Двадцать один
Он должен ее уберечь.
Лени — его путеводная звезда. Он понимал, что это звучит глупо, по-девчачьи сентиментально, что люди скажут — дескать, мал ты еще, чтобы о таком рассуждать, но он давным-давно повзрослел. Когда погибла мама.
Он не сумел уберечь маму, спасти ее.
Теперь он сильнее.
Всю ночь он обнимал Лени, любил ее, чувствовал, как она вздрагивала от страшных снов, слушал, как она всхлипывала. Уж он-то знал, каково это — кошмары о маме.
Когда первый луч солнца пробился сквозь оранжевый нейлон палатки, Мэтью наконец отодвинулся от Лени, улыбнулся тому, как она тихонько похрапывает. Натянул вчерашнюю одежду, надел походные ботинки и вылез наружу.
По небу неслись серые тучи, нависали над самой головой. Ветерок был легче вздоха, но ведь стоял конец августа. Листва по ночам меняла цвет. Они оба понимали, что это значит. А здесь, наверху, погода портится еще быстрее.
Мэтью принялся разводить огонь на черневшем в траве вчерашнем кострище. Сел на камень, наклонившись вперед, уставился на дрожавшее пламя. Поднявшийся ветер норовил загасить огонь.
Сидя в одиночестве у костра, Мэтью признался себе, что боится, не ошибся ли, решив привезти сюда Лени, не ошибся ли, оставив Кору в Канеке. Вдруг обернется и увидит, как по тропе стремительно шагает Эрнт с ружьем в одной руке и бутылкой виски в другой.
И больше всего он боялся за Лени. Даже если все получится, даже если она все сделает правильно, спасет маму, эта рана останется в ее сердце навсегда. Неважно, почему ты остался без родителей, были они хорошими или никудышными, все равно тебе будет их не хватать. Мэтью горевал по маме, которая у него была, и догадывался, что Лени будет тосковать по тому отцу, которого ей всегда не хватало.
Он поставил походный кофейник на огонь, прямо в костер.
За спиной послышался шорох, чиркнула молния палатки. Лени откинула полог и вылезла на утренний свет. Когда она заплетала косу, в глаз ей попала капля дождя.
— Доброе утро. — Мэтью протянул ей кофе, и еще одна капля булькнула в железную кружку.
Лени взяла кружку обеими руками, села рядом, привалилась к Мэтью. Следующая капля звякнула о кофейник, зашипела, превратилась в пар.
— Вовремя мы проснулись, — заметила Лени. — С минуты на минуты ливанет.
— На Глешиер-Ридж есть пещера.
Она посмотрела на него:
— Я не могу здесь оставаться.
— Но твоя мама сказала…
— Я боюсь, — тихо призналась Лени.
В голосе ее сквозило сомнение, и Мэтью понял: она не просто сообщает, что ей страшно, но и спрашивает о чем-то.
Он догадался о чем.
Она не знала, как поступить, и боялась ошибиться.
— Как думаешь, может, мне лучше сейчас вернуться к ней? — спросила Лени.
— Я думаю, нельзя бросать тех, кого любишь.
Он заметил ее облегчение. И любовь.
— Может, у меня не получится поехать учиться. Ты же это понимаешь, да? Если мы убежим, нам придется спрятаться там, где он не станет искать.
— Я поеду с тобой, — пообещал Мэтью. — Куда угодно.
Она вздохнула. Сейчас она казалась такой слабой, того и гляди потеряет сознание.
— Знаешь, за что я тебя больше всего люблю?
— За что?
Она опустилась на колени в мокрую траву, взяла его лицо в холодные ладони, поцеловала. Ее губы пахли кофе.
— За все.
После этого говорить было особенно не о чем. Мэтью понимал, что Лени волнуется, не может думать ни о чем, кроме мамы, и пока она чистила зубы и скатывала спальник, у нее на глаза то и дело наворачивались слезы. И он понимал, какое она испытывает облегчение, оттого что вернется к маме.
Он ее спасет.
Обязательно. Придумает как. Обратится в полицию, в газету, к отцу. А может, чем черт не шутит, сам пойдет к Эрнту. Те, кто обижает слабых, обычно трусливы, их ничего не стоит осадить.
Глядишь, и получится.
Надо вынудить Эрнта расстаться с Лени и Корой, и тогда Лени, быть может, поедет с ним учиться. Даже не обязательно в Анкоридже. Или вообще не на Аляске. Какая разница? Главное, чтобы они были вместе.
Уж где-нибудь найдется им местечко, чтобы начать новую жизнь.
Они позавтракали, собрали вещи и спустились по тропе футов на пятьдесят, когда разразилась гроза. Тропа в этом месте была такой узкой, что идти приходилось гуськом.
— Не отставай, — бросил Мэтью, стараясь перекричать шум дождя и вой ветра. Куртка его шелестела, точно колода карт, когда ее тасуют, мокрые волосы облепили лицо, закрыли глаза. Он потянулся к Лени, но ее ладонь выскользнула из его руки.
По тропе бежали ручейки, гранит стал скользким. Ветер с дождем трепали заросли иван-чая, прибивали к земле.
Сгустился мрак, все заволокло туманом. Мэтью прищурился, стараясь сквозь завесу воды разглядеть хоть что-то.
Дождь барабанил по нейлоновому капюшону его куртки, капли стекали по щекам, заползали за воротник, свисали с ресниц.
И вдруг он услышал…
Крик.
Мэтью обернулся. Лени не было. Он бросился обратно, выкрикивая ее имя. Ветка хлестнула его по лицу. Сильно. И он увидел ее. Футах в двадцати, не на тропе: она слишком забрала вправо. Мэтью увидел, как она оступилась и пошатнулась.
Лени закричала, попыталась поймать равновесие, устоять на ногах, взмахнула руками, стараясь за что-нибудь уцепиться — за что угодно.
Не за что.
— Ле-ни! — заорал он.
Она сорвалась со скалы.
* * *
Боль.
Лени очнулась в зловонной темноте. Она лежала в грязи и не могла шевельнуться от боли. Кап-кап-кап: шел дождь. Стучал о камни. Смердело тухлятиной и гнилью.
Болело в груди — видимо, сломала ребро. Да, точно. И, кажется, левую руку. Не то сломала, не то вывихнула плечо.
Спина упиралась в рюкзак. Похоже, этот тревожный чемоданчик действительно спас ей жизнь.
Забавно.
Она потянула с плеч лямки рюкзака, стараясь не обращать внимания на жгучую боль, которая пронзала насквозь, стоило лишь пошевелиться. Целую вечность спустя она освободилась от рюкзака и лежала, раскинув ноги и руки и тяжело дыша. Ее тошнило.
Двигайся, Лени.
Она скрипнула зубами, перевернулась на бок, приподняла голову и огляделась, с трудом переводя дыхание и стараясь не разреветься.
Темнота.
Ужасно воняло гнилью и плесенью. Она лежала в глубокой липкой грязи, вокруг высились скользкие мокрые скалы. Сколько же она пролежала без сознания?
Она поползла, прижимая к телу сломанную руку. Медленно и мучительно выбралась в полосу света, падавшего на гранитную плиту, из которой вода и время выточили что-то вроде блюдца.
Боль была такая, что ее стошнило, но она все равно упрямо двигалась вперед.
Вдруг ее окликнули.
Лени заползла в гранитное блюдце, посмотрела вверх. Дождь слепил глаза.
Наверху краснела куртка Мэтью.
— Ле-ни!
«Я здесь!» — хотела было ответить она, но от боли в груди не смогла вымолвить ни слова. Помахала ему здоровой рукой, но он ее, конечно, не увидел. Расщелина над ее головой была узкой, не шире ванны. В нее лупил дождь, и в темной пещере его стук отдавался оглушительным эхом.
— Иди за подмогой! — крикнула она что было мочи.
Мэтью свесился над расселиной, пытаясь дотянуться до дерева, что упрямо росло из скалы.
Он собирался спуститься к ней.
— Нет! — крикнула она.
Он спустил одну ногу со скалы и принялся нащупывать опору. Остановился — видно, думал, как быть дальше.
Правильно. Не лезь сюда. Это слишком опасно. Лени вытерла глаза, стараясь разглядеть хоть что-то сквозь потоки дождя.
Мэтью нашарил ногой опору, перелез через край скалы и повис.
Так он провисел довольно долго — сине-красный крест на серой скале. Наконец уцепился за торчавшее неподалеку дерево, потянул на себя, проверяя, выдержит ли, и спустился чуть ниже.
Лени услышала, как загрохотали камни, и сразу догадалась, что происходит, увидела точно в замедленной съемке.
Мэтью вырвал дерево из скалы.
И сверзился вниз, так и не выпустив веток.
Камни, глина, грязь, дождь, Мэтью падает, и крик его тонет в шуме обвала. Он летит кубарем, ломая ветки, рикошетит от валунов.
Лени закрыла лицо рукой, повернула голову; на нее обрушились камни, рассекли щеку.
— Мэтью. Мэтью!
Последний камень Лени заметила слишком поздно и увернуться уже не успела.
* * *
Лени с мамой плавают по заливу Татка на каноэ, которое папа нашел на свалке. Мама рассказывает о своем любимом фильме, «Великолепие в траве». История о первой любви, которая кончилась так печально. «Уоррен любит Натали, это видно, но этого мало».
Лени слушает вполуха. Слова не имеют значения. Важен момент. Они с мамой наслаждаются свободой, живут другой жизнью, и плевать, что дома ждет список дел.
Мама говорит про такие погожие деньки: «Надо же, как с погодой повезло, прямо поймали синюю птицу счастья», но над ними в ясном лазурном небе парит не синяя птица, а белоголовый орлан с огромными крыльями. Неподалеку на слоистых черных камнях нежатся морские котики, тявкают на орла. Кричат ржанки, но близко не подлетают. На верхушке дерева, возле огромного орлиного гнезда, блестит розовый собачий ошейник.
Мимо каноэ, тревожа водную гладь, с ревом проносится катер.
Туристы машут им, вскидывают фотоаппараты.
— Можно подумать, они каноэ никогда не видели, — замечает мама и берет весло. — Ладно, пора домой.
— Вот бы эта прогулка никогда не кончалась, — хнычет Лени.
Мама улыбается какой-то чужой улыбкой. Здесь что-то не так.
— Ты должна его спасти, доченька. И себя.
Вдруг каноэ так сильно кренится, что все валится в воду — бутылки, термосы, рюкзачок.
Мама кувырком летит через Лени, с криком плюхается в воду и скрывается из виду.
Каноэ выпрямляется.
Лени хватается за борт, смотрит на воду, кричит: «Мама!»
Из пучины показывается черный плавник, острый как нож, поднимается выше и выше, становится ростом с Лени. Косатка.
Плавник заслоняет солнце, закрывает небо, и все погружается во мрак.
Лени слышит, как скользит по волнам кит, с плеском выныривает на поверхность, фыркая, выдувает воздух из дыхала. Изо рта у косатки несет гнилой рыбой.
Задыхаясь, Лени открыла глаза. Голова раскалывалась, во рту привкус крови.
Вокруг действительно было темно и воняло тухлятиной. Гнилью.
Она подняла глаза. В расщелине меж двух валунов торчал Мэтью, ноги его висели над самой ее головой: зацепился рюкзаком и застрял.
— Мэтью! Мэтью!
Но он ничего не ответил.
Может, не в состоянии говорить? Может, умер?
На лицо ей упала капля. Лени вытерла ее, почувствовала вкус крови.
С трудом попыталась сесть. Ее пронзила такая боль, что Лени вырвало, и она потеряла сознание. А когда пришла в себя, ее едва опять не стошнило от запаха рвоты на груди.
Думай. Помоги ему. Она же аляскинка. А значит, выживет всем чертям назло. Ведь это единственное, что она умеет. Единственное, чему научил ее отец.
— Мэтью, мы в расщелине. Не в медвежьей пещере. Уже хорошо.
Значит, бурый медведь не явится сюда на ночлег. Лени дюйм за дюймом ощупала скользкую скалу. Нет прохода.
Она отползла обратно на плиту-блюдце и уставилась вверх, на Мэтью.
— Выход только один: наверх.
С его ноги на камень капала кровь.
Лени встала.
— Ты загораживаешь единственный выход. Придется мне вытащить тебя оттуда. Вот только рюкзак мешает. (Из-за него Мэтью и застрял.) Если я сниму с тебя рюкзак, ты упадешь.
Упадет. Не лучший вариант, но ничего другого в голову не пришло.
Ладно.
Но как это сделать?
Лени засунула сломанную руку за пояс и осторожно двинулась вперед. Не то соскользнула, не то слетела с каменного блюдца и плюхнулась в вязкую грязь. Грудь пронзила такая боль, что Лени ахнула. Порылась в рюкзаке, нащупала нож. Зажала его в зубах, подползла под ноги Мэтью.
Осталось дотянуться до него и перерезать лямки рюкзака.
Но как? Она даже до ног не достает.
Надо вскарабкаться на скалу. Легко сказать. У нее рука сломана, а скала скользкая, мокрая.
По камням.
Она отыскала несколько больших плоских камней, подтащила их к скале, сложила друг на друга. Это заняло целую вечность, Лени даже показалось, что она пару раз теряла сознание, а когда приходила в себя, снова бралась за дело.
Наконец удалось сложить стопку высотой фута полтора. Лени глубоко вдохнула и забралась наверх.
Под ее тяжестью один из камней выскользнул из-под ног.
Лени упала, ударилась сломанной рукой, закричала.
Четырежды она пыталась взобраться на камни и каждый раз падала. Нет, так дело не пойдет. Камни чересчур скользкие и шаткие, на них не устоишь.
Ладно.
Значит, по груде камней добраться до Мэтью не получится. Могла бы сразу догадаться.
Она с трудом подошла к скале, коснулась холодного влажного гранита. Здоровой рукой принялась ощупывать камень, отмечая каждый выступ, ребро, ямку. По обе стороны от Мэтью сочился тусклый свет. Лени порылась в рюкзаке, нашла налобный фонарик, надела и хорошенько рассмотрела скалу — уступы, дыры, точки опоры.
Пошарила рукой вверху, сбоку, внизу, отыскала крохотный выступ, куда можно поставить ногу, встала на него. Поймала равновесие, принялась нащупывать следующую опору.
Сорвалась, растянулась внизу и, тяжело дыша, оглушенная, уставилась на Мэтью.
Не сдамся. Попробую еще раз.
С каждой попыткой она запоминала еще один выступ в скале. На шестой раз ей удалось забраться наверх и ухватиться за рюкзак Мэтью для равновесия. На левую ногу его было страшно смотреть: из рваной раны торчит сломанная кость, ступня вывернута чуть ли не назад.
Мэтью бессильно висел, наклонив голову набок, лицо так перепачкано кровью, что не узнать.
Лени не поняла, дышит он или нет.
— Я здесь, Мэтью, держись, — сказала она. — Сейчас отрежу лямки и тебя освобожу.
Карманным ножиком перерезала лямки рюкзака на плечах и на поясе. Одной рукой возилась долго, но в конце концов справилась.
И ничего.
Она перерезала все лямки, а Мэтью не упал. Ничего не изменилось.
Она изо всех сил дернула его за здоровую ногу.
Ничего.
Потянула еще раз, потеряла равновесие и упала в грязь.
— Почему? — крикнула она в расселину. — Почему?
Лязгнул металл, что-то стукнуло о скалу.
Мэтью рухнул, врезался в скалу и с глухим стуком приземлился в грязь возле Лени. Рядом плюхнулся рюкзак.
Лени подползла к Мэтью, положила его голову к себе на колени, грязными ладошками вытерла окровавленное лицо.
— Мэтью! Мэтью!
Он захрипел, закашлялся. Лени едва не разревелась.
Выключила налобный фонарик, отволокла Мэтью к камню-блюдцу и с трудом втащила на неровную плиту.
— Я здесь, — сказала она, забравшись к нему. Лени не осознавала, что плачет, пока не увидела, как слезы капают на его чумазое лицо. — Я тебя люблю. Все у нас получится. У нас с тобой. Вот увидишь. Мы…
Она бы и рада была продолжать, ей этого хотелось, она понимала, что это нужно, но не могла думать ни о чем, кроме того, что он оказался здесь из-за нее. Она во всем виновата. Он сорвался со скалы, пытаясь ее спасти.
* * *
Она кричала, пока не сорвала голос, но никто ее не услышал. Никто не пришел на помощь. Никто не знал, что они ушли по тропе, и уж тем более — что провалились в расщелину.
Она провалилась.
А он пытался ее спасти.
И теперь они лежат в грязи. Израненные. Избитые. Жмутся друг к другу на плоском холодном камне.
Думай.
Мэтью лежал рядом с ней. Окровавленное лицо его распухло до неузнаваемости, кожа на щеке была содрана, и кровавый лоскут свисал собачьим ухом, обнажая красно-белую кость.
Снова пошел дождь. Вода стекала по скале, превращая грязь в топь. Вода была повсюду: кружилась водоворотами в ямках, брызгала, прибывала. В тусклом свете, что сочился на них вместе с дождем, кровь на лице Мэтью стала розовой.
Спаси его. Спаси нас.
Она перелезла через него, соскользнула с каменной плиты, порылась в его рюкзаке, нашла кусок брезента. Одной рукой его привязать получилось не сразу, но в конце концов ей это удалось, и в два больших термоса набралась вода. Лени залезла обратно на камень.
Наклонила голову Мэтью, напоила его. Он судорожно глотал, давился, кашлял. Лени отставила термос в сторону и принялась рассматривать ногу Мэтью. Та походила на груду фарша с торчавшей костью.
Лени вернулась к рюкзакам, достала все лекарства, которые были. Аптечку собирали на совесть: нашелся и антисептик, и марля, и аспирин, и гигиенические прокладки. Сняла ремень.
— Сейчас будет больно. Хочешь, я тебе стихи почитаю? Помнишь, как мы любили Роберта Сервиса? В детстве мы его наизусть знали.
Она обвязала его бедро ремнем и затянула так туго, что Мэтью застонал и забился. Лени расплакалась, но затянула ремень еще туже, и Мэтью потерял сознание.
Она наложила на рану прокладки и марлю, залепила пластырем.
И обняла его, как сумела — со сломанной рукой и ребром.
Пожалуйста, не умирай.
Быть может, он ее не слышит. Быть может, ему холодно, как и ей. Они промокли насквозь.
Но он должен знать, что она здесь.
Стихи. Она наклонилась и, клацая зубами, хриплым срывающимся голосом прошептала ему на ухо: «Бывали ли вы в бескрайней глуши, где ярко светит луна…»
* * *
Он что-то слышит. Какие-то сумбурные звуки, они капают в лужу, растекаются в разные стороны.
Он пытается пошевелиться. Никак.
Весь затек. Под кожей словно иглы да булавки.
Боль. Мучительная. Голова раскалывается, нога горит.
Он снова пытается пошевелиться, стонет. Ничего не соображает.
Где он?
Болит все тело. Он не чувствует ничего, кроме боли. Ничего другого не осталось. Только боль. Ничего не видно. Никого рядом.
Нет.
Она.
Что это значит?
«МЭТЬЮМЭТЬЮМЭТЬЮ».
Он слышит этот звук. Что-то это значит, но что?
Боль затмевает все. Голова так болит, что сил нет думать. Пахнет рвотой, плесенью, гнилью. Ноздри и легкие саднит. Он не может дышать: задыхается.
Он наблюдает за болью, подмечает нюансы. Голову давит, сжимает, словно кто-то стучит изнутри; ногу режет, пронзает, бросает то в жар, то в холод.
«Мэтью».
Чей-то голос. (Ее.) Точно солнышко на лице.
«Яздесь. Яздесь».
Бессмыслица.
«Сефпорядке. Яздесь. Япрочитаютебедругоестихотворение. МожетпроСэмаМакги».
Кто-то прикасается к нему.
Боль! Кажется, он стонет.
А может, все это ложь…
* * *
Он умирает. Чувствует, как вытекает жизнь. Даже боль прошла.
Он ничто, кусок мяса в сыром холоде, мочится под себя, блюет, стонет. Иногда перестает дышать, а когда снова делает вдох, заходится кашлем.
Как же воняет. Плесень, говно, гниль, ссаки, блевотина. По нему ползают жуки, жужжат в ушах.
Единственное, что не дает ему загнуться, — Она.
Она говорит и говорит. Знакомые рифмованные строчки, в которых даже есть смысл. Он слышит ее дыхание. Знает, когда она бодрствует, когда засыпает. Она дает ему воду, поит его.
Из носа у него течет кровь. Он чувствует — склизкая, липкая.
Она туманится.
Нет. Другое слово.
Плачет.
Он цепляется за это слово, но оно мелькает так же быстро, как остальные. Он снова уплывает.
Она.
«ЯлюблютебяМэтьюнебросайменя».
Сознание его покидает. Он пытается барахтаться, но тщетно, и тонет в зловонной темноте.
