Армия не оставила никакого следа в моей жизни. Кроме, конечно, язвы желудка и стихов об армейском быте. Когда язва обострялась, меня отправляли в Таллинский военно-морской госпиталь, и там была воистину райская жизнь. За огромными окнами госпиталя был знаменитый парк Кадриорг, весь в багрянце осенних кленовых деревьев; на завтрак нас кормили не перловой «шрапнелью» и ржавой селедкой, как в полку, а манной кашей с маслом и белым хлебом! Глядя в окно, я часами писал стихи («Тихо бродит осень в парках Кадриорга…») и читал Достоевского. А десяток симулянтов, которые лежали в моей палате, развлекались госпитальной дедовщиной – рядом с баночками для анализа мочи и кала подкладывали новоприбывшим баночки с наклейкой «Анализ пота» и заставляли «салаг» часами потеть под тремя матрацами, собирать в баночку пот. А когда медсестры делали этим «салагам» промывание кишечника, или, попросту говоря, ставили клизму, «старики» занимали в туалете все кабинки…

Залечив язву, я возвращался в свой артиллерийский полк. А там меня уже поджидал замполит подполковник Устьянов.

– Это что за деньги тебе пришли? – вопрошал он, издали показывая желтый квиток почтового перевода.

Я пожимал плечами:

– Не знаю, товарищ подполковник. Наверное, мама прислала…

– Девять рублей сорок семь копеек? Твою мать что – Невой зовут?

– А-а! – соображал я. – Это гонорар из журнала «Нева». За стихи.

– Какие еще стихи?

– «Таджибаев пьет чай», «Отбой в казарме». Я послал им целую подборку, они напечатали…

Прочитав стихи, подполковник Устьянов принимался уговаривать меня ехать во Львов, поступать в военно-политическое училище.

– Будешь офицером, политруком, как я! – соблазнял он.

Я уклонялся, как мог, а потом не выдержал:

– Товарищ подполковник, подумайте сами: какой из меня политрук с моей фамилией?

Больше он меня не вызывал. И я, демобилизовавшись, вернулся к бабушке в Баку.

– Нет, Меир, ты посмотри на его щеки! – обиженно сказала она моему дедушке. – Сколько я его кормила, он был худой, как не знаю кто! А из армии приехал просто кнейдлех!

Я снял гимнастерку и брюки «хэбэ», забросил их под кровать и помчался в университет – я же по-прежнему считался вольнослушателем на филфаке.