Она любила его с самого детства – мама приучила, а ее бабушка. Старинный был рецепт, московский. Хотя мама рассказывала, что такими киселями на Украине, в свое время, отпаивали маленьких детей после того известного голода. Может быть, поэтому Федя его любил? И на его долю выпали голод и лишения, хотя он родился позже.

Павел вышел во втором часу ночи; только что минул сильный майский дождь, с раскатистым громом, с белыми, злыми молниями. Вода все еще вскипала вдоль тротуаров и в глубоких ямах-оспинах, которыми были полны улицы, и неслась шумным, грязным, пенистым потоком в древнюю московскую канализацию. Павел перепрыгивал через ручейки и лужи, тихо чертыхаясь, когда все же попадал в них и забрызгивал сапоги.

На Кирова, у самой площади, он вдруг услышал металлический звук – будто кто-то уронил на землю тяжелый ключ или молоток. Павел остановился и прислушался. Поначалу было тихо, но потом в подворотне, ведущей в длинную, темную арку, опять что-то приглушенно звякнуло. Павел прижался спиной к влажной стене и, осторожно переступая, подобрался к арке. Он зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте (его так учили на занятиях в полку), потом медленно поднял веки и осторожно заглянул в арку. В глубине ее, у двери, впечатанной в стену, возились четыре тени. Они шептались о чем-то, из путаной речи до слуха долетали только ругательства.

Павел присел почти на корточки и в таком согнутом виде перекатился за угол, под своды арки. Сердце сжалось от ожидания боя. Ему было знакомо это острое чувство – не раз он собирался с духом, накапливая силы для решительного и жестокого броска на врага. Он подумал, что именно этого ему давно уже не хватает – и занятия на стрельбищах, и учебные рукопашные бои, и марш-броски с фиктивными атаками, всё, чему его учили, было ложным, игрушечным, не в серьез. Там ничто не щекотало нервов, не будило страха в душе и не вынуждало усилием воли преодолевать его. Было это только изматывающей работой, не опаснее и не тяжелее, чем ночная разгрузка ящиков в магазинах или на Павелецкой товарной станции, чем он первое время зарабатывал себе на скромную выпивку и еду в замоскворецкой пивной.

Ему не доставало настоящих, смертельных угроз, заставлявших напрягать все мышцы тела, он давно уже не ощущал, как натягиваются, словно струны, его нервы, как заостряются слух и зрение, как обнажается вся его душа, неудержимо стремящаяся, возможно, к последнему своему испытанию.

И вот сейчас, во мраке этой арки, в мирном, спящем городе он замер перед прыжком на четырех человек, скорее всего, вооруженных, и, несомненно, не желающих быть схваченными. Они такие же враги, как те, с которыми он дрался с сорок третьего по сорок пятый годы на фронте. Нет! Они хуже – потому что говорят на его же языке, а думают совсем по-другому, для него совершенно непонятно. Вот сейчас они взламывают дверь, за которой, может быть, есть спящие люди, и они убьют их так же, как если бы это было на войне, а они – немцами, врагами, фашистами.

Их, чертей, принято называть мазуриками, смешно и жалко! Как будто просто мелкая сволочь! Они – действительно сволочь! Но не мелкая, а самая что ни на есть крупная, потому что травят жизнь вокруг себя, травят ее до лютой смерти, пока она еще в ком-то теплится. Никого не пощадят, никого не пожалеют! Возьмут, что успеют, и пропьют в беспамятстве в каком-нибудь своем шалмане. А то, что в прошлом безвозвратно останется чья-то невинная жизнь, что будут убиты люди, которые, возможно, и сами бы отдали то, что от них потребовали под ножом или наганом, им нет никакого дела. Они хуже чужестранных врагов, хуже даже диверсантов, они, по убеждению Павла, исчадие ада, а для таких у него жалости нет.

Когда Павел почувствовал, что страх и нерешительность ушли, что мышцы налились пружинистой силой, он вскочил, выхватил из кармана кастет, о котором сразу вспомнил, и в три гигантских прыжка оказался за спиной крепких на вид мужчин. Они одновременно обернулись, глаза ближайшего из них сверкнули холодной ненавистью, и будто отражая ее, блеснуло лезвие широкого ножа. Тарасов впечатал кастет в переносицу мужчины, тот тяжелым снопом, не издав ни стона, отвалился в сторону.

Краем глаза Павел увидел, будто вспышку, взметнувшуюся над ним кривую фомку, похожую на изогнутую стальную трубу, и наотмашь, тем же кастетом, ударил туда, где должно было быть лицо человека. Труба со звоном отлетела в сторону. Павел отпрыгнул к стене, вжался в нее и тут же бросился на следующую тень. Затопали две пары ног, Павел мигом достал одного из убегающих нижним клыком кастета – на этот раз удар сверху вниз пришелся по темени.

Во дворе громко скрипнули доски, Тарасов бросился на этот звук, но только увидел, как кто-то легкий, тонкий перемахнул через покосившийся забор. Затрещала материя, что-то перевернулось и покатилось за забором, потом опять донесся бешеный топот пары ног и всё стихло.

Павел почти на цыпочках вернулся обратно в арку. Он остановился и чуть наклонился вперед – прямо под его ногами лежал на животе, широко раскинув руки, человек; в углу, свернувшись в крючок, валялся еще один, а рядом с ним, опираясь головой о стену, полусидел, полулежал третий. Было тихо, все трое, возможно, уже умерли.

Тарасов похолодел от ужаса – он ведь даже не стал разбираться, откуда здесь ночью взялись эти четверо, куда они лезли и вообще, кто они. Просто взял и убил троих этим немецким кастетом, как будто вокруг война и за убийства никто не спросит. Напротив, на фронте спросят за то, что не убил.

Только сейчас он ясно понял роковую разницу между тем, что делаешь на войне и в мирном, ночном городе. С чего это он решил, что эти хуже, чем немцы! Они же свои! Просто пошли не по той дороге и на свои дурацкие головы встретили его, верзилу, с немецким кастетом в кармане. Да за это – тюрьма! А может быть и расстрел! Ведь три жизни!

А все потому, что ему стало смертельно скучно – стрелять по фанерным мишеням, бросать через бедро кожаные мешки с песком на занятиях по рукопашному бою, любить, не любя, одну женщину, и не любить, любя, другую. Но под руку попали три души, и он «разговелся»!

В этот момент одна из «душ» тихо что-то забормотала, ей также тихо ответила вторая. Павел не став дожидаться, когда покалеченные им люди, начнут действительно приходить в себя, рванул на свет, исходивший от улицы Кирова, вылетел из арки и побежал в сторону Малой Лубянской, где было его общежитие.

Через день он узнал от соседа по комнате, младшего лейтенанта, некоего Коли Рычкова, из охраны главного здания госбезопасности на площади Дзержинского, что в служебную квартиру какого-то мелкого почтового начальника, служившего на Центральном Телеграфе, действительно той ночью пытались проникнуть громилы. Дома у служащего никого не было, и никто бы не пострадал, не окажись поблизости кого-то с кастетом. Однако все выжили, хотя и были серьезно покалечены. Это несколько успокоило Павла, но убедило его в том, что и кастет – оружие серьезное, если оно в умелых руках. Поэтому он брал его с собой на все дежурства в Кремле, дав себе слово, что применит только в таких обстоятельствах, которые посчитает несомненно достойными этого. Например, если появится настоящий враг.

…В феврале сорок седьмого года Павел, как обычно, стоял на своем посту. Первые три часа близились к завершению, когда застекленная дверь рядом с тумбочкой энергично распахнулась, звякнув всеми своими стеклышками, и кто-то шумно дышащий, пропахший едким, мужским потом, ворвался в коридор. Мертвая, привычная тишина коридора была потеснена чей-то горячей, несдержанной натурой.

Павел, всегда помнивший, что тут любые резкие движения или звуки, должны немедленно пресекаться, а если понадобится, то и силой, сделал решительный шаг в сторону и еще шаг вперед, загородив собой выход в коридор номер один. Он резко развернулся лицом к опасности и угрожающе положил руку на кобуру, хотя понимал, что его единственным оружием тут может быть только кастет.

На него яростно зрили потемневшие, взбешенные глаза, а под крупным носом грозно топорщились усищи.

Павел от изумления вздрогнул и тут же широко улыбнулся:

– Товарищ маршал Советского Союза! Товарищ Буденный!

Это был действительно сам Семен Михайлович, собственной персоной, которого Тарасов не видел с того памятного дня в сорок третьем, когда тот склонился над мертвым полковником и сокрушался, что тот вот так подло ушел из жизни.

Буденный прищурился, в его голове неслись образы людей, виденные им раньше, и вдруг он оскалился:

– Молодой Чапаев! Как тебя там, дружок?

– Старший сержант государственной безопасности Павел Иванович Тарасов, – отчеканил часовой, срочно согнав с лица неприличествующую его скромному положению улыбку.

– Точно! Тарасов! Живой! Возмужал…, – Буденный взял Павла с двух сторон за плечи.

Из-за двери выглянуло напряженное лицо офицера, повернул в эту сторону голову и второй офицер, что стоял дальше в коридоре.

– Виноват, товарищ маршал, я тут на посту…, не положено… – залепетал Павел, смутившись.

– Это кому не положено! – грозно свел брови Семен Михайлович, – Мне не положено?

– Никак нет, товарищ маршал… Мне не положено…, – испугался вдруг Тарасов, хорошо знавший характер Буденного.

– А ты, я погляжу, хват! – вдруг недобро скривился маршал.

– Виноват…

– Опять виноват! Тогда кругом виноват и тут виноват!

Он уже недовольно повернулся, чтобы пойти дальше по коридору, но вдруг остановил взгляд на руке Павла, забытой им на кобуре.

– А что, солдат, стал бы стрелять в своего маршала? – вдруг резко спросил Буденный, сверля Павла свирепыми глазами.

– Никак нет! Вы же маршал Советского Союза, а не враг! Семен Михайлович…, это я случайно…, не разглядел поначалу.

Буденный усмехнулся в усы и вдруг его глаза вспыхнули веселыми огнями, словно черти ударили железными пятками по кремню:

– А помнишь, как у тебя винтовку отняли, а мы с Кобой вернули?

Павел растерянно кивнул, но тут же, сообразив что-то, рывком вернулся на свое обычное место и вздернул кверху подбородок, как того требовали правила.

Буденный хмыкнул и уже не спеша пошел по коридору. Следом за ним долго еще тянулся густой шлейф мужских запахов – чего-то терпкого, резкого, упрямого.

– От такого геройского духа и баба забеременеет! – смеялся когда-то цыганистый Рукавишников.

Павел покосился на застекленную дверь и встретился взглядом с офицером, пристально смотревшим на него сквозь один из квадратных стеклянных секторов. Офицер осуждающе покачал головой и погрозил пальцем. Тарасов медленно отвел взгляд.

До смены оставалось пятнадцать минут. Павел отрешенно думал, что офицер непременно доложит о случае в коридоре и его снимут с дежурства. За что именно, он не мог сформулировать для себя, но ведь не случайно же солдат выставляли здесь наподобие кукол, и они должны были себя так и вести – как заведенные, механические существа, которые не могут иметь ни памяти, ни эмоций. А он посмел вспомнить что-то, даже вступил в личный разговор с маршалом. Разве может часовой, тем более, если он еще и бездушная кукла, нарушать устав караульной службы, да еще в Кремле!

В его мозгу, будто молоточками, стучали невидимые часы, словно кто-то втравил ему под череп безжалостный, холодный механизм.

За пять минут до окончания смены застекленная дверь резко распахнулась и перед Тарасовым выросло трое человек – начальник дневного караула майор Капралов, тот самый дежурный офицер, фамилию которого Павел раньше никогда не слышал, и сменный часовой старшина Полуянов.

Капралов строго посмотрел Павлу в глаза и процедил сквозь зубы:

– Меняйтесь. И следуйте за мной.

Тарасов кивнул и сделал четкий, уставной шаг в сторону, чтобы освободить место для старшины. В этот момент в дальнем конце коридора, чуть скрытого за плавным поворотом, послышался чей-то гортанный голос. Все обернулись на шум. Офицер, стоявший в середине коридора, вдруг вздрогнул, пошатнулся, потом выпрямился, словно натянутая струна, и тут же лихо вскинул руку к фуражке.

Почти в тот же момент рядом с ним показались двое мужчин – невысокий, довольно неприхотливый на вид, в серо-зеленом френче, и второй – напротив, высокий и шумный. Они были совсем разными и в то же время одинаковыми: нетленная властность в облике каждого, усы, самоуверенность и в то же время тот, что пониже – сильнее, цельнее, а тот, что повыше и шумнее – угодливее, зависимей. Это как-то сразу бросалось в глаза, как запах в нос – еще нет источника, а уже есть дух.

Те, что стояли около Павла, вдруг побледнели, точно один человек, и Капралов сдавленно вымолвил:

– Отставить смену. Тарасов здесь, остальные назад. Быстро!

Павел мгновенно вернулся к своему месту, одновременно с его коротким шагом те трое успели открыть дверь и скользнуть в нее, будто тени. Еще мгновение и за дверью, в одном из маленьких его окошек, можно было увидеть лишь смертельно бледное лицо офицера. Тарасов услышал, как затопали, удаляясь, две пары ног – видимо, вниз по ближайшей лестнице. Он покосился в сторону коридора и обмер: прямо на него шел Сталин, а следом за ним, расплывшийся в широкой улыбке, Буденный. Семен Михайлович рассказывал что-то со смехом. Обыкновенно за этим следовала какая-то несдержанность, лихость, направленная на кого-нибудь рядом. Усы у маршала в таких случаях топорщились в стороны, дыбились, будто играли с ветром.

Сталин остановился в двух шагах от замершего у тумбочки Павла, до ушей которого даже донеслось его тяжелое, хриплое дыхание. Павел вспомнил, что он обязан приветствовать вождя и тоже вскинул руку к козырьку, как тот офицер в коридоре.

Буденный уже тихо похохатывал чуть в стороне и нетерпеливо поглаживал усы. Похолодевшей спиной Павел почувствовал, что сейчас готовится к розыгрышу какой-то короткий спектакль, и ему, часовому, видимо, отведена роль глупого Петрушки. Он же деревянная игрушка во франтоватом мундире, с кобурой и пистолетом без патронов, а что еще делать с такой игрушкой?

Сталин на мягких, словно кошачьих лапах, бесшумно подкрался к Павлу и украдкой заглянул ему в лицо снизу вверх. Павел взволнованно опустил глаза и встретился с серьезным, строгим взглядом очень пожилого и усталого человека, на сером лице которого выделялись неглубокие бледные оспинки.

Вдруг Сталин властно положил руку на кобуру Павла и замер. В голове Тарасова пронеслось, что сейчас он вынет его пустой пистолет и все поймет – его, вождя, обманывают, охрана безоружна. Будет грандиозный скандал, который Павлу уже даром с рук не сойдет.

Павел медленно опустил руку, которую все это время держал у козырька, и вздрогнул, почувствовав, что дотронулся до маленькой старческой ручки, державшейся за крышку его кобуры. Он осторожно, вежливо, как будто обращался с хрупким ребенком, сжал эту руку, оказавшуюся стылой, почти холодной.

– Что, солдат, не отдашь оружия? По-прежнему служишь? – сильный кавказский акцент усиливал смысл сказанного, делал его значимым какой-то другой, не местной, сутью.

Павел испуганно кивнул.

– Почему молчишь?

Павел поднял кверху глаза, но руки не убрал.

– Молодец, солдат! Запомнил тот мой скромный урок! Враг был, есть и будет! Надо быть всегда вооруженным и всегда готовым к смертельному бою. Ведь я так тогда говорил или нет? Ты помнишь это?

Павел вновь чуть заметно кивнул.

– Вот, Коба, – восхищенно пропел Буденный, – Я же говорю, мои люди никогда не подводят! Как был героем, так и остался! Это разве не доказательство?

– Хорошо, хорошо, Семен! Будем считать, ты меня убедил, – будто от навязчивой мухи отмахнулся Сталин, – Я подпишу тебе эту бумагу! Но помни, через полгода лично проверю, как оно действует, и не мешает ли чему-нибудь более важному… А за встречу с этим бравым солдатом спасибо! За большими делами забываешь маленьких, но верных людей.

Сталин осторожно вынул из-под ладони Павла свою холодную ручку и по-старчески покачал головой. Он уже сделал шаг обратно по коридору, но остановился, косо посмотрел на Тарасова и, будто смутившись, проскрипел:

– Извини, солдат, что побеспокоили тебя. Твой старый командир смело напомнил мне, что нужно верить тем, кто желает нам добра. Вот мы и решили проверить, а помнишь ли ты нас так, как мы помним тебя.

Он вдруг зашелестел хрипловатым смешком, закашлялся, потом неожиданно энергично развернулся и быстро, немного по-стариковски, заковылял назад. Следом за ним поспешил Буденный. Офицер в середине коридора так и стоял с напряженной, подрагивающей ладонью у прямого, плоского козырька.

Павла сменили лишь через полчаса. Капралов вновь привел с собой старшину Полуянова, призывно махнул Павлу рукой и побежал впереди его по лестницам к выходу из здания бывшего Сената.

Сразу после этого случая его позвали к командиру полка, тому самому счастливчику, у которого жена была как будто из маршальской семьи. Красавец-полковник усадил Павла в кожаное кресло в своем кабинете, окна которого выходили на кремлевскую стену, сел в такое же кресло напротив него, очень и очень близко, и вдруг спросил, заглянув прямо в глаза:

– Почему ты, Тарасов, не дал самому товарищу Сталину достать у тебя оружие из кобуры?

Павел не услышал в его тоне ни упрека, ни угрозы, а лишь несмелое любопытство, будто полковник осознавал, что спрашивает о чем-то очень важном, что касается его солдата и самого великого Сталина. А все, что касалось Сталина, не могло быть доступным постороннему. Павел чувствовал, что если он даже не ответит своему командиру, тот поймет и простит его скорее, чем, если он ответит.

Но Павел ответил:

– Потому, товарищ полковник, что в нем не было патронов.

– И что? – светлые красивые брови полковника взлетели вверх, глаза влажно сверкнули.

– Не знаю… А вдруг бы это не понравилось товарищу Сталину, и он бы спросил меня, почему так.

– Спросил бы? – брови полковника все еще высоко висели над мерцающими, взволнованными глазами.

– Вот именно… Спросил бы…, – Павел запнулся и закончил – Так точно, товарищ полковник. Виноват.

Полковник отодвинулся от Павла, растерянно упустил его взгляд и медленно поднялся. Он задумчиво прошелся по кабинету, поскрипывая сапогами, остановился, потом вернулся к Павлу, нагнулся над ним и, уперевшись руками в кожаные валики кресла пристально уставился ему прямо в глаза. На этот раз его взгляд уже не мерцал волнением, а был темный, точно бархатный, пронзительный, требовательный, брови, напротив, сошлись на переносице в строгую, безжалостную складку. Он тихо сказал:

– Говоришь, виноват? А в чем ты виноват, солдат?

Павел уже когда-то слышал это от Буденного и также вздрогнул как тогда.

– Это я так…, к слову, товарищ полковник…, привык… Виноват, виноват… Так, вроде, положено…

– Ни в чем ты не виноват, Тарасов! – коротко кивнул головой полковник и чуть усмехнулся уголками рта, – Ты мне лучше вот, что скажи… А если бы товарищ Сталин все-таки вытребовал у тебя оружие и увидел, что патронов в нем нет…, как бы ты поступил, что бы ему объяснил? Самому товарищу Сталину!

– Не знаю…, – Павел опустил глаза, не выдерживая больше вновь потяжелевшего взгляда полковника, – То есть…не могу знать, товарищ полковник… Я поэтому не отдал… Не мог отдать… Как объяснить, что сказать!

– Вот тогда бы ты, солдат, точно был бы виноват! – полковник как будто с облегчением выпрямился и громко выдохнул.

– Солдат, виноват…, солдат, виноват, – задумчиво, почти шепотом рифмовал полковник, покачиваясь с носка на каблук и продолжая тихо поскрипывать сапогами.

Он обошел свой письменный стол, совершенно пустой, полированный, массивный, дробно постучал пальцами по его закругленной кромке и, не глядя уже на Павла, чеканно произнес:

– Свободен, товарищ старший сержант! Молодец, фронтовик! Сдюжил! Служи дальше.

Но патронов в оружии у Тарасова так и не появилось.

И все же с тех пор никто ни разу не посмел ни прикрикнуть на старшего сержанта Тарасова, ни задеть его каким-нибудь несправедливым замечанием.

Сталин больше в том коридоре при Павле не появлялся – видимо, ходил в обратную сторону. Павел видел его еще дважды, но всегда издалека – во дворе Совета Министров. Один раз вождь, облаченный в длиннополую шинель, держа фуражку в руке, за спиной, медленно и вальяжно прогуливался с кем-то высоким и худым в дорогом сером макинтоше и в коричневой фетровой шляпе, а во второй раз задумчиво стоял с десяток секунд у своей черной, тяжелой машины. Охрана замерла на своих рассчитанных позициях, не смея его беспокоить. Потом он медленно сел в автомобиль и исчез из вида.

Павлу оставалось служить здесь меньше года.