Шли годы, но ни одна живая душа нашего города не обмолвилась и словом о той величественной развалине, вдававшейся в идеальную прямую горизонта. Не удостаивался молвы и огороженный земельный участок на самом краю города. Даже в стародавние дни мало кто мог сказать хоть что-нибудь об этих местах. Все думали — может, когда-нибудь кто-нибудь предложит снести останки старой лечебницы и разровнять приграничное кладбище, на котором вот уже больше поколения не хоронят ни одного пациента; может, такое предложение даже встретит пару-тройку одобрительных кивков. Но подобное решение всегда откладывалось на неопределенное время — как и любой душевный порыв, оно находило неминуемую тихую смерть на тихих улицах нашего старого города.

Тогда как же объяснить тот внезапный поворот событий, что привел нас к старому полуразвалившемуся зданию, попирающему могильную землю? Наверное, тайными волнениями в душах горожан, их сокрытыми надеждами. Объясненная таким вот образом таинственная перемена утрачивает свой мистический флер. Следует признать: мы все жили одним общим страхом, одни и те же образы варились в глубинах нашей памяти, став неотъемлемой частью наших личных жизней. В конце концов мы поняли, что больше не можем тянуть.

Когда впервые возникла идея принять меры, жители сонных западных районов города стали самыми ярыми ее сторонниками. Именно на них сильней всего распространялся общий недуг — ведь с запущенными территориями лечебницы, где некогда томились в заключении безумцы, и кладбищами, куда относили их отбывшие срок тела, они пребывали в сильнейшей близости. Но все мы в должной степени были обременены лечебницей, которая, казалось, была видна со всех точек города: из высоких окон старого отеля, из тихих комнат наших домов, с улиц, затененных утренним туманом или дымкой сумерек… даже из витрины моего магазина. Хуже всего было то, что солнце всякий раз садилось прямо за проклятое здание, чей черный силуэт лишал нас последних минут света и погружал город в преждевременную темноту.

Еще более тревожным, чем зловещий образ лечебницы, был тот бездумный взгляд, что ее окна, казалось, бросали в ответ на нас. На протяжении многих лет находились горожане, утверждавшие, что ночью в оконных проемах застывают чьи-то фигуры с безумными очами, и тогда луна на небе светит особенно сильно, а звезд высыпает будто бы даже больше, чем обычно можно заметить на небе. Мало кто им верил, но никто не брался оспаривать тот факт, что с лечебницей и ее окрестностями совершенно точно были связаны странности, порождавшие среди нас множество кривотолков.

В бытность детьми многие из нас посещали это запретное место, и воспоминания о наших мрачных приключениях там проносились сквозь года. Мы копили сведения о нем, и вот настал час, когда они достигли критической массы. Вне всяких сомнений, то было обиталище кошмара — воцарившегося там если не везде, то в самых укромных схронах. Дело было даже не в запустении внутренних помещений, что сплошь состояли из осклизлых стен, разбитых окон, провалившихся полов и продавленных годами бесполезных слез и криков пациентов коек. Дело было в чем-то другом.

На стене одной из комнат, помню, нашлась как-то подвижная рама, скрывавшая длинную прямоугольную щель под потолком. За стеной была другая комната, в которой совсем не было мебели, из-за чего казалось, что в ней никогда никто не жил. Прямо под рамой, прислонённые к стене, были сложены длинные деревянные палки с ужасными маленькими куколками на концах.

Тайная комната пустовала, но на ее стенах можно было углядеть полустертые, бледные фрагменты зловещих изображений; раздвинув половицы в самом ее центре, можно было увидеть старый пустой гроб, неравномерно присыпанный землей. В потолке комнаты было большое окно — прямо под этой обзорной точкой, открывающей вид на небосвод, к полу был привинчен стол с толстыми ремнями, висящими по бокам.

Возможно, были и другие странные комнаты, но образ их стерся из моей памяти, да и ни одна из них не была выявлена при фактическом сносе лечебницы. Через огромные пробоины в стенах мы выгребали мусор и прах веков, а на почтительном отдалении менее деятельная часть городского населения тихо следила за процессом. В этой группе оказался и сам мистер Локриан — худой и лупоглазый пожилой джентльмен, чья безмолвность совсем не походила на молчание остальных.

Мы ожидали, что мистер Локриан выступит против нашей задумки, но он не стал. Хоть и, насколько мне было известно, никто не подозревал его в иррациональной приверженности старой лечебнице, трудно было махнуть рукой на тот факт, что его дед был директором этого самого заведения. Когда упадок лечебницы стал слишком очевиден, отец мистера Локриана закрыл заведение — обстоятельства, сподвигшие его на это, так и остались весьма туманной главой в истории города. Что до похоронного участка при ней, то его мистер Локриан не поминал вообще. Эта скрытность не могла не вызвать в нас подозрений насчет того, что между ним и чудовищными развалинами, заслоняющими горизонт, существует связь. Даже я, знавший старика лучше, чем кто-либо ещё в городе, относился к нему с предубеждением. Во внешних своих проявлениях я всегда был вежлив, дружелюбен даже: он был, в конце концов, старейшим и самым надежным покупателем. Вскоре после того, как был завершен снос лечебницы, а последние останки ее бывших обитателей эксгумированы и поспешно кремированы, мистер Локриан нанес мне визит.

В тот самый миг, когда он вошел в магазин, я пролистывал любопытные тома, которые только что привезли специально для него, под заказ. За время моей работы совпадения стали делом привычным — что-то есть в самой природе редких изданий, что влечет за собой беспрестанные стечения обстоятельств, — но именно в этом случае было что-то настораживающее.

— Добрый день, — поприветствовал я Локриана. — Я как раз смотрел…

— Я вижу, — произнес он, подходя к прилавку, где громоздились груды книг, оставляя предельно мало места для какого-либо маневра.

Взглянув на новинки без особого интереса, он медленно расстегнул пуговицы массивного пальто, из-за которого его голова выглядела диспропорционально маленькой по сравнению с телом. Как же хорошо я запомнил его в тот день — даже сейчас его голос звучит у меня в голове. Оглядевшись, он стал расхаживать среди книжных полок, будто выискивая что-то. Зайдя за угол, он ненадолго пропал из виду.

— Наконец-то все произошло, — сказал он. — Люди свершили подвиг. Такое дело достойно внесения в анналы города.

— Да, наверное, — ответил я, наблюдая, как мистер Локриан вышагивает вдоль дальней стены магазина, появляясь и исчезая меж рядами стеллажей.

— Не «наверное», а точно, — поправил он меня.

Зачем-то обойдя магазин по периметру, он снова встал у прилавка, положил на него руки, подался вперед, ко мне, и выдал:

— Но где же результаты? Хоть что-нибудь изменилось?

Тон его голоса был и насмешлив, и угрюм одновременно, и я решил согласиться:

— Перемены незаметны, о да. Подумаешь — вынули соринку из глаза… Но ведь на том все в городе и порешили. Соринку — прочь, и ничего сверх.

Далее я намеревался отвлечь его заказанными им книгами, но, когда он заговорил, по моему загривку пополз холодок:

— Мы, должно быть, ходим по разным улицам, мистер Крейн, видим разные лица, слушаем разные голоса. — Он взял паузу, будто выжидая моих возражений. Тучи в его взоре сгустились, когда таковых не последовало. — Признайтесь, дорогой друг, вам когда-нибудь приходилось слышать все эти россказни про лечебницу? Про то, что люди порой видели в ее окнах? Может быть, вы и сами что-то видели?

Приняв мое молчание за знак согласия, он продолжил:

— И разве в этом городе царит теперь не то же самое чувство смущения, что закладывали в души горожан эти байки? Не кажется ли вам, что дни и ночи стали еще хуже, чем раньше? Конечно, вы можете все списать на сезонную хандру, на холод, на обыденность, каждое утро наблюдаемую вами из магазинного окна… но по дороге сюда я слышал, как люди обсуждали и такое. Они говорили еще кое о чем… с расчетом на то, что я не смогу их услышать. Все по какой-то неведомой причине осведомлены о моих книгах, мистер Крейн.

Он не стал смотреть на меня, озвучивая это последнее замечание, — вместо этого начал прохаживаться туда-сюда вдоль прилавка.

— Мистер Локриан, если вы считаете, что я выдал некую тайну, — прошу меня извинить. Ни за что бы не подумал, что такая информация может что-то значить.

Он замер и взглянул на меня с выражением едва ли не отцовского прощения.

— Конечно, — сказал он. — Но теперь все иначе. Вы же не станете отрицать?

— Не стану, — смирился я.

— Но никто по сей момент не определился, как именно все стало иначе.

— Никто, — согласно кивнул я.

— Вы знали, что моего деда, доктора Харкнесса Локриана, похоронили на том самом прибольничном кладбище, что сегодня было ликвидировано?

Почувствовав внезапно смущение, я начал:

— Уверен, если бы вы упомянули, если бы сказали хоть слово…

Но он проигнорировал мои слова, как будто я вообще ничего не сказал, или, по крайней мере, ничего такого, что удержало бы его от навязывания мне своего доверия.

— Оно меня сдюжит? — спросил он, указывая на старое кресло у окна, где по ту сторону стекла уже расцветал бледный осенний закат.

— Думаю, да. Присаживайтесь, — сказал я, приметив снаружи магазина случайного прохожего.

Заметив внутри мистера Локриана, он остановился и смерил его странным взглядом.

— Мой дед, — заговорил Локриан, — жил на одной волне со своими сумасшедшими. Вас, может быть, это удивит, но дом, который сейчас принадлежит мне, когда-то был в его владении, но он там не жил и даже не спал. Только после того, как лечебницу закрыли, он стал его полноправным жильцом. К тому времени там уже обосновались мои родители и я. На их плечи лег присмотр за стариком. Последние годы жизни мой дед провел в маленькой комнатке наверху с видом на городские окраины, и я как сейчас помню — годы эти ушли на непрестанное наблюдение из окна за зданием лечебницы.

— Надо же, я и не знал, — встрял я. — Но ведь это попахивает…

— Пожалуйста, прежде чем вы подведете меня к мысли, что это была просто сентиментальная привязанность, такая, немножко извращенная, позвольте мне сказать, что на деле все обстояло несколько иначе. Его чувства по отношению к лечебнице были на самом деле совершенно невероятны хотя бы по причине того, как он злоупотреблял своим влиянием в заведении. Я узнал об этом, когда был еще очень молод, но не настолько молод, чтобы не замечать, как глубок конфликт между отцом и дедом. Родители не желали, чтобы я проводил со стариком много времени, но я их наставлениями пренебрегал — аура тайны, окутывавшая доктора, слишком уж влекла меня. Однажды эта тайна открылась мне.

Мистер Локриан помолчал.

— Он всегда смотрел в окно и ни разу не повернулся ко мне лицом. Но однажды, после того как мы некоторое время посидели молча, он начал что-то шептать. Спрашивали, различил я, начали обвинять. Жаловались, что ни один из пациентов так и не выздоровел. Но что же узрели они, раз обрели такую мудрость? Они ведь даже не смотрели в глаза тем существам. В глаза, где безжизненная красота самой тихой и чуткой Вселенной находит себе отражение… Таковы были его слова. Потом он заговорил о голосах пациентов, что были под его опекой. Те голоса, по его словам, были подобны музыке безумных сфер и напоминали сигналы планет, что вращаются по неизменным орбитам подобно ярким куклам во мраке театра. В словесных излияниях душевнобольных, как сказал мне мой дед, можно было сыскать разгадку на многие древние тайны бытия.

Как и любой истый рыцарь науки, — продолжил мистер Локриан, — дед мой стремился к знанию негласному и невыразимому. Каждый том библиотеки, оставшейся его наследникам, свидетельствует об этом стремлении. Как вы понимаете, что-то в нее — сообразно своим интересам — привнес и я, да и мой отец тоже. Но наши стремления кардинально разошлись. В своей лечебнице доктор Локриан поставил очень странный эксперимент… такой, что для успешного проведения оного требовались именно те знания и решимость, что были у него. Много лет прошло, прежде чем мой отец попытался донести до меня его суть. Теперь все это мне придется объяснить вам. Как я уже сказал, мой дед был искателем — не филантропом, не врачевателем душ. Терапевтический подход в стенах его лечебницы не применялся. Больных он рассматривал не как жертв внутренних демонов или страшных внешних обстоятельств, а как существ, подчиненных тайному порядку мироздания, держателей частицы чего-то вечного, некой волшебной силы, которую, по его мнению, можно было потенциализировать. Таким образом, в его замыслы не входило излечение — напротив, он поощрял безумие своих подопечных, позволял ему жить собственной беспокойной жизнью и в конце концов пришел к тому, что в угоду своему замыслу вытравил из них то немногое человеческое, что еще теплилось. Но порой та магическая жила, которую он распознавал в них, будто бы иссякала, и тогда он назначал им «надлежащее лечение» — то есть подвергал их череде адских пыток, направленных на ослабление их привязанности к человеческому миру, на переправку их душ в «просторы тихой и чуткой Вселенной», чья бесконечность может выступить в роли этакой парадоксальной панацеи. Итогом такого «лечения» выступали существа столь же жалкие, сколь марионетки без кукловода, и столь же оторванные от реальности, сколь далеки от нас звезды. Уже умершие — и все еще каким-то образом живущие. Лишенные простой людской судьбы — и потому ставшие достоянием вечности, великого нетленного ничто. Не знаю как, но в последние свои дни мой дед испытал свое лечение на себе, переправив себя в домены за пределами смерти. У меня нет никаких сомнений — еще в детстве мне были явлены доказательства. Проснувшись поздно ночью, я поднялся с кровати, прошел по коридору к закрытой двери в комнату моего деда, повернул ее холодную ручку и робко заглянул внутрь. Старик сидел перед окном, ярко светила луна… Любопытство тогда побороло ужас, и я даже решился с ним поговорить. Что ты делаешь? — спросил я у него, и он ответил, так и не оторвав глаз от окна: то, что нужно сделать, — взгляни сам. Конечно, все, что я мог видеть, — фигуру старца, что уже одной ногой пребывал в могиле… но старец этот глядел на лечебницу для умалишенных, и из ее окон на него взирали те, другие, что уже не были людьми.

Мистер Локриан вздохнул:

— Когда я, напугавшись изрядно, рассказал родителям о том, что видел, меня удивило, что отец мне поверил — и даже разгневался: дескать, я не слушал его предостережений насчет комнаты дедушки. И он рассказал мне правду — точно так же, как я рассказываю ее сейчас вам. Из года в год он повторял мне то, что я уже знал, но привносил и что-то новое, расширяя и углубляя мою осведомленность. Я узнал, почему комната деда должна была всегда оставаться закрытой, почему нельзя было сносить здание лечебницы. Вы, быть может, не знаете, но более ранние попытки уничтожить ее жестко пресекались моим отцом. Он был привязан к городу этому, без надежды на будущее, куда сильнее меня. Как давно здесь хоть что-нибудь строилось? Придет время, и все тут само собой рассыплется в прах. Естественный ход вещей покончил бы с городом, и с лечебницей тоже, если бы ее оставили в покое. Но, когда вокруг этой старой развалины закипела работа, когда собралась толпа зевак… я не ощутил никакой необходимости вмешаться. Это ваша судьба, вы сами ее выбрали.

— И в чем же, скажите, наша ошибка? — холодно осведомился я, подавляя странное возмущение.

— Вы просто цепляетесь за остатки душевного спокойствия… а сами знаете, что город-то давно уж не в порядке. Понимаете, что вам не стоило делать то, что сделали. И даже после всех моих слов вы не можете сделать вывод.

— При всем уважении к вам, мистер Локриан, — как мне не подвергать сомнению все то, что вы рассказали?

Он отделался слабым смешком:

— Я в общем-то и не ожидал, что вы поверите. Но со временем вы все поймете. И тогда я расскажу вам еще кое-что… вот только вы больше не сможете ни в чем усомниться.

Когда он поднялся из недр кресла, я не смог удержать себя от вопроса:

— А зачем вообще нужно было мне что-то рассказывать? Зачем вы явились ко мне?

— Зачем? — переспросил он. — Ну, я подумал, что заказанные мною книги могли бы уже и дойти. А еще потому, что все кончено. Остальные… — он пожал плечами, — …безнадежны. Вы — единственный, кто смог бы понять. Не прямо сейчас… но со временем.

Он был прав — в ту осеннюю пору, сорок лет назад, мне было не дано вникнуть в его слова. Только теперь я постиг все до конца.

В лучах бледного заходящего солнца явились их фигуры. Как будто возникая из глубин памяти, борясь с превосходством сумерек, они становились видимыми. С наступлением ночи их стали замечать по всему городу — в высоких окнах зданий, на верхних этажах домов и гостиниц, на чердаках.

Их фигуры мерцали подобно осенним созвездиям на черном небе, их лица несли на себе печать спокойной, окаменелой отрешенности. Старомодно одетые, эти призраки больше отвечали требованиям города, чем живые его насельники. Улицы вмиг обернулись темными коридорами музея, в котором проходила выставка восковых люминесцентных кошмаров.

Когда настал день, при взгляде с улицы фигуры в окнах обрели постыло-деревянный вид, и это зримо снизило их зловещность. Именно тогда немногие из нас решились подняться на верхние этажи домов и гостиниц, проверить чердаки. Но все, что мы находили, — пустые комнаты; и вскоре мы сами, не найдя ничего, покидали их, гонимые приступами безотчетного страха. Во вторую ночь, когда стало казаться, что мы слышим их шаги над нашими головами, их присутствие в наших домах изгнало нас на улицы. Так мы и шатались сутками напролет — бессонные бродяги, чужаки в собственном городе. Насколько я помню, в итоге мы даже перестали узнавать друг друга. Но один лик все же запомнился, и одно имя по-прежнему было у всех на слуху — имя доктора Харкнесса Локриана, чей взгляд преследовал каждого из нас.

Вне всякого сомнения, именно в доме его внука начался тот пожар, что поглотил город подчистую. Вялые попытки потушить огонь вскоре прекратились; в большинстве своем мы стояли молча, апатично наблюдая за тем, как пламя пожирает наши дома и взбирается по стенам к самым высоким окнам зданий, где призраки, застыв, стояли подобно фигурам на фотокарточке в рамке.

В конечном итоге огонь изгнал их всех, но вместе с призраками ушел и сам город. Не осталось ничего, кроме черных пятен и тлеющих пожарищ. Выяснилось, что катастрофа унесла одну-единственную жизнь — хотя мы никогда не узнаем точных обстоятельств смерти мистера Локриана, внука старого доктора, ибо все следы пожрал ненасытный костер.

Никто не стал предпринимать мер по восстановлению умершего города, и первый зимний снег укрыл неприкаянные руины. Но теперь, после многих весен, уже не пепел того пожарища беспокоит меня, а та великая метафизическая катастрофа, в тени которой затерялся мой разум.

Они держат меня в этой палате, потому что я разговариваю с обожженным лицом за окном… так пусть же они заколотят ее, когда меня не станет, дабы избежать непрошеных гостей. Мистер Локриан сдержал свое обещание — он явился и поведал мне остальную часть истины, когда я ощутил готовность ее принять. У него еще много всего за душой — много такого, что даже сила безумия меркнет в сравнении с этим знанием. Его рекомендация мне — абсолютное лечение, и еще одна душа будет заточена в черных безграничных коридорах этой вечной лечебницы, где сами планеты вращаются в бесконечном вальсе по неизменным орбитам — подобно ярким куклам в тихой и чуткой пустоте.

Одинокие души обретают себя в необычайном. Пусть даже дух его и улетучивается всякий раз, как только являют себя людские толпы, оно вольготно чувствует себя в чертогах наших снов, что извечно открыты всякому — будь то ты, я или кто-то еще.

Необычайная радость и необычайная боль — два полюса ужасающего мира: с одной стороны — они несут угрозу людской реальности, с другой — многократно превосходят наше скромное бытие в качестве. Мир, помянутый мной, — великолепный ад, на тропу к которому человек ступает неосознанно… и в моем случае тропа привела к старинному городу, чья приверженность необычайному заразила мою душу божественным безумием задолго до того, как мое тело обрело пристанище в этом несравнимом месте.

Вскоре после приезда в город — на чье название, наряду с моим собственным именем, лучше даже не пытаться пролить свет — я поселился в комнате с высокими потолками, с видом на пейзаж, без изъяна повторявший тот, что являлся мне прежде во снах. Сколько раз мне приходилось бродить под этими сверкающими, как алмазы, окнами, почтительно ступать по тем же улицам, что сейчас открывались моему взору.

Я познал бесконечное спокойствие туманного утра, внял дивной безмолвности ленно текущего дня, узрел звезды, мерцающие на полотне протяженной в вечность ночи. В каждом своем проявлении старый город лучился безмятежностью.

Балконы, перильчатые веранды и выступающие верхние этажи магазинов и домов слагали над тротуарами прерывистые сводчатые галереи. Колоссальные скаты крыш закрывали собой целые улицы, превращая их в коридоры единого строения с поразительным множеством комнат; воплощенным эхом этих фантастических архитектурных корон служили крыши поменьше — те, что сползали на окна полуприкрытыми веками, превращая всякий узкий дверной проем в шкаф иллюзиониста, скрывающий обманчивые теневые глубины.

Не берусь объяснить, каким образом старый город внушал ощущение собственной бесконечности и протяженности в невидимых измерениях, будучи при этом воплощением ночного кошмара человека, страдающего клаустрофобией. Даже ночи над городскими крышами-исполинами будто бы проходили на самом верхнем этаже земного здания — не на этаже даже, а на чердаке, где звезды упрощались до ненужных фамильных реликвий, а луна — до запыленной лампочки без абажура. Именно в этом парадоксе и крылась львиная доля очарования города. Небеса виделись мне частью некоего интерьера: днем по их залам, пустующим и просторным, носились комками пыли облака, ночью на большом черном потолке вычерчивалась подробная карта космоса. И сколь же сильно хотелось мне жить вечно в этой провинции средневековых осенних пор и немых зим, отбывая свой срок жизни среди зримых и незримых чудес, о которых ранее я мог лишь отстраненно мечтать.

Но ни одна людская жизнь, даже жизнь мечтателя-визионера, не обходится без невзгод и испытаний. Спустя всего несколько дней в старинном городе я стал ощущать уединенность этого места и социальную изолированность моей жизни с болезненной остротой. Однажды вечером, когда я сидел на стуле напротив панорамного окна, раздался стук в дверь. Стук был чрезвычайно слабый, лишенный настойчивости, но столь неожиданным стало для меня это банальное событие, что моими обострившимися чувствами я воспринял его как гром среди ясного неба, потрясший окружившую меня пустоту до самых основ.

Я неуверенно прошел по комнате, встал перед дверью, что являла собой простую коричневую панель без лепных косяков, открыл ее.

— Вот так номер, — выдал маленький человечек из коридора, взглянув на меня ясными глазами. Его седые волосы были образцом ухоженности. — Мне, я смотрю, дали не тот адрес. Возмутительно. Отвратительный почерк! — Он опустил глаза к скомканной бумажке у себя в руке. — Ну и ладно, придется вернуться и уточнить.

Однако удалился он не сразу — приподнявшись на мыски своей малоразмерной обуви, он посмотрел мне за плечо, в комнату. Все его миниатюрное тельце будто подобралось, став этаким воплощением заинтересованности. Наконец он выдал:

— Прекрасный вид из окна.

Улыбка, которая последовала за этими словами, отчего-то показалась мне коварной.

— Ну да, — ответил я, оглядываясь назад, в комнату, не зная что и думать. Когда я обернулся, мой странный гость исчез.

Несколько мгновений я простоял, словно статуя, удивленный. Затем, шагнув в коридор, я оглядел его по всей длине, по обе руки от себя. Не слишком-то и широкий, да и не особо протяженный, он упирался в безоконный тупик и поворачивал. Все двери в другие покои были закрыты, и из-за них не доносилось ни звука. Наконец я вроде бы услышал звук шагов по лестнице этажом ниже — он слабым эхом раздавался в тишине, обращаясь ко мне на тихом языке старых ночлежных домов. Испытав облегчение, я возвратился к себе в комнату.

Остаток дня, бедный на иные примечательные происшествия, прошел под эгидой некой дремотной задумчивости. В ту ночь мне приснился очень странный сон, просуммировавший весь мой жизненный опыт сновидца с полуосознанным пребыванием в старинном городе. По пробуждении мой взгляд на город кардинально изменился… и все же, несмотря на характер сна, изменение это не сразу произошло в худшую сторону.

Во сне я был в маленькой темной комнате, чьи высокие окна взирали на лабиринт улиц, раскинувшийся под пропастью звезд. Правда, пусть звезды и светили ярко, улицы внизу утопали в темно-серой тусклости, что не была присуща ни ночи, ни дню, ни даже переходной фазе между ними — сумеркам. Глядя в окно, я полнился уверенностью, что в уединенных уголках этой сцены творятся таинства, туманные обряды, противоречащие обыденности; и казалось мне, что неспроста я беспокоился о том, что творилось в одной, похожей на мою, комнате с высокими окнами, — точное местоположение было мне недоступно, но что-то твердило мне, что идущий в настоящее время процесс призван глубоко повлиять на все мое существование. В то же время я не ощущал себя значимым ни для этого, ни для какого-либо другого мира. Я был лишь точкой, поставленной наугад в хитросплетенном лабиринте линий. Неприкаянное чувство, ощущение чуждости, похоже, и было источником волнения, ни разу доселе не испытанного, — ведь я, ничего не значащий конгломерат живой плоти, оказался каким-то чудом там, где меня никогда не должно было быть, и огромная ловчая сеть рока уже смыкалась надо мной. Из родной стихии света я был низвергнут в холодный мрак — и сон, что явился мне, намекал на то, что жизнь моя близка к роковым изменениям или даже концу, бесславному концу бесславного человечка.

Но я все равно не мог не зайти в ту, другую, комнату — ведь в ней, как мне чудилось, этот продуманный сюжет получит некое развитие. Мне казалось, будто я вижу нечеткие фигуры. Комната была просторна, но из мебели в ней было лишь несколько стульев странной формы — над остальным пространством довлел головокружительный вид на звездную черноту. Набухшая волдырем луна светила ярко, расписывая стены таинственными голубыми узорами, и звезды на ее фоне казались чем-то избыточным, неуместным — как тусклая гирлянда при полноценном освещении.

Будучи во сне лишь наблюдателем — не полноправным персонажем сцены, я осознал, что есть и другие, подобные этой, комнаты — все они заранее подготовлены для неких торжеств или собраний. Царившая в них атмосфера — некий дух, сформировавшийся независимо от слагавших интерьер множества форм и оттенков, — осознанно сплетала пространство и время в единый узел, и за считаные секунды, проведенные в таких комнатах, миновали будто бы целые века или даже тысячелетия. Здесь самый скромный и тесный уголок мог таить целую вселенную.

Но в то же время эти комнаты будто бы ничем и не отличались от тех других, знакомых мне наяву: ни их соседство с неведомыми астрономическими пустотами, ни кажущаяся безбрежность космоса за их окнами не играла роли. Что, если дело не в комнатах, а в их жильцах? — вдруг задался я резонным вопросом. Что, если из-за них здесь все так странно?

И тогда я обратил внимание на жильцов. Они были с головы до пят укутаны в мантии, и лишь по изгибам смятой ткани я смог понять, что позы, в которых они застыли на своих стульях, неестественны, а формы — ужасающи, пусть ужас и подпирало любопытство от столкновения со столь странными существами. Если не люди, то кто же? На своих стульях они безумно раскачивались взад-вперед, словно их мышцы и кости не могли удержать хозяев в одном положении. Каждая принятая поза, возможно, имела некий ритуальный смысл. Головы жильцов существовали отдельно от тел — и только в их наклонах друг к другу я улавливал какие-то еретические отголоски земной анатомии. Именно от этих «голов» исходил мягкий шум, возможно служивший этим созданиям речью.

Но во сне возникла другая подробность, указавшая на иной способ коммуникации этих гудящих фигур, восседавших в застойном сиянии луны. Из объемных рукавов по бокам каждой из них выступали тонкие заскорузлые отростки, то переходящие во множество слабых когтеобразных придатков, то сужавшиеся обратно до свисающих щупалец. Суетные их движения я трактовал как способ передачи информации — похоже, жильцы комнаты что-то живо, безостановочно обсуждали.

Противоестественная жестикуляция заворожила меня, и я почувствовал, что вот-вот проснусь — вернусь к реальности с ощущением того, что узнал некий ужасный секрет, смысл которого так и остался туманным в силу того, что нельзя его выразить, не пользуясь языком этой жуткой гостиничной секты. Но сон продолжился, равно как и жестовая беседа жильцов. На моих глазах из рук в руки передавалось некое сакральное знание, ответ на главный вопрос о порядке всех вещей. Движения придатков порождали вереницу неприглядных аналогий — дрожащая паутина, лапки мухи, алчно потираемые друг о друга, трепетание языка змеи. Но общее впечатление от сна лишь отчасти задействовало то, что я называю триумфом гротеска. Оно было сложным и четким, не подразумевая ни путаницы, ни даже утешительной сновидческой двусмысленности. Мир, явленный мне, пребывал в трансе, и жертвами этого стали не только несчастные лунатики, коими манипулировали эти монстры в мантиях, но и сами монстры-манипуляторы. Существовала здесь и сила, довлеющая над ними, — ей они и служили, ею они и подпитывались; и не было в этой силе никакого умысла гипнотизера — одно лишь бездушие, один лишь идиотизм, возведенный в наводящую страх степень. Этой несмышлёной силе здесь поклонялись, как богу.

Ровно в этот момент своего сна я почувствовал, что между мной и этими гудящими детьми хаоса, чьего существования я боялся даже при их предельной отдаленности от меня, возникла ужасная близость. Неужели эти существа позволили мне узнать свою адскую мудрость, руководствуясь какой-то зловещей целью, известной только им одним? Или то, что они допустили меня до своей сакральной кельи — лишь следствие слепого случая, непреднамеренное стечение множества обстоятельств? Впрочем, был ли здесь умысел, не было ли — истина такова: я стал жертвой чего-то сверхъестественного, и это что-то наполнило все мое существо экстатическим страхом.

Даже пробудившись, я ощущал вонзившиеся в мою душу осколки этого потрясения. И благодаря алхимии ассоциаций я стал смотреть на старинный город сквозь призму этих застрявших в моем сознании темных кристаллов.

Хоть раньше я мнил себя непревзойденным знатоком городских секретов, следующий день принес мне непредвиденное открытие. Улицы в то застывшее утро преисполнились новых тайн, будто выстлав мне тропу в самое сердце сверхъестественного. То, что раньше было надежно запрятано в самые дальние схроны города, вдруг проступило непосредственно в его структуре — и пусть причудливые архаичные фасады продолжали придавать всему сказочно-умиротворенный вид, под ними зрело некое злое намерение. Тем не менее этот маскарад каким-то образом лишь подчеркивал наиболее привлекательные стороны города — странные волнения расцветали в моей душе, стоило взгляду упасть на покосившуюся крышу, на низко расположенную дверь, на слишком узкий по человеческим меркам проулок, туман, что равномерно расползся по городу тем ранним утром, играл всеми красками грез.

Весь день блуждал я, ощущая лихорадочный прилив сил, по старинному городу, видя его как будто впервые. Я не останавливался ни на минуту — мне не требовалось ни отдохнуть, ни подкрепиться. К концу дня мои нервы напряглись до предела — не один час затратил я на то, чтоб удержать свой рассудок в том редкостном состоянии, когда чистейшая эйфория сливается со страхом и обогащается за его счет. Всякий раз, заходя за угол или обращая взгляд к очередному манящему виду, я испытывал дрожь. Картина двоилась в моих глазах: небесный свет вступал в союз со зловещей тенью, красота и уродство заключали друг друга в вечные объятия. Когда я прошел под аркой старой улицы и взглянул на возвышающееся передо мной здание, у меня захватило дух.

Я сразу узнал это место — пусть мне и ни разу не приходилось созерцать его с такого ракурса. Мне вдруг почудилось, что я волшебным образом покинул улицу и смотрел уже не снизу вверх, а сверху вниз, из комнаты, что приютилась прямо под заостренной крышей. То была самая высокая точка города, и ни одно другое окно не позволяло заглянуть туда. Само здание, как и те, что его окружали, казалось пустым, а может, и вовсе заброшенным. Я продумал несколько хитростей, что позволили бы мне пробраться внутрь, но ни одна из них мне не пригодилась: парадная дверь, вопреки моему первоначальному наблюдению, была слегка приоткрыта.

Место и впрямь было оставлено давным-давно — на стенах не красовались больше гобелены, исчезли светильники, а туннельную пустоту коридоров наполнял лишь бледно-желтый свет, пропускаемый грязными окнами без занавесей. По окну было на каждой клетке лестницы, протянувшейся сквозь центр здания подобием искривленного позвоночника. Картина столь блаженного увядания повергла меня в оцепенелый восторг. Здесь царила странная атмосфера безграничной меланхолии и неприкаянности, неизбывный осадок какого-то бедствия космических масштабов наполнял воздух. Преисполненный нервной решимости, я стал подниматься по лестнице — и остановился лишь тогда, когда достиг вершины и нашел дверь в нужную мне комнату.

И даже тогда я спросил себя: смог бы я войти с такой неугомонной решимостью, если бы действительно ожидал найти что-то необыкновенное внутри? Было ли хоть когда-то мое намерение противостоять безумию вселенной осознанным, выстраданным? Мне пришлось признаться, что я не отрицал пользы своих снов и фантазий, но и никогда всерьез в них не верил. На подкорке я был все тот же дотошный скептик, просто наделенный слишком богатым воображением, которое, может статься, попросту довело меня до сумасшествия.

Судя по всему, комната пустовала. Открытие не принесло мне разочарования — скорее облегчение. Но потом мои глаза привыкли к искусственному полумраку, и я увидел круг из кресел.

Такие же причудливые, как в моем сне, — скорее орудия пыток, нежели предметы декора или обихода. Их высокие спинки, наклоненные под небольшим углом, были обиты шершавой кожей, подобную коей я прежде не встречал. Подлокотники напоминали лезвия — на каждом было по четыре полукруглых выемки, расставленных на одинаковом расстоянии. В пол упиралось по шесть сваренных вместе длинных ножек, делавших каждое кресло похожим на нечто ракообразное, вот-вот готовое ожить и забегать по полу. Если в какой-то миг своего потрясения я взаправду испытал желание занять один из этих причудливых тронов, то оно быстро улетучилось — я заметил, что сиденье каждого кресла, вначале казавшееся чем-то вроде гладкого плотного куба черного стекла, на деле являло собой открытую емкость, до краев залитую темной жидкостью. Я провел рукой над одной из емкостей — по глади прошла необычная рябь, и всю руку захлестнуло странное покалывание, такое сильное, что я отпрянул назад, к двери, и возненавидел каждый атом той плоти, что наросла на моей лучевой кости.

Я развернулся, чтобы выйти, но был остановлен фигурой в дверном проеме. Хотя я раньше и встречал этого мужчину, сейчас он, казалось, был кем-то совсем другим, кем-то откровенно зловещим, а не просто странным. Когда он побеспокоил меня позавчера, я не мог заподозрить, с кем он находится в союзе. Его манеры были своеобразны, но предельно вежливы, и у меня не было оснований сомневаться в его вменяемости. Теперь он казался мне безумцем, управляемым кем-то извне. Его неестественная поза и неосмысленное выражение лица наталкивали на мысли о деградации, вырождении. Прежде чем я успел отступить, он схватил меня дрожащей рукой.

— Спасибо, что все-таки посетили нас, — сказал он в насмешливом тоне, будто пародируя свою былую учтивость.

Его веки смежились, а рот растянулся в широкой улыбке — то было лицо человека, наслаждающегося прохладным ветерком в теплый день.

— Они хотят, чтобы вы дождались их возвращения, — произнес он. — Они хотят, чтобы их избранные были с ними.

Смысл этих слов дошел до меня не сразу, повергнув в смятение, изгнав из души последние надежды на чудо и оставив лишь страх. Кошмарный сон оборачивался для меня явью — здесь и сейчас.

Я попытался высвободиться из захвата этого сумасшедшего, стал кричать, чтобы он отпустил мою руку.

— Вашу руку? — воскликнул он… и стал повторять эту фразу снова и снова, смеясь, как если бы услышал самый смешной анекдот в жизни.

Предавшись своему омерзительному веселью, он ослабил хватку, и я наконец-то смог сбежать. Пока я кубарем катился по бесчисленным ступеням, его смех преследовал меня — гулкое эхо вылетало далеко за пределы этого темного каменного чрева.

Сей причудливый, медленно затихающий звук не покидал меня, пока я, ошеломленный, бродил в темноте, пытаясь отрешиться от собственных мыслей и чувств. Постепенно ужасный гул, заполнявший мой разум, начал стихать, но вскоре ему на смену пришел шепот незнакомцев, сталкивавшихся со мной на улицах старинного города. Не имело значения, как тихо они говорили или как быстро замолкали, смущенно покашливая или бросая на меня укоряющие взгляды. Слова достигали моих ушей урывками, но смысл вскоре стал понятен, ибо, все как один, они твердили одно и то же. Чаще всего проскакивали слова обезображен и какое уродство. Не будь столь сильным мое смятение, я непременно обратился бы к этим людям, кое-как напялив вежливую личину, смог бы сказать — я ведь все слышу, о чем это вы толкуете? Что имеете в виду? Но смысл всех этих слов, всех этих потаенных вздохов — какой ужас! Бедняга, несчастный человек! — дошел до меня, когда я вернулся в свою комнату и встал перед настенным зеркалом, обхватив голову обеими руками.

Только одна из этих рук была моя.

Другая уподобилась паукообразным конечностям жильцов.

Наша жизнь суть кошмар, и лишь раны от ударов судьбы указывают на то, что мы все живем не во сне. Уединенное безумие — райская альтернатива пребыванию в том подвешенном состоянии, где собственное сумасшествие — не более чем бледное подобие безумия мира вокруг. Я клюнул на приманку снов… но все это отныне неважно.

Я пишу, потому что все еще в состоянии писать, хоть преображение мое уже ничем не сдержать. Обе мои руки претерпели метаморфозу, и эти дрожащие щупальца не в состоянии держать ручку как надо. Чтобы написать что-то, приходится преодолевать себя. Сейчас я очень далеко от старинного города, но его влияние не ослабевает — в этом жутком деле на него не распространяются признанные законы пространства и времени. Теперь я повинуюсь иному порядку бытия, и все, что мне остается, — роль беспомощного наблюдателя.

В интересах других людей я принял соответствующие меры к тому, чтобы скрыть свою личность и точное местоположение старинного города с его зловещей тайной. Тем не менее на бумаге я постараюсь раскрыть, без злого умысла за душой, природу и характер живущего там зла. Как бы то ни было, ни мои мотивы, ни мои действия не имеют значения. Они слишком хорошо известны монстрам, заседающим в самой высокой зале старинного города. Они знают, что я пишу и почему я пишу это. Быть может, они даже направляют мою руку — ведь она стала их продолжением. И если я когда-нибудь захочу узреть, что же скрыто под их темными мантиями, то вскоре мне будет достаточно простого взгляда в зеркало, чтобы сполна удовлетворить свое любопытство.

Я должен вернуться в старинный город, ибо больше мне нигде не обрести дом. Но мой путь к этому месту не будет прежним, и когда я снова навещу эту обитель снов, то ступлю за порог, который ни разу не пересекало ни одно человеческое существо… и, думаю, никогда не пересечет.

В той части города, откуда Носс начал свой путь, домов было — раз-два и обчелся. Тем не менее стояли они так, будто когда-то их было здесь гораздо больше, — так иной раз сад кажется бедным единственно потому, что часть насаждений высохла, а саженцы на замену еще не отобраны. Носсу даже подумалось, что эти отсутствующие предполагаемые здания порой меняются местами с существующими, как бы заполняя пробелы в пейзаже и обнажая ту его часть, что обычно сокрыта за гранью видимого, ибо к сему времени нужно служить особой цели — придать городу некое своеобразие. Ради этого множество привычных вещей канут в пустоту, уступая свое место объектам иного плана бытия. Таковы последние дни фестиваля — старое и новое, истинное и мнимое примеряют маски и вступают в запретный союз.

Даже к концу маскарада некоторые только-только начинают проявлять интерес к традиции посещать магазины костюмов и масок. До недавнего времени в число таких вот запаздывающих входил и Носс — однако сейчас он полон решимости зайти в лавку, чьи полки являют собой сплошное изобилие образов и личин, даже на поздней стадии праздника.

По ходу своего маленького путешествия Носс продолжал следить, как число домов прирастает — от улочки до улицы, от улицы до обилия улиц, от обилия улиц до целого города. Признаки фестивального сезона также приобретали все более явственный характер; порой это сбивало с толку, порой казалось вполне уместным. Он миновал двери, распахнутые настежь вопреки позднему часу и как бы приглашающие случайного гостя или человека с плохими намерениями зайти и узнать, что ждет внутри. Тусклый свет горит в пустых залах — или они лишь кажутся таковыми с расстояния непричастности?

Неописуемое тряпье свалено в проулках — ветер играет с ним, перебирает тканевые щупальца-лоскутки. Теперь уже каждый шаг Носса приводит к столкновению с каким-нибудь симптомом фестивальной беспечности: разодранная шляпа застряла в заборе — в том месте, где одну штакетину кто-то выломал; плакат на крошащейся кирпичной стене рассечен наискось — края раны на изображенном лице полощутся на все том же ветру; гуляки прячутся в проулках — их одежды составляют мотки колючей проволоки и подушечный пух. Праздник этот беспечен, безлик и пресыщен собственным лоском, и по мере своего продвижения Носс проявляет интерес только к его внешней стороне. Собственно, ему это все в новинку — он совсем недавно поселился здесь.

Чем ближе центр города, тем сильнее, впрочем, его интерес — тут дома, магазины, заборы и стены стоят куда как теснее. Тут, кажется, едва хватает места для нескольких звезд, что втискивают острые лучики света в проемы между крышами и высотками, да непомерных размеров луны, гостьи в этих краях редкой, чей неясный страдальческий отблеск едва ли нарушает покой серебристых окон. Улицы здесь натянуты струнами, и одна и та же на своем протяжении могла носить сразу несколько имен; говорит это не столько о нарочном решении и не столько о причудах местной истории, сколько о явном стремлении к чрезмерности. Этим, быть может, и объяснялся тот факт, что здания в этом районе носили столько бессмысленных украшений: богато декорированные двери, намертво застрявшие в своих рамах, массивные жалюзи, укрывающие одни лишь пустые стены, изящные балконы с витыми перильцами и заманчивым видом, начисто лишенные доступа извне, лестницы, сокрытые в темных нишах и восходящие к тупикам. Все эти желающие привнести красоту слагаемые казались излишком в пространстве столь сжатом, что даже между тенями яблоку было негде упасть. Ощущение тесноты царило повсюду — и в первую очередь во дворах, где еще горели последние огни фестиваля. В этой части города, похоже, веселье и не думало останавливаться — по крайней мере, признаков его убыли не наблюдалось. Быть может, празднующие все еще куражились здесь, все еще предавались немыслимым в повседневном быту выходкам, все еще куролесили так, будто никакого «завтра» не наступит. Фестиваль личин был еще жив в центре города — исступление праздника не зарождалось здесь, а, напротив, проникало сюда с неких дальних пределов. Быть может, начало фестивалю положила какая-нибудь уединенная хижина на окраине города или заброшенный дом у лесной чащобы. Как бы там ни было, возбуждение только сейчас охватило сердце этого помраченного города, и Носс наконец-то решился посетить одну из многочисленных лавок с костюмами и масками.

Крутая лестница привела его к утлому крыльцу, и через узкую дверь он прошел внутрь. Действительно — стеллажи переполнены костюмами и масками. Они скрыты темнотой и подобны жерлам, заткнутым кляпами из многочисленных одежд и личин, способных являться лишь во сне. Едва Носс попытался снять одну маску, свисающую с края какой-то полки, дюжина подобных ей обрушилась прямо ему под ноги. Отступив от лавины этих ложных лиц, он взглянул на то, что было в руке, — ухмыляющуюся сардоническую личину.

— Отличный выбор, — произнес лавочник, поднявшийся из-за дальней конторки. — Вот вы примерьте — и сами увидите. Да, господин мой хороший, отлично сидит. Ваше лицо — оно скрыто целиком, от подбородка до самой линии волос, да и по бокам ничего не видно. Это ли не признаки хорошей маски?

Носс согласно кивнул.

— Обратите внимание — она хоть и крепится с боков, но нигде не жмет, да и уши ваши остаются открытыми — замечательные уши, позвольте заметить, красивейшая форма! В пылу веселья всякое случается, лучше быть начеку. Пройдет время, и вы даже забудете, что на вас эта маска, — заметили, как идеально прилегают отверстия для глаз, носа, рта? Ни одна из естественных функций человеческого лица не блокируется, и это важно. Смотрится идеально — особенно вблизи, но я уверен, что и на расстоянии ничего не изменится. Вот подойдите к окну, чтобы луна вас подсвечивала… идеально, она будто для вас и делалась! Простите, что вы сказали?

Носс подошел к лавочнику и снял маску:

— Я сказал, что все в порядке. Думаю, я куплю ее.

— А я и не сомневался, что купите! Но позвольте показать вам еще варианты. Пройдемте — тут всего-то пара шагов!

Лавочник потянулся к высокой полке, снял с нее что-то и вложил ему в руки. Носс оглядел эту новую маску — совсем другая и какая-то… непрактичная на вид. Изначально выбранная им личина обладала всеми достоинствами для соответствия его лицу, а эта будто нарочно пренебрегала подобным. Поверхность ее была неровной — то выпуклость, то изгиб, и все вместе производит какой-то неудобный, на грани болезненности, вид. Да и весила эта маска куда как больше той, первой.

— Нет, — произнес Носс, возвращая маску. — Думаю, та, первая, лучше.

Лавочник, похоже, несколько растерялся. Одарив Носса продолжительным взглядом, он задал вопрос:

— Могу я поинтересоваться… вы из местных? В смысле, живете здесь всю жизнь?

Носс покачал головой.

— Что ж, тогда — не торопитесь. Не принимайте поспешных решений. Останьтесь здесь и подумайте — время ведь еще есть. Кстати, вы могли бы оказать мне услугу. Мне очень нужно отлучиться ненадолго, и я буду вам крайне признателен, если вы согласитесь остаться и приглядеть за магазином. Вы согласны? Что ж, замечательно. И не беспокойтесь, — с этими словами лавочник снял с крючка на стене широкополую шляпу. — Я скоро вернусь. Очень скоро. Если кто-то зайдет, просто ведите себя естественно. — И дверь лавки захлопнулась за его спиной.

Оставшись в гордом одиночестве, Носс стал внимательно разглядывать ту полку, с которой лавочник снял странную неудобную маску. Все, что лежало там, разительно отличалось от самого понятия о маске, существовавшего в голове Ноеса. Вполне закономерные различия в оформлении сопровождались крайней непрактичностью сочетания веса и формы, равно как и странностью в расположении чрезмерного количества отверстий для вентиляции. Поистине — диковинные вещицы! Носс потянулся к той личине, что, по словам лавочника, замечательно смотрелась на нем и идеально подходила к его лицу. Бесцельно побродив по магазину, он обнаружил за стойкой табурет, на который сел и тотчас заснул.

Когда он пробудился, то, по его ощущениям, с того момента, как он заснул, минуло лишь несколько минут. Собравшись с мыслями, Носс огляделся — ему показалось, что разбудил его какой-то странный шум. Звук вскоре повторился — мягкое постукивание из-за спины, идущее со стороны магазинных подсобок. Спрыгнув с табурета, Носс прошел через узкий дверной проем, спустился по короткому лестничному пролету, миновал еще один проем, поднялся по еще одной лестнице о считаных ступеньках, прошагал по коридорчику с очень низким потолком — и наконец достиг задней двери лавки. В нее снова постучались.

«Если кто-то зайдет, просто ведите себя естественно», — вспомнил Носс слова продавца. Что ж, всегда легче сказать, чем сделать.

— Может, попробуете главный вход? — окликнул он через дверь.

— Пожалуйста, принесите нам пять тех масок, — взмолился кто-то снаружи. — Мы сейчас по другую сторону забора стоим. Вы увидите костер — мы как раз у него. Сможете?

Носс задумчиво склонил голову. Одна часть его лица оказалась в тени, падающей от стены, другая же стала еле различимой, залитая странным ярким светом, не имевшим с естественным освещением ничего общего.

— Подождите. Я открою, — выдал он наконец. — Вы меня слышите?

Ответа не последовало. Приоткрыв дверь, Носс выглянул во двор магазина. Ему стал виден участок грязной земли, окруженный высокими деревянными штакетинами забора. По ту сторону явно горел костер — все, как и предупреждал голос из-за двери. Носсу даже в голову не пришло, что происходящее могло быть просто шалостью, — у него не было ни малейшего желания пренебрегать традициями фестиваля, несмотря на то что он был приемышем этого города и его редких празднований. Любые оправдания разрушили бы дух сказки, охвативший все вокруг, — и потому Носс достал с полки маски, прошествовал к задней двери магазина и осторожно вышел наружу.

В дальнем конце двора, путь к которому оказался дольше, чем Носс предполагал, сквозь щели в заборе пробивались красноватые сполохи огня. Там же виднелась дверь на кривых петлях с пробоиной заместо ручки. Положив на землю маски, Носс склонился и приник глазом к отверстию. С другой стороны забора был темный двор — точно такой же, если не считать горящего костра. Вокруг огня толкались несколько человек — не то четверо, не то пятеро, все как на подбор сутулые, они протянули к теплу и свету руки. Все они в масках, и поначалу Носсу кажется, что личины являются неотъемлемой частью их лиц… но вот они, одна за другой, сползают, будто не желая более скрывать владельцев, и кто-то один даже полностью снимает маску и предает ее огню — в пламени личина сворачивается и становится комком пузырящегося черного пластика. Остальные раньше или позже следуют его примеру. Освободившись от личин, компания вновь образовала прежнюю композицию… но на этот раз огонь осветил лишь четыре, да — четыре лица… вернее, полное их отсутствие.

— Глупец, — прозвучал совсем рядом голос, источником которого служил некто, скрытый тенью забора. — Ты принес нам не те маски. — Носсу оставалось лишь беспомощно смотреть, как чья-то лапа схватила масочное подношение и утянула в темноту. — Мы такими уже не пользуемся! — Голос неизвестного сорвался на крик.

Развернувшись, Носс побежал обратно к магазину. В спину ему полетели маски. На бегу бросив взгляд на возмущенного просителя, выступившего из тени на мгновение, он сразу осознал, почему те маски больше не подходили существам за забором.

Оказавшись внутри магазина, Носс оперся на прилавок, дабы восстановить дыхание. Подняв глаза, он увидел, что хозяин маскарадной лавки уже возвратился.

— Я отнес к забору несколько масок. Они не подошли, — оправдался Носс.

— А, ничего страшного, — махнул рукой лавочник. — Я прослежу за тем, чтоб им вынесли то, что они просят. Не беспокойтесь — времени еще полно. А что насчет вас?

— Меня?

— Ну да. Вы выбрали себе личину?

— О… простите, что потревожил вас. Это совсем не то, что я думал. То есть, может быть, мне стоит просто…

— Глупости! Я не отпущу вас просто так, с пустыми руками. Просто доверьтесь мне, я обо всем позабочусь. Я хочу, чтобы вы отправились сейчас туда, где знают, что делать в подобных ситуациях. Вы — не единственный, кто слегка перепугался этой ночью. Пойдите направо и сверните за угол этой… нет, той дорогой, затем перейдите улицу. Найдите высокое серое здание. До сего момента его там не было, поэтому будьте бдительны и не пройдите мимо. Потом спуститесь по лестнице. Все понятно?

Носс послушно кивнул.

— Отлично. Вы не пожалеете. Теперь идите и не останавливайтесь ни перед чем и ни перед кем. Да, и вот это не забудьте. — Лавочник вручил ему пару диковинных масок. — Что ж, удачи вам!

…Хоть улица и была пуста и ничто не вставало у Носса на пути, он останавливался порой и замирал, как если бы из-за спины его окликал кто-то. Задумчиво оглаживая плоские щеки и подбородок, он шел к высотному серому зданию, раздумывая, изменились ли остальные черты его лица. Достигнув лестницы, идущей вдоль стены высотки, он уже не в силах был отнять от себя рук. Он нацепил на себя одну из двух врученных масок — ту самую, что лавочник так настойчиво сватал ему. Но почему-то она сидит на нем отнюдь не так идеально, как раньше. Она соскальзывает.

Он спускается по лестнице, что выглядит изношенной шагами несметного легиона ног, продавленной посередине тоннажем времени. Но, если верить словам торговца, совсем недавно ее тут даже не было. Ступени заканчиваются, и Носс входит под своды горницы, что выглядит очень старой и очень тихой. На завершающей стадии фестиваля она полна людей, что ничего не делают — лишь сидят безмолвно в тени, отражая гладкими лицами тусклый свет. Лица эти ужасали — они были либо лишены всяких черт, либо черты эти деградировали почти до неразличимости. Но тут, одно за другим, они стали обретать привычный образ. Причем это действо, если прислушаться, не проходило беззвучно. Новая плоть, раздвигая рвущиеся напластования старой, находила дорогу наружу — и сопровождал ее шелест, похожий на слышимый порой в глухой ночи звук роста деревьев в саду… и так же, как и этот природный процесс, рост новых лиц был красив. С ритуальной и торжественной неспешностью Носс сдернул с лица маску и отбросил в сторону — упав на пол, ложный лик продолжал усмехаться миру, собравшись в гротескную гримасу.

Истек срок старого фестиваля: пришла пора нового, великого праздника. И никто уже не сможет описать произошедшее, поскольку не сможет ничего припомнить. Но личины эпохи, от которой давно уж отрекся не терпящий однообразия мир, сыщут пару слов на самом дне омута памяти. Возможно, когда-нибудь они поведают о тех днях, выйдя из-за дверей, что никогда не открываются, встав во мраке лестниц, что ведут в никуда.

Со значительным интересом и некоторым беспокойством слушал я, как низенький бледный мужчина по имени Трессор рассказывал о своем замечательном опыте — его мягкий голос едва ли нарушал тишину комнаты, освещенной лунным сиянием. Он, похоже, был из тех, к кому сон приходит нечасто. Такие люди обычно довольствуются тем, что выходят на улицы и ищут хоть какое-нибудь подходящее развлечение из числа тех, что может предложить наш город. Скоротать часы до рассвета можно и в ночном клубе, но истинному инсомниаку его однообразные увеселения быстро надоедают, да и какой ему прок от толпы, что отказывается от сна сознательно?

Тем не менее немногим бессонным, в число коих угодил и Трессор, наш город рад открыть свои тайны — те, что не предназначены для света дня. В отсутствие снов, что хранят равновесие привычного мира, человек ищет им любую фантастическую замену… и порой находит ее.

Да, существуют такие чары, что почти возмещают ушедший покой. Увидеть некую необычную фигуру, с изумительной ловкостью перескакивающую с одной крутой крыши на другую, — достойная плата за череду тягостных бессонных ночей. Услышать зловещий шепот на одной из узких улиц и следовать за ним без возможности хоть как-то отгородиться от его неумолчной назойливости — превосходное лекарство для снятия симптомов болезненного бодрствования. И что с того, что все эти эпизоды никак не подтвердить, что с того, что в массе своей они так и остаются голословными, — разве не благая у них цель? Скольких обделенных сном наш город спас подобным образом от ножа, петли, передозировки таблетками? Однако, если и есть крупица правды в том, что, по моему мнению, произошло с Трессором, то он определенно столкнулся с чем-то из ряда вон выходящим.

Признаюсь, когда Трессор поведал мне свою историю, я счел ее полной преувеличений, этаким сверх меры приукрашенным рассказом об очередной прогулке во мраке. Кажется, в одну из своих пустых бессонных ночей он забрел в старые районы города, где ночная жизнь в той же степени отсутствует, в каковой она неизбывна в районах новых. Как я уже говорил ранее, Трессор был из тех, кто не чурался странностей города, — и потому он принялся вести более чем скромную слежку за человеком, что стоял у ступеней насквозь прогнившей старой постройки. Трессор отметил, что мужчина, похоже, торчит там без особой цели, спрятав руки в карманы шинели и взирая на прохожих с этаким библейским терпением. Здание, у которого он ошивался, было простеньким, приметным лишь окнами — так порой лица выделяются из толпы исключительно благодаря интересной паре глаз. Окна имели не вытянутую прямоугольную форму, как у большинства других домов на улице, а полукруглую, и каждое из них было разделено на несколько отдельных секторов-панелей. В свете луны они, казалось, блистали ярче положенного — возможно, виной тому был лишь контраст с окрестными домами: несколько чистых стекол на фоне множества грязных всяко привлечет к себе внимание. Иного объяснения лично я не нахожу.

В любом случае, когда Трессор решился пройти мимо здания, стоящий на ступенях мужчина подался вперед и сунул что-то прямо ему в руку. Обменявшись с незнакомцем недолгим взглядом, мучимый бессонницей Трессор опустил глаза к странной подачке. Это оказался лист бумаги, и ему пришлось встать под фонарный столб, чтобы разобрать тонкие, мелкие буквы. Выяснилось, что перед ним приглашение, отпечатанное на машинке на грубой, дешевой бумаге. Согласно листовке, в здании, которое он только что миновал, готовилась вечеринка — позже, той же ночью. Трессор оглянулся на мужчину, вручившего ему листовку, но того уже и след простыл. Это показалось ему очень странным — пусть тот и имел вид человека, пребывающего в непринужденно-спокойном настроении, человека, ничего и никого конкретно не ждущего, что-то явно привязывало того мужчину к месту, на коем он стоял. Его внезапное исчезновение, разумеется, смутило Трессора… но и зачаровало тоже.

Он еще раз изучил приглашение, бездумно потер его между большим и указательным пальцами. Бумага имела очень странную текстуру — похожа на спрессованный лист смешанного с мылом пепла. Решив, однако, что долгих раздумий листовка не стоит, Трессор отшвырнул ее в сторону и продолжил свою бессонную прогулку. Но, прежде чем приглашение коснулось тротуара, какая-то буквально появившаяся из воздуха рука быстренько метнулась к листку и присвоила себе. Оглянувшись через плечо, Трессор так и не понял, кто же это был.

Позже в ту ночь он вернулся в здание с сияющими полукружиями окон. Войдя через парадную дверь, не запертую и никем не охраняемую, он проследовал по тихим пустым коридорам. Вдоль стен стояли светильники в виде тусклых светящихся сфер. Свернув за угол, Трессор внезапно столкнулся с черной пропастью, в которой, по мере того как его глаза привыкали к густому мраку, стала проступать освещенная лестница. После некоторого колебания он поднялся по ней — старые доски под его весом пели жалобную серенаду. Уже с первой ступеньки он различил тусклые огни где-то наверху — и, хоть у него и был шанс преспокойно развернуться и уйти, стал подниматься навстречу им. Однако, достигнув второго этажа, Трессор обнаружил, что тот ничем не отличается от первого… как и третий, как и все последующие. Поднявшись на самый верх, он прошелся по коридору и даже рискнул проверить несколько дверей.

Почти все комнаты за этими дверьми оказались темными и пустыми — лунный свет, сиявший через идеально вымытые окна, падал на голые, покрытые плесенью полы и стены без обоев. Готовый удалиться восвояси, Трессор вдруг заметил в конце коридора дверь со слабой желтой аурой, пробивавшейся из зазоров между ней и косяком. Подойдя к этой двери, он обнаружил, что она приоткрыта, — и тихонько толкнул ее от себя.

В комнате Трессор увидел желтоватый светящийся шар, свисающий с потолка. Глянул на стены, потом на юркие тени, снующие по углам и вдоль лепнины, украшавшей пол. Кажется, в комнате давненько не убирались, заключил он. А потом его взгляд натолкнулся на нечто у дальней стены… и это нечто заставило его отпрянуть назад, в коридор. То, что он мельком увидел, напоминало четыре странные фигуры — самая высокая почти в его рост, самая низкая где-то по пояс. Оказавшись в коридоре, Трессор осознал, что образы стали даже четче, как бы отпечатавшись в сознании. Теперь он чувствовал себя почти уверенным в их истинной природе, хотя, должен признаться, из его описаний я так ничего и не понял, пока не прозвучало ключевое слово «футляры».

Вернувшись в комнату, Трессор встал перед закрытыми футлярами, которые, по всей вероятности, принадлежали квартету музыкантов. Футляры выглядели жутко древними и были связаны между собой какой-то ветошью. Трессор потрогал связки, присел, прошелся пальцами по запятнанным латунным защелкам кофра — и замер, увидев, что на стену прямо перед ним падают тени вошедших следом людей.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил кто-то измученным и недовольным голосом.

— Увидел, что свет горит, — ответил Трессор, не оборачиваясь, все еще разглядывая на корточках футляр для скрипки.

Почему-то звук его собственного голоса, резонирующий в пустой комнате, обеспокоил его больше, чем голос гостя, хоть он и не понимал, почему так выходит. Он насчитал на стене четыре тени: три были высокими и отощалыми, четвертая — несколько меньше, но зато с огромной, уродливо-бесформенной головой.

— Встань, — приказал все тот же голос.

Трессор повиновался.

— Обернись.

Не торопясь, Трессор выполнил и эту просьбу. Он с облегчением выдохнул, когда увидел, что перед ним — всего-навсего трое довольно обычных на вид мужчин и женщина с эксцентричной пышной прической. Среди мужчин затесался тот самый, вручивший Трессору приглашение на улице, но теперь он будто бы прибавил в росте.

— Вы дали мне листовку, — напомнил Трессор, как бы отсылая к их старому знакомству.

Голос его звучал все так же чужеродно, все так же странно в этой пустой комнате.

Мужчина обменялся взглядами со своими товарищами, как если бы считывал с их лиц какое-то тайное послание. Потом он сунул руку во внутренний карман пальто и извлек лист бумаги.

— Вы имеете в виду вот это? — спросил он у Трессора.

— Да, такую вот.

На лицах квартета как по команде расцвели теплые улыбки, и мужчина с улицы сказал:

— Ты немного ошибся. Поднимись этажом выше. Но не по главной лестнице. Есть еще одна, поменьше, в конце коридора. Придется поднапрячься, чтоб углядеть ее. У тебя глаза-то хорошие?

— Ну… да.

— Такие же хорошие, как на вид? — спросил кто-то из мужчин.

— Если вы про мое зрение — то да, оно у меня хорошее.

— Угу, именно это мы и имеем в виду, — произнесла женщина.

Квартет расступился, давая дорогу Трессору, — по двое с каждой стороны прохода. Он направился к выходу из комнаты.

— Там, наверху, кое-кто уже собрался, — сказал мужчина с улицы, едва Трессор встал у самой двери. — Скоро и мы поднимемся — будем выступать!

— Дело говорит… так и есть… угу, — подтвердили его слова остальные, прошествовав к футлярам с инструментами и начав сосредоточенно колдовать над ними.

Что-то не так с их голосами, подумал Трессор. Не с моим — с их.

Как он позже объяснил мне, голоса музыкантов, в отличие от его собственного, не производили эха. Озадаченный этой причудой звука, Трессор пошел искать означенную лестницу. Та, как ему на первый взгляд показалось, ввинчивалась во что-то наподобие темного вертикального колодца. Опираясь на косые перила, закрученные спиралью, он достиг самого верхнего уровня старого здания. Здесь коридоры были гораздо уже тех, что внизу, узкие проходы были освещены сферическими светильниками, свисавшими с кое-как приделанных крепежей и закутанными в шали из пыли. Дверей здесь тоже было поменьше — и каждая из них напоминала скорее узкий лаз в стене, который проще сыскать на ощупь, чем доверяясь глазам. Но зрение у Трессора взаправду отличалось отменной остротой — по крайней мере, если верить ему, — и вскоре он обнаружил вход в залу, где, как и уверяли его музыканты, уже собралась немногочисленная публика.

Могу себе вообразить, как же было нелегко Трессору сделать выбор — отдаться этому ночному приключению или вести себя осторожнее? Отсутствие сна порождает порой чувство опасной вседозволенности, но Трессор в известной степени все еще был привержен дневному образу мышления и мог пойти на компромисс. Он не стал входить в комнату. Люди внутри, как он мог видеть, рассаживались по случайно расставленным стульям, и все, что можно было различить, — силуэты голов в лунном свете, изливавшемся сквозь девственно чистые стекла полукруглых окон. Трессор же нашел себе прибежище в коридорной тени. Когда музыканты с инструментами наперевес поднялись и прошествовали в залитую луной залу, они не заметили его. Дверь затворилась за ними с еле слышным щелчком.

Несколько мгновений стояла тишина — столь абсолютная и чистая, что Трессору такой и не приходилось знать дотоле: тишина мира, лишенного жизни. Потом в тишине родился звук — но настолько незаметный, что Трессор не смог бы наверняка сказать, когда закончилась тишина абсолютная и началась тишина разбавленная. Звук стал музыкой — неспешной музыкой в мягком полумраке, приглушенной закрытой дверью. Тоненький голосок одной-единственной ноты наращивал на себя обилие обертонов, и несколькими тактами позднее вторая нота произвела тот же эффект. Так они и поплыли одна за одной, расцветая в слегка разобщенную, но все же гармонию. Предшествовавшая им тишина, казалось, не могла вместить их все разом — и мелодия расширялась, вспенивалась, обретала объем. Вскоре не осталось места для тишины — или, быть может, музыка и тишина запутались друг в друге, как цвета, слившиеся в белизну. И порочный круг бессонных ночей Трессора, каждая из которых служила зеркалом той, что была до нее, и той, что за ней следовала, наконец-то распался.

…Когда Трессор проснулся, свет тихого серого рассвета заполнил узкий коридор. Он лежал, подогнув колени, у шелушащейся стены. Вспоминая о событиях прошлой ночи, он поднялся на ноги и пошел к двери в залу, все еще закрытой. Он приложил ухо к грубой древесине, но не услышал никаких звуков с другой стороны. Память о дивной сонате ожила ненадолго, но быстро канула в небытие. Как и раньше, музыка звучала приглушенно, не в полную силу, но сейчас он был слишком напуган, чтобы войти в залу, где она играла. И все-таки он вошел.

Его поразило то, что зрители все еще сидели на своих местах. На подмостках стояли четыре табурета и четыре брошенных разномастных футляра. Самих музыкантов нигде не было видно.

Зрители были одеты в белые балахоны с капюшонами, сотканные из тонкого материала и напоминающие плотно обернутые вокруг тел саваны. Никто не шумел, не двигался — возможно, они все еще пребывали в плену глубокого сна, оковы которого только что стряхнул с себя Трессор. Но что-то было в этом собрании, вид которого наполнял душу Трессора неизъяснимым страхом, странное — они вроде бы пребывали в совершенно беспомощном состоянии и при том довольствовались своей гипнотической эйфорией. Когда его глаза пообвыклись с сероватым полумраком залы, одежда на парализованной публике стала все больше напоминать какие-то жесткие фиксирующие путы.

— Но это были не бинты и не марлевые халаты, — поделился со мной соображениями Трессор. — Это была паутина — толстые слои паутины. Я думал, она покрыла их с головой.

Но так Трессору казалось единственно из-за выбранной точки обзора. Ибо, шагая по дальнему краю страшной залы, полной мумий, и приближаясь к четырем пустым стульям в ее передней части, он увидел, что коконы не затрагивали лиц людей. Выражения этих лиц были до ужаса схожи — можно бы было назвать их умиротворенными, сохрани они цельность. Но у публики, как с содроганием открыл мне Трессор, больше не было глаз — к сцене были обращены ряды кровоточащих лунок. Пострадали все присутствующие… кроме одного.

В конце довольно-таки неряшливого ряда стульев в задней части залы один из зрителей шевельнулся. Когда Трессор медленно приблизился к этой фигуре, руководствуясь смутным желанием помочь хоть кому-нибудь, он заметил, что веки слушателя были закрыты. Не медля, Трессор стал рвать сковавшую жертву паутину, бормоча какую-то утешительную и призванную подбодрить околесицу. Горе-слушатель вдруг распахнул глаза и сфокусировал взгляд на Трессоре.

— Вы один уцелели, — сказал Трессор, разрывая путы.

— Тсссс, — прошептал человек в паутине. — Я жду.

Трессор замер в замешательстве. Мерзкий материал пут лип к его пальцам, рождая на коже странные ощущения.

— Они могут вернуться! — воззвал он к благоразумию человека в паутине, хоть и не до конца понимал сам, кого же следует подразумевать под словом «они».

— Они вернутся, — мягко, но в то же время возбужденно произнес человек. — Взойдет луна, и они вернутся вновь — исполнять свои прекрасные мелодии.

Напуганный этими загадочными словами, Трессор стал отступать прочь из залы. А из четырех полых футляров — он был готов ручаться — маленькие глазки неведомых существ следили за его паническим бегством из музыкальной залы, превратившейся за ночь в комнату ужасов.

Впоследствии Трессор еще не раз навещал меня по ночам, раз за разом рассказывая мне о лунных сонатах. Дошло до того, что мне начало казаться, что я почти слышу их звуки; а уж его историю я мог рассказать стороннему слушателю как свою собственную. Вскоре все наши с ним разговоры свелись к неземной музыке, приглушенной закрытой дверью. Когда его стало все больше и больше волновать, каково это — слушать ее, как он выразился, живьем, мне стало ясно, что он позабыл о незавидной участи тех, что остались сидеть в зале. Музыка в его голове становилась все сильнее и сильнее и в конце концов стала перекрывать собственные мысли и побуждения. Наконец настала та ночь, когда Трессор так и не явился ко мне. Больше я его никогда не видел.

…В ночи, когда луна парит над крышами нашего города, распухшая и бледная, когда она взирает на нас сверху вниз из своей призрачной паутины облаков, я напрочь лишаюсь сна. Ибо как обрести покой под этим чарующим пристальным взором и как удержаться от желания пойти по стопам Трессора в одно из своих одиночных бессонных блужданий?

Час был поздний, и мы выпивали. Мой друг — стихоплет, которого порой очень легко вывести из себя, — глянул на меня через стол и завел очередную скорбную песнь из тех, что мне доводилось в той или иной форме слышать уже не раз.

— Где взять такого писателя, — начал он, — что был бы чужд всяческим привычкам человека? Такого, что олицетворял бы все то, чем человек не является? — возведенное в идеал? Чья чудаковатость в самой темной своей поре питала бы сама себя, повышая градус отчуждения до высшей точки? Где тот писатель, что всю свою жизнь провел во сне, что начался в день его рождения, если не задолго до оного? Ведь есть же места на земле — такие, что, кажется, и для жизни не предназначены, одни лишь просевшие мосты, скользкие камни да деревянные колокольни, но ведь и там живут как-то люди — и что же, ни одного с талантом слова? Или, чтобы породить нужного мне гения, нужна еще более темная и безысходная среда — Брюгге, Фландрия, уединенные северные берега? Где тот писатель, что есть истинное дитя венецианских масок? Где тот, кто вырос и был воспитан в помраченных проулках, у застойных водоканалов? Тот, кого окружающие сны вдохновили в той же мере, что и свои собственные? Где писатель, чьи запутанные видения суть достояние наисекретнейших дневников? И где же эти дневники — записи самого ненужного человека из всех, что когда-либо жили, исполненные безумия и великолепия?

— Нет такого писателя, — уверенно ответил я, — но зато есть Кулисье. Он более всего подходит твоим, если можно так выразиться, извращенным запросам — никто другой на ум не идет. Всю свою жизнь он провел в Брюгге. Вел дневник. И…

Но мой друг не стал слушать дальше — только лишь процедил сквозь зубы:

— Кулисье! Опять этот Кулисье!

Я подметил, что некоторые переживания вплетаются в наши жизни еле уловимыми лейтмотивами, и мы всячески избегаем их, так как суть их далека от обывательского понятия нормы. С детства, к примеру, не было в моей жизни такого дня, в который не звучала бы музыка кладбищ. Она — везде, куда бы я не шел: резонансный хор заполняет все вокруг и порой тонет в голосах тех, кто все еще жив. И все же, насколько мне известно, поныне ни одна живая душа не упоминала об этом повсеместном пении, что находит отголоски даже в течении нашей крови. Так что же получается, в нашем иерархическом обществе циркуляция знаний столь слаба, что глухая тайна остается таковою навсегда? Ни за что не поверю!

Два миниатюрных трупа, мужской и женский, снуют вокруг огромного шкафа, что стоит в моей спальне. Они мертвы, но все еще достаточно быстры, чтобы прятаться всякий раз, когда мне нужно заглянуть в шкаф и достать что-то. Там у меня — настоящий склад, все разложено по ящикам и корзинам. Из-за этих нагромождений даже пола и стен не видно, и, только поднимая фонарь над головой, я могу различить вуали паутины, свисающие с потолка. Стоит мне закрыть дверь шкафа, его два миниатюрных жителя возобновят свою активность. Голоса их столь тихи и писклявы, что на протяжении дня я их едва ли замечаю… но порой ночью я просыпаюсь от их неумолчной болтовни.

Проворочавшись в кровати большую часть ночи, я вышел на прогулку. Почти сразу же стал свидетелем грустной сцены — от дома, чуть поодаль от меня стоящего, двое мужчин крепкого телосложения волокли какого-то истерически смеющегося старца. Неподалеку их ждал экипаж. Похоже, бедолагу собирались свезти в приют для умалишенных. Беспокойное трио прошло по улице, и наши со старцем взгляды встретились. Внезапно его смех стих. Он мощнейшим рывком высвободился из захвата сопровождающих и помчался прямо на меня.

— Никогда! — лихорадочно выкрикнул он, в его голос пробивались рыдания. — Никогда не говори ни слова о том, что знаешь.

— Но я просто обычный человек, — заверил я его, глядя, как со спины на него наступает его грузный эскорт.

— Поклянись! — потребовал он. — Или когда-нибудь они заполучат нас всех.

Однако мгновения спустя старец вновь был схвачен. Пока его волокли прочь от меня, он хохотал на свой старый лад, и ранним утром звук его смеха затерялся в перезвоне церковных колоколов. Я решил прислушаться к предостережениям старца и чаще прибегать к иносказаниям при описании моих перцептивных наблюдений. Или даже вовсе не заносить их на эти страницы — вдруг случится так, что мои записи будут обнаружены еще при жизни.

В детстве у меня выработались довольно-таки странные убеждения. Например, я верил, что ночью, пока я сплю, демоны отрывают части моего тела и играют с ними — прячут куда-нибудь мои руки и ноги, катают голову по полу. Конечно, в школьные годы я отказался от сего забавного предрассудка, но только вечность спустя мне открылась правда о его корнях. Усвоив множество сведений из множества источников, я дал им время улечься в своей голове и приготовился к опыту. Все произошло однажды ночью, когда я пересекал мост, протянутый над узким каналом в части города, достаточно удаленной от места моего собственного проживания.

Приостановившись на миг — такие остановки служили мне своеобразным ритуалом при пересечении подобных мостов, — я устремил взгляд не в темные воды канала, как делал обычно, а вверх, в ночное небо. Всему виной звезды, понял я. Некоторым из них были обещаны определенные части моего тела. В самые темные часы ночи, когда человек необычайно чувствителен к подобным вещам, я мог — и все еще могу, пусть и едва-едва, — ощутить силу этих звезд с их чудовищным притяжением. Они жаждали застать момент моей смерти и растащить меня на части — ведь я, как они свято верили, принадлежал им по праву. Конечно, будучи ребенком, я попросту неправильно интерпретировал угрозу. Как зачастую открывается мне, всякое суеверие основывается на чем-то весьма реальном.

Прошлой ночью я побывал в одном из здешних балаганчиков. Постоял в задних рядах. На подмостках стоял кудесник. Его блестящие черные волосы были рассечены точно по центру пробором, и он был при всех иллюзионистских регалиях: длинный продольный ящик слева, в звездах и планетах, высокий шкафчик справа, отделанный в восточном духе, низенький столик, покрытый красным бархатным полотном и усыпанный всякой всячиной. Зрители — солидная такая толпа — приветствовали каждый фокус ликованием. В разгар представления кудесник разделил ящик, в который уложил ассистентку, на несколько отдельных секций и принялся катать их по сцене — отделенные ноги и руки продолжали шевелиться, голова без тела неестественно громко смеялась. Публика неистовствовала в ответ.

— Ну разве не потрясающе? — воскликнул мужчина рядом со мной.

— Раз вам так угодно… — протянул я и зашагал к выходу.

Я понимал, что подобные трюки лишь распаляют мое неприятие мира, который аплодирует сфабрикованным чудесам и всячески отрицает и принижает те, что слагают саму его суть. Реальное чудо не удостоится внимания толпы, не говоря уже о какой-либо благосклонности. Человек толпы скорее ляжет в опутанный цепями гроб и позволит какому-нибудь ловкачу бросить себя в глубочайший омут. Увы, я тоже предпочел бы такой путь.

С самых первых дней человечества существовали такие люди (хотя, по существу, речь идет почти о каждом из нас), что высказывали предположения о том, что за образами привычного мира вполне может скрываться что-то, нашему глазу попросту недоступное. Если следовать их логике, дерево вполне могло оказаться рукой какого-нибудь гигантского существа, а дверь в дом могла открыться в какое-нибудь совершенно иное обиталище, в дом другого мира. Пройдя по укутанной загадочным туманом улочке в одном мире, утверждали они, вы вполне могли, свернув за угол, оказаться в мире совсем другом.

Но есть ли на самом деле какие-то другие, затмевающие наш, миры? Кто скажет наверняка — да и почему нас должно волновать? С той же уверенностью можно заявить, что тайна недоступных нашим чувствам миров паразитирует на одной-единственной абсолютной загадке — загадке нашего существования. И нет ничего несуразного в утверждении, что из собственного неведения мы извлекаем определенную пользу. Свято верующие в то, что нашими жизнями управляют незримые силы, такому заявлению точно не удивятся. Сдается мне, что лучшая метафора для сотворенной мультивселенной — захламленная комната с кучей вещиц непонятного назначения (взять на себя смелость проверить столь сильное заявление я, увы, по понятным причинам, не могу). Но почему же такой законченный образ ирреального, его места в наших жизнях, столь претит нашим духовным запросам?

Абсолютная правда существует. Вот только — не знаю, к добру ли, к худу, — выразить ее средствами этого мира не получится. Сей факт достаточно странен, ведь как внешние, так и внутренние проявления жизни наталкивают на эту самую правду и, как в какой-нибудь игре или шараде, пытаются выразить тайное через явное. Глаза некоторых грубо сработанных кукол наводят меня на размышления об абсолютной правде. Когда я слышу чей-то смех в отдалении, я тоже думаю о ней. Бывают такие редкостные моменты, когда мне кажется — еще чуть-чуть, и я смогу выложить все как есть в своем дневнике. Небрежно, походя записать истину истин — просто как еще одно свое откровение. Много места ведь не потребуется, уверен — пара-тройка предложений, не больше. Но всякий раз, когда я чувствую, как эти предложения формируются у меня в голове, страница дневника отторгает мое перо. Подобное фиаско вгоняет меня в тоску и заражает головной болью, длящейся по нескольку дней. В такие периоды мир за окнами становится особо странным, совсем уж фантастическим — даже если пройдет неделя, я все равно могу проснуться среди ночи и обнаружить, что полумрак, царящий в моей комнате, буквально трепещет от крика, взывающего ко мне из ниоткуда.

Что-то засмотрелся я на свое отражение. Зеркалу, висящему в моей комнате, лет, как мне кажется, больше, чем мне самому. Неудивительно, что с ним начались такие проблемы. До определенного момента жаловаться было не на что — в нем отражался только я, мои глаза, мой нос, мой рот, ничего сверх. Но потом я окреп в убеждении, что не я смотрю отражению в глаза, а оно внимательно в меня вглядывается. Да и губы будто вот-вот сами задвигаются, говоря о чем-то, о чем я не имею ни малейшего представления. В конце концов я понял, что за моим лицом прячется совершенно незнакомое мне существо, чужак. Мне стоило немалых усилий убедить себя в том, что я вижу то, что должен видеть.

Позже, едва выйдя на улицу, я застыл. Впереди меня, под фонарем, висящим на старой стене, стояла фигура, чей рост и пропорции напоминали мои собственные.

Он смотрел не на меня, но был весь напряжен, будто с нетерпением выжидал момент, когда можно будет развернуться всем телом и уставиться туда, где стоял я. И если бы это произошло — уверен, я бы увидел собственное лицо. Те же глаза, нос, рот… но за знакомыми чертами — страшная безымянная тварь. Я поспешил вернуться домой и лечь спать.

Но заснуть у меня не вышло. Всю ночь напролет зеркало победно исторгало сияние болотно-зеленого цвета.

Я только что закончил читать книгу, в которой описан старый город, весь пронизанный тихими извилистыми каналами. Закрыв ее, я подошел к окну. За ним был старый город — если Средневековье можно было счесть «старым», — весь изборожденный тихими и извилистыми каналами. Город, описанный в книге, часто кутался в туманы. И город за окном тоже был им подвержен. В городе из книги были тесные разваливающиеся дома, странные арочные мосты, бесчисленные церковные башни и узкие извилистые улицы, что заканчиваются в странных маленьких двориках. Все то же самое можно было сказать и про город за окном. Неумолчные пустотелые колокола из книги, напоминающие о приходе каждого светлого утра и каждого темного вечера, — такие же, как и в моем очаровательном маленьком городке. Таким образом я легко могу перенестись из одного города в другой, создавая приятную путаницу.

О, мой город из книги, какая удача, что мне довелось побывать персонажем нескольких коротких глав в твоей роскошной истории упадка! Я проник в самые тайные твои закоулки — они столь же темны, сколь и воды твоих каналов. Мой город, моя книга, моя жизнь — как же долго мы продержались! Но, похоже, придется расплатиться за долгий постой — каждому из нас придет черед исчезнуть. Каждый твой кирпич, каждая моя кость, каждое слово в нашей книге… все исчезнет навеки. Кроме, пожалуй, перезвона колоколов, что наполняет пустоту тумана, разлившегося в вечных сумерках.

В темноте его сна загорелось несколько огней — будто свечи в закрытой камере. Свет их был неустойчив и слаб, источник его — неочевиден. Тем не менее тени отступили, являя множество сокрытых в них форм. Показались высокие здания с клонящимися к земле крышами, широкие дома, чьи фасады шли волнами, повторяя очертания улиц, темные постройки, чьи окна и двери болтались неаккуратно повешенными картинами. И пусть себя самого он в пейзаже не находил, он уже знал, куда завела его тенистая аллея сна.

Даже когда искаженные структуры стали множиться перед ним, загромождая утерянный горизонт, он продолжит испытывать это чувство — чувство близости с каждой частицей пейзажа, особое знание здешних внутренних пространств и улиц, что сворачивались змеиными кольцами вокруг домов. И здешний подземный, фундаментальный, мир был ему ведом, где, казалось, обрела приют невыразимая жизнь, расцвела цивилизация блуждающего эха и стенающих от тяжести стен. Тем не менее после более тщательного знакомства с пейзажем открывались слепые пятна — лестницы, никуда не ведущие, забранные решетками лифты, одаряющие пассажиров нежданными остановками, тонкие штуртрапы, восходящие в лабиринт шахт, труб, вентилей и иных артерий окаменевшего чудовищного организма.

Ему было также ведомо, что каждый уголок этого разрушенного мира предоставляет ему выбор — пусть даже и такой, который приходилось делать вслепую, в месте, где ни одно последствие четко не обрисовано, где нет очевидной иерархии возможностей. К примеру, перед ним открываются двери комнаты, чей декор так и лучится запустелым спокойствием, что поначалу даже привлекает, а потом его зрение различает в мягких креслах бездвижные и беззвучные фигуры, чья единственная привилегия — смотреть. Поняв, что эти усталые манекены и являются тем самым источником атмосферы неземного покоя, всякий посетитель неминуемо задумается над выбором: остаться здесь или уйти?

С трудом оторвавшись от замкнутого очарования подобных комнат, взгляд его заскользил по улицам явившегося во сне города. Он всматривался в небо поверх остроконечных крыш: там звезды мерцали подобно горячей еще золе на каминных трубах и льнули к чему-то темному и густому, довлеющему над ними, скрадывающему чернильный горизонт по всем сторонам света. Ему почудилось, что иные башни из числа самых высоких стремятся пронзить шпилями проседающую черноту, вытягиваясь в ночь, как бы алкая во что бы то ни стало оторваться от распростершегося внизу мира. Там, на вершине одной из них, вытанцовывали в светлом окне смутные силуэты. Они метались из угла в угол, вжимались в оконное стекло — вырезанные из мрака марионетки, охваченные неким безумным спором.

Сквозь лабиринты улиц несло его видение — неспешно, скользя, словно бы в угоду ленному сквозняку. Затемненные окна отражали лучи причудливых уличных фонарей, а освещенные окна, уподобившись телеэкранам, транслировали странные сцены, исчезающие из виду задолго до того, как их тайный смысл доходил до странствующего сновидца. Минуя все более удаленные пути, он парил над запущенными садами и кривыми калитками, дрейфовал вдоль частокола гниющих пальм, машущих ему длинными листьями, проплывал под мостами, нависшими над беспокойными темными водами.

На углу одной из улиц, где царила необычайная тишь и благодать, он углядел пару фигур, застывших в хрустальном свете яркого фонаря, возвышающегося над стеной из резного камня. Фигуры отбрасывали тени — два столпа абсолютной черноты на освещенном тротуаре: лица им заменяли потускневшие маски коварства и хитроумия. Эти двое, казалось, жили своей жизнью, ничего не ведая о спящем наблюдателе, что желал жить в соседстве с их призрачной сутью, знать их мечты и вечно пребывать в этом месте, ничем не обязанном материальному существованию.

Ни за что он не покинет этот город странных чудес. Никогда.

Виктор Кирион проснулся от судороги, сведшей руки и ноги, будто вынырнул из холодного и глубокого омута. Он прикрыл глаза на мгновение, в тщетной надежде задержать в голове эйфорическое настроение сна, потом пару раз моргнул. Сквозь маленькое окошко проходил лунный свет, озаряя его вытянутые руки и вцепившиеся в простыни и матрас пальцы. Ослабив захват, он перекатился на спину, нащупал цепочку лампы и потянул на себя. Небольшая, практически без мебели комнатка появилась из тени.

Рывком поднявшись, Виктор пошел к металлической тумбочке. Свет пока еще скорее слепил, чем способствовал ясному видению, и он провел рукой по бледно-серой обложке книги, ощупывая оттиснутые на обложке буквы — те, что еще сохранились: В, С, Т, Н. И вдруг он отдернул руку, так и не дотронувшись до книги, ибо волшебное опьянение увиденным во сне сошло на нет, и ему стало страшно, что невозможно будет возродить его снова.

Откинув грубый ком покрывал, он уселся на кровать, вжав пятки в холодный пол, а локти уперев повыше колен. Волосы и глаза у него были блеклые, цвет лица — определенно нездоровый: цвет туч в пасмурную погоду, цвет долго длящегося воздержания. С единственным окном в комнате его разделяли считаные шаги, но он старался не приближаться к нему, даже не глядеть в его сторону. Он точно знал, что увидит за ним в этот ночной час: высокие здания, широкие дома, темные постройки, россыпь звезд и огней и летаргическое движение людей по улицам внизу.

Во многих отношениях город за окном был подобием того другого места, которое теперь казалось непостижимо далеким и недоступным. Но сходство было видно только его внутреннему взору — когда он вспоминал созданные собственным воображением образы, чуть смежив веки или расфокусировав взгляд. Трудно было представить себе существо, для коего этот мир — его голая форма, видимая широко раскрытыми глазами, — являл собой желанный рай.

Встав у окна и спрятав руки глубоко в карманы хлопчатобумажного халата, он отметил, что чего-то в пейзаже не хватает, — некоего важного свойства, отсутствовавшего у звезд наверху и улиц внизу, некоего внешнего фактора, необходимого для спасения тех и других. В этом месте и в этот час он понял, что это за недостающее парадоксальное звено: то была частица нереальности или, возможно, реальности, настолько насыщенной собственным бытием, что она переродилась в нереальность.

Ибо Виктор Кирион принадлежал к тому несчастливому меньшинству, что полагает единственной ценностью этого мира его случайную и редко проявляющуюся способность намекать на существование других миров. Тем не менее наблюдаемый им сейчас с высоты окна город был лишь дрожащим в воздухе призраком места, пришедшего к нему во сне, жалкой искусственной пародией неповторимого сновидческого оригинала. И хотя порой этой пародии удавалось его обмануть, когда дар маскировки торжествовал над истиной; это не длилось долго: ведь ничто не могло бросить вызов изобилию чудес Вастариена, где всякая форма подразумевала тысячу других форм, каждый звук отдавался вечным эхом, каждое слово основывалось на мире. Никакой ужас и никакая радость не шли в сравнение с глубочайшей силой восприятия той дальней реальности, в которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо в нереальности ничто не имеет конца, а Вастариен был нереален во всех своих проявлениях, нереален и безграничен, ибо какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, плещущееся за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?

И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь — совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство; один лишь прямоугольник темного стекла в прямоугольнике светлого дерева, встроенный в кирпичную стену под лестницей, что сбегает вниз от обветшалой улицы. Дверь было легко открыть — она была лишь формальным барьером между лавкой-погребом и внешним миром. За ней сокрылась просторная комната круглой формы, похожая скорее на отельный вестибюль, чем на книжный магазин. Комната была вся заставлена под завязку набитыми стеллажами, отдельные секции которых были соединены друг с другом, формируя одиннадцатиугольник с длинным придатком-столом. За столом просматривались еще стеллажи, значительная часть которых тонула в тени. В самой удаленной от этой части магазина Виктор Кирион и начал свой обход — ряды старых корешков, похожих на пережитки обильного осеннего листопада, манили его за собой.

Вскоре тем не менее ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» — полностью развеянным, ибо под завлекательным названием, как всегда, не сыскалось ничего, кроме очередной порции шарлатанства. За такое разочарование Виктору оставалось винить лишь себя. Он был сам виноват в собственных завышенных ожиданиях. По правде говоря, у него и оснований-то не было полагать, что существует какое-то высшее, отличное от уже обнаруженного знание. Другие миры, отраженные в книгах, служили всего-навсего бесплатными приложениями к их сюжетам — они только выдавали себя за ту подлинную нереальность, которую Виктор искал; он нащупывал дорогу, но натыкался лишь на путеводители в бесполезные места. Райские кущи, адские гроты — все они были лишь временным отвлечением от реальности, отрадой неприкаянных душ. Он же мечтал найти запретный том, не проповедующий что-то земное, но воспевавший тень как отсутствие света и тщательное разрушение как путь к созиданию: том, который утверждал бы новый абсолют — тщательно деконструируй реальность и населяй ее руины.

Однако надежды его оставались тщетными, хотя, вне сомнения, должна была существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, обличающая ложь всех прочих учений, — Писание, что начиналось бы с предвестий апокалипсиса и оканчивалось гибелью богов.

Порой он, конечно, набредал на кое-какие отрывки из книг, что подводили к этому идеалу, намекая читателю, — почти предупреждая его! — что страницы перед его глазами вот-вот предложат вид из бездны и прольют колеблющийся свет на все его галлюцинации, дадут ему шанс стать ветром мертвой зимы и яриться от всего, что в тепле и свете ютится. Но вскоре все эти многообещающие рифмы сменялись невнятным бубнением — перед миром привычных вещей будто извинялись за покушение на святое, и дискурс переходил в область беспочвенных и избитых до невозможности амбиций. Заходила речь о мечте достижения какого-то абсолютного незапятнанного блага, а мистическое знание выставлялось простой ломовой лошадью, прокладывающей борону к этой мечте.

Видение катастрофического просветления поминалось походя, а затем отбрасывалось в сторону. Сухой остаток являл собой метафизику столь же систематически тривиальную и опрометчивую, сколь и мир, который она намеревалась победить, указывая путь к какому-то гипотетическому состоянию чистой славы. Но никто из авторов этих руководств не понимал, что отбрасываемое и было откровением.

Тем не менее книга, содержавшая хотя бы приблизительный намек на искомый абсолют, могла бы послужить его целям. Обращая внимание книгопродавцов на отдельные выдержки из таких книг, Виктор Кирион обычно говорил:

— Меня интересует вот этот предмет… точнее, область изысканий… Ну, вы понимаете, какая… и вот мне любопытно, не могли бы вы порекомендовать мне некие другие источники, в которых я мог бы почерпнуть…

Иногда его направляли к другому книжному продавцу или к владельцу частной коллекции. Иногда случалось, что он был нелепейшим образом неправильно понят — и тогда оказывался на грани принятия в общество, посвященное простому дьяволопоклонничеству.

Книжный магазинчик, который он сейчас обыскивал, представлял собой лишь незначительное отклонение от типажа, который столько раз очаровывал и разочаровывал его. Но он уже знал, что следует действовать с осторожностью и беречь свое драгоценное время. Если эта лавка что-то скрывала, то явно не среди книг, только что отсмотренных им.

— Вы видели хозяина? — спросил кто-то, стоявший совсем рядом, и Виктор вздрогнул от неожиданности.

Он обратился на звук голоса. Незнакомец был маленького роста и носил черное пальто, волосы у него были черные и свободно падали на лоб. Помимо внешности, во всей его манере держаться просматривалось что-то, отчетливо напоминающее ворона, или даже стервятника в ожидании добычи.

— Покинул-таки свою келью? — спросил человек-ворон, кивнув в сторону стола.

— Простите, но я никого не видел, — ответил Кирион. — Я и вас-то только заметил.

— Ступаю как мышь — поди меня заслышь. Видите эти ножки-крошки? — И мужчина указал на до блеска отполированную пару черных туфель.

Не думая, Кирион посмотрел вниз; затем, чувствуя себя обманутым, снова взглянул на улыбающегося незнакомца.

— Вы, сдается мне, заскучали, — сказал человек-ворон.

— Простите?..

— Это вы меня простите. Больше вас не потревожу.

Низенький мужчина затопал прочь — плащ парой крыльев схлопнулся у него за спиной. Дойдя до дальних полок, он углубился в изучение сваленных на них томов.

— Я вас здесь первый раз вижу, — вдруг сказал он громко, через весь зал.

— Я здесь раньше и не бывал, — ответил Кирион.

— А вот это читали? — спросил мужчина, сняв с полки книгу в черной обложке, без меток и названия.

— Не читал, — ответил Кирион, даже не взглянув на находку человека-ворона.

Показывая свое равнодушие и нежелание болтать, он надеялся избавиться от этого маленького чужака, подспудно внушавшего ему некое беспокойство.

— Вы, похоже, ищете какую-то диковину, — заключил мужчина, как ни в чем не бывало втиснув книгу на место. — И уж я-то вас понимаю. Знаю, каково это — хотеть то, чего нигде уж нет. Не приходилось ли вам слышать о книге, особенной такой книге, которая и не… словом, которая не есть книга о чем-то, а сама и есть это что-то?

Эти слова неприятного незнакомца вдруг заинтриговали Кириона.

— Звучит интересно, — начал было он, но мужчина-ворон вдруг громко каркнул:

— Вот он! Явился! Извините, покину вас.

Хозяином оказался гладковыбритый лысый джентльмен, двигавшийся с нетипичной для столь тучных людей грацией. Он пожал руку человеку-ворону, и вместе они пошли что-то обсуждать вполголоса. Их речь была слишком тихой, чтобы Виктор мог различить хоть слово, а потом хозяин, этот гробовщик книжного дела, и вовсе повел гостя прочь, в темноту по ту сторону стола. В дальнем конце черного коридора вдруг ярко очертился освещенный прямоугольник — это отворилась дверь, приняв в себя массивную тень о двух головах.

Оставшись наедине с собой среди никчемных нагромождений никчемных книг, Виктор почувствовал себя брошенным и никому не нужным. Ожидание вдруг стало оскорбительным, а желание пройти следом за лавочником и гостем — нестерпимым. Поддавшись ему, Виктор осторожно ступил на порог тайной комнаты и огляделся.

Комната была тесна, и в ней стояло несколько стеллажей, образовывавших как бы комнату в комнате с четырьмя узкими и длинными проходами. С порога он прекрасно видел, как можно проникнуть в это убежище, однако изнутри доносился громкий шепот. Тихо ступая, он принялся обходить комнату по периметру, инспектируя взглядом изобилие странных книг.

Виктору сразу стало ясно — он попал в цель. Книги здесь были ключами к его долгому поиску, многообещающими и подстегивающими воображение. Что-то было написано на иностранных языках, ему незнакомых, что-то — языком шифрования, основанным на знаках привычных и знакомых. Попадались и такие тома, что содержали в себе плоды полностью искусственной криптографии; но в каждой из книг Виктор находил непрямое указание, некое значимое или косвенно намекающее отличие от ранее увиденного: непривычный шрифт, страницы и переплеты из неведомого материала, абстрактные диаграммы, не соотносимые ни с одним из привычных ритуалов или оккультных систем. Еще большее удивление и предвкушение вызывали некоторые иллюстрации — таинственные рисунки и гравюры, на которых были запечатлены существа и сюжеты, совершенно ему незнакомые и чуждые. Фолианты с названиями, вроде «Цинотоглис» или «Ноктуарий Тайна», содержали настолько причудливые схемы, настолько непохожие на все известные тексты и трактаты по эзотерике, что Виктор понял: он на верном пути.

Шепот стал громче, хотя слов по-прежнему было не разобрать. Виктор обошел угол огороженной стеллажами внутренней комнатки и с замиранием сердца обнаружил проход между книжными полками. Его привлекла на первый взгляд неприметная книжица в сероватом перелете, косо стоявшая в широкой щели между двумя увесистыми томами во внушительно выглядевших обложках. Книга стояла на самой верхней полке, и, чтобы достать ее, ему пришлось подняться на цыпочки. Пытаясь не выдать своего присутствия звуком, он все же наконец сумел поддеть книгу указательным и большим пальцами, крайне аккуратно выдвинуть ее с полки и расслабиться до своего обычного состояния. Хрупкие от времени страницы запорхали в его пальцах.

Перед его глазами разворачивалась хроника странных сновидений. Однако, вчитываясь, он погружался не в повествование о странных снах, а непосредственно в эти сны. Язык книги казался диким и неестественным, имя автора нигде не упоминалось. Казалось, текст в нем и не нуждается, говоря сам за себя и исключительно с собой: слова изливались подобно потоку теней, которые некому и нечему отбрасывать в мире людей. Несмотря на эзотерическую иносказательность, текст оказывался странным образом внятен — и в душе читающего описанный мир пускал глубокие корни, создавая внутреннее восприятие явления, которому буквы, оттиснутые на обложке книги, давали имя. Водя пальцем правой руки по выбоинам этих букв, Виктор Кирион не мог не почувствовать их физику. Интуиция сама восполнила созданные стариной пропуски: Вастариен. Могла ли эта книга быть своего рода призывом к миру в стадии зарождения? И был ли это вообще мир — или, скорее, иррациональная суть мира, лишенного всех естественных проявлений в результате безумного алхимического преобразования? Каждый прочитанный абзац являл его разуму образы и сюжеты столь необычайные, притягивающие и отталкивающие одновременно, что его собственное чувство нормального грозило сойти на нет в ходе чтения. Похоже, в том мире властвовала ничем не стесненная причудливость, а несовершенство превратилось в источник чудесного — перед его глазами проходили, один за другим, удивительные примеры нарушения правил физики и метафизики. Страницы книги дышали ужасом — но то был ужас, не омраченный чувством потери или тоски по прежним радостям или несбывшимся надеждам на спасение. Нет, то был ужас, говоривший об искуплении через вечное проклятие. И если считать Вастариен кошмаром — то был воистину кошмар, но преображенный в корне совершеннейшим отсутствием спасения от него: кошмар, ставший обыденным.

— Прошу прощения, не заметил, что вы пришли, — сказал хозяин магазина высоким тонким голосом. Он только что вышел из внутренней комнатки и застыл, скрестив руки на широкой груди. — Пожалуйста, ничего здесь не трогайте. И книгу тоже отдайте. — Он вытянул руку, но потом опустил ее, взглянув Виктору в глаза.

— Я хочу купить ее, — произнес Кирион. — Если…

— Если цена будет разумной? — закончил за него торговец. — Вы, наверное, сами не до конца понимаете, какая ценность у вас в руках. А стоимость… — Он вытащил из кармана пиджака блокнот, тщательно вывел что-то на чистой странице, оторвал ее и протянул Виктору.

Карандаш сразу канул в карман, заявляя о невозможности всякого торга.

— Может, мы договоримся? — запротестовал Кирион.

— Боюсь, что нет, — ответил торговец. — Книга, которую вы держите в руках — как и почти все, что здесь представлены, — уникальна, единственный экземпляр, и…

На плечо торговцу легла рука, лишая его голоса. Вороноподобный мужчина вышел в проход, глянул на обсуждаемый товар и спросил:

— Не находите ли вы эту книгу несколько… сложной?

— Сложной, — эхом повторил Кирион. — Не знаю, если вы имеете в виду, что она написана странным языком, я, конечно, соглашусь, но…

— Нет, — покачал головой торговец, — это совсем не то, что он имел в виду.

— Прошу прощения, мы на минутку, — сказал мужчина-ворон.

И они снова удалились во внутреннюю комнату и шептались там некоторое время. Затем хозяин лавки вернулся и объявил, что случилось досадное недоразумение. Книга, конечно, представляет собой весьма любопытный экземпляр, однако же ее цена намного ниже только что заявленной. Пересмотренная стоимость книги была достаточно высока, однако вполне Виктору по средствам — и он расплатился сразу, без отлагательств.

Так началось увлечение Виктора Кириона определенной книгой… и определенным миром внутри этой книги. Проводить черту между ними, впрочем, было ошибочно — книга не просто описывала мир, она содержала его.

Каждый день он погружался в гипнотическую реальность фолианта. Вечера напролет он изучал фантастический рельеф, сокрытый старыми страницами. Нереальное в книге достигло высшей точки — или, напротив, коснулось самого дна, образовав парадиз истощения, смятения и запутанности, где реальность заканчивается и жизнь продолжается на ее руинах. Вскоре он понял, что всячески желает вернуться в книжную лавку о двенадцати углах и расспросить толстого торговца о книге, узнать правду о том, как она оказалась на его полке.

Придя к магазину одним серым вечером, Виктор Кирион, к удивлению своему, застал дверь запертой. Ручка не поддавалась ни на йоту. В помещении, впрочем, горел свет. Достав из кармана монетку, он принялся стучать ее ребром по стеклу. Наконец кто-то вышел из темных недр лавки.

— Закрыто! — раздался голос книготорговца из-за стекла.

— Но… — возразил Кирион, указывая на наручные часы.

— И все же! — почти крикнул толстяк. Впрочем, увидев, что Виктор уходить не намерен, он открыл дверь и высунулся наружу: — Чем я могу вам помочь? Сейчас закрыто, но если вы приедете в другой раз…

— Я хотел спросить вас кое о чем. Помните ту редкую книгу, которую я купил у вас несколько дней назад?

— Да, помню, — ответил торговец, будто бы вполне готовый к вопросу. — Я остался под большим впечатлением. Как и мой тогдашний… гость.

— Впечатлением? — не вполне понимая, переспросил Кирион.

— Мы оба были просто ошарашены, — кивнул торговец. — Он сказал мне тогда, что книга наконец-то обрела хозяина. Я согласился. А что мне еще оставалось?

— Простите, о чем вы?

Хозяин магазина растерянно сморгнул и смолчал. Несколько мгновений спустя он все же пустился в неохотное объяснение:

— А я-то думал, вы все уже поняли. Он не связывался с вами — мужчина, который был здесь в тот день?

— Нет. Зачем ему?..

Торговец снова моргнул.

— Ладно, не стойте там, — выдал он вдруг. — Холодает. Проходите.

Когда Виктор ступил под своды магазина, хозяин высунул наружу голову и осмотрел лестницу, по которой спустился посетитель, и улицу — до того предела, куда доставал взгляд. Закрыв после дверь, он потянул Виктора в сторону и шепотом заговорил:

— Есть только одна вещь, о которой я хотел бы вам рассказать. В тот день я не ошибся с ценой книги — сказал вам как есть. Именно ее и заплатил тот человек — за малым вычетом той суммы, что внесли вы. Я никого не обманул… уж точно не его. Он был бы рад заплатить и больше за то, чтобы эта книга попала вам в руки. Я не совсем уверен в его мотивах… но вы-то, я думал, должны были знать.

— Но почему он просто не взял ее себе? — удивился Кирион.

Лицо торговца приобрело растерянное выражение:

— Ему она не нужна. Возможно, было бы лучше, если бы вы не выдали себя, когда он задал вам вопрос о ней. Он понял, как много вы знаете.

— Но я ничего не знаю сверх того, что вычитал в самой книге. Я пришел сюда, чтобы узнать, как она к вам попала.

— Как попала? Это вы мне лучше расскажите. Я даже не знал, что такая у меня есть. Я оценил ее с ходу, прямо из ваших рук. Не поймите неправильно — я ни о чем вас не прошу. Я уже нарушил всякую этику моей профессии. Но случай исключительный. Даже странный… если вы взаправду уже читали эту книгу.

Виктор почувствовал, что окончательно запутался в этих недомолвках. Скорее всего, все это мистификация. Или даже прямой обман. Поэтому, когда букинист приоткрыл дверь и распрощался, он покинул магазин без сожалений.

Но вскоре он узнал, почему книготорговец был так впечатлен им и почему похожий на ворона незнакомец был столь щедр. Даритель книги был слеп к ее тайнам и спустя некоторое время пришел к выводу, что единственный путь к овладению ими — выкрасть их из головы того, кто поймет написанное, из головы правомочного читателя. Виктору наконец стала ясна подоплека происходящего с ним, истинный смысл странных ночных мытарств.

Однако правда не появилась перед ним сразу же четкой картиной. Мгла, отступая, обнажала черты Вастариена несколько ночей кряду. Безымянные и безграничные территории обретали четкость и объем. Угловатые монументы нависали над головой, вырастая на глазах, приковывая к себе взгляд. Постепенно прояснялись детали и оттенки цвета, творение овеществлялось и усложнялось в черной утробе сна. Улицы извилистыми внутренностями протягивались через тело города, и тонкая мускулатура теней обволакивала выступавшие кости-дома.

Но мало-помалу Кирион начал замечать, что процесс стал меняться в самой своей основе. Мир Вастариена, казалось, все больше и больше терял свою последовательность, свою самодостаточность. Однажды ночью, когда его взор охватил всю загадочную и неровную форму данного сновидения, та будто бы ускользнула, оставив его на краю бездны. Заветный призрак отступал вдаль. Теперь он видел лишь одну улицу, окаймленную двумя сходящимися рядами зданий. И на противоположном конце той улицы, поднимаясь выше самих зданий, застыла большая темная фигура. Этот колосс не двигался и не говорил, но тем не менее почти заслонял собой горизонт, в который, казалось, упиралась единственная оставшаяся улица. С этой позиции возвышающаяся тень впитывала в себя все остальные формы, постепенно вырастая по мере того, как сновидение убывало. Очертания титанической фигуры казались очертаниями человека… но в то же время — очертаниями черной хищной птицы.

И хотя Виктор Кирион всегда успевал проснуться до того, как стервятник пожирал без остатка то, что ему даже не принадлежало, не было никаких гарантий, что все так продолжится и что когда-нибудь весь сон не перейдет к птицеподобному чужаку. И тогда он решился на действие, которое требовалось совершить, если он, Виктор, хочет сохранить свою долгожданную грезу-сокровище.

Вастариен, прошептал он, стоя посреди голой маленькой комнаты, залитой лунным светом, обращаясь к теням, забившимся в углы. Монолитная металлическая дверь отныне препятствовала его бегству. В двери той было маленькое квадратное оконце из толстого стекла, через которое за мужчиной можно было наблюдать денно и нощно. Непрерывная паутина колючей проволоки обвивала окно, за которым вдалеке виднелся город, но не Вастариен. Никогда, раз за разом повторял голос, что мог быть его собственным. Потом настойчивее: так я ему и сказал. Я сказал ему! Никогда, ни за что, никогда.

Когда дверь распахнулась и мужчины в больничной униформе вошли в палату, Виктор Кирион отчаянно кричал и пытался забраться вверх по преграждающей доступ к оконному стеклу решетке, будто не понимая, что освобождение так ему всяко не светит. Его стащили на пол и поволокли к кровати, накрепко привязали к ней за запястья и лодыжки. Следом за санитарами в палату вошла медсестра, держа тонкий шприц, увенчанный серебряной иглой.

Пока вкалывали успокоительное, он продолжал бредить. Бред этот присутствующим в палате приходилось слышать уже не раз. Каждый новый приступ развивал старую тему — его, Виктора Кириона, заключили сюда несправедливо, так как человек, у которого он отнял жизнь, помыкал им, пользовался самым ужасным способом — таким, что объяснить его решительно невозможно, так как никто в это не поверит. Тот мужчина не мог прочитать книгу — ту самую книгу — и поэтому крал у него навеянные ею сны.

— Крал мои сны, — тихо бормотал Кирион, отдаваясь на милость лекарства. — Крал мои…

Санитары простояли у его кровати несколько минут — разглядывали его, не промолвив ни слова. Потом один из них, указав на книгу, все же осмелился спросить:

— Что нам с ней делать? Сколько раз изымали — и всегда появляется еще одна.

— Не знаю. Бессмыслица какая-то. Все страницы пусты.

— Так зачем он ее все время читает? Ему больше делать нечего?

— Думаю, надо рассказать главному врачу.

— А что мы ему скажем? Что кое-какому больному следует запретить читать какую-то конкретную книгу, потому что он становится буйным всякий раз, когда так делает?

— Да, что-то вроде того.

— Но тогда они спросят, почему мы не можем отобрать у него книгу. Почему не уберем ее насовсем. Как на такое отвечать?

— Никак. Если скажем все как есть — примут за таких же, как он, сумасшедших. Того и гляди, в соседние хоромы упекут.

— А если бы кто-то спросил, что для него значит эта книга… и как она называется… каков был бы наш ответ?

И, словно отвечая им, убийца-безумец, привязанный к кровати, произнес единственное слово… но смысла его санитары не поняли. Ежедневно сталкиваясь со сверхъестественным, они все же не обладали достаточной степенью просвещённости. Они были пожизненно привязаны к собственным телам, в то время как он теперь находился в месте, ничем не обязанном материальному существованию.

Ни за что он не покинет этот город странных чудес. Никогда.