В девяносто первом году появились альтернативы не только существующему автомобилестроению, но и умирающему политическому режиму. На Пушкинской площади, возле здания, где размещалась редакция газеты «Московские новости», с утра до вечера толпился народ. Газета, руководимая Егором Яковлевым, печатала материалы неслыханно либерального, демократического содержания; свежий экземпляр газеты вывешивался на стенде около редакции, и толпа, в которой кроме нормальных людей было немало городских сумасшедших и просто фриков, бурно обсуждала газетные публикации и текущие события, иногда хватая друг друга за грудки. В Москве проходили митинги, на одном из них, в Лужниках, я был. Площадка, заполненная народом, была ограничена железнодорожной насыпью, рекой и линией домов; при желании, заперев свободный проход с Комсомольского проспекта, всех митингующих легко было изолировать и упаковать в кутузку. Но тогда повестка дня аресты не предусматривала. Несмотря на бесцветное выступление Ельцина, толпа скандировала его имя. Идеологически это было мне близко, но хоровой жанр не импонировал, и на митинги я больше не ходил. Кроме того, работы было невпроворот.

Однажды утром, в августе, я выскочил из дома, как всегда, в последнюю минуту, торопясь в институт. Я шел пешком, из открытого окна стоящей у тротуара машины было слышно радио, диктор торжественным голосом читал какое-то сообщение, слушать которое у меня времени не было. В институте мой помощник Володя Петросян встретил меня вместо приветствия радостным возгласом:

– Хорошо, что я еще не вышел из партии!

– Что случилось? – спросил я.

– Вы что, ничего не знаете? – удивился Петросян. – У нас теперь вместо Горбачева ГКЧП.

День, конечно, был совершенно не рабочий. Я решил поехать в Машиноэкспорт, который находился на Мосфильмовской улице, внешторговцы всегда имели более полную информацию; кроме того, оттуда было близко к Белому дому, который, как стало уже ясно, превратился в очаг сопротивления.

В Машиноэкспорте тоже все были в растерянности, а приблизившись к Белому дому, я увидел стоящий перед ним танк, на башне сидел веселый молодой парень в черном комбинезоне без шлема, в петлице была алая гвоздика. Танк окружала толпа, и девушки кокетничали с танкистом.

«Похоже, все не так безнадежно», – подумал я и двинулся к метро.

Навстречу мне от Красной Пресни по Трехгорному Валу спускалась большая колонна рабочих и служащих какого-то предприятия, над колонной реял транспарант «Фашизм не пройдет!».

Вечером Сева отправился к Белому дому, и мы, конечно, всю ночь не спали. Вернулся он утром живой, насквозь простуженный, переполненный впечатлениями и счастьем от причастности к историческим событиям.

Дальнейшее всем известно, а в начале сентября я со своими специалистами прилетел в Германию на очередную деловую встречу. Нас встречали как героев, отстоявших демократию и свободу. Конечно, это относилось к нам лишь постольку, поскольку мы представляли в этот момент советский народ. Обер-бургомистр Брауншвейга устроил в городской ратуше прием в нашу честь, и в газете, вышедшей на следующий день, на второй странице была фотография, где бургомистр и я с бокалами шампанского в руках обмениваемся приветствиями.

Примерно через месяц институт выставил фирме «Эрфурт – Крупп» счет за первый этап консультаций на двадцать пять тысяч марок. В это время мне стало известно, что в связи с трудным финансовым положением страны готовится решение правительства о замораживании всех валютных средств, находящихся к моменту выхода такого постановления на счетах предприятий. Я рассказал об этом директору института Устинову, и мы договорились, что я постараюсь задержать оплату до выхода постановления. Я позвонил финансовому директору фирмы, с которым мы познакомились во время торжественного обеда на вилле Хюгель, и попросил придержать платеж до моего специального сообщения, обещав штрафные санкции за задержку оплаты не применять.

Так и сделали. А через короткое время после этого Устинов скоропостижно скончался, и его заместитель по производству Свищев, который меня ненавидел, потому что я не брал его в Германию, где ему совершенно нечего было делать, обвинил меня в том, что я эти деньги присвоил. Доказать это было, конечно, невозможно, но для того, чтобы бросить тень на имя, сплетни достаточно, тем более что мои частые поездки за рубеж вызывали зависть у многих. К счастью, ожидаемое постановление вышло довольно скоро, деньгами, попавшими на счет института в 1992 году, уже можно было пользоваться, и Свищев, имевший право финансовой подписи, втайне от всех пытался использовать средства, на которые институт мог жить целый квартал, для своей поездки за рубеж на так называемую учебу. Это стало известно, и его уволили.

Впрочем, меня это уже не интересовало. В декабре развалился Советский Союз, руководство Череповецкого комбината осознало, что создавать в этот период новое автомобильное производство нереально, и немецкий проект прекратило.

Стало ясно, что централизованные капиталовложения, а следовательно, и крупные проекты кончились. Работать в институте становилось неинтересно. Кроме того, мне показалось, что в новой реальности можно будет создать организацию, готовую брать на себя ответственность за весь комплекс работ в капитальном строительстве от проектирования до сдачи объекта в эксплуатацию, как это делается в других странах. Поэтому в январе 1992 года я решил покинуть институт, где проработал почти тридцать два года. Это стало известно в министерстве, и мне позвонил начальник управления экспертизы Бобохидзе.

– Щербаков создал фонд «Интерприватизация», – сказал он. – Не хотите ли пойти к ним работать? Я могу вас рекомендовать.

Щербаков был недавний вице-премьер в правительстве Павлова, поднявшийся к этим высотам после руководства экономикой Волжского автозавода и КамАЗа и уволенный вместе с правительством в связи с выжидательной позицией, занятой им во время провалившегося путча. Предложение мне показалось интересным, и я легкомысленно дал согласие.

Фонд размещался на Солянке в здании, где еще недавно было Министерство труда. Мне обещали неплохую зарплату, прикрепление к спецполиклинике, прочие неведомые обычным гражданам блага и представили вице-президенту Серову, который в правительстве Павлова был председателем Госстроя и не утратил барственности и вальяжности, свойственных многим сановникам столь высокого ранга. Серов принял меня благосклонно, уделил мне десять минут своего драгоценного времени, назначение одобрил, и мне показали кабинет, где располагалось мое рабочее место. Кабинет был на двоих, и моим будущим соседом и коллегой был некий пожилой человек, по виду и повадкам бывший чиновник из правительственных кругов. В процессе нашего знакомства ему позвонил Серов, и, прервав разговор на полуслове, мой собеседник подхватил какую-то бумагу и побежал к начальству.

«Боже мой, куда я попал, это же чисто чиновничья организация, отстойник партийных и государственных кадров, пересиживающих смутное время», – внезапно осознал я.

Начинать карьеру чиновника после почти трех десятков лет достаточно независимой инженерной деятельности, где я был первым лицом, принимающим решения в рамках своей компетенции, мне показалось невозможным.

Я извинился и отказался.

Сейчас, ретроспективно, вспоминая эту ситуацию, понимаю, что с точки зрения любого здравомыслящего человека я допустил ошибку. Надо было смирить свой характер и поработать в тесном общении с людьми, которые только вчера руководили страной и, несмотря на крах СССР, сохранили свое влияние. Связи с влиятельными людьми – это капитал при любом строе. Серов через несколько лет вернулся в правительство, а Щербаков малопонятным образом получил возможность использовать в личных интересах крупные государственные активы, создал сборочное автомобильное производство в Калининграде, почти единоличным собственником которого он теперь является, и стал, кажется, долларовым миллиардером. Возможно, я бы в этой компании не потерялся, но, скорее всего, потерял бы себя как личность, что неизбежно создало бы для меня психологические проблемы. Конечно, отказываясь от этой работы почти инстинктивно, я питал о своей дальнейшей деятельности некоторые иллюзии, с которыми довольно скоро пришлось расстаться, но в моей жизни принимаемые спонтанно решения почти всегда оказывались в конечном итоге верными. Между прочим, значительно позднее в автобиографической книге французского кинорежиссера Клода Лелюша я прочел, что, как он полагает, «…инстинкт превосходит разум, именно он дает нам всегда самые верные советы». Прочел и обрадовался тому, что стремление следовать своему внутреннему голосу, а не советам здравомыслящих мудрецов свойственно и другим, в том числе очень успешным людям.

На этом житейском повороте мне исполнилось пятьдесят восемь лет, и мой друг Леня Бобе, узнав, что я ухожу из института, сказал, что я сумасшедший, потому что в этом возрасте, так же как и вообще в жизни, важнее всего стабильность.

– Стабильность в этом мире есть только на кладбище, – ответил я. – А важнее всего возможность заниматься делом, позволяющим получать удовольствие и от него, и от жизни.

И простившись с прошлым, я отчаянно вступил на зыбкий, ненадежный мост, ведущий в новую и очень трудную жизнь в собственной, но теперь совершенно неизвестной мне стране, радуясь возможности оставаться самим собой в полном согласии с древнегреческим философом Аристиппом, считавшим, что к счастью ведет путь свободы.