Глава сорок третья
Громкий вопль разнесся в воздухе, и тут же на него откликнулся знакомый ворчливый голос:
– О господи. Эти крики когда-нибудь прекратятся?
– Может, он просто пить хочет, – сказала Клара. – Очень похоже на тебя, когда тебе не терпится пропустить рюмочку.
– Господи Исусе, – сказала Мирна, повернувшись к ним с передней скамьи. – Я думала, это Рут.
Раздался еще один пронзительный вопль.
– Нет, – покачала головой Мирна. – Для Рут недостаточно громко.
Рут захихикала:
– У меня получилось бы лучше после бокала «Либфраумильх».
Остальные прихожане зашикали.
– Это мне? Это меня тут зашикивают? Зашикивайте младенца!
Она подтолкнула Розу, свой довесок, к алтарю.
Стояло теплое утро поздней весны, и жители Трех Сосен собрались в церкви Святого Томаса.
Арман стоял впереди и смотрел на прихожан.
Даниель и Розлин приехали из Парижа с дочерьми Флоранс и Зорой.
На передней скамье толкали друг друга локтями родственники Жана Ги.
А за ними стояли и сидели друзья. В самом конце стояла четверка кадетов.
Жак, Хуэйфэнь, Натаниэль и Амелия.
Накануне в академии состоялась церемония выпуска. Она прошла более официально, чем раньше, с учетом событий прошедшего семестра.
Кадеты все как один стояли навытяжку, торжественные, не издавая ни звука, когда в зал вошел коммандер Гамаш и в одиночестве поднялся на сцену.
Он ухватился руками за трибуну и обвел взглядом кадетов в синих мундирах. Тех, кто выпускался и готовился поступать на службу, и тех, кто возвращался на следующий год.
Мундиры были идеально отглажены, стрелками на брюках можно было порезаться, пуговицы сверкали, чистые молодые лица сияли.
Он молча смотрел на них, а они смотрели на него. Призрак трагедий заполнял пространство между ними. Заполнял зал. Затенял прошлое, туманил настоящее, бросал тень на их яркое будущее.
Наконец коммандер улыбнулся.
Лицо Армана Гамаша озарила улыбка.
Он улыбался. И улыбался.
И на лицах кадетов стали появляться улыбки. Сначала у одного, потом у трех, и вскоре весь зал улыбался ему в ответ. Они улыбались друг другу – коммандер и кадеты. И когда темнота рассеялась, он заговорил.
– Крепче всего там, где было сломано, – произнес коммандер Гамаш низким, спокойным, уверенным голосом.
Эти слова проникли в каждого из кадетов. В их семьи. Их друзей. И заполнили пустоту.
А потом он говорил о том, что случилось. О разрушительных событиях. И об исцелении.
Свое обращение он закончил словами:
– Мы все здесь со своими болячками, шрамами, изъянами. Мы совершаем ошибки. Совершаем поступки, о которых потом глубоко сожалеем. Иногда мы поддаемся на искушения. Не потому, что мы плохие или слабые, а потому, что мы люди. Мы – скопище недостатков. Но помните вот о чем.
Он выдержал паузу, и огромная аудитория замерла.
– Дорога назад есть всегда. Если нам хватает мужества найти ее и пойти по ней. «Я прошу прощения». «Я был не прав». «Я не знаю». – Он сделал еще одну паузу. – «Мне нужна помощь». Вот дорожные знаки. Главные направления.
Он улыбнулся еще раз, и морщины стали глубже, а глаза засияли ярче.
– Вы необыкновенные, и я горжусь вами – всеми вместе и каждым в отдельности. Для меня будет честью служить с вами.
Снова пауза, а затем аплодисменты. Бурные, неистовые, радостные. Кадеты подбрасывали в воздух фуражки, обнимали друг друга. А Арман Гамаш стоял на сцене и улыбался.
Каждый выпускник под своим сиденьем нашел по пакету в простой оберточной бумаге. В каждом пакете лежало по две книги: «Размышления» Марка Аврелия и «У меня все ОТЛИЧНО» Рут Зардо. Подарки от коммандера и его жены.
После торжественной церемонии кадеты бросились к сцене – они горели желанием представить коммандеру своих родителей.
Жан Ги стоял рядом, не отходя от Гамаша и обшаривая взглядом толпу. И наконец он увидел их. Они пробирались к сцене.
Бовуар сделал шаг вперед, но на его плечо легла твердая рука.
– Вы уверены? – спросил Жан Ги.
– Уверен.
Однако Гамаш не выглядел уверенным. Он был бледен, но щеки его горели, словно разные части тела конфликтовали между собой. Вели гражданскую войну.
Двое мужчин наблюдали за тем, как Амелия Шоке протискивается через толпу.
– Я могу их остановить, – торопливо прошептал Жан Ги. – Скажите только слово.
Но Гамаш молча смотрел широко открытыми глазами. Его правая рука подрагивала.
– Коммандер Гамаш, – сказала Амелия. – Я бы хотела познакомить вас с моим отцом.
Ее отец был худощав и старше Гамаша лет на десять.
Несколько мгновений месье Шоке смотрел на Гамаша, потом протянул руку:
– Вы изменили жизнь моей дочери. Вернули ее домой, в семью. Merci.
Возникла короткая заминка. Амелия взглянула на протянутую руку, затем посмотрела в глаза Гамашу.
– Не стоит благодарности, сэр.
И Арман Гамаш пожал руку месье Шоке.
Настала очередь Армана стоять рядом с Жаном Ги, в то время как Анни и Рейн-Мари стояли по другую сторону крестильной купели, а между ними – священник.
Обязанности священника исполнял Габри, который по такому случаю сам себя произвел в сан.
На нем было церковное облачение, а на руках у него лежал ребенок Анни и Жана Ги.
– О, пожалуйста, – раздался голос Оливье. – Умоляю, Господи, не позволяй ему поднимать ребенка и петь «Круг жизни». Прошу Тебя.
Ребенок завопил.
– Это еще ерунда, – прошептал Жан Ги Арману. – Вы бы слышали его ночью.
– Я слышал. Всю ночь.
Жан Ги гордо улыбнулся.
Габри поднял ребенка, словно предлагая его прихожанам:
– Давайте споем.
– О нет, – прошептал Оливье.
Габри своим сочным тенором начал «Круг жизни», и к нему тут же присоединился хор и прихожане, а потом и Оливье с его крепким, полнозвучным голосом.
Жан Ги взглянул на сына и снова почувствовал прилив любви, которая делала его одновременно слабым и сильным. Он посмотрел на тестя и увидел, что Арман перестал петь и, открыв рот, уставился перед собой.
– Что? – прошептал Жан Ги, проследив за его взглядом до конца прохода. – Кадеты?
Арман покачал головой:
– Non. Я тебе скажу позднее.
– Кто здесь будет стоять от имени ребенка перед оглашением? – спросил Габри, когда песня закончилась.
Оливье и Клара встали со своих мест.
– Не понимаю, почему они не попросили меня, – раздался ворчливый голос.
– Может, потому, что ты плохо стоишь? – предположила Мирна.
– Зато я стóю тебя, – пробормотала Рут и с трудом встала.
Мирна уже хотела сказать ей, чтобы она села, но что-то в пожилой женщине заставило ее придержать язык. Рут стояла, высокая и прямая, как кол, чуть вскинув голову. На ее лице застыло решительное выражение. Даже Роза вдруг обрела значительный, по мере своих возможностей, вид.
Мирна тоже встала.
Потом поднялся на ноги месье Беливо, владелец магазина. За ним – Сара, владелица пекарни. И Доминик, и Марк, и Святой Мерзавец. И Билли Уильямс, и Жиль Сандон, и Изабель Лакост, и Адам Коэн, и Иветт Николь, и Брюнели.
Жак, и Хуэйфэнь, и Натаниэль, и Амелия сделали шаг вперед.
Встали все прихожане.
Жан Ги взял маленького сына на руки и повернул его лицом к женщинам, мужчинам и детям, которые станут его крестными.
Он прошептал:
– Будь храбрым человеком в храброй стране, Оноре.
– На что вы смотрели? – спросил Жан Ги у Армана, когда они стояли на деревенском лугу и ели бургеры с огромного гриля, принесенного Оливье.
На лугу установили длинный стол, на котором теснились салаты, свежие роллы и сыры. За лугом стоял еще один, более длинный стол со всякими вкусностями – кексами, пирогами, печеньем самых разных видов, конфетами и детьми.
Малышка Зора в радостном волнении подбежала к деду, стукнулась о его ногу и, упав на мягкую траву, недоуменно посмотрела на него.
Он передал свою тарелку Жану Ги, поднял внучку с земли и поцеловал в щеку. Готовые уже пролиться слезы обернулись смехом, и малышка снова побежала куда-то.
На крыльце Рут был устроен бар. Старая поэтесса сидела там в кресле-качалке с Розой на коленях и похожей на дробовик тростью в руках. Четыре кадета, взяв пиво, углубились в разговор.
– О чем вы тут толкуете? – спросила Клара, налив себе джин с тоником.
– Рут хочет как-то назвать свой коттедж, – ответил Натаниэль. – Она попросила меня придумать название.
– Правда? – удивилась Мирна. – Попросила тебя?
– Ну, вернее, предложила найти что-нибудь подходящее, – признался он. – И еще сказала, чтобы я не облажался.
– Так, и к чему вы пришли? – спросила Клара.
– У нас осталось два варианта, – ответила Хуэйфэнь. – Пусть выбирает: либо «Коттедж Розы», – она показала на шиповник возле крыльца, – либо «Бездна Отчаяния».
– Ну-ну, попробуйте, – со смехом сказала Клара.
Они с Мирной пересекли дорогу и присоединились к Рейн-Мари и Анни, которая держала на руках маленького Оноре и болтала с Габри.
– Прекрасная церемония, mon beau, – сказала Анни, целуя Габри в щеки.
– Merci. Я немного испугался, когда все вдруг встали, – признался он.
– Но ты хорошо спрятал свой страх, перейдя на «Акуна-Матату». Текст, если не ошибаюсь, канонический.
Габри наклонился и сказал, обращаясь к Оноре:
– У каждого в сердце должна быть песня.
– А в руке – эклер, – подхватила Мирна, подняв руку.
– Мудрые слова, – заметила Анни.
Она посмотрела на другую сторону луга и увидела, что ее муж и ее отец возвращаются к церкви.
Они с матерью пошли следом и нашли своих мужчин все перед тем же витражным окном.
Рейн-Мари сунула руку в ладонь Армана, но тут же отдернула ее:
– Ты весь липкий.
– Это из-за Зоры, – сказал он.
– Ну конечно, – согласилась Рейн-Мари. – Что вы тут разглядываете?
Арман смотрел на витраж, но не на того юношу, который всегда привлекал их внимание, а на одного из двух других.
– Он показывает на что-то, – сказал Арман.
– Да. – Жан Ги придвинулся ближе. – Вы правы.
– Но на что? – спросила Рейн-Мари. – Может, на это?
Она проследила, куда указует палец, и увидела птицу в небе над полем боя.
– Или на дерево, – предположила Анни.
Единственная обгоревшая сосна кособоко стояла в грязи.
– Я давно заметил, что он куда-то показывает, и всегда думал, что это прихоть автора, – сказал Арман. – Но когда во время крещения я стоял в передней части церкви, мне стало ясно, на что показывает нам солдат. Он показывает не в свой мир, а в наш.
Он повернулся, и они повернулись вместе с ним.
– Вот на что.
Он не сказал им, что незадолго до выстрела в висок Мишель Бребёф сделал похожий жест, показывая на стену над дверью в его комнате в академии, на рамку с платком, похожим на розу, но только похожим.
Арман сунул руку в карман, нащупал платок и дотронулся до вышитых на нем букв, а остальные посмотрели на стену над церковной дверью, на стилизованное витражное окно-розу, которое они видели сотни раз.
Они смотрели и смотрели.
И наконец…
– Боже мой, – прошептала Рейн-Мари. – Это же не окно-роза. Это роза-компас. – Она снова взглянула на солдата. – Он показывает на компас.
Они хотели подойти ближе к двери, но Арман сказал им:
– Вообще-то, лучше всего смотреть от алтаря. Поэтому никто и не замечал прежде. Мы были слишком близко к нему. Я заметил только во время крещения, когда стоял там.
Он взошел на возвышение, и все присоединились к нему.
Яркое июньское солнце проникало сквозь множество кусочков красного, розового и зеленого стекла. Раскрашивало старый сосновый пол церквушки прямо в центре прохода, создавая веселый, замысловатый рисунок многолепестковой розы. С почти незаметными шипами.
Указывающими четыре направления.
– Но он наклонен, – заметила Анни.
– Он не наклонен, – возразил Жан Ги. – Он заострен.
– Он показывает направление, – догадалась Рейн-Мари и посмотрела на Гамаша. – Пойдем туда?
– Пойдем. Но не сегодня, – сказал Арман и взял на руки маленького Оноре.
* * *
На следующее утро несколько человек отправились в путь по бездорожью. Жак держал в руках оригинал старой карты, а Арман ориентировался по компасу, найденному в одной из коробок с вещами, привезенными с войны.
В число путешественников вошли четыре кадета, Клара, Мирна, Оливье и Габри.
Рут решила остаться дома.
– По-моему, она вышивает название на подушке, – объяснил Натаниэль Кларе.
– И что она выбрала? «Коттедж Розы» или «Бездну Отчаяния»?
– Еще одну фигню типа ОТЛИЧНО, – сказала Амелия, и Клара рассмеялась.
Отряд пересекал ручьи, шел по лесам и полям. Они задержались у скалы Ларсена, где когда-то застряла корова, которую пришлось спасать.
Перебравшись через каменную стену, они остановились выпить воды на пересечении двух тропинок, где снеговик праздновал победу канадского хоккейного клуба.
– Вы заметили, что он не просто радуется? Он указывает направление, – сказала Хуэйфэнь, копируя позу снеговика.
И конечно, снеговик показывал направление. То направление, в котором они шли.
– Ты еще не принял назначение, – сказал коммандер Гамаш Жаку, когда они шли по лугу, заросшему высокой травой.
– Не принял. Я говорил с инспектором Бовуаром и, прежде чем решать, что мне делать дальше, уеду на некоторое время подумать.
– Есть какие-то идеи?
– Мы с инспектором рассматривали варианты. Может, поеду волонтером на Гаити. А вы, сэр?
– Я?
– Ваше обращение к выпускникам вы закончили словами, что для вас будет честью служить с нами. Что вы имели в виду?
Арман посмотрел на компас, чтобы убедиться, что они не сбились с пути. Остальные веером шли сзади. Наслаждались цветами, яркой молодой зеленью и жужжанием новорожденных пчел.
Гамаш посмотрел на Жака и улыбнулся:
– Ты увидишь.
Он повернулся, нашел глазами Амелию и махнул ей рукой, чтобы подошла.
– Вот, возьми, – сказал он и передал ей компас.
– Я не умею.
– Я тебя научу.
Он показал ей, как пользоваться компасом. Натаниэль и Хуэйфэнь присоединились к двум другим кадетам, а Арман отстал и пошел рядом с Рейн-Мари, позволив юной четверке вести их дальше.
Соревнований на скорость они бы не выиграли и несколько раз сбивались с пути, но наконец Амелия вышла на правильный курс. И они прибыли на то место, о котором все догадывались.
К пирамиде на карте. Только там была изображена вовсе не пирамида, а стропила.
Их путешествие закончилось на кладбище, заросшем лилейником и дикими розами.
Надгробие нашел Натаниэль.
Он опустился на колени перед могильным камнем и отвел розы в сторону, расцарапав руки до крови:
– Смотрите.
Там обнаружилась еще одна роза-компас, высеченная в граните. И флажок.
– Контрольный пункт, – тихо произнесла Хуэйфэнь. – Его должен найти участник.
– Это последний, – сказал Жак.
Все закончилось. Они нашли наконец Антони Тюркотта.
Молодежь очистила надгробие от лишайника и земли.
– Тут какая-то ошибка, – сказал Натаниэль, сев на пятки.
– В чем дело? – спросил Гамаш.
Натаниэль поднялся на ноги, недоуменно качая головой, остальные кадеты остались стоять на коленях возле камня.
– Мы ошибались, – сказал Жак.
– Не та могила? – спросил Бовуар.
– Могила та, – ответила Амелия, тоже поднявшись. – Человек не тот.
На надгробии, под розой и флажком, было высечено:
МАРИ ВАЛУА
Умерла 5 сентября 1919 года
Любящая мать Пьера, Жозефа и Нормана
Нотр-Дам-де-Долёр
– Не отец, – сказала Рейн-Мари, глядя на камень. – Мать. Богоматерь Скорби.
Они сидели на террасе бистро под зонтиками с надписью «Чинзано», потягивая лимонад и пиво из бутылок.
После возвращения в Три Сосны кадеты снова отправились в архив. В поисках нового имени. С новым заданием. А когда нашли то, что требовалось, вернулись в деревню.
И теперь сидели, держа перед собой папки и нетерпеливо болтая ногами в ожидании Клары и Мирны.
Мирна знала, где найти Клару. Там, где та проводила все последние дни.
В своей мастерской, за работой.
– Они вернулись, – сообщила Мирна.
– Я почти закончила.
– Не спеши, – посоветовала Мирна.
Она прошла в кухню и взяла печенье.
– Все, – сказала Клара, слезая с табуретки и отходя назад. – Думаю, я все же закончила. Что скажешь?
Мирна боялась этого момента. Этого вопроса.
Она повернулась посмотреть. И рука с печеньем остановилась на полпути ко рту.
– Но это же совсем не ты.
Лицо женщины занимало весь холст. Она смотрела перед собой. В мир. Встречала его с открытым забралом. Вся в татуировках и пирсинге. В шрамах. В испуге.
– Это кадет Амелия, – узнала Мирна.
– Да.
– Но не только, – заметила Мирна, подходя ближе к портрету. Она взглянула на подругу. – Это тот юноша, солдат.
Клара кивнула.
Она нарисовала сильную молодость. Ставшую слабой и уязвимой от страха. От глупости, жестокости и решений, принятых старшими.
Юноша боялся умереть. А Амелия боялась жить.
Но было что-то еще в этом взгляде. В этих глазах.
Прощение.
Стояла жара, и кадеты попивали лимонад.
Хуэйфэнь листала свой блокнот.
Через две недели она поступит в отделение Квебекской полиции в Гаспе в качестве самого младшего агента. Но сначала ей нужно было закончить свое последнее задание и первое расследование.
– В тысяча восемьсот девяносто третьем году Мари Тюркотт вышла замуж за Фредерика Валуа. Они жили в Монреале, и у них родились трое сыновей. Старший Пьер и близнецы Жозеф и Норман.
Рейн-Мари положила старую фотографию на стол рядом с картой. Хуэйфэнь говорила, а они смотрели на Жо и Норма в военной форме, улыбающихся в камеру и обнимающих мать на фоне дома Клары.
На коленях у Рейн-Мари лежала еще одна фотография, найденная в одной из коробок в тот день, когда они вернулись с кладбища.
– Тюркотт? – переспросил Жан Ги. – Антони Тюркотт приходился ей братом? Отцом?
– Сейчас мы подойдем к этому, – пообещал Натаниэль.
– Судя по архивным материалам, месье Валуа был картографом, – сказала Амелия, подхватывая рассказ. – Не очень хорошим, но вполне полезным. Достаточно хорошим, чтобы семья не голодала. Он делал карты главным образом для горных компаний. Но с ним случилось несчастье: он свалился со скалы.
– И он… – начала Рейн-Мари.
– Погиб? Да, – сказал Жак. – Следующее, что нам удалось найти, – это сведения о том, что Мари Валуа арендовала здесь дом.
– Мой? – спросила Клара.
– Нет, вот этот, – ответил Натаниэль, показывая на землю. – Это бистро, хотя в те времена это был жилой дом, принадлежавший месье Беливо.
– Я знала, что он старше меня, – обрадовалась Рут.
– Может быть, не этому Беливо, – предположила Мирна.
– Посмотрю, у себя ли он.
Арман поднялся и прошел мимо пекарни в магазин, посмотрев на ходу на часы.
Седьмой час. Вечер стоял теплый, безветренный, воздух был напоен ароматами пионов и старых садовых роз. Солнце стояло еще высоко на небе и зайти должно было не скоро.
Гамаш вернулся вместе с пожилым владельцем магазина.
– Вы интересуетесь семьей Валуа? – спросил тот.
Арман показал на стул, и месье Беливо поклонился и сел.
– Вы их знали? – спросил Натаниэль.
Лицо месье Беливо расплылось в улыбке.
– Я не настолько стар.
– Я же тебе говорила, – прошептала Мирна на ухо Рут.
– Но мой дед их знал. Он в то время владел этим домом и сдавал часть его мадам Валуа. Кажется, она вдовствовала.
– Да, с тремя сыновьями, – подтвердила Хуэйфэнь. – Наверное, было в ней что-то запоминающееся, если ваш дед рассказывал вам о ней.
– Да нет, она не была какой-то особенной, – ответил месье Беливо. – Как и мальчики. Обычные ребята. Запомнилось то, что случилось с ними. Все трое погибли в один день. На Сомме. Мой дед говорил, что он и годы спустя слышал ее вопль. Это ветер в соснах, говорила ему моя бабка. Но дед настаивал на своем, говорил, что это ее голос.
Рейн-Мари посмотрела на Армана. Сколько раз они слышали этот вопль из леса?
– Почему же вы нам раньше не рассказали? – спросила Хуэйфэнь.
– Вы спрашивали про Антони Тюркотта, – ответил месье Беливо. – Не про мадам Валуа. А кто такой Тюркотт, я понятия не имею.
– Так откуда взялся Тюркотт? – спросил Габри.
– После смерти сыновей Мари Валуа переехала в Стропила, – продолжил рассказ Жак. – А вскоре после войны она умерла.
– Наверное, испанка, – сказала Мирна. – Судя по дате на надгробии. В тысяча девятьсот девятнадцатом она миллионы скосила.
– А почему Мари Валуа уехала из Трех Сосен? – спросил Габри.
– Вы никогда не были матерью, – сказала Рейн-Мари.
– Он был такой-то матерью… – начала Рут, но Жан Ги остановил ее.
– Эй, – сказал он, поднимая дрыгающего ножками Оноре, – только не при ребенке.
– Она не уехала, – подал голос месье Беливо, и все головы повернулись к нему.
– Pardon? – произнесла Клара.
– Мадам Валуа. Она не уехала из Трех Сосен. По крайней мере, не собиралась уезжать. Не навсегда. Она продолжала снимать комнаты у моего деда.
– А как же Стропила? – спросил Оливье, не зная, как сформулировать вопрос.
– Она хотела уехать отсюда, но ненадолго, – ответил месье Беливо. – Я думаю, ей было слишком больно здесь оставаться. Но она собиралась вернуться. Здесь был ее дом. Она оставила здесь большую часть своих вещей.
– Включая и это, – сказала Мирна, показывая на старую карту, лежащую на столе.
– Но если все сыновья были убиты, то как карта вернулась к их матери? – спросила Клара.
– Она не возвращалась, – ответил Арман. – Карта никогда не покидала этого дома. Она была сделана после того, как мальчики пропали без вести. Перед отъездом мадам Валуа в Стропила. На всякий случай.
– На всякий случай? – переспросил Жак.
– На тот случай, если они остались живы, – пояснила Рейн-Мари.
– Вся эта деревня – один большой полигон для ориентирования на местности, – сказал Жан Ги. – Карта, витраж, роза-компас.
– Она всем им сделала карты в дорогу, – сказал Арман. – Чтобы они могли найти путь домой. А потом сделала еще одну. Чтобы они могли найти ее.
– Вы хотите сказать, она попросила сделать для нее эти карты? – спросила Хуэйфэнь. – Ведь их нарисовал Антони Тюркотт. Топонимист говорил об этом с абсолютной уверенностью. Вероятно, Тюркотт ее отец. А может, брат или дядя.
– Нет, – ответил Гамаш. – Я хочу сказать, что она сама их нарисовала.
Кадеты, сбитые с толку, посмотрели на него, потом друг на друга.
– Мари Валуа и была Антони Тюркоттом, – сказал Гамаш. – Она взяла свою девичью фамилию, когда начала делать карты.
– Не понимаю… – протянула Хуэйфэнь.
– Может, и хорошо, что не понимаешь, – сказала Мирна. Она-то понимала. – В те времена, сто с лишним лет назад, на работающих женщин, на женщин, желающих получить профессию, смотрели косо.
– И потому они часто брали мужские имена, – сказала Клара. – Художницы, писательницы, поэтессы прятались за мужскими псевдонимами. Вероятно, Мари Валуа научилась картографии, глядя на работу мужа, а потом обнаружила, что может делать это гораздо лучше его.
– Не первая жена, которая превосходит мужа в профессии, но вынуждена скрывать это, – заметила Мирна. – Мужчины часто приписывают себе работы жен.
Хуэйфэнь взволнованно слушала. Для нее это было немыслимо. Древняя история.
– Вы хотите сказать, что все карты… – начала она.
– Были сделаны рукой Мари Валуа, – подтвердил Гамаш. – Oui.
Амелия закивала:
– Месье топонимист говорил, что никто никогда не видел Антони Тюркотта. Карты он высылал по почте. Никто ничего не знал.
– Как печально, – сказала Рейн-Мари, – что одну из всех тех деревень и городков, которые Мари Валуа нанесла на карту и которым дала имена, назвали в ее честь. Но не за ее работу картографом. А за неподъемное горе, легшее на ее плечи.
– Нотр-Дам-де-Долёр, – сказал Арман.
Они посмотрели на фотографию улыбающейся крестьянки, стоящей между ее высокими сыновьями.
– Допустим, что все было именно так, как вы говорите, – сказал Оливье. – Но зачем она убрала Три Сосны с карты Квебека?
Рейн-Мари достала маленькую коричневатую фотографию. Более старую, чем та, что уже лежала на столе.
Все склонились над фотографией и увидели трех улыбающихся чумазых мальчишек, которые позировали, поставив ногу на лопату, и перед каждым росло молодое деревце.
– Они посадили эти деревья, – прошептал Габри.
Он не хотел говорить шепотом, так уж у него получилось.
– Прежние сосны пострадали во время сильнейшего урагана, – объяснил месье Беливо. – Две сосны вывернуло с корнями, одна была сильно повреждена. Прапрадед Жиля Сандона спилил ее. Из древесины сделали полы в бистро и книжном магазине. Мой дед говорил мне, что вся деревня горько переживала эту потерю. Но однажды утром они проснулись и увидели эти три молодых деревца. Они так и не узнали, кто их посадил.
Все посмотрели на три сосны на деревенском лугу. Сильные и прямые. Все еще растущие.
– Я думаю, напоминание было слишком мучительным, – сказала Рейн-Мари. – Совсем недавно погибли ее сыновья. И мадам Валуа стерла деревню с карты, перед тем как отправить ее в топонимический департамент. Вероятно, она приняла такое решение под воздействием момента. Уничтожила деревню, будто так могла уничтожить свою скорбь.
– Но, как говорит месье Беливо, она собиралась вернуться, – сказал Арман. – В Три Сосны. И вернуть деревню на карту.
– Почему же она не сделала этого? – спросил Габри.
– Не успела, потому что умерла, – ответила Рейн-Мари.
– От испанки, – добавила Мирна.
«От горя», – подумала Рейн-Мари. И услышала тихий стон, донесшийся из леса, в то время как три сосны на деревенском лугу слегка раскачивались, касаясь друг друга ветвями.
– Velut arbor aevo, – произнесла Амелия.
– Словно дерево через века, – сказал Арман.
На следующее утро Арман и Рейн-Мари поднялись ни свет ни заря. Утро было свежее и теплое, луговые цветы, розы и лилии покрылись каплями росы. С Грейси на поводке и с Анри без оного супруги прошли по лугу к трем соснам.
– Готов? – спросила Рейн-Мари.
– Не совсем, – ответил Арман и сел на скамейку.
Когда поднялось солнце, поднялся и он.
Подошел к трем соснам, выбрал место. И вонзил в землю лопату.
– Помочь? – раздался знакомый голос.
Арман повернулся и увидел Жана Ги, немного вялого после ночи у кроватки плачущего сына.
На руках он держал Оноре. Мальчик спал, пока папа бодрствовал.
Арман улыбнулся:
– Merci, но нет. Это я должен сделать сам.
Не потому, что сделать это было легко, а потому, что трудно.
Солнце поднималось все выше, яма становилась все глубже, наконец Арман остановился и взял коробку, которая слишком долго простояла в подвале.
Открыв ее, он снова увидел полицейский отчет. С именами его родителей. Оноре и Амелия Гамаш. Погибли по вине пьяного водителя.
Арман сунул руку в карман и вытащил платок. Пощупал вышитые буквы пальцем со шрамом от пореза, потом положил платок в коробку.
Он поставил на место крышку и аккуратно опустил коробку в яму.
В полицейском отчете значилось еще одно имя. Мальчишки-водителя.
Робера Шоке.
Молодой человек, всего шестнадцати лет, получил отсроченный приговор. И продолжил жить своей жизнью. Он женился, и у него родилась дочь.
Он назвал ее Амелией.
