Вся эта книга направлена против тезиса непрерывности (примером может служить работа Lindberg. The Beginnings of Western Science, 1992), но в данных комментариях я хочу изложить главные аргументы и сделать некоторые важные признания.

Утверждение, что науки не существовало до 1572 г., когда Тихо Браге увидел сверхновую, вызывает очевидные (но по большей части ошибочные) возражения. Кун считал астрономию Птолемея зрелой наукой (Kuhn. Structure, 1970): не подлежит сомнению, что в ней имелись работающие парадигмы и способность к прогрессу. Хотя некоторые ее главные положения – всякое движение в небесах является круговым, небеса неизменны, Земля находится в центре Вселенной, пустота невозможна – позаимствованы из философии (Кун в The Copernican Revolution, 1957, называет их «шорами» и «преградами»), они довольно хорошо согласовывались с опытом. Это сделало возможными не только систему Коперника, но и программу исследований Тихо Браге. Однако астрономия была особенной дисциплиной, поскольку безоговорочно принимала аристотелевское разделение на подлунный и надлунный мир. Эта граница начала разрушаться только в 1572 г., а вместе с ней – представление, что разными частями Вселенной управляют разные законы и что каждому месту должна соответствовать своя наука. 1572 г. – это действительно переломный момент.

Есть довольно серьезные аргументы в пользу того, что биология Аристотеля была наукой (Leroi. The Lagoon, 2014). Но Аристотель не заложил основ биологических исследований. В XVII в. Уильям Гарвей считал себя аристотелевским биологом, но утверждал, что между ним и Аристотелем был только один человек, который понимал, как нужно проводить биологические исследования, – его учитель (и друг Галилея) Иероним Фабриций д’Аквапенденте (Lennox. The Disappearance of Aristotle’s Biology, 2001). Точно так же можно привести убедительные доводы в пользу того, что Архимед был ученым (Russo. The Forgotten Revolution, 2004), однако его наука почти не имела влияния во времена Средневековья, за исключением тех случаев, когда ее можно было встроить в учение Аристотеля. Только в конце XVI в. математики начали догадываться, что наука Архимеда может заменить науку Аристотеля (Clagett. The Impact of Archimedes on Medieval Science, 1959; Laird. Archimedes among the Humanists, 1991). Таким образом, научная революция вдохнула жизнь в забытые аристотелевскую биологию и математику Архимеда, но вскоре отошла от своих источников: у Гарвея не было последователей, которые, как и он, объявляли о своей приверженности взглядам Аристотеля, а у Галилея не было сторонников, считавших себя, подобно ему, учениками Архимеда.

По мнению Куна, динамика Аристотеля тоже была зрелой наукой (Kuhn. Structure, 1970. 10; см. также: Kuhn. The Copernican Revolution, 1957. 77–98; Kuhn. The Essential Tension, 1977. 24–35, 253–265; Kuhn. The Road since Structure, 2000. 15–20). Кун отказывался признавать оптику наукой до Ньютона, поскольку существовали соперничающие «школы» (и, следовательно, не было «нормальной» науки), но динамику Аристотеля считал успешной парадигмой, которая в конце Средневековья была заменена теорией импульса, а та, в свою очередь, привела к новой физике Галилея (Kuhn. Structure. 1970. 118–125). Критерий здесь такой: «Последовательный переход от одной парадигмы к другой через революцию является обычной моделью развития зрелой науки» (Kuhn. Structure, 1970. 12). Но средневековая теория импульса не обеспечила такого перехода. Аристотель по-прежнему считался непререкаемым авторитетом, и, хотя теория импульса использовалась для устранения проблем внутри теории Аристотеля, самостоятельные труды по теории импульса отсутствовали (Sarnowsky. Concepts of Impetus, 2008). Теория импульса применялась для устранения некоторых аномалий и не несла с собой революцию; средневековые натурфилософы не могли даже представить революцию, результатом которой стала бы замена Аристотеля. И поскольку нормальной науки у них не было, они не сумели разрешить загадки, ставившие их в тупик. В Средние века натурфилософия существовала в двух характерных формах: комментарии к Аристотелю и собрание quaestiones, или задач, не имевших согласованного решения. Со временем к старым задачам прибавлялись новые.

Конечно, одна из причин того, что натурфилософия Аристотеля практически не встречала возражений на протяжении всего Средневековья, заключалась в том, что эксперименты проводились только в нескольких очень ограниченных областях (магниты, радуга, алхимия), а обращение к опыту никогда не предполагало измерений. Так, в объемном труде Clagett. The Science of Mechanics in the Middle Ages (1959) утверждается, что первыми настоящими экспериментами были эксперименты Галилея. Если обратиться к еще более объемной работе, A Source Book in Medieval Science (1974), то мы найдем в ней раздел, названный редактором «Эксперименты, демонстрирующие, что природа не терпит пустоты (327, 328), перевод из Марсилия Игинского (1340–1396). Но это все experientiae, или опыт: Марсилий собрал примеры явлений, которые, по его мнению, лучше всего объяснялись утверждением, что природа не терпит пустоты (например, возможность всасывать воду через соломинку). Он не проводил экспериментов. Если же мы обратимся к труду Уильяма Гильберта (On the Magnet, 1600), то найдем там не только специально разработанные эксперименты, но также (чего не было у его предшественников, например Гарцони) эксперименты, требующие измерений.

Существовала очень влиятельная интеллектуальная традиция, в рамках которой исследователи стремились показать, что средневековая философия была необходимым условием современной науки (например, Grant. The Foundations of Modern Science, 1996; Hannam. God’s Philosophers, 2009). Эта работа основана на новаторских исследованиях Пьера Дюэма (1861–1916), Аннелизы Майер (1905–1971) и Маршалла Клагетта (1916–2005). Я не собираюсь спорить с утверждением, что существованием наук мы обязаны Аристотелю и что средневековые философы открыли некоторые направления исследований; первые ученые унаследовали часть задач от своих предшественников, но их процедуры для решения этих задач были новыми, а инструменты мышления, созданные ими для выполнения этих процедур, заимствовались не из философии, но и из астрономии и юриспруденции. Ни один средневековый философ не видел прогресса в естественных науках, и ни один средневековый натурфилософ не занимался исследованиями, если понимать их как сбор новой информации. В отличие от них у Тихо Браге имелся план исследований, который он систематически претворял в жизнь на протяжении многих лет и который, по его убеждению, должен был привести к разрешению главных проблем астрономии того времени; из идеи программы исследований естественным образом вытекает идея прогресса.