«Самовар», как зеркало русской эмиграции
Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмём себе чуть-чуть икорки
и водочки на ароматной корке…
Согреемся у Каплана.
Иосиф Бродский
Каждая жизнь – это роман, а если человека при рождении назвали Романом, то ему и на роду написано сложить свою жизнь как роман. Поэтому Роману Полански посвящен «Роман» Романа Полански, о Романе Кармене написал книгу его сын и еще одну – его друзья, а у нас речь пойдет о Романе по фамилии Каплан.
Зная примерно значение слова «роман», я заглянул в Википедию насчет «Каплана». Там сказано: «Каплан — фамилия еврейского происхождения, по традиции относится к коэнам [священнослужителям]. Также фамилия тюркского происхождения, означающая на ряде языков “тигр”. А теперь посмотрите на фотографии Романа Каплана в Интернете – видите коэн-тигра? Во всяком случае, когда Рома кричит, а он это делает, возбуждаясь по любому поводу и даже без оного, то становится просто воплощением тигра. Недавно Анатолий Найман, известный поэт, друг Бродского и автор «Романа с “Самоваром”», знающий Каплана еще по их питерской юности, сообщил мне, что уже в двадцать лет Роман кричал ему: «Всё, я бросаю пить!» – «Понимаете, – сказал мне Анатолий, – он не говорил, он кричал, что больше не будет пить. И – шел за бутылкой…»
Конечно, дотошный исследователь скажет, что тигры-священнослужители науке неизвестны. Мол, бывают амурские тигры, уссурийские, бенгальские, китайские и т. д., бывают даже тигрольвы и львы-тигры, то есть помеси тигров и львов, а вот питерские коэн-тигры в Красной книге не значатся.
Но, собственно говоря, я и пишу сей очерк, чтобы восполнить этот пробел…
* * *
Однако должен ли я представлять Романа Каплана своим читателям? Разве есть среди вас кто-нибудь, кто хоть раз не был в Нью-Йорке? А прилететь из России в Нью-Йорк и не отметиться в «Русском самоваре», основанном Романом Капланом, Иосифом Бродским и Михаилом Барышниковым, – это, извините за грубость, просто невежество. Все равно, что, будучи в Париже, не побывать в Латинском квартале, а в Риме – на пьяцца Навона. Во всяком случае, в первые годы перестройки, когда рухнул железный занавес и освобожденные из соцлагеря граждане косяками ринулись на крышу мира, «Русский самовар» на 52-й стрит между 7-й и 8-й авеню был первым гнездовищем всех более-менее образованных туристов. Конечно, партийная образованщина, только что приватизировавшая СССР и переквалифицировавшаяся в «новых русских», прямо из JFK мчалась на Бродвей, угол 24-й стрит, в магазин «У Тимура» за магнитофонами и прочей дешевой радиоаппаратурой, а также за инструкциями, как легально переправить в США «капусту» и танкеры с нефтью (что и сделало Тимура миллиардером). Но у советской творческой интеллигенции «капусты» хватало только на знаменитую каплановскую «хреновину» (водку, настоянную на хрене) да пельмени и салат. Вадим Трунин, царство ему небесное, автор «Белорусского вокзала» и мой соавтор по «Юнге Северного флота», рассказывал мне, что, прилетев первый раз в Нью-Йорк, он прямо с аэродрома прикатил в «Русский самовар», три дня пил там и ел и улетел обратно в Москву.
* * *
Мстислав Ростропович:
«Забудем всё. Забудем горечь.
Мы в “Самоваре”. Ростропович».
Сергей Юрский:
«Ну и не надо шума-грома.
Есть “Самовар”. А в нём есть Рома».
Но перейдем к Каплану. Сорокалетний профессор израильского университета в Бер-Шеве, где после эмиграции из СССР он пять лет преподавал американскую литературу, Роман появился в Нью-Йорке в 1977 году. В его кармане было триста долларов, удостоверение корреспондента русско-израильского журнала «Время и мы» и телефон некоего американца Кертиса Каца, который, путешествуя по Израилю, случайно заглянул в бер-шевский университет на каплановскую лекцию, которую тот читал по-английски. Поскольку примерно в это же время я приземлился в Нью-Йорке с восемью долларами в кармане, могу сказать, что триста долларов – это огромные деньги для нового эмигранта, но и они в этом городе имеют странное свойство исчезать буквально за пару дней.
Оставшись на мели и в прямом смысле на улице, Каплан вспомнил о Каце и набрал его телефон. А Кац вспомнил профессора Каплана, чьи лекции об американской литературе привели его когда-то в полный восторг, и предложил ему работу ночного швейцара в одном из своих многоквартирных домов на Парк-авеню.
– Это была замечательная работа, – сказал мне Каплан. – Кац владел разной недвижимостью в Нью-Йорке и почему-то испытывал слабость к русским эмигрантам. Поэтому он заселил нашим братом свой отель «Winslow» на углу Пятьдесят пятой и Мэдисон, потом Лимонов в «Это я, Эдичка» посвятил этому отелю целую главу. А наши эмигранты мало того, что не платили за проживание, так еще и судили этого Каца несколько лет! Но я жил своей жизнью. За ночь дежурства Кац платил мне пятьдесят баксов, а за сутки проживания в «Winslow» я платил ему пятнадцать. Дом, в котором я работал ночным портье, был тихим еврейским многоквартирным домом, за полгода моей работы меня ночью никто ни разу не побеспокоил. В двенадцать ночи я приходил на дежурство, закрывал парадную дверь и всю ночь читал прекрасные книги. В восемь утра возвращался в «Winslow» и ложился спать, вставал в три или в четыре и шел гулять по Мэдисон-авеню…
Я живо представляю эту картину. Мэдисон в районе пятидесятых – это самое «фэшн» в сердце Манхэттена и кварталы дорогих магазинов, ресторанов и картинных галерей. Гулять вдоль их витрин с десяткой в кармане «еще то удовольствие»! Недавно в Москве, на Тверской, я наблюдал изумительную сценку. У огромной витрины магазина фарфора стояла сорокалетняя бомжиха в каких-то рваных лохмотьях и чунях на грязных, в кровоподтеках ногах. Положив у этих ног свои кули с ночным матрасом и прочим тряпьем, она любовалась изысканной фарфоровой посудой за толстым стеклом витрины, и такая блаженно-мечтательная улыбка бродила по ее одутловатому лицу, что прохожие останавливались и, глядя на нее, невольно улыбались.
Нет, я не говорю, что мы, эмигранты и, не дай бог, Роман Каплан ходили по Нью-Йорку в тряпье. Ничего подобного! Вырвавшись из советского рая, мы, экономя на еде, первым делом покупали себе джинсы, дубленку и хотя бы один костюм если не Версаче, то Кэльвин Кляйн. А уж такой питерский «штатник» и гедонист, как Рома Каплан, был, конечно, одет, как денди. «Наибольшую активность тигр проявляет в утренние и вечерние часы и ночью, – сказано в Википедии. – Днем он обычно спит в логове. Передвигается крупным шагом». Небрежно покуривая увесистую трубку и мысленно помахивая тростью с золотым набалдашником, Роман бродил по картинным галереям, изредка останавливаясь у настоящих хороших картин, приценивался к ним, и, чувствуя его тигриную сущность, хозяева тех галерей принимали его за профессионального охотника за шедеврами и антиквариатом.
Помню, как именно в это же время, только в другой части города, на Западе 57-й стрит, вдоль витрин музыкальных магазинов бродил еще один эмигрант – пианист и лауреат трех музыкальных фестивалей. Дело было зимой, стоял жуткий мороз, и пронзительный ветер с Гудзона пробирал до костей даже под дубленкой. Не выдержав этой пытки, N. зашел в магазин роялей Steinway & Sons. Там было тепло и роскошно, белые и черные рояли сверкали полированными крыльями, но вальяжный продавец в костюме от Бриони и в дорогом шелковом галстуке преградил ему дорогу: «Can I help you?» [Могу я помочь вам?]. И столько высокомерия было в его глазах (он даже не прибавил «sir» к своему вопросу!), что N. хотел тут же уйти. Но у одного из роялей была поднята крышка клавиатуры, и бело-черные клавиши сверкали таким перламутром, что N. не смог преодолеть себя. «Мэй ай трай? Можно мне попробовать?» – с жутким акцентом промычал он замороженными губами. Продавец смерил его презрительным взглядом: «Can you really play?» [Ты действительно умеешь играть?]. «Йес. Литл» [Да. Немножко.], – ответил N. и завороженно шагнул к роялю. Продавец нехотя уступил ему дорогу. N. сел к роялю, потер свои онемевшие от мороза руки, размял пальцы и вдруг с такой скоростью пробежал ими по клавишам, что все продавцы огромного магазина повернулись к нему с разинутыми ртами. Но N. уже не видел их, он играл «Лунную сонату» – ту самую, которая принесла ему приз на последнем фестивале. «Понимаешь, – говорил он мне, – я зашел туда просто погреться, и я играл, чтобы только согреться, клянусь! Но когда я закончил, они устроили мне овацию…»
Почему я вспомнил об этом? Сейчас поймете…
– Нет, ты зря нафантазировал, что я был как денди, – сказал мне Роман. – Я редко заходил в картинные галереи. Там была жизнь, а я был ночной портье. Но однажды… Однажды, гуляя по Мэдисон, я увидел мираж! – Тут, возбуждаясь от воспоминаний, Роман вскочил со стула, перешел на крик и нетерпеливо заметался по комнате, как тигр в клетке. – Впереди шли две поразительно знакомые фигуры! Белла Ахмадулина и Боря Мессерер! Я не поверил своим глазам, рванул за ними и – да, это были они! Мы бросились друг к другу, обнялись и стали орать так, что прохожие стали шарахаться. Оказалось, что у Беллы в шесть вечера выступление в Колумбийском университете, а в восемь они идут на пати к миллионеру Питеру Спрейгу, у которого Лимонов работает дворецким. Конечно, я пошел с ними. А когда из Колумбийского мы шли к Спрейгу, навстречу нам попался Эдуард Нахамкин. Это потрясающе энергичный еврей, просто настоящий «энерджайзер». Обычно на всяких вечеринках мужчины ищут красивых женщин, или хотя бы интересных собеседников. А у Нахамкина был особый дар – он тут же находил человека с деньгами. И ему было совершенно все равно, чем торговать – бензином, картинами или селедкой. А ко мне он давно приглядывался, поскольку я знаю английский, немецкий и французский. Да, не удивляйся, в Союзе, в Питере я окончил Герценовский институт, учился в аспирантуре и даже проводил экскурсии для иностранцев по Эрмитажу. В том числе, представь себе, однажды целый день водил по Эрмитажу Леонарда Бернстайна… Нахамкин все это знал, но кого в Америке интересует, кем ты был в Союзе? Тут-то я был ночной портье. Зато когда он увидел меня с Беллой и Борей, он позвонил мне буквально на следующий день и предложил открыть русскую картинную галерею. Так я стал сначала консультантом, а потом и директором первой Русской картинной галереи в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню…
«Тигры обычно выслеживают и поджидают добычу на тропах и возле водопоев… – сказано в Википедии. – В засаде тигр выжидает, лёжа под ветром, а при приближении добычи делает быстрый рывок на короткую дистанцию. При этом он перемещается короткими осторожными шагами, часто припадая к земле. Подобравшись к добыче на наиболее близкое расстояние, он настигает ее несколькими огромными прыжками – самым стремительным способом передвижения…»
Нет, не подумайте, что я на что-то намекаю. Это просто цитата. Но теперь вы понимаете, почему я рассказал о пианисте-эмигранте? Мы начинали там ночными швейцарами, дворецкими, лифтерами, таксистами и просто нищими, а через полгода-год открывали картинные галереи, газеты, радиостанции, возглавляли симфонические оркестры или, на худой конец, писали мировые бестселлеры. Каждый человек стоит столько, во сколько он себя ценит. В Русской картинной галерее Нахамкина, которую создал Каплан, выставлялись тогда самые лучшие – Олег Целков, Михаил Шемякин, Марк Клеонский, Эрнст Неизвестный…
– Рынка еще не было, – вспоминает Роман, – всё приходилось делать с начала…
И я вспоминаю США той поры, последние годы бездарного правления Джимми Картера. Полная катастрофа экономики, безработица тринадцать процентов, инфляция четырнадцать процентов (или наоборот, но это уже неважно), банкротство Нью-Йорка, сплошные забастовки всех и вся, сабвей не работает, автобусы не ходят, многочасовые очереди за пособием по безработице, черные мешки с мусором на всех улицах неделями высятся до второго этажа, и – знобящее ожидание того, что советские танки вот-вот высадятся с Кубы на Бродвей. «Если это случится, американцы нас тут же интернируют, как они интернировали японцев во время войны с Японией, – сказал мне на “Свободе” бывший полковник Красной армии, – а если Советы победят, то коммунисты нас расстреляют».
Я жил тогда на 189-й стрит рядом с круглосуточно гудящим мостом Джорджа Вашингтона, вокруг местные подростки-латинос орали и гремели динамиками своих корытообразных автомашин, а в крошечной штольне соседнего магазинчика на углу 189-й и Бродвея, где я покупал хлеб, дешевые бананы и овсянку, старик-хозяин, передавая пакет молока, постоянно шпынял меня по-английски: «Держи, в России у вас нет молока», или «Возьми этот батон, в России у вас уже нет ни хлеба, ни мяса». Однажды я не выдержал и всем своим «вокабьюлари», то есть двадцатью английскими словами плюс универсальное американское fuck, выложил ему все, что на душе накипело к их замечательной американской действительности. И вдруг он сказал:
– You’re right, we’ve made a mistake. Ты прав, мы сделали ошибку – выбрали этого ублюдка Картера. Но подожди два года, мы выбросим его из Белого дома, и все будет в порядке. Вот увидишь, это Америка!
Я не поверил. Я прожил сорок лет в СССР, где правителей выносят из Кремля только ногами вперед. С чего это Картер уступит кому-то Овальный кабинет?
Но наступил 1980-й. Не без помощи голосов русских эмигрантов Овальный кабинет и телеэкраны страны занял великий Рональд Рейган с его пресловутой «реганомикой» – отменой налогов на новые бизнесы и лозунгом: «We are Americans, we can do it!», «Мы американцы! Мы можем всё!» И Америка поперла вверх, а великий мэр Нью-Йорка Эдвард Коч сказал мне в интервью для Первой русской радиостанции в США: «Русские эмигранты своей энергией и умом продвигают нашу страну по пути прогресса, украшают ее и наш город. Я польщен, что вы здесь, друзья!» Насчет энергии он нисколько не преувеличивал – на Брайтоне и в Квинсе, как грибы после дождя, вырастали русские бизнесы – врачебные кабинеты, магазины и рестораны, а в Манхэттене, помимо «Нового русского слова», стала выходить газета «Новый американец» Довлатова-Меттера, «Новая газета» Рубина и открылась русская радиостанция, куда я пригласил Каплана синхронным переводчиком американских телепередач. Правда, и газеты, и наше радио скоро обанкротились, но зато Русская галерея Нахамкина-Каплана продолжала набирать известность.
«Убитую добычу тигр может нести, держа в зубах на весу или закинув на спину: таким образом, он может бежать с добычей весом в сто килограммов; с грузом в пятьдесят килограммов в зубах тигр может перепрыгивать препятствия высотой до двух метров. В случае охоты на очень крупную добычу (гауров и азиатских буйволов) тигр может перетягивать их по земле, при этом вес добычи иногда в 6–7 раз превышает его собственный».
– Постепенно наша картинная галерея стала процветать, – сказал мне Каплан. – Но она закрывалась в шесть вечера, а художники не хотели расходиться и перемещались ко мне домой, я жил тогда рядом, на Мэдисон. Поскольку это происходило, практически, каждый день, я загодя покупал галлон дешевой сивушной водки Wolfschmidt и какую-нибудь телячью или баранью ногу побольше. Водку, чтобы очистить, я настаивал на хрене, а ногу шпиговал чесноком, и утром, уходя на работу, ставил в духовку. Вечером эта нога ароматизировала весь дом, мы приходили большой компанией, устраивали сабантуй, и так продолжалось несколько лет, аж до 1985 года, когда моя подруга не выдержала ежевечерне мыть за всеми посуду и сказала: «Хочешь каждый вечер кормить своих друзей – открой ресторан!»
* * *
Входи сюда, усталая мужчина
И отдохни от чужеземных свар.
Нам целый мир покажется чужбиной,
Отечество нам «Русский самовар»!
Василий Аксёнов
Шерше ля фам! Вот мы и добрались до истинной виновницы возникновения «Русского самовара» – первого русского ресторана третьей волны нашей эмиграции на Манхэттене. Первая, как известно, была сразу после большевистского переворота и завершилась в 1927 году открытием членами императорского балета знаменитой «Russian Tea Room», «Русской чайной» на 57-й стрит. Там, наслаждаясь русскими блинами с икрой и шампанским, тусовалась тогда вся российская интеллектуальная элита, а позже юная Мадонна работала в раздевалке, и Дастин Хоффман снимался для фильма «Тутси». Вторая волна, сразу после окончания Второй мировой войны, открыла для своих тусовок не ресторан, а радиостанции «Свобода» и «Голос Америки», но Роман Каплан (с подачи своей возлюбленной Ларисы) возродил славную традицию – скинувшись с несколькими друзьями, стал искать помещение для русского ресторана, который они поначалу назвали «Калинка». Но затем перебрались в неказистый домишко № 265 на Весте 52-й стрит, потому что, во-первых, тут, в центре музыкального и театрального Нью-Йорка, когда-то, по легенде, останавливался Фрэнк Синатра, а, во-вторых, слева было здание модного мюзикла, а справа автостоянка. То есть, зрители мюзикла, направляясь после спектакля к своим машинам, просто не могли миновать этот ресторан!
Роман расстался с Нахамкиным, а Лариса совмещала работу в кино-лаборатории с заботой о «Самоваре», и последний запыхтел, как мог, на углях первых энтузиастов. Но вскоре их жар стал затухать, поскольку партнеры Романа хотели немедленной прибыли со своих вложений, а тут, как назло, мюзикл прогорел и закрылся, а на месте автостоянки стал строиться небоскреб. Дела стали швах, подтверждая непреложный закон – из десяти новых бизнесов девять закрываются в первый же год. Но согласно тому же закону один-то выживает! Людмила Штерн, знавшая Каплана еще по Питеру, сказала ему:
– Позвони Осе, он же только что Нобелевку получил, у него есть деньги…
Каплан тоже знал Бродского по Питеру, но не так хорошо, как Штерн, то есть не Осей, а Иосифом. Все-таки он позвонил. Бродский не отказал, но сказал, что должен посоветоваться с Барышниковым, мол, у Миши больше опыта в американском бизнесе.
Спустя какое-то время Бродский и Барышников выкупили доли бывших партнеров Каплана, и 24 мая 1986 года, в день рождения Иосифа Бродского, состоялось историческое событие – открытие «Русского самовара». Я, к сожалению, при этом не был, поскольку в начале 1986-го переехал из Нью-Йорка на ПМЖ в Торонто…
– Но главное не деньги, которые они принесли, а свои имена, – сказал мне Каплан. – Народ тут же потянулся в ресторан, где обедают и ужинают такие звезды! Причем потянулись не только наши – Ростропович, Евтушенко, Эрнст Неизвестный, но и американцы-друзья Иосифа и Миши. – Марк Стренд, Роберт Де Ниро, Милош Форман, Лайза Миннелли, Барбра Стрейзанд. Ну, а когда тут такие персоны, то это и простой люд притягивает. Место стало артистическим, и по вечерам сразу после спектаклей к нам со всей округи зачастили актеры, музыканты, художники. И очень быстро «Самовар» стал не только рестораном, но и клубом. Мы стали дважды в месяц устраивать чтение русских и американских стихов, музыкальные вечера. А тут еще рухнул железный занавес, и звезды в «Самовар» посыпались буквально с неба – Булат Окуджава, Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Михаил Козаков, Галина Волчек, Юрий Темирканов, Дмитрий Хворостовский, Сергей Лавров, Игорь Иванов, Вячеслав Фетисов. Никита Михалков праздновал в «Самоваре» получение «Оскара»…
Конечно, Капланы – Роман и Лариса – угощали посетителей не только стихами, музыкой и прочей интеллектуальной пищей. Качество и сервировка блюд должны были соответствовать высокому вкусу звездной публики, иначе ее первый визит станет последним. А посему – несмотря на профессиональных поваров на кухне – какие-то блюда, например, щи, бывший питерский блокадник Каплан никому не доверял, а готовил только сам – так, как готовила ему мама в детстве. И, безусловно, он же делал и делает свою каплановскую фишку – «хреновую», «чесночную», «укропную», «сливовую», «кориандровую», «рябиновую», «можжевеловую», «гранатную», «кивийную» и прочие водочные настойки, которые батареями разноцветных торпедо-бутылей стоят и теперь на стойке у входа в ресторан.
* * *
Я вынимаю из кармана
стихотворенье для Романа,
и в нем написано: «Старик!
Переменивши материк,
легко переменить диету,
приятелей, подруг. На эту
возвышенную тему (честь
ей делая) романы есть».
Но нет романа про Романа —
старорежимного гурмана.
Роман на перемены лют:
он чтит лишь перемену блюд!
Но так как в этой перемене
всегда присутствуют пельмени,
я, перебравшись на Луну,
отправлюсь тотчас к Каплану.
Иосиф Бродский
Но я буду не я, если вот так, походя, пройду мимо Ларисы Каплан и весь этот философский труд посвящу одному Роману. Мало того, что Лариса является «шерше ля фам» в истории возникновения «Русского самовара» и приняла на свои плечики, как минимум, половину организационных и будничных хлопот, так при всем при этом ей было (и есть) необходимо все эти годы нести высокое звание «ренуаровской женщины». А чтобы вы не заподозрили меня в неумеренной лести, поспешно передаю слово Анатолию Найману, автору этого титула. «Появилась в середине 1960-х в Ленинграде палевая креолка, с приветливым выражением и прелестными чертами лица, высокая, тоненькая, грациозная… – пишет он в «Романе с “Самоваром”». – Эмигрировала в Штаты она с первой семьей, женой Романа стала за шесть лет до “Самовара”. Что осталось при ней с молодости и на всю жизнь, это очаровательная тихая прелесть… Всегда очень элегантно, в пандан к внешности, одевалась и никогда своего ослепительного вида не использовала, чтобы “заинтересовать”: ввести свою связь с окружающими людьми в план флирта, амурных напряжений. Ренуаровская женщина: не модель, а изображение, картина – к которой в голову не приходит подъезжать с куртуазными приколами. Она всегда говорила мало и негромко, улыбалась мягко – и это создавало вокруг нее флер легкой загадочности. Как у знаменитых русских европеянок начала XX столетия, воспетых лучшими поэтами Серебряного века. Как у парижских “подруг поэтов” с левого берега Сены…»
Теперь вы понимаете, почему я не рискнул сам писать о Ларисе? Все-таки муж у нее хотя и коэн, но – тигр. А потому снова прикрываюсь стихами Нобелевского лауреата:
Ларисе от Иосифа в день ее пятидесятилетия с нежностью.
Двадцать седьмое октября 1994 года.
Вообще-то я люблю блондинок,
я, видимо, в душе брюнет
или начищенный ботинок,
и светлого пятна в ней нет.
Поэтому всю жизнь я славил
златые кудри, серый глаз.
И исключением из правил,
Лариса, я считаю Вас.
Ваш черный волос, глаз Ваш карий
и Вашей кожи смуглый шелк
мне говорят: ты пролетарий
судьбы, Жозеф, и серый волк.
Ресницы Ваши, Ваши брови
подрагиванье Ваших век
испорченной еврейской крови
по жилам ускоряют бег.
Есть лица – как набросок Рая.
Как очертанье счастья. Но
их только на холсте, теряя
сознание, узреть дано.
А Вас, Лариса К., воочью
мы видим среди бела дня,
а Ромка видит даже ночью,
казня не одного меня.
За внешностью подобно Вашей,
забыв сверкание Плеяд,
народы тянутся за Рашей
и в очередь века стоят.
Увидев Вас, Вас ищешь всюду,
сон не досмотришь до конца.
Но, как официант посуду,
Вы разбиваете сердца.
Актер уходит за кулисы
и забывается поэт.
Но не забыть лица Ларисы,
тем паче – выключая свет.
Полтинник разменять не шутка.
Творит полтинник чудеса:
куда ни глянешь – всюду будка,
в которой не хватает пса.
Мы все познали: мир нагана,
мир чистогана и сумы.
Везде достаточно погано,
но, сидя у Романа, мы,
рожденные в социализме,
валяя в Штатах дурака,
мы скажем в оправданье жизни:
мы видели Ларису К.
Заинтригованный рекомендациями столь высоких авторитетов, я все же потребовал у Романа знакомства с Ларисой – пусть даже под его неусыпным приглядом. «Не могу же я писать о твоей жене с чужих слов!» – мне казалось, что это безотказный аргумент. Но что вы думаете? Даже на нашу встречу первого мая с. г. он пришел в «Самовар» без Ларисы! Правда, за весь этот вечер никто тут и не вспомнил о международном празднике пролетарской солидарности. В центре зала, по случаю восемнадцатилетия какой-то Тани, банкет на двадцать персон хором выпевал «Если б знали вы, как мне дороги…», за столиками вокруг сидела русско-американская молодежь и несколько разнокалиберных американо-русских знаменитостей, но самой большой знаменитостью оказался, к моему изумлению, сам Каплан – к нашему столику то и дело подходили какие-то люди и просили Романа выпить с ними «хоть одну рюмку». Видимо, они считали, что раз он выпивал с Бродским, Барышниковым, Милошем Форманом, Николь Курсель, Барброй Стрейзанд и еще сотней русско-американских звезд, то они этой рюмкой могут через него чокнуться со всем этим созвездием. К тому же именно в этот день одна американская газета напечатала очередную статью о «Русском самоваре» с его, Романа, портретом. «Суки! – прокричал мне на это Роман, перекрывая хоровое “хэппи бёсдэй” молодежного банкета. – Напечатали пол-лица, и я получился с одним глазом. Разве я одноглазый?»
– Ты не одноглазый, ты без Ларисы! – крикнул я в ответ.
Так и общались – я, крича, грозил написать в «Story» о том, что он прячет от меня свою красавицу-жену, а он показывал мне фотографию, на которой Барышников в роли официанта обслуживает его в этом же «Самоваре», и столик в дальнем углу зала, где любил сидеть Бродский. И притом сообщил, что завтра улетает с Ларисой в Майами. А когда я, возмущенный, собрался уходить, подарил мне в качестве утешения (или компенсации) увесистый «Роман с “Самоваром”» Анатолия Наймана.
Что ж, вот пусть Найман и завершит мое эссе о Ларисе. «И это самое существо, о котором тянет писать в тонах восхищения и преклонения, – сообщает он о периоде становления “Самовара”, – взялось волочь весь бизнес, с норовящими обмануть поставщиками, с безжалостными муниципальными, полицейскими, эпидемиологическими, пожарными, налоговыми службами, с кухонным и официантским штатом, с сотнями счетов, с конкурентами, с мужем, нацеленным угостить многочисленных друзей за счет заведения…»
А список этих друзей я почерпнул у композитора Александра Журбина, который много лет играл по четвергам в «Самоваре» на белом рояле, подаренном ресторану Михаилом Барышниковым. Вот что пишет Журбин: «Стоит хоть чуть-чуть рассказать тем, кто не бывал в “Самоваре”, что здесь часто случались и случаются чудесные вещи. Например:
Ростропович празднует свой день рождения;
Юрий Башмет играет на рояле джаз;
Гидон Кремер беседует с Максимом Венгеровым;
Миша Барышников играет на рояле;
Евгений Евтушенко поет песни на свои стихи;
Белла Ахмадулина пишет стихотворный экспромт;
Булат Окуджава слушает, как я пою мою песню
на его стихи;
Миша Шемякин делает карандашный
блиц-портрет;
Четыре строчки в альбом пишет Иосиф Бродский;
Милош Форман позирует фотографам
из журнала “Вог”;
Романсы поет Дмитрий Хворостовский;
Джем-сейшн с Игорем Бутманом играет
Мишель Легран;
Лайза Миннелли поет “Нью-Йорк, Нью-Йорк”».
* * *
И все-таки «Русский самовар» сгорел. Правда, не экономически, а в прямом смысле. Причем накануне пожара Капланы после продолжительной борьбы выкупили у корейца-соседа сверху его этаж, где, согласно легенде, когда-то жил Фрэнк Синатра, а после него находилось то, что в нынешней российской прессе именуется «сауна/интим». При этом не то сауна, не то интим функционировали так интенсивно, что стены «Самовара» порой покрывались потеками и картины гибли от влаги. Как-то миролюбивый коэн Роман решил поговорить с корейцем, усовестить его. Поднялся, позвонил в дверь. Кореец открыл, Роман увидел его лицо, и в тот же миг коэн куда-то улетучился, а проснувшийся тигр сказал корейцу: «Ну, что, сука, застрелить тебя?»
(Видите, насколько я был прав, не сделав от себя лично ни одного комплимента жене Каплана…)
Вскоре после этого визита кореец почему-то продал свой этаж и убрался от греха подальше. С помощью художников Юрия Купера и Льва Збарского, папа которого бальзамировал Владимира Ильича, Капланы стали бальзамировать, то есть, простите, облагораживать этот этаж под «сигар-рум» и «поэт-холл». Но как-то июльской ночью 1987 года, когда даже перфекционист Збарский сказал, что «сигар-рум» готов, внизу, на кухне единственная электрическая розетка не выдержала кухонно-художественной нагрузки и…
Пожарные примчались буквально через две минуты и с ходу обрушили на дом тонны воды, стали ломать и крушить всё и вся. Капланы и Збарский стояли снаружи, на улице, и смотрели, как на их глазах горит и погибает не только «Самовар», но и его бесценное содержимое – картины, рисунки и автографы всех знаменитостей, которые в этом «Самоваре» пили чай и другие напитки.
– Да, у нас была страховка, – грустно сказал мне Каплан. – Но у нас не было хорошего адвоката, и по страховке нам достались копейки. Мы полгода делали ремонт, влезли в чудовищные долги, то была адская жизнь. И я с ужасом смотрел, как буквально напротив, через дорогу от «Самовара», мои бывшие официанты открыли «Рюмочную», и как народ валом пошел туда – место же «намоленное». Но когда через полгода мы все-таки открылись, у нас снова играли на рояле и Слава Ростропович, и Миша Барышников, и Мишель Легран, и Родион Щедрин. А Бродский приводил своих американских друзей и коллег – Филипа Рота, Сьюзен Зонтаг и кучу других…
«Бродский очень часто бывал в “Самоваре”, – пишет Людмила Штерн в книге “Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском”. – Любимое меню включало селедку с картошкой, студень, сациви и пельмени. Роман изобрел с десяток водочных рецептов, – любимицами Бродского были “хреновая” и “кориандровая”. Выпив две-три рюмки, Бродский брал микрофон, облокачивался на белый “барышниковский” рояль и пел. Вокруг немедленно собирался народ… Молодой Ося обожал американские песни и мастерски – хрипло и басовито – изображал Луи Армстронга. А в Штатах репертуар нобелевского лауреата состоял, кроме “Лили Марлен” и “Червоны Маки”, исключительно из “Что стоишь, качаясь”, “Очи черные”, “Мой костер”, “На рейде ночном” и т. п. Наверное, этот репертуар был выражением целого клубка противоречивых чувств: ностальгии, высокомерной иронии, любви, презрения и тоски. В “Самоваре” он расслаблялся и не раз говорил, как ему тепло, уютно и вкусно…»
– Да и сейчас по приезде в Нью-Йорк у нас расслабляются, обедают и ужинают вполне приличные люди, – сказал мне Роман Каплан. – Михаил Жванецкий, Юз Алешковский, Валерий Гергиев, Женя Кисин, Дмитрий Хворостовский, Наталья Гутман, Алексей Герман… И по-прежнему заходит Миша Барышников. Так что приходи, не пожалеешь.
– Только если ты будешь с Ларисой, – сказал я.
* * *
Евгений Рейн – Роману Каплану:
…Неужели я снова усядусь на этом диване
и зайду, не сказавши ни слова заране,
потому, что мое здесь от века законное место,
потому, что здесь память диктует,
а не воет блатная фиеста.
Здесь и затормошат, и, быть может, оставят
в покое,
поцелуют и плюнут, и, наверно, напомнят такое,
отчего попросить надо стопку и стукнуть о стопку
и последнюю щепку ничуть не жалеть на растопку.
Потому, что ночами пируют здесь милые тени,
только дверь запирают, как вступают они
во владенье
этой бывшей земли безутешной, безрадостной пьянки,
где бренчит пианист до рассвета
«Прощанье славянки».
Зимой 1976 года Бюро пропаганды советского киноискусства отправило в массы Пензенской области меня и пару молодых артистов с нашим фильмом «Несовершеннолетние». Не помню уже, в какую глухомань мы забрались, но помню, что председатель тамошнего сельсовета был так потрясен первым за всю историю этой деревни появлением в ней московских артистов, что повел меня и юную Дусю Германову в свой «музей» – огромный амбар, набитый старинными прялками, мотыгами, телегами, конской сбруей и… самоварами с медалями.
– Выбирайте что хотите! – щедро сказал он.
У нас глаза разбежались – столько пузатых и стаканно-стройных самоваров с медалями европейских самоварных выставок было вокруг!
– У меня тут и баташовские самовары, и самовары Слиозберга! – гордо сказал хозяин. – Вы знаете, что когда Василий Баташов увольнял какого-нибудь мастера за пьянку, то Мирон Слиозберг брал его на свой завод – просто так, в пику Баташову. И – наоборот…
Я вспомнил этот эпизод, когда в подаренной мне книге «Роман с “Самоваром”» читал экскурс Наймана в историю русских самоваров. Книга великолепна, а роман Каплана с рестораном «Русский самовар» расцвечен такой россыпью звезд, их фотографий и автографов, что Млечный Путь отдыхает! И я пишу этот очерк не для того, чтобы конкурировать с Найманом или присоседиться к нему, а потому, что назвал свою статью «“Самовар”, как зеркало русской эмиграции». И тут for the record, для протокола, я обязан сообщить, что прообразом «самоварного» эмигрантского клуба был созданный в 1979 году при поддержке газеты «Новое русское слово», Толстовского фонда и раввина Кугеля, директора Центральной реформисткой синагоги Нью-Йорка, Культурный центр творческой интеллигенции, который дважды в месяц устраивал творческие вечера и концерты первой сотни «блуждающих звезд» нашей эмиграции. Здесь мы аплодисментами встречали прибывающих перебежчиков, невозвращенцев и эмигрантов – великую Суламифь Мессерер, прима-балерину и балетмейстера Большого театра, которая вместе с сыном Михаилом, тоже балетмейстером, сбежала в Японии, прекрасную пианистку Нину Бейлину, знаменитого мима Бориса Амарантова, солиста Большого театра Юрия Сафонова, сбежавшего в Италии, квинтет Марка Баренбойма и многих-многих других. А в 1981-м эстафету наших тусовок-посиделок переняла WWCS, первая независимая русская радиостанция в США, в звукостудии которой каждый вечер после работы таксистами, лифтерами и швейцарами собирались Борис Сичкин, он же Буба Касторский, питерский мим Симон Кудров и молодые актеры и режиссеры, только что закончившие «Щуку», ГИТИС и другие московские и питерские театральные заведения…
Но, как я уже сказал, радиостанция WWCS обанкротилась, и в 1986-м упавшее знамя подхватил «Русский самовар». И теперь, если хорошенько потереть бока самоваров, витринно выстроившихся вдоль тыльной стены ресторана, то легко увидеть, как «ночами пируют здесь милые тени, только дверь запирают, как вступают они во владенье…». И – внимание! – дело не только в Бродском, Барышникове, Ростроповиче, Вишневской, Аксенове, Алешковском, Збарском, Севеле и всех остальных реальных эмигрантах, отметившихся тогда в «Русском самоваре». А Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Альфред Шнитке и еще тысячи «инакомыслящих», «штатников», правозащитников, диссидентов и просто честных людей не были такими же, как мы, эмигрантами, только «внутренними»? А семеро смелых, вышедших с плакатами на Лобное место на Красной площади в день нашествия советских танков в бастующую Прагу? (Интересно, когда-нибудь в демократической России сделают фильм про них? Или фильм о Буковском, Андрее Сахарове, Анатолии Марченко?) Я знал в Москве таких «внутренних» эмигрантов. Андрей Смирнов, поставивший «Белорусский вокзал» и уговаривавший меня «свалить», был таким ярым ненавистником советского режима, что даже сделал об этом свой фильм «Осень» – за что, конечно, и вылетел из тогдашнего кино. А Эмиль Брагинский, автор сценариев «Берегись автомобиля», «Гараж» и всех остальных лучших комедий Эльдара Рязанова? Днем он писал с Эликом сценарии, а по ночам слушал «Голос Америки» и запоем читал по-английски американские детективы. А Саша Шлепянов, автор «Мертвого сезона»? Он писал с Михалковым-старшим сценарий «Вид на жительство», а с Вайнштоком «Мертвый сезон», но при этом метался по Москве на своей букашке «Фольксвагене» в поисках иностранной невесты, чтобы срулить из СССР. А Вадим Трунин, друживший с сыном Хрущева и прятавший у себя один из первых четырех машинописных экземпляров мемуаров Никиты Сергеевича с риском получить за это «червонец»? «Как ты можешь прятать от КГБ мемуары Хрущева и одновременно писать за Цвигуна сценарий “Фронт за линией фронта”?» – возмущался я. Семен Кузьмич Цвигун был тогда первым замом Андропова. «А вот так, – отвечал мне Вадим. – Напишу страницу, пойду в сортир, поблюю, и снова к машинке…»
Да, не все инакомыслящие были евреями и имели право обратиться за выездной визой на историческую родину. И далеко не все инакомыслящие русские, украинцы и кавказцы имели еврейских жен, чтобы выбраться из «совка». И даже не все евреи были «лакки инаф» не схватить отказ по причине их секретности или вообще без всяких причин.
Так вот, «Русский самовар» знаменит не тем, что в нем перебывали сотни эмигрантских и американских звезд (они ходили и в другие рестораны), а тем, на мой взгляд, что здесь, как на межпланетной станции у Рэя Брэдбери, мы встречались с теми, кого, уезжая, оставили в СССР навсегда, «форэвер»! Миша Козаков, Вадим Трунин, Андрей Макаревич, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Эльдар Рязанов и сотни, сотни других тут возникали вдруг, словно воскресали из другого измерения, с другой планеты! И мы для них тоже воскресали и оживали в «Русском самоваре», потому что для них ведь и мы, уезжая без права переписки и телефонного перезвона, навсегда растворялись в другом измерении…
Встречей на Эльбе завершилась Вторая мировая война.
Нашей встречей в «Русском самоваре» завершилась холодная война.
И вдруг оказалось, что мы никуда не пропали, не умерли, не растворились и даже, в общем, не расставались. Я помню, как после двенадцати лет разлуки с Москвой встретился в «Самоваре» с Мишей Козаковым – через минуту у меня возникло ощущение, что еще вчера мы играли на бильярде в Доме творчества «Болшево» и рассказывали веселые анекдоты…
Но приличная статья не может заканчиваться на таком сентиментальном пафосе. А потому…
Иосиф Бродский по случаю своей неявки на юбилей Романа Каплана:
Прости, Роман, меня, мерзавца,
дай по лицу!
Но приключилось нализаться
вчера певцу.
И потому в твоей гостиной
был только Юз.
Роман! Я был всегда скотиной
и остаюсь.
Прощенья нет подобной твари!
(Плюс иудей!)
И нет мне места в «Самоваре»
среди людей.
В приличный дом теперь ублюдка
не станут звать.
Там, где блистают Лорка, Людка,
мне не бывать.
Теперь мне пищей, вне сомнений,
одна маца.
Ни шашлыка, и ни пельменей,
ни холодца.
Ни рюмки даровой отныне.
Душою стар,
войду, как Моисей в пустыне,
в ближайший бар.
И прошепчу,
припав к стакану,
сухой губой:
«Ура! Пятьдесят пять Роману.
Oh, boy, Oh, boy».
Конец?
Не знаю, но надеюсь, что продолжение последует.
Ваш Эдуард Тополь
Москва, октябрь 2015
notes
