Глава 16

Карлу снилось, будто бы его глаз — это разбитое яйцо. Оно шкворчит и жарится в глазнице, потому что голова — огромная сковорода, вок, раскаленный до предела. Даже во сне он хотел есть.

Он застонал, чуть приоткрыв веки. Солнце кувалдой било в лицо из незашторенных окон. Карл сел, дотянулся до телефона, нажал на его единственную круглую кнопку, глянул одним глазом: 14:27.

Сколько раз он говорил друзьям, что слезет. Сколько раз обещал себе не ночевать в мастерской. Он глотнул из стоявшей на полу чашки жижу вчерашнего кофе и скривился. Во рту было противно ровно настолько, насколько он был противен сам себе. Здесь не было даже душа — только унитаз да раковина в углу — а в окна резала нещадная жара. Карл чувствовал себя липким и жирным, в волосах застряли комья грязи — а может, это был гон? Он попробовал их потрогать, но брезгливо отдернул руки, вытер их о простыню. Где эта синяя тощая морда, которую ему все обещали, когда он подсел на мет? Наркотики не помогли ему даже похудеть — двадцать лишних килограмм как были при нем, так и остались. Впрочем, он не помнил, когда взвешивался в последний раз, — может быть, уже и все двадцать пять.

Жрать хотелось сильнее, чем мыться, но он заставил себя собрать стаканчики, бутылки, пустые коробки от пиццы и китайской лапши в огромный пластиковый пакет. Раз оказался здесь с утра, так почему не убраться? — бодро думал он. Это ведь мысли человека с правилами, человека, который заботится о себе, правда?

Под паркетиной в углу была заначка: четыре дозы; но иногда ему хотелось делать вид хотя бы перед самим собой, что он сидит некрепко, что метамфетамин — это типа курева. «Сегодня не буду!» — решил Карл и остановился с пакетом в руках возле холста. Он, как это часто с ним бывало, совершенно не помнил, что писал накануне. Рыжая девушка — голова, руки и ноги отдельно от тела, как недособранная кукла, — была распята на поверхности воды. Волосы заполняли ее, как свет, в левом зрачке была начата и не дописана миниатюра: пустые водоросли растений, чьи-то руки, младенческая пятка. Карл стоял не двигаясь, слушая, как внутри, будто ежедневный реквием, включается головная боль, заполнявшая его существование тоскливым, невыносимым, привычным омерзением. Заложенные картонкой паркетины в углу стали выпуклыми, манили обещанием сладостного освобождения.

В дверь постучали.

Карла ударило яростью. Кипя, он прошагал к двери, приготовившись орать: «Если ты от матери, то…» На пороге оказался седовласый господин в темно-синем деловом костюме. Если и было на свете существо, полностью, в каждой детали противоположное Карлу, то оно стояло в этот момент перед ним.

— Мистер Карл Лурье? — невозмутимо спросил мужчина. Карл кивнул.

— Герхард Дигель, адвокат. — Мужчина протянул Карлу визитную карточку с золотым тиснением и шагнул внутрь.

Мастерская стала еще незавиднее с его приходом. Карл смотрел на свое обиталище безнадежно трезвыми чужими глазами: исчерченный резиновой обувью когда-то белый пол, замызганные стены — они были грязными до половины, будто помещение мастерской было сначала огромной раковиной, в которой долго стояла мыльная вода, а потом потихоньку ушла. Пустота — только краски да холсты. Тряпье в углу, под ним даже не видно матраса. Одинокая табуретка в брызгах и пятнах — она тоже когда-то была белой.

— Зеебург — престижный район Амстердама, — гость прошелся через всю мастерскую к окну, — не каждый может себе позволить снимать здесь помещение. Прекрасный вид.

Карл давно не смотрел в окна. Вид действительно был прекрасным: вода, ряд невысоких современных домов — будто накиданные гигантским ребенком кубики. Он и выбрал эту мастерскую в свое время из-за вида, но очень быстро про него забыл.

— У меня нет недостатка в средствах, — буркнул он, разглядывая разводы грязи на стекле.

— Выставляетесь? — не оборачиваясь, спросил Герхард. — Прекрасный холст.

— Что вам нужно? — Ярость, сбитая внезапным появлением незнакомца, снова набирала градусы.

Дигель оторвал взгляд от семейства уток, совершавшего дневной променад по каналу.

— С другой стороны, райончик-то на отшибе, — он взглянул на Карла, — уединенность прекрасна для художника, но в то же время и опасна — вдруг что-то случится? Внезапное нападение, взлом? Тут кричи не кричи — асфальт да бетон. Страховка, надеюсь, у вас есть?

Карл молчал. Он был голоден уже почти до обморока и не мог сообразить — этот расфуфыренный селезень что, угрожает ему?

— Я представляю интересы господина Отто фон Майера, — сказал Дигель и, не обращая внимания на блуждающий взгляд Карла, продолжал: — 19 апреля вы сняли картину, принадлежащую вам, с аукциона «Шелди’с» в Лондоне, заплатив существенную неустойку.

— Слушайте, как вас там, — вяло ответил Карл, — я голоден, я паршиво провел ночь, я хочу выспаться и привести себя в порядок, а вам пора выметаться из моей мастерской и перестать мурыжить меня своими идиотскими вопросами.

— Понимаете, в чем дело, — Герхард легко пересек помещение, чтобы закрыть входную дверь, — мой клиент уже купил вашу картину на аукционе 17 апреля, но лондонский ураган вывел из строя системы обеспечения «Шелди’с», и торги были признаны недействительными. Господин Майер очень заинтересован в вашей «Бессоннице» и готов выкупить ее у вас напрямую, покрыв неустойку, которую вы уплатили аукциону. 450 000 долларов плюс 20 000 — сумма вполне приличная.

Карл знал, что, если сейчас рассмеется, мигрень превратится в жужжащий рой металлических пчел, которые облепят голову и будут изуверски жрать его, требуя только одного — спасительной дозы мета. Но он не смог сдержаться: горло с непривычки издало скрипучие звуки, будто ветер качнул заржавевшие качели, — Карл Лурье давно не смеялся.

— Вы считаете меня полным ослом, да? — зажмурившись от боли, спросил он. — У нее стартовая цена была $500 000. Уходите из моего дома, я никогда и не собирался ее продавать. Ну?

Он готов был оттолкнуть этого идеально вычищенного, закупоренного в дорогой парфюм господина, но тот сам отстранился, опасаясь запачкаться. Поэтому Карл ограничился тем, что на манер фрисби запустил в него его же визиткой и вышел из мастерской.

На улице солнце придавило Карла к тротуару. «Я как муравей, попавший под ноготь», — подумал Лурье и зашаркал к центральной станции. В заднем кармане джинсов были кредитки — он перекусит кебабом или сэндвичем, отправится домой. Там примет лошадиную дозу обезболивающих и проспит дня два.

Дигель без труда догнал его.

— Вы не закрыли мастерскую, — сказал он, протягивая Карлу ключ. — Он был в двери, так что я сделал это за вас.

Карл засунул ключ в карман, машинально буркнув благодарность.

— Мистер Лурье, посмотрите на себя, — укоризненно продолжал Герхард, — вам всего тридцать шесть, а вы еле передвигаете ноги. Средства, которые предлагает мой клиент…

Карл хотел прибавить шагу, что было непросто: болела каждая клеточка тела. Голова, этот вечно трезвонящий колокол, будто заражала своим болезненным ядом руки, ноги, спину и живот. От голода и быстрого движения начинало тошнить.

— …мы можем поднять цену, мой клиент человек очень состоятельный, назовите сумму, ради которой вы готовы расстаться с «Бессонницей»…

Солнце как будто бы пищало: «пиииииии» — мерзкий звук стоматологического аппарата; воздух был плотным, как желе, идти сквозь него было трудно, дышать — нечем.

— …я, конечно, слышал, что художник Карл Лурье имеет целый букет вредных привычек, но должен вам сказать, что слухи…

Карл вошел в здание главного вокзала. Какофония звуков обрушилась на его истерзанные уши: стук маленьких противных колесиков сотен чемоданов, каблуки, фырканье кофе-машин, гомон, гвалт, позвякивание и рокот.

— Кофе и сэндвич с ветчиной, кетчуп и майонез, побольше. — Он сунул карточку кассиру первого попавшегося фастфуда.

Герхард кружил над ним гигантским темно-синим оводом и не собирался отставать:

— …ваша мать была бы очень довольна, если бы такие средства…

— Вы мне еще прабабку вспомните! — Первый глоток горячего кофе, первый кусок хлеба, пропитанного вонючим химическим соусом, — жизнь налаживалась.

— Мистер Отто фон Майер является большим поклонником Сары Бернар, — улыбнулся адвокат, — «Бессонница» крайне важна для его коллекции…

Карл прожевал бутерброд, смял целлофановую обертку и щелчком пульнул ее Дигелю в грудь:

— Слушай сюда, продажная синяя мышь. Знаю я все про твоего клиента-шваба и его коллекцию. Сару Бернар он любит! Да дармовщинку он любит и всякие махинации. Я уже сказал тебе, повторю еще: «Бессонницу» я не продам. Передумал. Понял? У меня сегодня дерьмовый день, но ты сделал его в сотни раз дерьмовее. Короче, так и передай своему высокородному фон-клиенту: уплыла от него картина. Пусть больше ко мне своих крыс не подсылает.

Приезжая в Амстердам, Дигель всегда селился в Риверенбуурте — ему нравился этот тихий район, сочетавший в себе остроугольные высотки и пожилые, обросшие плющом кирпичные домики с узкими квартирами, окна которых выходили во внутренние дворы размером с лифтовую шахту.

Он знал, что Риверенбуурт был построен в те годы, когда в Голландию стали прибывать немецкие евреи, спасающиеся от нацистов. Они селились именно здесь — впрочем, задержаться надолго им было не суждено. Именно здесь жила семья Анны Франк до того, как обстоятельства вынудили их спрятаться в помещении отцовской фирмы — знаменитом доме на Принсенграхт.

Дигель любил Амстердам за многолюдность, за воду, за велосипеды, за дух свободы — от предрассудков, дресс-кодов, диет и распорядка дня. И даже паршивец Карл Лурье, испачкавший в первый день его костюм майонезом с кетчупом, ему нравился.

Небольшие апартаменты, снятые Герхардом, освещались с улицы мягким светом желтого фонаря. Они были двухъярусными: снизу располагалась гостиная и кухня — белые чехлы на мебели, некрашеное дерево, наверх вела лестница — там была спальня.

Он мог бы поужинать в городе, за маленьким столиком прямо на берегу канала — смотреть на разноцветную воду, на лодки, снующие под мостами-перекрестками, на фасады домов, становившихся совсем игрушечными в темноте, слушать, о чем ссорятся туристы за соседними столиками. Но ему нужно было позвонить Майеру, а это всегда требовало определенного напряжения.

Он знал, что Майер будет наступать со всех сторон, и заранее обложился аргументами: да, предлагал повысить цену, угрожал, встречался с друзьями и матерью, пытался действовать через знакомых. Сегодня утром родственники Лурье поместили художника в рехаб, тем самым поставив крест на попытках Дигеля переговорить с Карлом еще раз.

Но об одной вещи Дигель был намерен молчать. Карл Лурье, наркоман со стажем более десяти лет, невменяемый и готовый продать родную мать за дозу мета, действовал не сам по себе, а был орудием в чужих руках, исполнителем чьего-то непредсказуемого плана. И появление «Бессонницы» на аукционе «Шелди’с», а затем ее внезапное исчезновение с торгов — это тоже была часть плана неведомого и зловещего гения, руководившего всеми поступками Лурье.

В окна затарабанил дождь, сбивая дневную жару. Сложно было представить, что кто-то задумал и тщательно подготовил такую изощренную месть Майеру. Хотя… Если бы сейчас, подумал Дигель, он встретил этого человека, то, наверное, пожал бы ему руку.

Майеры были клиентами его отца с 30-х годов и приносили основной доход адвокатской конторе «Дигель и партнеры» во Франкфурте. Незадолго до смерти отец передал Герхарду юридическую практику, вместе с ней ему достался и Отто. Тот тоже продолжал семейное дело — хранил собрание произведений искусства, редких книг и драгоценностей. Откуда возникла эта коллекция, Герхарду задумываться было недосуг, в его обязанности такое не входило. По прошествии времени Отто решил, что пора пополнять фонд. Он стал чаще обращаться за помощью к адвокату. Поначалу все было строго в пределах правил — Герхард следил за тем, чтобы соблюдались законы. Но когда интересы Отто перешагнули границы Германии, Дигель впервые забеспокоился. Отто зачитывал ему фрагменты писем из России — впрочем, никогда целиком, несколько раз просил заверить переводы. И когда Герхард как-то раз сказал, что ему не нравится, как ведут дела эти неведомые люди в Москве, Отто сухо отрезал:

— Это не наши проблемы. Мы не должны нарушать законы своей страны. И вы обязаны следить за этим. Только за этим.

С этого момента работа на Майера-младшего стала для Дигеля тяжкой повинностью, и только обязательства, опрометчиво данные его отцом, удерживали сына от того, чтобы разорвать отношения с Отто раз и навсегда. Поговаривали, что людьми, которым было за что мстить Майерам, можно было бы без труда набить «Титаник». Да, это были слухи, истоки которых уходили в 30-е и 40-е годы XX века. Если бы Дигеля спросили под присягой, что он знает об этом, он ответил бы «ничего». Но если бы спросили, верит ли он в то, что Майеры — благопристойная и законопослушная семья… ответ был бы совсем другой. Но его никто не спрашивал.

Недавно до Герхарда стали доходить нехорошие слухи о прошлых темных делах Рудольфа фон Майера, очень темных. Они выходили далеко за границы махинаций с предметами искусства, вообще за границы всех нравственных норм. И хотя прямых доказательств у него не было, для Дигеля это стало последней каплей. Дело касалось самого чувствительного вопроса для него и людей его поколения — вопроса совести и исторической ответственности.

Дигель принял решение уйти от Майера. Он понимал, что это грозит ему большими убытками. Знал наверняка, что Отто этого так не оставит и сделает все, чтобы нанести непоправимый урон репутации его конторы — делу его жизни, его семьи. Но Герхард не мог поступить иначе.

— Делай, что должен. И будь что будет! — сказал он вслух, будто поставив точку в важном документе. И вдруг ощутил легкость невероятной свободы.

Поговорив с Герхардом, Отто долго сидел на скамейке в саду, наблюдая, как удлиняются и становятся хищными в темноте тени от деревьев. Отто знал, что Герхард был дотошным юристом, и если ему не удалось уговорить Лурье продать «Бессонницу» — значит, не удастся никому. Придурок Карл внезапно изменил решение, как это может сделать только настоящий сумасшедший или судьба. Почему-то Отто не был удивлен. Вернувшись домой после лондонской больницы, он первым делом выяснил, почему на торгах 19 апреля случилась эта чудовищная накладка. Карл Лурье, наследник Бернар и собственник картины, снял ее с аукциона 18 апреля, уплатив неустойку в 20 000 долларов. Это как сильно надо было передумать, чтобы, будучи нищим художником-неудачником, выложить двадцать тысяч за каприз! Но к черту мистику, рациональный ум подсказывал, что у Лурье появились другие планы на «Бессонницу». Несомненно, покупатель, предложивший более высокую цену, чем тот мог выручить на «Шелди’с». Кто он? Все тот же безжалостный аналитический ум говорил ему: кто бы он ни был, этот человек, несомненно, знает о триптихе.

— Ты почему не идешь в дом? — К нему по траве неслышно подошла Клара. В руках она держала плед.

Отто не повернул головы:

— Я еще побуду здесь. Тут так хорошо.

Клара проницательно сузила глаза:

— Ты говорил с Герхардом? Плохие новости?

Он еле заметно кивнул. Клара вздохнула: это дело с самого начала казалось ей не таким простым, каким видел его муж. Она молча укрыла колени Отто пледом и ушла в дом.

Да. Герхард не справился, Карл уперся так же, как этот русский Профессор. Надо думать, что делать дальше.