Перед тем как грянули эти страшные события, природа взбунтовалась.

Мы ощущали ее горячечный протест везде — и в городе, и за его пределами. А мистер Марбл, надо полагать, чувствовал особенно тонко: исхаживая путь от города до поселка, он постигал приметы сезона глубже и острее и на основе этих постижений выстраивал прогнозы, в которые никто тогда не верил. На календаре в моей обители картинка сменилась под стать ходу времени: хрупко-коричневые снопы кукурузы на фоне сельского дома и амбара, сад — весь в красной листве, а над всем этим — темное-темное небо. Но, как мне кажется, красоту подобных идиллий извечно и исподволь подтачивает некая порча — неопределенная, уловимая лишь на самых кончиках наших ощущений. Что-то странное и скрытное вдруг пробралось во сны селян и заговорило — тонким, не сулящим ничего хорошего голоском. В воздухе разлилась горечь скисшего кагора, листья деревьев заиграли необычайно яркими красками, что в городе, что в лесу: даже звезды, казалось, засветились ночами по-новому — дерганым, болезненным светом, будто зараженным этой земной лихорадкой природы. А вот огороженное шатким забором поле за городом, к которому были обращены окнами окраинные дома, стояло незыблемо, и луна неизменно высвечивала в самом его центре фигуру молчаливого сторожа остроконечных кукурузных стеблей — одинокое пугало с раскинутыми в сторону, как у распятого, руками и поникшей, будто во сне, головой.

Гулявший в поле ветер трепал заплатанную материю, свистел в прорехах фланелевых рукавов. Но только пугало было подвластно ему, и только оно благодаря ему выглядело живым на всем огромном поле — ибо желтые стебли кукурузы кругом стояли недвижимо, и даже ветки деревьев в чащах вдалеке не смели шелохнуться, погруженные в вечерний транс. Иные очевидцы брали на себя смелость утверждать, что видели, как пугало самовольно обращало безликую голову к небу и вздымало руки, будто в молитве, или что ноги его порой судорожно дергались, как у висельника. Разыгравшееся в поле безымянное действо той ночью, как выяснилось, видели многие, но лишь единицы решились, сохранив в памяти видение, посетить проклятое место следующим пасмурным утром — в их числе был и я.

Неприкаянно бродили мы по полю, оглядывая погибший урожай, и искали следы бесовского разгула, обходя по большой дуге пугало — будто то был сам Бог на кресте в поношенном костюме. Наши поиски ни к чему не привели, и мы вернулись в город сконфуженными. Небо укрылось за свинцом облаков, лишая нас света, — а в нем мы так нуждались после неспокойной ночи! Серело кругом все: и стены ферм, и даже плющ, обвивший их кладку, выцветший и ссохшийся, подобно венам мертвеца. Застывшая серость, будучи лишь частью картины на фоне ярких цветов леса и трав, не могла довлеть, но казалось, что буйство красок служит временной маской чему-то, чья истинная гамма еще более безотрадна и губительна.

В такой обстановке трудно было примириться с нарастающими страхами, а тут еще открылось, что земля на поле, в особенности — близ шеста пугала, была теплой, что совсем нехарактерно для этого времени года. Пошла молва о том, что за странный гул, заполонивший воздух, в ответе были не цикады, а некий невиданный источник под землей.

К вечеру, когда уже начало смеркаться, на поле остались лишь несколько человек, включая старого фермера, которому принадлежал этот дурнославный кусок земли. Мы не удивились, когда старик подошел к пугалу и стал рвать его на куски, — что-то подобное, некое иррациональное и притом сильное желание, назревало уже давно. И мы с воодушевлением присоединились — вырвали соломенные руки, стащили одежду, — и нашим глазам предстал остов: зрелище странное и нежданное.

Остов чучела, как нам казалось, должен был состоять из двух сколоченных крест-накрест жердей. Набивщик пугал позже заверял нас, что не использовал никаких непривычных материалов в этой своей работе, однако та фигура, что явилась нам, была совершенно другой. То был черный, будто бы обугленный человекообразный силуэт. Он выглядел так, словно вырос из земли и облепил жерди черным мхом: в искривленной этой его черноте угадывались деформации дерева, сраженного молнией. Даже в сумерках эта чернь выделялась, привлекала взгляд абсолютным отсутствием какого-либо цвета, кроме истинно черного. Как мы быстро поняли, стоять напротив этой фигуры было все равно что находиться на краю темной бездны, которую не пронзает ни взгляд, ни луч, ни фонарь. На ощупь темная масса оказалась и вовсе будто вода: никакого ощущения реального, овеществленного. Руки тех, кто ощупывал фигуру, словно проходили над последом теплого темного пламени, чей источник непрестанно передвигался, ведомый кем-то или чем-то живым. Терпеть это ощущение долго ни у кого не выходило — энтузиасты один за другим отходили в сторону, подальше от странного пугала.

— Дьявольской этой штуке не место на моей земле, — заявил старик-фермер и направился к амбару.

Как и все мы, он потирал ладони друг о дружку, словно в попытке стереть ощущения от прикосновений к пугалу.

Возвратился он с охапкой садовых инструментов. Задача виделась предельно простой: почва на поле была податлива, и нескольких взмахов большой лопаты хватило бы для того, чтобы добраться до основания шеста. Но подкоп сделать так и не получилось, а когда старик попробовал срубить пугало с шеста, лезвие топора увязло, будто угодив в трясину. Сколько мы не тянули за рукоять — топор так и не вышел. Пришлось оставить его.

— Будто следом за ним увязаешь, — пробормотал фермер, но мы едва ли расслышали его из-за гула. Он усилился — поле окружил рой пчел: усилился аккурат тогда, когда мы попытались избавиться от черного пугала.

Мы покидали поле в безлунной тьме, обуреваемые сомнениями и страхами, перешептываясь и думая, что же будет дальше. Мы говорили шепотом… но никто не мог сказать, почему.

Великое полотно ночи опустилось на пейзаж, затмевая поле старого фермера. Многие в городе не спали в те мрачные часы. Почти в каждом доме сквозь занавески на окнах был виден мягкий свет. Наши жилища казались игрушечными на фоне циклопической тени, павшей на город. Над крышами домов висели уличные фонари — маленькие рукотворные луны средь густой листвы вязов, дубов и клёнов.

Следующим утром, не вполне оправившись от новой порции плохих сновидений, мы вернулись на поле. Старик-фермер ждал нас там. Пугало исчезло — на том месте, где оно раньше было, осталась лишь глубокая яма, сделанная нами в попытках добраться до основания шеста. Впрочем, за ночь она зримо углубилась — дно воронки ушло вниз и потерялось во мраке.

— Провалилось под землю, — подытожил фермер. — Вы аккуратнее-то на самый край ступайте, а то не ровен час — соскользнете…

Мы окружили яму и принялись вглядываться, пытаясь увидеть дно, — какое там! Даже солнце было бессильно. Никаких идей по поводу произошедшего высказано не было. Кто-то взялся за лопаты, видимо намереваясь забросать яму землей, но фермер остановил их:

— Зряшное дело. — Подняв большой камень, старик швырнул его в воронку. Мы ждали и ждали эха; мы припали к земле и слушали, но всё что мы смогли услышать — отдалённый гул, напоминающий жужжание целого роя невидимых насекомых. В конце концов мы накрыли яму досками и возвели из раскиданных комьев земли ограду.

— Быть может, весной у нас появится шанс, — сказал кто-то, но старик лишь усмехнулся:

— Никакой толковой весны у нас не будет с этой прогретой землей.

…Город накрыло настоящее сновидческое бедствие — природа прокралась в наши отдыхающие умы и наполнила их образами кишащей в глубине почв жизни и гниющих цветочных полян. Во снах нас вовлекли в пышный карнавал увядания — даже воздух являлся нам красной взвесью трупных паров: морщинистая маска распада, вся в пятнах и рубцах, подстерегала всюду. Ее гротескные ужимки читались на коре и узорах увядших листьев. Хрупкая кожа кукурузных стеблей и мертвых семян растрескалась на множество ее кривых усмешек. Ее безумные, кровоточащие цвета окрасили наш быт.

Несмотря на грубую осязаемость, за занавесом в самом сердце сновидений оставалось нечто призрачное. Оно двигалось в тени, присутствуя, пронизывало реальность — но не принадлежало к ней. Мы не могли угадать его за-предельный источник — нечто приходило из той сферы, о которой нам рассказывала осенняя ночь, когда лоскутные поля лежат под лунным светом и дикий дух проникает в суть вещей, когда веет из сырой бездны и вязкого мрака великим весенним поветрием — и в холодной пустоте пространства под бледным пристальным взглядом луны является болезненный лик со впалыми щеками и пустыми глазницами.

И именно к луне наш ищущий утешения взгляд с надеждой обращался, когда мы просыпались в страхе, переполненные чувством болезни, ощущением того, что иная жизнь прорастает в нас, пытаясь обрести последнее воплощение в телах, которые мы всегда считали своими.

Для нас было облегчением узнать, что кошмары одолевают весь город, а не отдельных его жителей. Нам больше не нужно было скрывать свое беспокойство при встрече на улицах под пышными тенями деревьев, которые не сбросили свою пеструю листву, это свое издевательское оперение странного времени года. Мы стали довольно-таки эксцентричным обществом, для которого приход дня не означал конца ночных треволнений.

И конечно же, мистер Марбл, этот точильщик, что предсказал приход беды за несколько недель до того, как ее симптомы нахлынули разом, стоял особняком. Он все так же утверждал, что листья — это страницы некой тайной книги, чьи багряно-золотистые шифры можно было при желании прочитать.

— Вы взгляните на них, — призывал он. — Не на эти отдельные цвета — на общую картину. Эти листья… они же мертвы, но что-то в них живет сейчас, что-то хочет прорваться наружу. Картина — неужто вы не видите ее?

Мы увидели… но позже, много позже. Детали картины проявились не только в хроматических узорах листвы, их можно было найти везде — на влажных стенках в погребах, где средь сырой и неровной кладки нет-нет да и мелькнет отвратная карикатура на человеческое лицо; на половицах, в запутанных и ссохшихся корнях деревьев, выбивающихся из земли… С одной стороны, можно было подумать, что помянутая Марблом картина — этакая гравюра на знакомую бытовую тему, но сколь много чуждого, сколь много того инородно-сновидческого проявлялось в ней.

И вскоре мы вслед за Марблом-точильщиком научились читать великую книгу осеннего многоцветья — хоть он и по-прежнему оставался искуснее всех нас. Даже при теперешнем положении дел он остался в стороне — каким всегда и слыл из-за своих странных речей и чудаковатых загадок. Детям Марбл любил загадывать такую: ночью по ветру летает, вертолет напоминает. Тем же, кто был постарше, — такую: рук не имея, сцапать может, лиц не имея, корчит рожи. Его терпели — в конце концов, он хорошо выполнял свою работу и никогда не пытался взять с нас больше, чем требовалось, но ныне мы все чаще стали замечать, каким сделался Марбл рассеянным и отрешенным. Над точильным камнем, брызжущим искрами прямо в лицо, корпел некто с маской неизбывности, застывшей на лице, и с лихорадочным блеском в глазах. Общества этого незнакомца мы вынести не могли.

Конечно, изменения мы поспешили объявить временными — точильщик всегда отличался странностями: так, вестимо, ныне его посетила какая-то новая, до того не проявлявшаяся. На том и порешили, — но стоило Марблу пропасть с улиц совсем, как наши страхи возобновились: а тут еще и небывалые знамения вокруг нас, будто празднуя его исчезновение, стали набирать силу. В сумерках, на фоне темного неба, листва заполыхала фосфорным огнем, и к началу осени в реальности этого чуда уже почти никто не сомневался. От разноцветных листьев исходило мягкое свечение, создавая несвоевременную ночную радугу, которая везде рассыпала свои призрачные краски и окрашивала ночь в бесчисленные тона: золотистый персиковый и тыквенно-оранжевый, желтый медовый и янтарно-винный, яблочный красный и сливово-фиолетовый. Наливавшееся внутри листьев сияние бросало отсветы на тротуары улиц, на поля, на наши испуганные лица. Все искрилось в фейерверке новой осени.

Запершись по своим домам, мы приникли к окнам. Никто не удивился, когда стало понятно, кто бродит по городу в тот радужный канун, участвуя в безумном торжестве. Одержимец темного празднования шествовал по городу в трансе, с большим церемониальным ножом в руке, чьи острые края вспыхивали тысячами блестящих искр. Его видели одиноко стоящим под кленами, в калейдоскопе огней, пляшущих на его лице и на потрепанной одежде. Его замечали во дворах наших домов — черное пугало, сшитое из обрывков теней. Его видели крадущимся вдоль высоких деревянных заборов, ныне пребывающих в трепетном свечении. Наконец, он был замечен на определенном перекрестке улиц в центре города.

К тому времени мы знали, что должно произойти. Жрец прибыл за жертвой: настал канун всех канунов, и страшная потусторонняя тварь явилась, дабы взыскать с нас. Она выросла из земли на фермерском поле, из бездны, которую мы трусливо закрыли доской и присыпали грязью в жалкой попытке отгородиться от действительности. Ненасытное нечто готовилось получить желаемое — и мы, хоть и объятые страхом, чувствовали также обиду и возмущение. То должна была быть не слепая жатва, а разумный обмен — забранное полагалось возместить однажды! Да, всяко грядут времена вечной тьмы, когда жизни всех нас оборвутся и мы вернемся в землю, нашу прародительницу и кормилицу, но явление, которому мы ныне противостояли, виделось не чем иным, как несвоевременной алчной жатвой, нарушающей наше соглашение с природой и землей. Мы не могли предусмотреть его или догадаться о нем, и если здесь имел место некий естественный закон, то больше он походил на предательство или злостный обман со стороны самого мироздания. Все что нам оставалось — задаваться вопросом: что же творится? Имеем ли мы дело с чем-то от мира сего или же нет? Почему бы этому чему-то не запрятаться глубоко в суть природных явлений, скрыться за маской осеннего упадка, притворившись законом бытия?

Как бы там ни было, ответы на эти вопросы имели для нас наименьшее значение в ту ночь, когда жрец с наточенным секачом, подчиненный неведомой силе, вышел на главную улицу. Деревья засияли почти нестерпимым для глаз светом, а знойный воздух заполнился звуками, напоминавшими отрывистые смешки. Наша участь читалась во взглядах мистера Марбла, переползавших с одного дома на другой, и мы, не обманываясь, понимали, что будет кровь, много крови, что именно ее — в неуточненных объемах — требовало новое ужасающее божество.

Как и любая тварь человеческая в ожидании расправы, каждый из нас молился об избавлении, надеялся, что суровая участь как-нибудь обойдет стороной, заберет кого-то другого. Все мы трусливо взывали о том, чтобы смерть взяла ближнего заместо нас самих. Но позор наш не продлился долго: с улицы наружу нас стали звать те, кто по тем или иным причинам не попал домой.

— Он ушел, — сказал кто-то.

— Мы видели, как он углубился в чащу, — раздалось следом.

— Он поднял свой нож, но рука дрожала, словно он боролся с собой…

— …и в конце концов он ушел…

— …шагая будто против ветра, наклонился вперед, и каждый шаг давался ему с трудом… Боже, я так боялась, что он вернется на главную улицу!

— А я, — сказал мужчина, прибывший позднее всех, — если бы он все-таки задержался, так вот, я бы подошел к нему и сказал бы: бери меня, пощади остальных. Кровь есть кровь.

Но ни от кого не укрылась фальшь в его словах.

Несколько часов прошло, и мы сгрудились на главной улице, выжидая, не вернется ли мистер Марбл. Деревья окрест нас исчезли в собственном излучении, и в ночи воцарился покой — всякий звук умер. Так и не дождавшись никого, мы с опаской расползлись обратно по домам, из комнат которых будто выветрился дух зла, и вскоре город спал, не видя снов. Почему-то мы уверились в том, что в остаток этой ночи с нами уже ничего не произойдет.

Но на рассвете открылось, что кое-что все-таки случилось. Земля под ногами стала холодной. Деревья стояли обнаженные, а опаль покоилась на земле, как будто отсроченная смерть настигла каждый листик и яростно пожрала. Обыскав весь городок и окрестности, мы убедились, что странный сезон миновал… а вскоре на поле нашли тело мистера Марбла.

Точильщик, вытянувшись, лежал лицом вниз в куче грязи перед развалившимся пугалом. Когда мы перевернули его, он уставился на нас глазами столь же бесцветными, сколь само это пепельно-серое утро. Кисть левой руки была отсечена ножом — тем самым острым секачом, который он по-прежнему сжимал в руке правой.

Кровь растеклась по земле и почернела, запекшись на теле самоубийцы. Но те из нас, кто поднимал это обмякшее, почти ничего не весившее тело, вскоре поняли, что никакая это не кровь. Пальцы наши погружались лишь в легкую зримую тьму — послед твари, овладевшей погибшим и унесшей его в свою чертову берлогу. Но ведь мистер Марбл всегда был куда ближе к природе, чем мы… Отдав последнюю почесть, мы опустили его тело в самую глубокую могилу — и забросали землей.