Книга: Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой
Назад: Последняя царскосельская зима
Дальше: Роковой 1921-й

Развод

Он прибыл в Петроград в 20-х числах апреля. Остановился в меблированных комнатах, в гостинице «Ира», где они прощались с Анной Андреевной. Первым делом, конечно, позвонил Срезневским узнать о ней. Всю дорогу из Лондона в Петербург он думал об Анне, о том, как они заживут вместе с ней и сыном. Думал о сыне, который уже подрос. Теперь с ним можно было общаться, играть, быть ему товарищем. Он рассказывал потом И. Одоевцевой:
– Да, я так глупо и сентиментально мечтал. А вышло совсем не то…
Ему, видимо, хотелось чего-то стабильного в мире, где все рушилось.
Ахматова была у Шилейко. Она пришла к Гумилеву в «Иру», вместе они провели день и прощальную ночь. Наутро Анна ушла к Срезневским. Нелегко ей далось решение. Анна, видимо, не могла больше соглашаться на отведенную ей роль. Ей хотелось, как и большинству женщин, определенности. А также опоры, стабильности в разрушающемся мире. Дома в Царском Селе больше не было, он отнят. Сын и свекровь устроились в Бежецке. А в Петрограде ей негде было жить, как и Гумилеву, который снимал номера или останавливался у Лозинского.
С Шилейко, который ей казался верным, постоянным и надежным, Анна думала обрести нормальную семью. По крайней мере она надеялась на это. Гумилев не мог дать покоя и необходимой ей любви – мужской любви и обожания. Он друг, брат. И неверный супруг.
Объяснение произошло на следующий день. Когда Гумилев пришел к Срезневским, Анна Андреевна провела его в небольшую темно-красную комнату. Они сели на диван. И Ахматова сказала:
– Дай мне развод.
Он страшно побледнел. Так, что побелели губы. Для Гумилева это был удар в спину. Он не стал ни о чем спрашивать, только ответил:
– Пожалуйста. Я всегда говорил, что ты совершенно свободна.
Не просил остаться, не спрашивал ни о чем. Только:
– Ты выйдешь замуж? Ты любишь?
– Да, – ответила она.
– Кто же он?
– Шилейко.
Гумилев не поверил.
– Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко.
Анна так и не простит ему потом, что не остановил, не запретил уходить, отдал на волю человека, которого прекрасно знал. Говорил про него:
– Катастрофа, а не муж.
Но тогда она не могла еще до конца понять, к какому испытанию приговорена.
Почему он, мечтающий о семейном покое, так легко согласился ее отпустить? Конечно, здесь и боль, и обида, но что он, собственно, терял? Ведь они могли по-прежнему оставаться друзьями, к тому же у них рос сын. Скорее всего, Гумилев не представлял последствий этого решения. Но для него открылись просторы, а свобода всегда манила его.
Он размышлял во время объяснения у Срезневских:
– Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один… Теперь меня женят!
Возможно, ответ на этот вопрос есть в стихах Гумилева, написанных, скорее всего, именно тогда, в мае 1918-го:
Они спустились до реки
Смотреть на зарево заката,
Но серебрились их виски
И сердце не было крылато.

Промчался длинный ряд годов,
Годов унынья и печали,
Когда ни алых вечеров,
Ни звезд они не замечали.

Вот все измены прощены
И позабыты все упреки.
О, только б слушать плеск волны,
Природы мудрые уроки!

Как этот ясный водоем,
Навек отринуть самовластье
И быть вдвоем, всегда вдвоем,
Уже не верующим в счастье.

А в роще, ладя самострел,
Ребенок, брат любимый Мая,
На них насмешливо глядел,
Их светлых слез не понимая.

Здесь перед героями выбор: остаться вдвоем, «отринув самовластье» и не надеясь больше на счастье, на любовь, или все же стать жертвой ребенка с самострелом, амурчика, который не понимает светлых слез и ясного состояния души и готовится поразить своей стрелой этих уставших, некрылатых людей.
После объяснения Гумилев и Ахматова, видимо по настоянию Николая Степановича, отправились к Шилейко, чтобы поговорить втроем. Пока ехали в трамвае, Гумилев «по-товарищески» стал делиться соображениями:
– У меня есть, кто бы с удовольствием за меня пошел замуж: вот Лариса Рейснер например… Она с удовольствием бы…
Он тогда не знал еще, что Лариса уже замужем. Была еще «невеста» – Аня Энгельгардт. А еще Ольга Арбенина, да мало ли их, молоденьких барышень, слепо влюбленных в известного поэта?
Мужчины поговорили, пришли к какому-то общему решению. Формально они по-прежнему друзья. Одоевцева несколько иначе передавала со слов самого Гумилева его версию: «До сих пор не понимаю, почему Анна Андреевна заявила мне, что хочет развестись со мной, что она решила выйти замуж за Шилейко. Ведь я ничем не мешал ей, ни в чем ее не стеснял. Меня – я другого выражения не нахожу – как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: “Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться”. Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чье имя назвать? Но я сейчас же нашелся: “На Анне Николаевне Энгельгардт, – уверенно произнес я. – Да, я очень рад”. И я поцеловал ее руку: “Поздравляю, хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко в мужья вообще не годится. Катастрофа, а не муж”.
И гордый тем, что мне так ловко удалось отпарировать удар, я отправился на Эртелев переулок делать предложение Анне Энгельгардт, – в ее согласии я был заранее уверен».
Это была страшная ошибка. Очевидно, Гумилев был уязвлен, больно, жестоко, однако ничего не сделал, чтобы остановить жену. К тому же всегда доверял ей как человеку, глубокой личности. Анна же потом будет сожалеть, что все так случилось, что муж не отговорил ее, не остановил, а сдал Шилею… Оба чувствовали, что теряют нечто бесценное, но ничего не сделали.
Владимир Казимирович жестоко ревновал Анну, в особенности к бывшему мужу. Она все реже будет появляться в публичных местах, все меньше будет писать…
Гумилев же, вернувшись на родину, окунулся в литературную жизнь. Он так долго был отлучен от нее войной! Он затевает в кредит издание нового сборника «Костер», переводов «Фарфоровый павильон» и эпоса «Гильгамеш». На этот раз при переводе «Гильгамеша» Гумилев ни разу не обратился за помощью к В. Шилейко, тот увидел книгу уже напечатанной. Гумилевым дописана пьеса «Отравленная туника», начатая за границей.
И конечно, Николай Степанович очень быстро обзавелся новой женой – Аней Энгельгардт. Пока неофициально. Предложение он сделал тотчас после объяснения с Ахматовой. Это была его реакция на потрясение и обиду: ведь он ничем не стеснял жену, зачем же развод? Да еще из-за Шилейко. И первая, кто пришел ему на ум, была юная Аня, конечно Аня. Он явился на квартиру профессора Энгельгардта и, застав там «невесту», сообщил о намерении жениться на ней как можно скорее. Он рассказывал Одоевцевой: «Она всплеснула руками, упала на колени и заплакала: “Нет. Я не достойна такого счастья!”»
С мая 1918 года Гумилев жил в квартире С. Маковского на Ивановской улице. Хозяин оставил ее аполлоновцам, уехав в Крым, но уже не вернулся.
Лето 1918 года было для поэта плодотворным: тиражом 2000 экземпляров плюс 30 авторских вышел сборник «Костер», который назвали самой русской его книгой. Был издан незамеченный критикой «Фарфоровый павильон», сборник «свободных переводов» из китайской и корейской поэзии, созданный им за границей.
Гумилев, как всегда, переживал очередную влюбленность, на этот раз в будущую переводчицу и драматурга Е. Кунину. Все лето длился их роман, несмотря на готовящийся брак Гумилева с Аней Энгельгардт.
Это лето разводящиеся супруги общались довольно тесно. Гумилев часто бывал у Срезневских, Анна Андреевна бывала у него на Ивановской улице. Он читал ей пьесу «Отравленная туника» и «Два сна». Однажды у него на Ивановской, накануне их отъезда в Бежецк, собрались на чай Лозинский, Срезневские и Ахматова. Гумилев неоднократно уговаривал Анну дописать поэму, начатую в 1917 году. Много раз просил. Теперь же зашла о ней речь, и он пригрозил:
– Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но она напишет эту поэму.
Лозинский в ответ:
– «…Ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал!..»
Еще Михаил Леонидович все спрашивал:
– А где Шилей?
Видимо, не дождавшись внятного ответа, продекламировал из «Полтавы»:
– «Зачем король не средь гостей, зачем изменник не на плахе».
Но Анне Андреевне, очевидно, было не до смеха.
На Троицу Ахматова и Гумилев поехали в Бежецк навестить сына и родных. Развод уже был решен, но еще не приведен в исполнение. Анне Ивановне решили пока ничего не говорить. Однако мать не могла не почувствовать, не догадаться, что не все ладно. Она сразу же спросила:
– Можно вас в одной комнате положить?
Раньше и не думала об этом спрашивать.
– Конечно, можно, – был ответ.
Гумилев старался не выдавать своих чувств. Он всегда был сдержан. Бывало, сердился, но сдержанно. Его выдержку Анна оценила только в сравнении. Теперь он был безусловно расстроен, но лишь раз заговорил о разводе.
Они сидели в комнате, смотрели на сына. Лева возился с игрушками. Гумилев внезапно поцеловал руку Анне и с грустью произнес:
– Зачем ты все это выдумала?
«Это было все… – рассказывала она много позже Л. К. Чуковской. И добавляла с грустью: – Согласитесь, на этом ничего не построишь, этого мало, не правда ли?»
Они оба чувствовали, что совершают ошибку, но не решились остановиться. Состояние духа накануне развода у супругов было тяжелое. Они привыкали к понятию «только друг». Оба грустили. В Бежецке, когда они сидели на солнечном холме, Гумилев вдруг сказал:
– Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда.
Предчувствие ли его коснулось, грусть ли от расставания поглотила его чувства? Всего три года проживет он после развода…
А ее дарственная надпись на экземпляре «Белой стаи»: «Моему дорогому другу Н. Гумилеву с любовью. Анна Ахматова. 10 июня 1918. Петербург» (она еще по старому стилю ставит дату, в новой действительности это 23 июня). Сколько здесь скрытой нежности! Анна будто получила возможность бескорыстно выразить свои чувства: теперь ведь они с Гумилевым чужие.
Она всю их совместную жизнь отстаивала свою независимость. Независимость личностную, творческую. Иначе было нельзя, иначе она бы не могла состояться как поэт. Теперь же можно было выражать свои чувства, не боясь оказаться под давлением этого сильного характера, гумилевского волевого начала.
Однако развод дался им нелегко. Ахматова будет вспоминать лето 1918 года: «Очень тяжелое лето было… Когда я с Шилейко расставалась – так легко и радостно было, как бывает, когда сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Н. С. расставалась – очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно права, а перед Н. С. чувствовала вину».
А Гумилев скажет Валерии Срезневской:
– Она все-таки не сломала мою жизнь.
Потом, уже после развода, он задаст Анне Андреевне вопрос, который не давал ему покоя все годы их брака: кто был тот, первый, и когда это было. И она ему ответит, назовет имя.
В июле приезжала из Бежецка Анна Ивановна, которой все же пришлось рассказать о разводе. Сын водил ее знакомиться с будущими родственниками.
17 июля Гумилев гулял с Е. Куниной по городу, они услышали выкрики мальчишки-газетчика:
– Убийство царской семьи в Екатеринбурге!
Гумилев рванулся за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из рук страничку экстренного выпуска. Кунина вспоминала: «Вернулся, прислонился ко мне, точно нуждался в опоре. Подлинно, он был бел, и казалось – еле стоял на ногах. Раскрывал он листок – одну вдвое сложенную страничку – вечность. ‹…› Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился и только погодя сдавленным голосом сказал:
– Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу».
Для Гумилева царская семья – не только символ государственности. Он знал лично Александру Федоровну, которая была шефом гусарского полка, знал княжон и посвящал им стихи… Как пережила это известие Ахматова, неизвестно. Одно ясно, это было страшное потрясение для обоих.
5 августа они развелись. Аня Энгельгард была беременна и, видимо, настояла на разводе. До этого, скорее всего, не было необходимости. Может, и Шилейко подталкивал Анну Андреевну что-то предпринять, но она ничего не делала: не хлопотала, никуда не ходила, ни с кем не говорила и понятия не имела, как получить развод. Просто дали бумажку, что разведена с таким-то. Тогда это было предельно просто.
Но могла ли какая-то бумажка, выданная в домоуправлении, расторгнуть венчанный брак? Все было понарошку, на потребу дня. Перед Богом они оставались мужем и женой, ничего не изменилось. Да и что такое их развод, когда убили государя и всю его семью, когда рушился привычный мир…
Фактически на следующий же день состоялась свадьба Гумилева с Аней Энгельгардт. Такая же нарошечная. Однако он все же первый женился официально: Анна Андреевна и Шилейко официально станут мужем и женой только в декабре.
Теперь им предстояло в одиночку противостоять всем невзгодам и жизненным неурядицам, бедам и горю. Именно в одиночку, потому что каждый из них взвалил на себя непомерный груз чужой непростой судьбы и вздорного характера. Там, в новых браках, не было слияния, духовного единства, той «плоти единой». Гумилев избывал трудности в невероятном творческом подъеме, а Анна почти не писала и не появлялась в литературных кругах.

 

Поодиночке
В августе Анна Андреевна уехала с Шилейко в Москву. У него был мандат от новой власти, дающий право осматривать различные предметы, имеющие ценность, и накладывать на них печати. Они жили в Третьем Зачатьевском переулке («Переулочек, переул… / Горло петелькой затянул»). Ахматова тогда не любила Москву, это был чужой для нее город. И эта осень связалась в ее восприятии с холодом, неуютством жизни, отсутствием еды.
В сентябре они вернулись на несколько дней в Петроград. Анна виделась с Гумилевым, он был у них, читал стихотворения из сборника африканских стихов «Шатер», над которым работал в это время. В сентябре же Гумилев свозил в Бежецк новую жену для знакомства с родственниками.
Надо сказать, «Анна вторая» оказалась куда более неуживчивой, чем первая. Можно обвинить Ахматову в ревности и предвзятости, когда она говорила о второй жене Гумилева, но она была права. Свекровь с трудом принимала новую невестку, как и другие родственники. Ахматова рассказывала потом Л. Чуковской: «Даже свекровь моя ставила меня потом в пример Анне Николаевне. Это был поспешный брак. Коля был очень уязвлен, когда я его оставила, и женился как-то наспех, нарочно, назло. Он думал, что из нее можно будет человека вылепить. А она железобетонная. Из нее не только нельзя лепить – на ней зарубки, царапины нельзя провести».
Еще она говорила об Анне Николаевне: «Нежное личико, розовая ленточка, а сама – танк. ‹…› Она очень недобрая, сварливая женщина, а он-то рассчитывал наконец на послушание и покорность».
Да и самой Анне Андреевне, мало сказать, не повезло во втором браке. Гениальный ассиролог Шилейко в быту оказался грубым, безумно ревнивым, жестоким. Болезненным, мелочным, беспомощным и капризным. Более того, он еще способен был и на насилие. Конечно, Анна Андреевна будет скрывать это от друзей. Даже себе не признается, что ошиблась.
Рядом с бывшими супругами оказались люди хотя и не плохие, но неподходящие. Не их люди, чуждые, далекие от их духовного мира, от их веры.
Трудности нового времени преодолевали кто как мог. Гумилев забрал к себе на Ивановскую Анну Ивановну с Левой, а также смертельно больного, контуженного на войне брата с женой. Для него наступали тяжелые дни, как и для Анны, и для всей страны.
20 августа 1918 года в культурной жизни страны произошло великое событие: под руководством М. Горького было создано издательство «Всемирная литература», которое спасло от голода многих писателей и поэтов Серебряного века. Предполагалось перевести и издать произведения иностранной художественной литературы конца XVIII–XIX веков. Гумилев был привлечен в редколлегию издательства.
В сентябре, после покушения Ф. Каплан на Ленина и убийства Урицкого Л. Каннегисером, Совнарком объявил о «красном терроре». Расстреляли более пятисот «буржуев». Наступала суровая зима 1918–1919 годов: эпоха «военного коммунизма», холод и голод. Гумилеву приходилось трудиться день и ночь, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Он мало спал, был вечно голодный, все отдавая своим, продавал вещи, в частности костюм, который привез из Англии, а также книги, с которыми сложнее всего было расстаться.
Осенью открылся Дом литераторов, где в столовой можно было получить бесплатный обед, а также отапливаемое помещение для занятий. В особо отчаянный период можно было перебиться и здесь. Гумилев работал на износ. Основал для молодежи кружок «Арион» при университете. В ноябре выйдет сборник «Арион», и Гумилев в рецензии на него напишет, характеризуя стихи одной из поэтесс: «Стихи Анны Регатт – хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы и их. ‹…› Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество».
Николай Степанович, как всегда, объективен и строг в оценках и абсолютно беспристрастен.
В декабре Анна Андреевна вернулась в Петроград. Шилейко настаивал на оформлении их отношений, его не устраивал статус свободной Анны: в любой момент она могла уйти. В Петрограде кипит литературная жизнь, которая могла ее снова захватить. Так, верно, рассуждал он. И регистрацию брака взял на себя. Они поселились в служебной комнате Шилейко в северном флигеле Шереметьевского дворца – Фонтанного дома, как его называла Анна Андреевна. До революции Владимир Казимирович был учителем графских детей. Комната с тех пор так и осталась за ним.
Только при разводе выяснится, что этот брак был недействительным. Вольдемар Казимирович не развелся со своей первой женой, с которой был обвенчан. После 1917 года все церковные браки автоматически стали считаться и гражданскими, то есть законными. Выходит, он был женат, когда взялся оформлять новый брак. Правда, он говорил, что не признает теперь церковных браков.
И с этим оформлением тоже не все ясно. Шилейко ссылался на нотариат Литейной части, однако там не было обнаружено никакой записи. И никаких брачных свидетельств также не было. У новоявленных супругов была лишь справка из домоуправления о прописке, где они числились мужем и женой. Однако развод потом будет вполне официальным.
Как с этим обстояло дело у Гумилева, бог весть. Одно ясно, что это был тот же гражданский развод, если можно так выразиться, и гражданская регистрация в загсе или подобном учреждении.
Пережить зиму было сложно. Страшные морозы, холод, голод. Поэты встречались в бесплатной столовой, «как на том свете», по выражению А. Блока. Приходилось много работать за паек, за дрова. Все доставали с невероятными усилиями.
Анна замкнулась, все свое время посвящала новому мужу. Ей, неприспособленной к быту, приходилось придумывать еду, готовить на примусе, колоть дрова, часами писать под диктовку Владимира Казимировича. Гумилев привлек Шилейко к работе во «Всемирной литературе», таким образом помогая им выжить.
Плодились поэтические студии. Работы было столько, что Гумилев почти перестал писать стихи и очень огорчался из-за этого. Лекции, переводы, заседания редколлегий, занятия в кружках с молодежью. На себя совершенно не хватало времени.
В апреле он переехал с семьей на новую квартиру в доме 5/7 по Преображенской улице. Эта квартира останется за ним до самой смерти. 14 апреля у Гумилевых родилась дочь Елена. Не в честь ли Елены Дюбуше, неслучившейся любви Гумилева, она была названа? Впрочем, Вс. Рождественский вспоминал, как поэт говорил:
– Я хочу назвать ее Еленой в честь самой красивой женщины на земле, из-за которой греки осаждали Трою.
В мае Гумилев бывал у Шилейко и Ахматовой, дважды привозил к ним Леву повидаться с мамой. Если эти дни запомнились, значит, не так часто бывал у них. Левушка по-прежнему жил на попечении бабушки и обеспечении отца. В июне Гумилев отправил жену, мать и детей в Бежецк, где жить было легче.
Оставшись один, он снова стал писать. Именно в июне написано стихотворение «Память», вошедшее в его последний сборник. Он навещал Ахматову и Шилейко. Давал читать Анне Андреевне рукопись «Отравленной туники». Хвастал ей, что снова пишет после долгого периода молчания. Ей ответить было нечем. Однажды она вернулась домой и на столе обнаружила кусочек шоколада. Сразу поняла: Коля заходил, оставил ей.
В Доме Мурузи открылась студия «Всемирной литературы», Гумилев и Шилейко преподавали там. Когда Гумилев отлучался, скажем, в Бежецк, Шилейко заменял его. В течение лета поэт бывает в Фонтанном доме у Ахматовой и Шилейко. Ему необходимо общение с Анной, она по-прежнему родной, понимающий человек. А для нее, возможно, Николай Степанович являлся своего рода укором и напоминанием об ошибке, которую она совершила. И она никак не могла ему простить, что он продолжает жить, как прежде, будто ничего не произошло.
Лето выдалось необыкновенно жарким, но никто не уезжал на дачи, на каникулы. Приходилось много работать.
Летом 1919 года у Гумилева разгар романа со студийкой и поэтессой И. Одоевцевой. С ней он часто ездил в Царское Село, гулял в парках. При помощи студийцев тайком вывез из родного, теперь реквизированного дома свою библиотеку. Он переносил книги сначала в дом матери Н. Оцупа, потом перевез их в Петроград, на Преображенскую.
В конце мая и в июне Ахматова тоже гостила в Царском (теперь Детском) Селе у Рыковых, «на ферме». Ее подруга Мария Викторовна Рыкова была дочерью ректора Агрономического института и слушала лекции Гумилева в студии «Всемирной литературы». Пути бывших супругов постоянно пересекались, несмотря на то что Анна нигде не бывала.
Кстати, про учеников Гумилева Ахматова говорила:
– Обезьян растишь.

 

Все дальше друг от друга
В преддверии зимы 1919–1920 года в голодном Петрограде 19 ноября на набережной Мойки в доме купцов Елисеевых открылся Дом искусств, или Диск, как сокращенно его называли обитатели. У Диска была задача помочь выжить творческим людям в новую зиму «военного коммунизма». Это было государственное общежитие, снабжающееся питанием и дровами. На открытии Диска, ко всеобщему изумлению, были поданы карамельки, стаканы горячего чаю и булки – невиданная по тем временам роскошь. Блок вел шуточный протокол и записал: «Разносят настоящий чай, булочки из ржаной муки, конфекты Елисеевские. Н. С. Гумилев съедает 3 булки сразу». Неудивительно, ведь он все время голодал.
В Доме искусств открылись всевозможные студии взамен закрывшейся студии «Всемирной литературы». Гумилев взял на себя студию поэзии.
По сути Диск – самая настоящая коммуна. Обитатели ее работали за кров и хлеб. Гумилев тоже получил здесь комнату, оставив за собой и квартиру на Преображенской.
Семью поэт отправил на всю зиму в Бежецк, там не так голодно было. Ася (домашнее имя Анны Николаевны), конечно, тосковала, жаловалась в письмах на родных, все время что-то просила и рвалась в Петроград, к мужу. А у того в это время разворачивался в полную силу роман с актрисой О. Гильденбранд-Арбениной.
Анна Ахматова в конце 1919 года подписала договор с издательством «Прометей» на переиздание «Белой стаи». Основатель «Прометея» Н. Н. Михайлов был издателем Ахматовой. Однажды, встретив у нее Гумилева, он и ему предложил сотрудничество. В «Прометее» будут переизданы «Жемчуга» и «Колчан». Анна Андреевна подписала «Белую стаю», как обычно, своим поэтическим именем «Ахматова», за что Шилейко ее «чуть не убил». Она ведь теперь его жена, должна носить его имя.
Чем больше Анна старалась быть хорошей женой, тем больше Шилейко тиранствовал. Гумилев перестал у них бывать из-за дикой ревности Шилея. И не только Гумилев. Охотно принимались в доме студийки, будущие переводчицы, ученицы, но только не потенциальные соперники. Даже с Лозинским Шилейко перестал общаться – и тоже из-за ревности. Постепенно он удалил всех старых друзей из жизни Анны, их совместной жизни. На ее плечи свалились его постоянные болезни, забота о пропитании.
Редкие стихи Ахматовой, появлявшиеся в это время, говорят о многом. Вот ее поэтический портрет:
Я горькая и старая. Морщины
Покрыли сетью желтое лицо.
Спина согнулась, и трясутся руки.
А мой палач глядит веселым взором
И хвалится искусною работой,
Рассматривая на поблекшей коже
Следы побоев. Господи, прости!

Это не придуманное: «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»! Этим строчкам страшно верить, но почему-то веришь.
Казалось, Анна и этого не могла простить Гумилеву.
В январе 1920-го у Шилейко и Ахматовой побывал Чуковский. В комнате сыровато, холодновато, книги лежат на полу. Ахматова ласкова с Шилейко, поправляет ему волосы, называет его Володя, он ее – Аничка. Глаза ее иногда кажутся слепыми, говорит она крикливым, резким голосом, будто по телефону. Чуковский заговорил о Гумилеве: как ужасно, с его точки зрения, тот перевел Кольриджа. Анна Андреевна ответила:
– А разве вы не знали? Ужасный переводчик.
Чуковский отметил в дневнике: «Это уже не первый раз она подхватывает дурное о Гумилеве». Анна Андреевна потом говорила Лукницкому, что их пытались рассорить некоторые «доброжелатели», передавали сплетни, старались вызвать взаимную вражду. Она признавала и за собой некоторую неосторожность: могла что-нибудь сказать, а ему передали…
А Гумилев, скорее всего, даже не догадывался о том, как она живет. Он упрекал Анну в замкнутости, в нежелании что-либо делать, в отчуждении. Однажды даже сказал:
– Твой туберкулез – от безделья.
Если бы он знал!
В январе 1920 года Анна пошла в Дом искусств, чтобы получить деньги для Владимира Казимировича. Ей нужен был Гумилев, а он оказался на заседании. Анна села на диван в первой комнате. Здесь же был Б. Эйхенбаум. Через несколько минут Николай Степанович вышел. Ахматова обратилась к нему и назвала на «вы». Это поразило Гумилева: никогда они не были на «вы», разве что в отрочестве.
– Отойдем, – предложил Николай Степанович.
Они отошли, и Гумилев заговорил:
– Почему ты так враждебно ко мне относишься? Зачем назвала на «вы», да еще при Эйхенбауме! Может быть, тебе что-нибудь плохое передавали обо мне? Даю тебе слово, что на лекциях я если говорю о тебе, то только хорошо.
Анна была очень тронута тогда. Она чувствовала свою вину: да, была несправедлива иногда в разговорах с ним, не была в «примирительном» настроении, огрызалась на него и т. д. Гумилев был взволнован и встревожен, не понимая ее враждебности. Сам он по-прежнему относился к ней как к близкому, родному человеку, другу.
Конечно, они оба отказались от того, что их объединяло, ушли от назначенного пути. Однако Гумилев, как вполне удовлетворенный, самодостаточный мужчина, был щедр в отношениях, добр и благороден, да и по характеру был таков. Анна же страдала от ошибки как оставленная женщина, несчастная в новом браке. Признать же, что сама сделала выбор, а стало быть, сама виновата в том, как все сложилось, было непросто. Вот она и вымещала зло на Гумилеве. И тосковала по нему.
В апреле бывшие супруги снова встретились на нейтральной территории. Гумилев отвел Анну Андреевну к С. Бернштейну в лабораторию Института живого слова, чтобы там записали ее стихи в авторском чтении. Запись осуществлялась на фонограф. Сам Гумилев еще в феврале записал несколько своих стихов. Теперь он привлек и Анну, как всегда заботясь о ней. Что характерно, он представил ее С. Бернштейну как свою жену. Будто ничего не изменилось! И она, видимо, не протестовала, не стала разоблачать подлог.
Весной 1920 года у Ахматовой материально совсем худо. Шилейко получал во «Всемирной литературе» жалованье, которого хватало ровным счетом на полдня. И тут явилась Надежда Павлович с мешком риса от Ларисы Рейснер, приехавшей из Баку. Ахматова раздала весь рис страдающим от дизентерии соседям и знакомым.
Однажды Анна Андреевна пошла с кастрюлькой к знакомому, у которого можно было сварить суп. Он жил в Училище правоведения. Ахматова сварила суп, завязала кастрюльку салфеткой и вернулась домой. А дома ее поджидала сама Лариса Рейснер. Пышная, откормленная, в шикарной шляпе. Лариса пришла поведать Ахматовой правду о Гумилеве и была поражена увиденным: и этой кастрюлькой, и видом самой Анны Андреевны, и видом Шилейко, который был в скверном состоянии. Рейснер ушла, а ночью в половине двенадцатого пришла снова с корзиной продуктов.
Между тем в судьбу Ахматовой вмешивается снова Артур Лурье, который теперь занимал пост заведующего музыкальным отделом Наркомпроса. Он решил вырвать Анну из лап Шилейко: прислал за больным карету скорой помощи, и того увезли в больницу. С ишиасом держали месяц. За это время операция по спасению Ахматовой была завершена. Лурье предложил Ахматовой перебраться на квартиру к ним с Ольгой Глебовой-Судейкиной. Анна переехала. Следующим пунктом плана в обретении самостоятельности был поиск работы. Ахматова поступает на должность делопроизводителя факультетской библиотеки в Петроградский агрономический институт и получает казенную квартиру на Сергиевской улице. Ей выдали трудовую книжку, теперь Ахматова имела право на паек и жалованье, на дрова.
Когда Шилейко выписали из больницы, он плакался:
– Неужели бросишь? Я бедный, больной…
Анна ответила:
– Нет, милый Володя, ни за что не брошу: переезжай ко мне.
Ему это очень не понравилось, однако переехал. И теперь совсем другое дело: дрова, комната – все ее, она здесь хозяйка, она независима. И снова пошли стихи: она вернулась к себе, к творчеству. Стала появляться на вечерах, выступать. А тут развернулась история с созданием Петроградского отделения Союза поэтов.
Этот Союз был учрежден в Москве еще в ноябре 1918 года. Председатель Союза, а в июне 1920 года это был В. Брюсов, поддерживался самим Наркомпросом и имел широкие полномочия, доступ к печати. Из Москвы в Петроград отправили в качестве представителя Союза Надежду Павлович. Она сразу обратилась за поддержкой к А. Блоку, тот говорил с Гумилевым. Все понимали, что поэтам нужна материальная помощь, книжная лавка, пайки. Вопрос обсуждался во «Всемирной литературе». Летом 1920 года было организовано Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов, и Гумилев сыграл в его истории не последнюю роль.
Летом к Гумилеву приехала жена, которая не могла больше оставаться в Бежецке. Николай Степанович оказался в двусмысленном положении: его новая возлюбленная, Ольга Арбенина, была раньше подругой Аси, и теперь они обе следовали за ним. Обе с челками, выглядели, по выражению Арбениной, глупо, как гумилевские одалиски. Однако Арбенина даже жалела жену Гумилева: «Сидеть в Бежецке и скучать!»
Роман их затянулся, и даже появление Анны Николаевны ничуть ему не помешало. Гумилев был откровенен с Ольгой. Она вспоминала потом то немногое, что он рассказывал об Ахматовой. Говорил о ней всегда добродушно, с легкой иронией.
Гумилев считал, что каждый человек имеет свой внутренний возраст, коренной, иногда вечный. Так, он утверждал, что Ахматовой было 15, а потом сразу 30. А про себя говорил, что ему 13 лет.
Рассказывал о притворстве или актерстве Ахматовой. Вот она дома в Царском завтракает с аппетитом, смеется. Приходят гости, в особенности если граф Комаровский, «она падает на диван, бледнеет и на вопрос о здоровье цедит что-то трогательно-больное».
Арбенина вспоминала, как удивлялся Гумилев выбору Ахматовой, ведь у нее никакого романа с Шилейко не было. Да и сам Шилейко человек странный: Гумилеву и Лозинскому ни с того ни с сего целовал руку.
Противостояние
Становилось тяжело и душно жить, спасало только искусство. Гумилев прививал своим ученикам любовь к поэзии, умение высказаться в стихах, чтобы облегчить жизнь, свое духовное состояние.
Между тем Лариса Рейснер, С. Городецкий и Надежда Павлович объединили усилия по созданию пробольшевистского, «левого» союза поэтов. Их, разумеется, поддерживала новая власть, диктующая свои условия из Москвы. Что это могло означать для большинства петроградских поэтов? Что они будут всячески притесняться, лишаться возможности выжить. Все старания Горького хоть как-то обеспечить поэтов пайками, работой по силам пойдут насмарку. А главное, они будут лишены доступа к печати. По сути, на карту была поставлена жизнь большинства питерских поэтов, которые не разделяли большевистских взглядов. Партию «левых» в Союзе должен был представить А. Блок.
Лариса Рейснер обосновалась в Адмиралтействе и разъезжала с А. Блоком по городу в автомобиле, ранее принадлежавшем государю. Муж ее, Ф. Раскольников, на тот момент командовал Балтийским флотом. Еще один человек из бывшего круга Гумилева, Сергей Городецкий, служил в политуправлении Балтфлота. Он публично покаялся в прежних взглядах. 4 августа на вечере, устроенном в их честь, Блок выступил с приветствием.
Гумилев же рвался к деятельности в Союзе с желанием помочь товарищам. Надо ли говорить, что Ахматова была из его лагеря? Она ведь однажды, в 1918 году, отказалась выступать на вечере, где Блок читал «Двенадцать». Гумилев был, кроме прочего, ее единомышленником, человеком одной с ней крови. Для него разворачивался последний бой за правое дело. Он оставался верен себе и надеялся, что победит.
А пока, в августе 1920 года, Гумилев две недели живет в советском доме отдыха и в буквальном смысле отдыхает: возится с барышнями, заставляет их визжать и хохотать, читает им стихи и бегает с ними по саду. В его окружении юная Зоя Ольхина с рыжими волосами, отмеченная ревнивым оком Арбениной, посетившей Николая Степановича в доме отдыха. А 2 августа в Доме искусств состоялся вечер Николая Гумилева, где он читал свои стихи и сказку «Дитя Аллаха».
Ахматова была приглашена в организационную группу нового Союза поэтов, но вряд ли явилась на собрание этой группы. В августе 1920 года у Судейкиной ее встретил Г. Чулков, который поразился ее внешнему виду. Ахматова превратилась в скелет в лохмотьях, однако стихи прочла чудесные. Анна Андреевна готовила новый сборник «Подорожник», который должен был выйти в издательстве «Петрополис».
В сентябре Гумилев проводит в Диске первый вечер Союза поэтов. Его позиции в Петроградском отделении Союза укрепляются. Многие поэты недовольны экстремизмом «левых». Н. Павлович после отмечала: «Сам тон тогдашней петроградской литературной жизни отличался от московского. Если в Москве он определялся Маяковским, Есениным, Брюсовым, Пастернаком, то здесь – Блоком, Гумилевым, Ахматовой, Лозинским, Кузминым. ‹…› Блока поддерживали Рождественский, Эрберг, Шкапская и я; Лозинский, Грушко, Кузмин, Ахматова держались нейтрально. Большая группа молодежи объединилась вокруг Гумилева. Они были наиболее активны и гордились прозвищем “гумилят”».
«Гумилята» объединились чуть позже в Третий цех поэтов, из которого большого толка не вышло, но молодые поэты держались вместе и поддерживали своего учителя. Ахматову, естественно, в этот Цех Гумилев не пригласил. Да и что ей было делать там, среди «обезьян» Гумилева?
А. Блок тяготился своими обязанностями председателя Союза. Николай Степанович состоял в приемной комиссии Союза поэтов, и, конечно, требовательность его к поэтам, вступающим в Союз, не удовлетворялась лишь пролетарским происхождением.
Однажды во время работы приемной комиссии поэтесса Е. Полянская прочла кощунственные стихи о «младенце Иисусе». Гумилев встал и демонстративно вышел, а Рейснер, напротив, по-мужски пожала поэтессе руку со словами:
– Я вас понимаю, товарищ. Стихи очень хорошие.
Уязвленная Лариса не только рассказала Ахматовой о своем романе с Гумилевым и его мерзком по отношению к ней поведении. Она, казалось, последовательно мстила ему, терпеливо дожидаясь момента торжества.
Борьба между «революционерами» и «консерваторами» в Союзе обострялась. Блока и Гумилева противопоставляли и сталкивали лбами. Как Анна относилась к происходящему в Союзе? Павлович утверждает, что нейтрально. Да и до того ли ей было? Работа, ревнивый муж, цензура, запретившая ее сборник «Подорожник». Однако она была истинной петербурженкой, приверженницей классической традиции, которой враждебны нигилизм и революционные веяния.
С октября она служит на должности научного сотрудника при библиотеке Петроградского агрономического института. А вот с Ларисой Рейснер она, видимо, в неплохих отношениях, как товарищ по несчастью (в лице Гумилева). И благодарность за участие в виде продуктов имеет место. Ахматова просит Ларису в Риге опустить в почтовый ящик письмо племяннице, о которой давно нет вестей.
Осенью и зимой 1920 года К. Чуковский читает в Петрограде и Москве нашумевшую лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский». Он противопоставляет старую Россию в образе Ахматовой новой России – России Маяковского. Резонанс огромный, Маяковский сам присутствует на лекции в Москве. А потом нарисует шарж на Ахматову в «Окне сатиры Чукроста».

 

Рыцарь чести
В октябре 1920 года умер племянник Н. Гумилева Николай Сверчков, Коля-маленький. На войне Николай Сверчков был контужен и отравлен газами, после этого заболел туберкулезом. Его жена, урожденная грузинская княжна Софья Аслановна Амилахвари, уговорила его отправиться к ее родным в Кутаис, где у них было роскошное имение. Она рассчитывала, что там Николай Леонидович непременно поправится. Однако шла Гражданская война, им удалось пробраться лишь в Екатеринодар. Там Коля-маленький простудился, заболел воспалением легких и умер. Его жена вернулась в Бежецк и пережила его только на год.
Надо полагать, для Гумилева смерть любимого племянника и друга была серьезным ударом. Бурная внешняя жизнь поэта не исключала его внутреннего одиночества, которое, вероятно, ощущалось им в это время с особенной остротой. Нет понимания у молоденькой жены. Ахматова была чужой и неласковой. Погиб любимый племянник. Гумилев, подобно Пушкину, искал покоя и приюта у цыган, а конкретнее, у Нины Шишкиной-Цур-Милен. У нее он отдыхал душой, писал, работал, скрывался от суеты. Обычно равнодушный к музыке, слушал ее песни. Нина ничего не требовала от Гумилева, с ней ему было легко.
Тогда же, в октябре 1920 года, в Союзе поэтов совершился переворот. По настоянию многих поэтов Гумилев потребовал перевыборов самопровозглашенного, по сути, правления, которое называлось временным. На перевыборах на пост председателя была выставлена кандидатура Гумилева. Для «инициативной группы» Павлович – Рейснер – Блок это было совершенно неожиданно. Они рассчитывали, что перевыборы будут чистой формальностью, что ничего не изменится. Однако Гумилев победил с перевесом в один голос.
В стане «революционеров» началась паника. Павлович грозилась Москвой, туда полетели жалобы. Однако Гумилев не делал ничего противозаконного. Блок с облегчением сложил полномочия председателя Союза, им стал Гумилев.
Однако Николай Степанович не упивался победой. Он собрал делегацию из пятнадцати поэтов и явился с ними к Блоку домой просить Александра Александровича вновь занять место председателя. Блок согласился при условии, что всю работу по руководству Союзом возьмет на себя Гумилев.
И вот 21 октября Блок явился на вечер в клубе поэтов. И записал на другой день в дневнике: «Мое самочувствие совершенно иное. Никто не пристает с бумагами и властью. Верховодит Гумилев – довольно интересно и искусно».
Таким образом, в Москве стало известно о фрондерстве Гумилева. Очевидно, власти взяли его на карандаш. Гумилев противостоял партийной линии в искусстве, мешая создавать новое, партийное искусство. К тому же, вероятно, вызывали опасения и его лидерские качества. Гумилев вполне мог стать вождем молодежи.
А сам поэт уже предчувствует скорую гибель. В день рождения М. Ю. Лермонтова он решил заказать панихиду по убиенному поэту, по «болярине Михаиле». Звал с собой Арбенину, но она почему-то не могла пойти с ним. Пошла Одоевцева. Отстояв панихиду в Знаменской церкви и щедро одарив священника и хор, Гумилев повел свою спутницу в квартиру на Преображенской. Говорили о Лермонтове. Отогревая Одоевцеву возле печки, Гумилев сказал:
– Иногда мне кажется, что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но, когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру…
Потом спросил:
– Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?
Он чувствовал, что скоро уйдет. Может быть, отсюда его неумеренная жажда любви, жизни, такое количество девушек, которым он вскружил голову? Он хотел оставить память, хотел, чтобы о нем после смерти плакала какая-нибудь девушка, как плакала Ирина Одоевцева о Лермонтове.
Так было и с Ольгой Мочаловой, массандровской знакомой, с которой он встретился в Москве, когда поехал туда с М. Кузминым. Они были в Москве с 1 по 3 ноября, выступали в знаменитом Политехническом музее. В эти же дни Чуковский читал здесь лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский».
Москва удивила питерских поэтов тем, что была еда, что не видно было красноармейцев и арестованных, что существовала торговля. Однако зал Политехнического сдержанно встретил петроградцев. Стихи их не воспринимали, они казались старомодными, неактуальными. После концерта к Гумилеву в артистическую комнату вошел В. Маяковский. Время вражды прошло, они встретились как друзья. Гумилев извинялся:
– Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи.
Маяковский возразил:
– Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно.
Ольга Мочалова дожидалась Гумилева после выступления. Проводила его, потом ушла. На следующий день Гумилев, получив хороший паек («Едва увезли», – писал Кузмин в дневнике), уехал в Бежецк к семье, матери, жене, двум детям. Им повез все эти вкусные вещи из пайка.
Видимо, по приглашению питерских поэтов Маяковский приехал в декабре в Петроград. Выступал в Диске. Разговорился с Чуковским, речь зашла об Артуре Лурье, который в то время жил в Москве. Чуковский рассказал, как милая Ольга Судейкина одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков шила своих прелестных кукол, чтобы выжить, в то время как Лурье, ее муж, жил себе в Москве по-комиссарски.
– Сволочь! – сказал Маяковский. – Тоже… всякое Лурьё лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!
И действительно. По настоянию революционной богини Ларисы Рейснер Гумилева лишили пайка Балтфлота. Конечно, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев мог бесстрашно бросить в зал:
– «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя».
В зале поднимался протестующий ропот, но Гумилев перекрывал шум своим бесстрастным голосом, продолжая читать. И зал подчинялся ему, матросы аплодировали, отбивая руки.
А однажды матросы спросили поэта:
– Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?
Гумилев спокойно ответил:
– По-моему, вино и женщины.
И это в присутствии комиссара.
Лариса Рейснер возглавляла политотдел Балтфлота и курировала литературно-просветительское отделение при нем. У нее была власть отказать Гумилеву в пайке. Мандельштам, недавно вернувшийся в Петроград с Кавказа, рассказывал Ольге Арбениной, что Лариса плакала из-за Гумилева: тот с ней не кланяется. Однако у Гумилева были на то причины. Он не мог простить Рейснер убийство в Мариинской больнице деятелей Временного правительства, совершенного ее матросами и по ее приказу. Отношения их обострились до предела.
Ахматову в те дни терзала критика Чуковского, Брюсова и других авторов, которые называли ее поэзию односторонней, ушедшей в прошлое, исключительно женской по тематике. Это было, наверное, не менее болезненно.
Приходится вспоминать последние месяцы жизни Гумилева подробно, потому что в этот период ярко проявились все основные черты его личности. И еще так легче разобраться в сущности их отношений с Ахматовой. Почему-то ведь она считала себя виновной в его гибели. Не буквально, конечно, а как-то иначе. Потому что оставила его или позволила уйти.
С Ахматовой они были людьми одной крови, но она была в стороне от всех политических и нравственных битв, которые вел Николай Степанович. Он по возможности защищал незащищенных, отстаивал достоинство нищих, поруганных, втоптанных в грязь поэтов и писателей. И помогал выживать многим. Гумилев был обожаем молодежью, его едва не носили на руках. И конечно, он формировал вкусы, воспитывал, влиял. Передавал свои знания, свою энергию, свою любовь ученикам. Вопреки тому, что однажды сказал Анне Андреевне:
– Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы.
Иными словами, проповедовать в искусстве. Если в творчестве Гумилев не позволял себе отходить от принципов художественности, то «пасти народы» касалось лишь его педагогической деятельности. И конечно, поэт чувствовал, что времени осталось мало, что надо успеть…
В любом случае, такой авторитет у молодежи не мог не раздражать и настораживал врагов.
Эпизод со статьей Мережковского о «Всемирной литературе» тоже очень показателен. После визита в Советскую Россию Г. Уэллс написал и издал книгу «Россия во мгле». Мережковский, находившийся в эмиграции, в относительной безопасности, откликнулся на нее «открытым письмом». Уэллс восхищался замыслом «Всемирной литературы», людьми, которые в годы «военного коммунизма» совершали подвиг во имя спасения культуры. Мережковский же назвал деятельность «Всемирки» сплошным невежеством и спекуляцией. Дом наук и Дом искусств – коммуны художников и писателей, помогающие деятелям культуры выжить, – Мережковский определил как «две братские могилы», где деятели искусств и науки умирают в медленной агонии.
Статья была прочитана 22 декабря 1920 года на заседании «Всемирной литературы». Блок шепнул Чуковскому:
– А ведь Мережковский прав.
Гумилев же был оскорблен, смертельно. Он написал от имени редакционной коллегии издательства «Всемирная литература» проект письма-ответа, но его решили не посылать в западные газеты. Гумилев писал о членах редколлегии «Всемирки», о том, что среди них нет ни одного члена коммунистической партии. «Однако все они сходятся в убеждении, что в наше трудное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя».
Рыцарь чести продолжал отстаивать вечные ценности, которые каждый день подвергались сомнению.
Назад: Последняя царскосельская зима
Дальше: Роковой 1921-й