В конце марта 1855 года в Монт-Роял праздновали свадьбу Эштон и Джеймса Хантуна. Всю церемонию Орри не мог избавиться от гнетущего чувства. Кларисса улыбалась невесте, не понимая, кто перед ней.

Сразу после венчания Эштон закатила гадкую сцену, потому что ее новоиспеченный супруг упорно отказывался ехать в свадебное путешествие в Нью-Йорк – единственное место, куда стремилась Эштон. Она не находила ничего странного в том, что можно одновременно презирать янки и восхищаться их театрами и ресторанами. Хантун же до самой последней минуты настаивал на поездке в Чарльстон. Эштон швырнула в него куском торта и надулась, и потеющий жених тут же передумал, испугавшись, что может еще долго прождать благосклонности своей нареченной, если будет упрямиться. К тому времени, когда карета отправилась в путь, Эштон уже снова была в прекрасном настроении.

Однако гораздо больше этого неприятного эпизода гостей мужского пола возмутили крамольные речи Купера. Он то и дело спрашивал, почему ни аболиционисты, ни плантаторы не желают хоть немного подумать над предложением Эмерсона, сделанным в феврале на заседании нью-йоркского антирабовладельческого общества. Тщательно разработанная Эмерсоном схема предлагала постепенное освобождение рабов с весьма крупными выплатами их владельцам. Общая сумма выплат, по его расчетам, могла достигнуть двух миллионов долларов, но это была скромная плата за то, чтобы покончить с национальным позором и сохранить мир в стране, считал Эмерсон.

– Но обе стороны его высмеивают! – возмущался Купер. – Что ж, я вижу только одно объяснение. В то же мгновение, когда причина для возражений будет устранена, те, кто возражал, станут банкротами.

– То есть вы утверждаете, что борьба за права южан ведется людьми циничными? – спросил кто-то.

– Нет, кое-кто из них искренен. Но другим хочется, чтобы аболиционисты продолжали действовать крайними методами. Только тогда у Юга будет законное основание выйти из Союза или получить отдельное правительство, что, безусловно, настоящее безумие.

Однако безумцем, и к тому же опасным, гости считали как раз Купера. Если раньше на него смотрели просто как на безобидного зануду, то теперь все изменилось из-за неугасаемого интереса старшего из братьев Мэйн к личности Эдмунда Бёрка с его политической мудростью. Купер всерьез принял предупреждения англичанина насчет душевной апатии и стал участвовать в делах Демократической партии Чарльстона.

Попал он туда благодаря самой простой уловке. Суммы, которые Купер жертвовал на нужды демократов, были настолько велики, что партийным руководителям стало неловко не замечать такую неслыханную щедрость. К тому же он был не единственным человеком в штате, кто высказывал непопулярные мнения о будущем Юга. И хотя таких, кто не молчал, было немного, все же их оказалось достаточно, чтобы присутствие Купера на собраниях демократов стало не только допустимым, но и желанным.

Он стал ездить по стране и встречаться с другими умеренными демократами. В Виргинии Купер познакомился с одним высоким красивым человеком, чьи взгляды его очень вдохновили. Генри Уайз – так звали этого политика – собирался стать губернатором. Он был искренним защитником рабства, но в то же время считал всех, кто хочет сгладить недовольство южан иначе чем в рамках Союза, самыми настоящими авантюристами или просто идиотами.

– Разумеется, я понимаю, зачем они это делают, – говорил Уайз. – Они хотят вернуть ту власть, которая перешла от Юга к Северу и Западу. Возможно, они даже сами себе в этом не признаются и могут искренне верить в собственные заявления. Но это очень опасные люди, Купер. Они хорошо организованы, активны и велеречивы, поэтому представляют собой угрозу для всего Юга.

Купер улыбнулся сдержанной невеселой улыбкой.

– Когда дурные люди объединяются, – сказал он, – хорошие тоже должны сплотиться, иначе они падут поодиночке как жертвы, не вызывающие сочувствия.

– Мудрый совет.

– Именно это Бёрк впервые написал еще в тысяча семьсот семидесятом году. Жаль, что об этом забыли.

– Не забыли. Просто драчуны с обеих сторон предпочитают не прислушиваться к ним. – Уайз помолчал, внимательно всматриваясь в гостя. – Мне рассказывали о вас, Купер. Вы долго были отверженным в своем штате. Я рад, что вы решили примкнуть к лагерю демократов. Нам понадобятся такие люди, как вы, – при условии, конечно, что еще не слишком поздно.

А события меж тем показывали, что худший исход действительно возможен. Обе стороны по-прежнему не хотели слушать друг друга.

В Массачусетсе приняли суровый закон о личной свободе, который касался всех, включая негров. Этот закон стал реакцией на дело Энтони Бёрнса, беглого раба из Виргинии, который был схвачен на улицах Бостона и брошен в тюрьму. В защиту Бёрнса аболиционисты организовали массовый митинг и даже попытались освободить его из тюрьмы, но неудачно. Федеральные власти и суд штата приняли совместное решение вернуть раба его владельцу на Юге.

Тем временем в Канзасе перед выборами в законодательное собрание в Лоренс прибыли тысячи так называемых пограничных разбойников из Миссури. В результате избранное под давлением, с помощью угроз и обмана, правительство тут же приняло законы, устанавливающие очень серьезные наказания за антирабовладельческую агитацию, призыв рабов к восстанию, помощь беглым и другие преступления против собственности рабовладельцев.

Месяц за месяцем обе стороны продолжали делать ставки, и большинство из них склонялось в пользу насильственного метода разрешения конфликта. Миссурийцы отправляли через границу толпы ночных налетчиков. С северо-востока шли ящики с оружием для сторонников Партии свободной земли. На ящиках было написано, что в них везут Библии. Это заставило Купера сказать кое-кому из демократов на съезде в Колумбии:

– Даже самого Бога призвали в солдаты. Но ведь каждая из сторон утверждает, что Он с ними. Наверное, Ему приходится бегать от одних к другим через день. Так ведь и утомиться можно.

Однако его шутка никого не рассмешила.

Однажды на пристани Купер разговорился с бригадиром портовых грузчиков Гердом Хоквалтом, который был уроженцем Чарльстона. С бездельниками Хоквалт не церемонился, хотя сам был человеком мягким, покладистым и очень религиозным. У него была жена, одиннадцать ребятишек и дом на окраине города, в котором все они едва умещались.

Вскоре Купер и Хоквалт уже увлеченно обсуждали недавнее собрание за отмену рабства, состоявшееся в канзасском Биг-Спрингсе. На нем было предложено добиваться для Канзаса статуса свободного штата, а кроме того, игнорировать все законы, принятые избранной обманным путем легислатурой, находящейся в Шони-Мишен. В «Меркури» появилась разгромная статья, осуждавшая события в Биг-Спрингсе. Хоквалту статья очень понравилась.

– Да, я ее читал, – сказал Купер, – и не нашел в ней ничего, кроме все той же старой болтовни.

Разговаривая, они посматривали на чернокожих грузчиков, которые переносили на «Монт-Роял» тюки с клеймом ливерпульской хлопковой фактории. Перед очередным рейсом пароход неизменно нагружали до отказа. На каждого нового клиента приходилось еще трое ждущих своей очереди. Ежемесячный доход компании составлял уже шестьдесят-семьдесят процентов. Даже Орри начал обращать внимание на этот успех.

Хоквалт прикрикнул на одного из грузчиков, когда тот запнулся и замедлил шаг. Потом вытер вспотевшую шею синим платком и сказал:

– Может быть, доводы мистера Ретта и кажутся немного затертыми, мистер Мэйн, но я в них верю.

– Герд, опомнитесь! Он же снова призывает к раздельным правительствам!

– А что в этом плохого, сэр? Сколько я себя помню, северяне только и делают, что оскорбляют и унижают нас. Считают всех нас отбросами. Содержателями борделей. Разве не так они нас называют? Но у меня никогда не было ни одного раба, ни разу в жизни. Оскорбления северян меня бесят. И если они не прекратят, мы с Божьей помощью пойдем своей дорогой.

Сердцем Купер хорошо понимал чувства Хоквалта. Но рассудком постичь их не мог.

– Скажите честно, – спросил он, – неужели вам не кажется, что люди вроде Боба Ретта, Джеймса Хантуна или мистера Янси из Алабамы ведут нас прямиком к краю пропасти?

– Нет, сэр, – ответил Хоквалт, немного подумав. – Но даже если и так, я все равно склонен пойти с ними.

– Бога ради… но почему?

Мастер посмотрел на Купера, как на мальчишку-несмышленыша:

– Южная Каролина – мой дом, а эти люди заступаются за нас. Больше никто этого не делает, мистер Мэйн.

– Говорю тебе, Орри, когда он это сказал, меня буквально в дрожь бросило. А ведь Хоквалт не какой-нибудь революционер-фанатик, он солидный, уважаемый голландец. И если такие достойные люди, как он, начнут прислушиваться к этим призывам, то все гораздо хуже, чем я думал.

Этот разговор состоялся несколько дней спустя, когда Орри приехал в Чарльстон, чтобы изучить бухгалтерские книги пароходной компании. Почти весь день они с Купером работали, и в конце Орри заявил, что всем доволен, и даже поздравил брата с успехом, что случалось редко. Теперь они сидели возле дома на Традд-стрит в удобных плетеных креслах из покрашенного в белый цвет ивняка и смотрели на уютный сад, где маленький крепыш Джуда катил мяч своей крохе-сестре, которая ползала по лужайке.

– Ну, – откликнулся Орри, – я стараюсь не обращать внимания на такие вещи, насколько это возможно. Мне и без того есть о чем подумать.

Но тебе это не нравится, подумал Купер, отметив грусть в глазах брата. Ссутулившись и вытянув длинные ноги, Орри наблюдал за игрой детей. Что чувствовал он – зависть, сожаление?

– Я рад, что пароходы уходят полными, – сказал он. – Рисовый рынок на юге Европы все еще слабоват. И продолжает понемногу падать каждый месяц. Ты был прав, когда настоял на развитии компании.

Орри произнес это самым обычным тоном, но Купер видел: с братом что-то не так. Он никак не мог понять, в чем дело, и уже собрался спросить напрямую, когда из дома вышла Юдифь с каким-то маленьким свертком.

– Орри, это тебе принес посыльный из книжной лавки.

– Ах да… я утром спрашивал у них эту книгу. У хозяина ее не оказалось, но он ожидал, что днем доставят дюжину экземпляров.

Орри быстро разорвал обертку. Когда Юдифь увидела золотые буквы на обложке, она удивленно хлопнула в ладоши.

– «Листья травы»! Тот самый сборник стихов, против которых была направлена последняя субботняя проповедь отца Энтвисла. Об этом еще писали в газетах. Преподобный говорил, что эта книга написана человеком, презревшим разум и порядок, что она непристойна и отвратительна.

– Ну, автор стихов тоже, кажется, не выбирает выражений, – усмехнулся Купер. – Как его? – Он перевернул книгу в руке брата. – Уитмен. А с каких пор ты находишь время для современной поэзии?

Орри порозовел:

– Я купил ее в подарок.

– Для кого-то в Монт-Роял?

– Нет, знакомым.

Купер не стал уточнять, хотя, возможно, и стоило, чтобы все-таки узнать причину грусти Орри.

– Ужин почти готов, – сообщила Юдифь. – Рэйчел еще рано утром купила голубых крабов. – (Рэйчел была пышной свободной негритянкой, служившей у них поварихой.) – Эштон с Джеймсом я тоже приглашала, но у них назначена какая-то встреча. Мы редко их видим. Хотя они и живут рядом, но, увы, никогда не приходят к нам на обед или ужин. Каждый раз, когда я их приглашаю, оказывается, что они заняты.

Хантуны переехали в чудесный просторный дом на Ист-Бэттери, совсем рядом с океаном. До Традд-стрит оттуда было недалеко. Орри проезжал мимо верхом, но у него почему-то не возникло никакого желания заглянуть к сестре.

– У них теперь много новых друзей, – пояснил Купер. – Почти все – из окружения Боба Ретта. Конечно, это не слишком приятно, когда тебя избегает кровная родня, но, признаюсь, я даже рад, что они к нам не заходят. Мы с Джеймсом настолько не сходимся во взглядах, что к первой перемене блюд, чего доброго, вызвали бы друг друга на дуэль. – Он хлопнул в ладоши и бодро крикнул: – Дети! Скоро ужин. Бегите сюда, посидите у папы на коленях!

Все еще думая о Мадлен, Орри посмотрел на книгу, снова завернул ее в бумагу и спрятал в карман.

За ужином Купер несколько раз пытался заговорить о плане расширения компании, который в последнее время занимал все его мысли. Незаурядный проект требовал немалых усилий и намного больше денег, чем могли собрать все Мэйны, вместе взятые. Купер думал о том, что Джордж Хазард вполне мог бы стать их партнером, но вслух об этом не сказал. Орри всячески избегал разговоров о делах и вообще за столом не произнес и двадцати слов. Вечером, уже лежа в постели рядом с женой, Купер отметил, что ни разу не видел брата в таком подавленном настроении с тех пор, как он вернулся из Мексики.

Адвокатская практика Хантуна расширялась, и вместе с тем крепла его репутация. Этому немало способствовала Эштон. Она устраивала приемы и званые обеды, обхаживала местных правителей и их уродливых чванливых жен, никогда ни единым взглядом не показывая, что презирает их и цинично использует в своих целях.

Много часов Хантун готовил очень важную речь о развитии национального кризиса, и вот однажды вечером, в конце лета, он собрал в их доме на Ист-Бэттери человек тридцать гостей, чтобы изложить ее вкратце перед публикой. Среди гостей были редактор Ретт, а также Уильям Янси из Алабамы – возможно, главный сторонник сецессии. Внешне Янси казался мягким и вполне безобидным человеком, но когда он произносил свои пламенные речи, то совершенно преображался. Некоторые даже называли его «Принцем пожирателей огня». А Эштон мечтала о том, чтобы он стал королем, тогда второй титул мог бы получить ее муж.

Держа в одной руке очки в серебряной оправе, как какой-нибудь проповедник, Хантун изо всех сил старался показать свою значимость. Гости внимательно слушали, пока он добирался до заключительных выводов, которые Эштон уже знала наизусть.

– Союз подобен огромной крепости, леди и джентльмены. Половина ее уже перешла в руки грубых захватчиков. Лоялисты пока удерживают вторую половину, которую они беззаветно защищали на протяжении многих поколений. Теперь эта половина крепости под угрозой. И я скорее поднесу факел к складу боеприпасов, чтобы взорвать все, чем сдам поработителям хотя бы один дюйм земли!

Эштон зааплодировала первой, за ней все остальные. Когда слуги принесли пунш на серебряных подносах, Янси подошел к Хантуну:

– Такие крайние меры вполне могут понадобиться, Джеймс. И впоследствии на развалинах старой крепости будет возведена новая. Эта работа потребует преданных рук и… способных вождей.

Выражение его лица явно говорило о том, что Хантуна он причисляет к последним. Или, по крайней мере, видит в нем претендента. Хантуна распирало от гордости.

Эштон мало что улавливала из того, о чем без конца говорили мужчины. По правде говоря, ее совершенно не волновали права южан, она даже не понимала, о чем можно спорить, если право владеть ниггерами было всего-навсего Богом данным правом владеть любой собственностью. Что ее действительно волновало во всех этих разговорах, так это то, как они будоражили мужчин. Во всем этом чувствовалась возможность обрести власть и удерживать ее. По словам Джеймса, в один прекрасный день на Юге появится собственное правительство, и Эштон намеревалась во что бы то ни стало войти в число первых дам.

– Джеймс, это было просто великолепно! – воскликнула она, беря мужа за руку. – Клянусь, ты никогда еще не говорил так хорошо!

Она добивалась еще больших аплодисментов, и преуспела. Собравшиеся вокруг них гости снова устроили Хантуну овацию. Янси тоже подошел, приговаривая: «Слышу, слышу!»

– Спасибо, дорогая.

Благодарный взгляд мужа почти растрогал ее. Наедине она редко баловала его комплиментами, и даже наоборот – ругала за то, что он никудышный любовник. Однако этим вечером присутствие известных преуспевающих людей пробудило в ней неожиданное влечение. Она едва смогла дождаться, когда все гости уйдут, и тут же помчалась наверх в спальню, сбросила с себя всю одежду и притянула к себе мужа.

Моргая и обливаясь по́том, Джеймс трудился изо всех сил, а потом прошептал:

– Ну как, все было хорошо?

– Просто прекрасно, – солгала Эштон.

Он был так хорош сегодня в роли пламенного оратора, что она не хотела его разочаровывать. Своими неуклюжими ласками Джеймс не только никогда не доставлял ей удовольствия, но даже вызывал отвращение. Ей оставалось только утешать себя мыслью, что всё на свете, в том числе и роль важной дамы в будущем, имеет свою цену.

Однако она решила, что ей необходимо снова съездить домой. И поскорее.

Ее любовник нашел новое место для встреч на развалинах бывшей деревенской церкви Спасителя. И какое же наслаждение она испытывала, отдаваясь Форбсу при свете дня прямо на разрушенном фундаменте.

Невдалеке изредка тихо всхрапывала его привязанная лошадь, топоча копытами. Откуда-то доносились мушкетные выстрелы – на полях отгоняли птиц от зреющего риса. Все эти звуки только сильнее возбуждали ее, и когда все закончилось, она едва держалась на ногах.

– Боюсь, как бы не сделать тебе ребеночка ненароком, – сказал Форбс, придвигая к ней свое красивое потное лицо почти вплотную.

– Что-то мне подсказывает, – ответила она, облизнув уголки губ, – что такой риск только добавляет остроты.

На самом деле она не боялась забеременеть. Ей приходилось исполнять супружеский долг постоянно, и она до сих пор не могла зачать. Вероятно, что-то случилось с ней, после того как тетушка Белле Нин помогла ей тогда решить ее проблему, думала Эштон. Что ж, может, это и к лучшему, хотя иногда мысль о том, что у нее не будет детей, вызывала у Эштон легкую грусть.

– Ну да, пока на свет не появится карапуз, похожий не на твоего мужа, а на меня, – усмехнулся Форбс.

– Ну, о Джеймсе я сама позабочусь. А твоя работа – здесь, – сказала она, обнимая его, – далекие выстрелы снова возбудили ее.

Домой она ехала с исцарапанными и покрасневшими ягодицами, но оно того стоило. Форбс был замечательным любовником, внимательным и пылким, хотя прекрасно обходился и без нее, когда они не встречались. Тщеславие не позволяло Эштон спрашивать, с кем он оттачивает свое изумительное мастерство, пока ее нет рядом. Даже если у него и были другие женщины, они, разумеется, не шли ни в какое сравнение с ней, потому что он всегда прибегал по первому ее зову.

На обратном пути в Монт-Роял – Форбс расстался с ней за милю до плантации – они снова обсуждали разные способы навредить Билли Хазарду. Форбс всегда восхищался изобретательностью Эштон, особенно потому, что ее фантазия была направлена в основном на власть, сексуальные удовольствия и месть.

– Слышал, вы недавно принимали у себя мистера Янси, – заметил Орри в тот же вечер за ужином.

Эштон весьма гордилась тем, что половина колонки в «Меркури» была посвящена их приему.

– Да, действительно, – ответила она. – И он говорил кое-что едкое в адрес янки. Как и Джеймс. Разумеется, – она повернулась к Бретт, сидевшей напротив, – для друзей семьи мы делаем исключение.

– Я поражена в самое сердце, – сказала Бретт без тени улыбки.

– Ну конечно. Тем более для Билли. – Эштон улыбалась милейшей и неподдельно искренней улыбкой, но внутри у нее кипела такая ярость, что даже живот сводило. – Он уже говорил что-нибудь о дате венчания?

– Нет, – ответил за сестру Орри. – Он оканчивает Академию только в следующем июне. А что зарабатывает второй лейтенант в наше время? Тысячу долларов в год? Семья не может прожить на такие деньги. Я бы сказал, говорить о свадьбе пока рано.

Глаза Бретт вспыхнули, когда она посмотрела на брата.

– Мы и не говорим.

Но скоро заговорите, подумала Эштон. Вот тогда и наступит идеальный момент для удара, когда вы будете на седьмом небе от счастья.

После ужина Эштон пошла на семейное кладбище. Поднявшийся ветер взметал ее волосы, как черный флаг. Она опустилась на колени у могилы Тиллета; это было единственное место, где она все же чувствовала стыд из-за своего поведения с мужчинами.

– У Джеймса все прекрасно, папа, – тихо, но с большим чувством заговорила она. – Мне бы так хотелось, чтобы ты это видел. Знаю, ты хотел еще одного сына вместо дочери, но ты будешь гордиться мной, как я тебе и обещала. Я стану знаменитой. Мое имя будут повторять на всем Юге. Меня и Джеймса будут умолять о покровительстве. Клянусь тебе в этом, папа. Клянусь.

Когда Эштон ушла, Орри поднялся в комнату матери, решив немного побыть с ней. Кларисса была вежлива и бодра, но не узнавала сына. На ее столе лежал уже третий рисунок фамильного древа. Первые два были настолько затерты исправлениями, что рассыпались на куски.

Снова спускаясь по лестнице, Орри думал о Бретт и Билли. Он был рад, что они не спешат жениться, пока Билли не окончит Академию. Если бы сейчас Билли попросил у него руки сестры, он бы просто не знал, что ответить. Будущее виделось ему в тумане. Он прошел в библиотеку и загасил горевшую там лампу. Потом открыл окно и вдохнул прохладный вечерний воздух. Пахло осенью и рекой. Его взгляд лениво скользнул по комнате, чуть задержавшись на темном углу, где стояла вешалка. Он вгляделся в свой мундир, попытался напомнить себе, что пришла пора сбора урожая. Но все напрасно. Его ничего не интересовало. Кроме одного.

Только этот вопрос терзал его в последние дни. Мадлен стала настоящей затворницей. Она редко покидала Резолют, а если и выезжала куда-то, то только с мужем. Несколько недель назад он встретил карету Ламоттов, когда ехал по речной дороге. Поравнявшись с ними, он радостно замахал рукой – пожалуй, даже чересчур радостно, как ему самому показалось. Ответ Мадлен был точно таким, как и ответ ее мужа: застывшая улыбка, равнодушный взгляд, едва приподнятая для приветствия рука. И карета покатилась дальше, вскоре скрывшись за поворотом.

Орри снял с полки «Листья травы», все еще в коричневой бумажной обертке. Он так и не нашел возможности подарить книгу Мадлен. Она больше не навещала Клариссу и не отвечала на его мольбы о встрече. Трижды за это лето он ждал ее у церкви Спасителя, надеясь, что Мадлен откликнется на одну из записок, которые он тайно посылал в Резолют. Но она так и не пришла.

Когда Орри ждал ее в последний раз, он увидел там сломанные ветки и примятую траву и предположил, что еще какая-то пара влюбленных обнаружила развалины церкви. Больше он туда не возвращался. В отчаянии он попросил одного из домашних слуг осторожно разузнать, не перехватил ли кто его записки. Нэнси сбежала несколько месяцев назад, так что вся их сложная цепочка передачи записок разрушилась. Вскоре выяснилось, что в чужие руки его письма не попадали.

– Я послушал там, в Резолюте, мистер Орри, – доложил раб через несколько дней. – Она получила записки, все до одной. Их Кассиопея передала – так девушку зовут.

– А миссис Ламотт их прочитала?

– Да вроде прочитала, говорят. Но потом порвала и в огонь бросила.

Вспомнив этот разговор, Орри отшвырнул книгу. И случайно попал в вешалку с мундиром, которая от сильного удара упала на пол. На грохот прибежали Бретт и две служанки, но он, не открывая им дверей, крикнул, что с ним все в порядке.

И вдруг он вспомнил, что в субботу на поляне Шести Дубов должен состояться турнир. Вдали забрезжил луч надежды. Что, если Мадлен приедет туда, пусть даже с мужем? Обычно Орри избегал таких сборищ, но на этот раз решил сделать исключение. Возможно, ему все-таки удастся поговорить с Мадлен и узнать, что случилось.

Субботний день выдался душным и дождливым, вдали слышались раскаты грома. Однако, несмотря на плохую погоду, народу собралось много, и все с восторгом наблюдали за пышным зрелищем. Орри было совершенно неинтересно смотреть, как молодые люди изображают из себя сэра Гавейна или сэра Кея. Пока они беспечно скакали к подвешенным кольцам и пытались нанизать их на копья, он бродил в толпе, ища Ламоттов.

Наконец он заметил Джастина, который шумно обсуждал что-то с братом и еще несколькими мужчинами. Приободрившись, Орри пошел дальше, высматривая Мадлен. Дойдя до того места, где еще недавно стоял кузен Чарльз и ждал, пока Уитни Смит выстрелит в него, он увидел ее. Мадлен сидела на бревне и смотрела, как капли дождя падают в реку.

Орри подошел к ней, обратив внимание, что она испачкала юбку о мокрое дерево. Мадлен, должно быть, услышала его шаги, но не обернулась. Чувствуя смущение, неуверенность и даже страх, он откашлялся и тихо проговорил:

– Мадлен?..

Она медленно встала. Увидев ее лицо, Орри невольно отшатнулся. Оно было болезненно бледным. С болью в сердце он заметил, как сильно она похудела, фунтов на десять-пятнадцать, не меньше. Щеки ее ввалились, глаза бессмысленно блуждали.

– Орри… Как приятно вас видеть.

Она улыбнулась, но это была та же искусственная улыбка, которую он заметил еще тогда, на речной дороге. А глаза, прежде такие живые и теплые, теперь казались пугающе тусклыми и пустыми.

– Мадлен, что случилось? Почему ты не ответила на мои записки? – Хотя поблизости никого не было, Орри говорил шепотом.

На лице Мадлен проступила тревога. Она посмотрела через плечо Орри. Потом их взгляды снова встретились, и ему показалось, что он видит боль и призыв о помощи.

– Я же вижу: что-то не так. – Он шагнул к ней. – Ты только скажи мне…

– Мадлен! – Голос Джастина заставил его вздрогнуть. – Прошу тебя, иди к нам, дорогая. Мы скоро уезжаем.

Орри повернулся, стараясь двигаться как можно спокойнее, скрывая внутреннее напряжение. Муж Мадлен стоял на другой стороне дуэльной площадки. Чтобы развеять возможные подозрения, Орри приложил руку к полям шляпы, приветствуя Джастина, тот ответил тем же. Продолжая широко улыбаться, словно он просто обменивался любезностями с женой соседа, Орри прошептал:

– Я должен поговорить с тобой наедине хотя бы раз.

Она снова посмотрела на него. С тоской, как ему показалось. Но потом с улыбкой ответила:

– Мне очень жаль, но это невозможно.

Медленно, почти устало, она отошла от него и направилась к мужу. Орри был в бешенстве, ему хотелось схватить Джастина за грудки и трясти до тех пор, пока он не скажет, что случилось. Сама Мадлен явно ничего объяснить не могла. Она была вялой, безразличной и какой-то… потерянной.

Когда Орри ехал домой, он никак не мог забыть выражения ее глаз. В них не было жизни, а только странная подавленность и безысходность. Это были глаза забитого животного.