Шестидесятые годы заканчивались неплохо. Мои приемные родители, Галя и Пава, были живы и здоровы, квартирные проблемы были решены, мы ожидали появления ребенка. Заканчивался десятый год моей работы в институте, и теперь я руководил проектом строительства большого литейного завода в Саранске.

Строительство длилось уже около десяти лет, это был один из многих объектов, для которых придумали новое слово «долгострой». Советская экономика была плановой только по названию, потому что планы зачастую были заведомо нереальные. Все это хорошо понимали, но делали вид, что относятся к планам вполне серьезно. Таков был фирменный стиль эпохи, охватывающий все стороны нашей жизни, своего рода комедия масок, где каждый персонаж играл свою роль в соответствии с той маской, которая ему досталась, освобождаясь от нее только дома, и то не всегда.

На декабрь 1969 года планировалась сдача в эксплуатацию строящегося сталелитейного цеха. В конце октября мне позвонил начальник главка, которому подчинялся завод.

– Завтра в Саранске совещание со строителями, – сказал он. – ЦК требует согласовать график окончания работ. Едут Потапов, Кондратьев, я и вы. Ваш билет у меня.

Перспектива командировки с высоким начальством удовольствия не доставляла. Потапов был заместитель министра автомобильной промышленности СССР, а Кондратьев заведовал соответствующим сектором ЦК КПСС. Несомненными плюсами, однако, была гарантия хорошего номера в гостинице и отсутствие хлопот по добыванию билетов.

В Саранск обычно ездили не медленным и грязным прямым поездом, а скорым поездом Москва – Челябинск с вагонами не зеленого, а темно-красного цвета, так называемым фирменным. Он именовался «Южный Урал», был лучше обыкновенных поездов и шел через станцию Рузаевка, откуда до Саранска было километров тридцать и куда к поезду присылалась машина. Из Москвы поезд уходил вечером и прибывал в Рузаевку рано утром, таким образом, рабочее время не терялось.

Мы ехали в четырехместном купе жесткого вагона; в соседнем купе разместился заместитель министра монтажных и специальных работ Солоденников со своими специалистами. Солоденников пришел пить чай в наше купе и с интересными подробностями рассказывал о недавно законченном строительстве Останкинской башни.

В те годы даже люди такого высокого ранга не считали для себя возможным ездить за государственный счет в СВ или в мягких вагонах. Это было неприлично. Толстая проводница не могла себе этого представить и была искренне удивлена, когда Потапов, немолодой, совершенно седой человек, с вальяжными повадками большого начальника, попросил ее постелить постель, что, конечно, входило в ее обязанности. Удивлен был и Потапов, получив, как простой смертный, грубую, насмешливую отповедь.

Услышав язвительные прибаутки, Кондратьев усмехнулся:

– Оторвались от народа, Николай Михайлович.

Он был еще сравнительно молод, лет сорока пяти, подчеркнуто демократичен и постель стелил сам.

Спать оставалось недолго. В седьмом часу мы вышли из теплоты вагона в промозглую стылую сырость. Тускло светили станционные фонари, по перрону на мягких паучьих лапах крался дождик. Из темноты вышел на свет директор завода Василенко. Элегантная фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, открывала миру пышный чуб над низким лбом, придавившим широко поставленные маленькие бесцветные глаза. Он услужливо взял у Потапова портфель, и все двинулись к машинам.

Столица Мордовии предстала грязным, запущенным провинциальным городом. Осенняя слякоть, моросящий дождь, редкие деревья, уже потерявшие листву, серые и грязно-желтые фасады стандартных пятиэтажек – все наводило уныние и тоску. Ближе к заводу пятиэтажки уступили место довоенным двухэтажным домам барачного типа, показалась ТЭЦ. Пар от градирен растворялся в низко нависших тучах. Трубопроводы, идущие от ТЭЦ к фабричным корпусам и жилым кварталам, пересекали воздушное пространство, придавая городскому пейзажу промышленный вид. Наконец показалась площадка строящегося завода. С шоссе открывалось взгляду недостроенное здание двухэтажного сталелитейного цеха. По всей его длине, то есть на триста метров, был растянут выцветший кумач, на котором огромными белыми буквами было выведено: «Саранский литейный завод – важнейшая стройка семилетки».

– Сколько лет он строится? – спросил Кондратьев.

– Я впервые приехал сюда четыре года тому назад, – ответил я. – Коробка здания с этим лозунгом на фасаде уже стояла. Но работы не велись.

Потапов гневно взглянул на меня.

– Госплан постоянно сокращал капиталовложения, – сказал он, оправдываясь.

– Хотя бы тряпку сняли, – недовольно буркнул Кондратьев.

Дирекция завода временно размещалась в конторских помещениях другого, уже построенного цеха. Мы поднялись по грязной затоптанной лестнице и вошли в кабинет директора, где назойливо лезли в глаза нелепые светильники с цветными абажурами, беспорядочно свисающие с потолка.

– То ли директорский кабинет, то ли кафетерий, – заметил Кондратьев. – Ну и вкус у тебя, Василий Пантелеевич.

Василенко покраснел.

– До интерьера руки не доходят, Владимир Алексеевич, – сказал он.

– Ну, тогда рассказывай, как обстоят дела с пусковым комплексом. Через час строители соберутся.

Доклад был неутешителен: работ было не меньше, чем на полгода. Рабочих не хватало, на стройке трудился спецконтингент, то есть заключенные, зэки. Зону на тысячу двести человек построили вплотную к ограде завода – новенькие свежевыкрашенные бараки и дорожки, посыпанные желтым песочком. Здесь содержались уголовники с суровыми статьями и сроками заключения не меньше восьми лет. В подавляющем большинстве это были молодые люди. Они были неразличимы: темная арестантская роба, одинаково серые лица, потухшие глаза. Спешить им было некуда, и работали они вяло, в холодное время года старались остаться в помещении, используя для этого любые способы вплоть до приведения в негодность уже смонтированных систем.

Через несколько минут к нам присоединились строители, и мы пошли в строящийся цех, где всем стало ясно, что закончить работы до конца года физически невозможно. Молча все вернулись в директорский кабинет. Совещание открыл Кондратьев.

– ЦК и лично Леонид Ильич требуют от нас выполнения установленных планов, – сказал он уже не домашним голосом, а тоном государственного деятеля, в котором звучал металл. – Я доложу в ЦК, что положение серьезное, но меры для безоговорочной сдачи мощностей в конце декабря приняты. О подписании акта приемки сообщите мне до наступления нового года.

К вечеру график окончания работ был готов. Все исполнители понимали, что сроки нереальны, но, подчиняясь партийной директиве, не моргнув глазом, подписали.

Так же, не моргнув глазом, график утвердили три заместителя министра; Кондратьев график подписывать не стал: партия не занималась организацией производственного процесса. Она лишь вдохновляла, подгоняла и контролировала исполнение.

Приняв таким привычным образом необходимые меры, все разъехались, оставив строителей выполнять невыполнимое.

В предновогодние дни в Саранске собралась государственная комиссия, членом которой я был по должности. Перед глазами комиссии стоял цех с мертвым оборудованием, неработающей вентиляцией и незаконченными строительными работами. Всем памятна была проходившая недавно шумная кампания борьбы против очковтирательства при приемке строящихся объектов в эксплуатацию. Выбирать, таким образом, приходилось между наказанием за невыполнение плана и взысканием за ввод в действие недостроенного объекта, то есть между Сциллой и Харибдой в советском исполнении.

Комиссия собралась в кабинете директора, где Василенко заменил легкомысленные светильники обычными лампами дневного света. Вокруг стола сидело человек двадцать. Председательствовал начальник главка Иванов. Это был типичный советский руководитель, достигший в должности секретаря одного из московских райкомов партии уровня своей некомпетентности и пересаженный вследствие этого из партийного в удобное административное кресло. Отразив своей карьерой принцип Питера, он оказался предусмотрительным человеком и успел, пребывая на партийной работе, запастись кандидатской диссертацией на тему литейного производства. Ученая степень и доверие партии сделали его руководителем международной секции Всесоюзной ассоциации литейщиков; в этом качестве он был непременным членом делегаций наших специалистов, выезжавших за рубеж для участия в литейных конгрессах. Тем не менее он был поразительно безграмотен в своей специальности и порой задавал вопросы, на которые с легкостью могли бы ответить студенты. Он был уже немолод, худощав, физически крепок, простоват, но не груб, и в частной жизни казался, вероятно, вполне приличным человеком.

– Вот что, товарищи, – сказал он, открывая заседание, – министерство считает, что объект надо принимать, но подрядчик должен дать обязательство устранить все недоделки в кратчайшие сроки. Впрочем, прошу членов комиссии высказаться.

Задав, таким образом, тон обсуждению, он опустился в кресло и предоставил управляющему трестом слово для доклада.

Доклад был краток: следуя указаниям ЦК партии и лично Леонида Ильича Брежнева, трест работы на пусковом комплексе в основном закончил и предъявляет их к приемке. Недоделки не мешают (тут управляющий на мгновение застенчиво запнулся и даже порозовел) эксплуатации цеха и будут трестом устранены в соответствии с графиком, который строители готовы подписать.

Члены комиссии, представители органов надзора, подтвердили возможность эксплуатации цеха при условии ликвидации отмеченных недоделок в короткий срок.

Одним из последних выступил я.

– Совершенно очевидно, – сказал я, – что цех к эксплуатации сегодня не готов.

При этих словах я с наслаждением увидел, как круглое мясистое лицо управляющего трестом прямо на глазах медленно наливается темно-красным цветом. Он выпил у меня немало крови, бесконечно жалуясь в министерство на проектировщиков, тормозящих строительство. Теперь, похоже, эта кровь бросилась ему в голову. Строители хорошо знали, что без моей подписи акт о приемке цеха в эксплуатацию недействителен. Это сулило неприятности и лишение премии.

Заявление было неожиданное, нарушающее привычный ритуал. Члены комиссии замерли, предполагая, что разыгрывается какая-то сложная интрига. Председатель комиссии с любопытством посмотрел на меня. Он, конечно, прекрасно понимал, что если министерство велело цех принимать, с мнением руководителя проекта не посчитаются, и если он будет упорствовать, акт подпишет директор института. Но Иванову тоже доставляло удовольствие прижать управляющего, который и ему основательно надоел своими постоянными жалобами.

– Однако, – сказал я, с удовольствием назвав все проблемы своими именами и заканчивая нравоучительный спич, – посмотрим на этот вопрос по-другому.

Другая точка зрения заключалась в том, что поставки материалов и оборудования задерживались, рабочей силы не хватало, строители сделали все, что могли, и приемка цеха в эксплуатацию по временной схеме сохранит напряжение и позволит быстро устранить недоделки.

Разумеется, это была демагогия чистейшей воды, но я не хуже Иванова понимал, что единственным реальным результатом моего отказа подписать акт будет грандиозный скандал и невозможность дальнейшей работы в занимаемой должности. Пытаться преодолеть в одиночку господствующую в стране атмосферу всеобщего вранья и очковтирательства было бы безумным донкихотством.

Все облегченно вздохнули. В акт добавили слова о приемке цеха по временной схеме, члены комиссии подписали его, приложили к акту перечень недоделок и график их устранения и с чувством выполненного долга перешли в комнату, где по случаю ввода новых мощностей был накрыт щедрый банкетный стол.

– Завтра прочитаем в местной «Правде» торжественную реляцию о новой победе на фронте социалистического строительства, – иронически сказал мой сосед по столу, полковник, начальник зоны. – Но вы всех испугали, таких сюрпризов никто не ожидал. Давайте выпьем за реальные успехи в новом году.

Мы чокнулись. Полковник, которого я раньше видел только на совещаниях, оказался образованным юристом и приятным собеседником, что контрастировало с его грубо вылепленным лицом человека, далекого от интеллектуальных интересов. Каков-то был он в своей служебной ипостаси!

Акт о вводе цеха в эксплуатацию, как и полагалось, утвердил 31 декабря заместитель министра Потапов, о чем было доложено в ЦК. Цеху, объявленному действующим, установили с января план производства, и жизнь пошла в обычном режиме.

Через три месяца у меня родился сын и к служебным заботам прибавились домашние хлопоты. А в мае разразился скандал.

Директор завода Василенко доложил в министерство, что он остановил производство, потому что фундаменты формовочных машин, установленных на втором этаже, вибрируют, ухудшая качество формы, а рабочие боятся работать в цехе.

Стало ясно: наконец-то к машинам подвели сжатый воздух, и они заработали.

Необходимо было срочно разобраться в ситуации на месте. Я взял с собой нашего главного специалиста Бритву. Это был инженер-строитель с нестандартной биографией: он был родом из Бессарабии и в 1918 году после ее присоединения к Румынии оказался за границей. Он получил высшее образование в Вене, работал в Бельгии, а в начале тридцатых годов, когда в Европе были кризис и безработица, приехал, как и многие инженеры в те годы, в СССР. Он обладал инженерной интуицией и колоссальным опытом и мог, например, определить в уме требуемые размеры несущих конструкций.

– Я, милый мой, у хозяина работал, – говаривал он, когда я удивлялся его быстрым и неизменно правильным решениям в различных сложных ситуациях.

– А как же вас не посадили в тридцать седьмом? – однажды спросил я. – Недосмотрели?

– Ну, как же. Одной прекрасной ночью за мной пришли, но я был в командировке на стройке. Когда вернулся, мой сосед, между прочим, работник органов, рассказал мне о ночном визите и посоветовал немедленно уехать из Москвы, что я и сделал, вернувшись на стройку. План этой ночи по арестам был, видимо, выполнен за счет другого несчастного, и когда я через два месяца вернулся, мной уже не интересовались.

В цехе я попросил включить машины в работу. Мертвую тишину разорвал грохот. Залетевшие в цех птицы испуганно вспорхнули к фонарям на крыше. Машины работали исправно, без отклонений от нормального режима. Но на первом этаже, через который проходили бетонные столбы фундаментов, их вибрация хорошо ощущалась.

– Работать невозможно, все придется демонтировать. Надо найти и наказать виновных, – пристально глядя на меня своими холодными бесцветными глазами, изрек Василенко.

Налаживать производство и выполнять план ему очень не хотелось.

Проверка выполненных работ показала, что фундаменты рассчитаны правильно и выполнены по проекту, но машины ошибочно установлены с небольшим смещением относительно оси фундаментов, что привело к вибрации.

Конечно, при нормальном процессе приемки цеха такой дефект был бы своевременно устранен в пуско-наладочный период. На совещании в министерстве у Потапова я доложил, что производство останавливать не требуется. Вибрация ничтожная и не влияет ни на качество формы, ни на безопасность. Обетонирование наружной части фундаментов увеличит массу и погасит вибрацию.

На этом тема была закрыта, однако Комитет народного контроля СССР, которому эта история стала известной и который, как и все прочие, хорошо знал правила игры, объявил Потапову выговор за прием в эксплуатацию недостроенного цеха. Потапов, будучи порядочным человеком, не стал транслировать наказание вниз по цепочке, и через некоторое время выговор был с него снят.

Другим результатом были безнадежно испорченные отношения с Василенко, который не простил мне заявления об отсутствии причин для остановки производства.