В Гипроавтопроме меня начали величать по имени-отчеству; мне было двадцать шесть лет, я был смущен, но быстро привык. Институт занимался проектированием заводов автомобильной и подшипниковой промышленности, был создан в 1929 году, и его специалисты прошли школу пятилеток. Размещался институт на третьем и четвертом этажах старого здания напротив Третьяковской галереи, а на втором этаже находился районный суд. На общей лестнице, которой пользовались не только сотрудники института и судейские люди, но и все посетители суда, в том числе и не добровольные, стоял густой, неистребимый запах милицейского обезьянника. Теперь, то есть в 1960 году, автомобилестроение было в загоне, деньги на его развитие давали скупо, поэтому значительная часть проектов ложилась на полку. Со времен пятилеток коллектив сильно постарел, и на комсомольских собраниях я чувствовал себя султаном среди копировщиц. Через несколько лет в автомобильную промышленность устремился денежный поток, началось проектирование Волжского автозавода, коллектив увеличился и помолодел, институту построили большое здание, и началась новая, интересная жизнь.

Профессия проектировщика была для меня внове, но здесь было у кого поучиться, и мне довольно скоро стали поручать серьезную самостоятельную работу. Учиться приходилось на ходу, и однажды я услышал не предназначавшийся для моего уха разговор, в котором начальник отдела отозвался обо мне: «Это будущий Чернин».

Кто такой Чернин, я не знал и не понял, хорошо это или плохо, хотя интонация была доброжелательная. Позже я узнал, что Чернин был известный инженер, автор проекта знаменитой третьей литейной на ЗИЛе, ставшей своего рода эталоном крупного конвейерного литейного цеха массового производства.

Я был польщен, но в этой оценке выделил для себя слово «будущий». Энтузиазма пока было больше, чем знаний. Надо было еще многому научиться, поэтому я часто ездил в командировки на заводы. Главной проблемой в поездках было устройство в гостинице, которые всегда были переполнены. Табличка «Мест нет», выполненная промышленным способом, в некоторых гостиницах была укреплена навечно. Нередко можно было столкнуться то со слетом чабанов с последующей глобальной дезинфекцией, то с симпозиумом работников милиции; конференции всевозможных почвоведов, как в «Золотом теленке», расплодились повсеместно. Молодому инженеру преференций не было, приходилось изворачиваться. Отец, который до войны часто ездил в Москву по адвокатским делам и был тогда состоятельным человеком, рассказывал, что он всегда останавливался в «Метрополе».

– Это было очень просто, – смеялся он, – протягиваешь администратору паспорт и говоришь, у меня бронь.

– Где ваша бронь? – спрашивал администратор.

– В паспорте, – отвечал отец.

В паспорте лежала купюра, действовавшая безотказно.

Мне такой способ был не очень доступен, приходилось пользоваться опытом коллег. Например, при поездке в Горький на автозавод следовало ехать не до городского вокзала, куда поезд приходил в шесть часов утра, а выйти на полчаса раньше, на предпоследней остановке в рабочем поселке. Оттуда шел битком набитый автобус, которым рабочие автозавода ехали в первую смену. На этом пути контакт с рабочим классом был плотным, плотнее некуда, до потери пуговиц, но зато приезжаешь в заводскую гостиницу «Волна» на час раньше других пассажиров московского поезда, и можно рассчитывать получить место без очереди.

Авантюрный способ, граничащий с покушением на государственные тайны, применялся при командировке в Днепропетровск. Как ныне известно, там находится ракетный завод, одним из последних директоров которого был экс-президент Украины Кучма. Предприятие, конечно, было абсолютно секретным, но у нас в институте о нем хорошо знали, потому что до организации там ракетного производства это был завод автомобильной отрасли. Ракетчики имели прекрасную комфортабельную гостиницу, доступ в которую был возможен исключительно для командированных к ним специалистов. Общение в гостинице с посторонними, случайными людьми в неформальной обстановке и, не дай бог, за бутылкой было чревато утечкой государственных секретов. Однако, как это часто имеет место в нашей стране, строжайшая и действительно закономерная секретность на практике оказывалась липовой. Достаточно было выписать командировку на этот завод, и в бытовом отделе без долгих проволочек давали направление в гостиницу.

На просторах огромной страны жизнь сильно отличалась от камерного пространства столицы. В Зауралье, например в Шадринске, откуда родом знаменитый скульптор Шадр, в единственной городской гостинице, построенном еще в XIX веке постоялом дворе, не было канализации, в номерах стояли старинные умывальники, помнившие еще приезжавших на ярмарку купцов, и даже в частые тридцатиградусные морозы постояльцы пользовались провальным туалетом во дворе. Так закалялся наш национальный характер, а изысканным словом «туалет» это сооружение можно было назвать только для благозвучия.

В часы бессонницы, посещающей меня иногда в последние годы, я сосчитал, что за свою жизнь побывал примерно в восьмидесяти городах Советского Союза. К сожалению, не удалось и, видимо, уже не суждено добраться до Дальнего Востока; самая восточная точка, где я побывал, – Красноярск, который находится хотя и далеко от Москвы, но от него до наших океанских границ еще лететь и лететь.

Города подобны каменным книгам; но некоторые страницы открываются только внимательному глазу. Можно было, например, представить себе зимний Саратов, прочитав на массивных дверях филармонии объявление: «Посетители в валенках в зал не допускаются». А ведь Саратов – это большой, культурный и когда-то богатый приволжский город, торговавший зерном; там, в картинной галерее, подаренной городу в конце XIX века академиком живописи Боголюбовым, можно было увидеть прекрасного Борисова-Мусатова, Бенуа, Фалька, Лентулова и других художников, нелюбимых советской властью, которых Третьяковка предпочитала в основном держать в запасниках. Еще не исчезли с улиц пожилые горожане, которые церемонно приподнимали шляпу, встречаясь со знакомыми, и, разговорившись случайно с почтенным немолодым человеком, можно было узнать, что пастернаковский перевод Гамлета он считает тяжеловатым.

Я любил ездить в Киев и выходить по вечерам на Крещатик, смешиваясь с густой толпой нарядных киевлян, говорящих исключительно по-русски и фланирующих в хорошую погоду от Владимирской горки до Бессарабки. Книжные магазины, которые я исправно посещал в каждом городе, где приходилось бывать, в Киеве были заполнены дефицитными изданиями, но на украинском языке. Спросом они здесь не пользовались. Чувствуя себя в совершенно русском городе, я был однажды неприятно удивлен, встретив на Подоле группу маленьких школьников, с которыми учительница говорила по-украински. Через мгновение я удивился своему удивлению: почему, собственно, детям, живущим на Украине, не говорить на языке своей земли?

Крепко вколотила школа в наши мозги имперское сознание в камуфляже интернационализма!

Моя первая институтская командировка была на тракторный завод во Владимир. Соперник Киева в глубоком Средневековье, он был теперь тихим, довольно провинциальным городом, закрытым для иностранцев из-за работающих там оборонных предприятий. Обедая в гостиничном ресторане, имевшем скромное меню, я заметил, что подсобный рабочий пронес по залу ящик с бутылками боржоми.

– Принесите мне бутылку, – попросил я официантку.

– Не могу, – сказала она, – это привезли специально для американца.

Оказалось, что какому-то молодому американцу, стремящемуся познакомиться с древнерусской архитектурой, удалось прорваться через запреты. Лучше бы не пускали. Боржоми привезти легко, а скрыть бескультурье невозможно. Стыдно было показывать иностранцу позорную пристройку к белокаменному Успенскому собору с фресками Андрея Рублева, восемь веков венчающему холм на высоком берегу Клязьмы. Городские власти, проявляя заботу о культурном отдыхе горожан, пристроили снаружи к древним стенам комнату смеха с кривыми зеркалами. В зеркалах потешно искажались физиономии, посетители смеялись, а надо было бы плакать, ведь на самом деле зеркала отражали уродливую суть людей, равнодушных к собственной истории. Советской власти, не терпевшей интеллигентского слюнтяйства по отношению к архитектурным памятникам, импонировали главным образом могучие монастырские стены: за такими стенами недалеко от собора укрылось управление КГБ, а в Суздале для колонии преступников использовали Спасо-Евфимьевский монастырь, где был погребен национальный герой князь Пожарский.

Командировки разнообразили жизнь, но, конечно, главным были опыт и знания, которые приобретались на заводах. Настоящей академией был ЗИЛ, имевший огромное литейное производство. Здесь я познакомился с Аркадием Ивановичем Вольским, который был тогда начальником второй литейной. Он вернулся из Франции, где ездил по заводам, а я в это время работал над проектом большого цеха для саранского Центролита. Я позвонил ему и попросил о встрече, чтобы по возможности использовать французский опыт в своем проекте. Вольский, будучи, конечно, очень занятым человеком, принял меня, незнакомого ему молодого инженера, часа два рассказывал об увиденном производстве и давал полезные советы. Он был тогда довольно молод, старше меня всего на несколько лет, имел шикарную, цыганскую шевелюру и сделал большую и заслуженную карьеру, став заведующим сектором автомобильной промышленности ЦК КПСС, что ставило его на одну доску с нашим министром, а затем и крупным государственным деятелем. Говорят, он и на этих постах оставался порядочным человеком, насколько это возможно для политика.

Люди, которых я встречал в командировках, были не менее интересны, чем чужие города. Кого только не встретишь и чего не узнаешь в поездах да в гостиницах, когда люди не боятся откровенничать, исчезая потом из твоей жизни навсегда. Вспоминается, например, попутчик, человек с поврежденной психикой, приходящий в бешенство от малейшего пустяка и доверительно сообщивший мне, что он только что вышел из тюрьмы, отсидев пять лет, и едет убивать свою жену. Долгие часы я провел в разговорах с молодым майором-летчиком, возвращаясь поездом из Челябинска в Москву. Вагон был набит освобожденными уголовниками, мы с майором заперлись в купе, не отвечая на приглашения выпить, и много неожиданного узнал я о порядках в армии, настроениях офицеров и их отношении к советской власти. Через десяток лет, когда капитан Саблин поднял мятеж на своем корабле «Сторожевой» и информация об этом просочилась в народ, я вспомнил этот разговор и подумал, что при хорошей организации Саблин был бы не одинок.