Глава 13
Куба
Как все было на самом деле
Хрущев пошел на попятную – он не только смирился с блокадой, но и вывел ракеты в ответ на угрозу нанести удар, причем без каких-либо дополнительных уступок со стороны Кеннеди (кроме обещания не вторгаться на Кубу, которое я и большинство американцев считали несущественным). Гарри Роуэн, как и я, считал, что шансы на перерастание этого противостояния в ядерную войну снизились до минимального уровня. На мой взгляд, президент Кеннеди и его помощники в ExComm также были уверены в этом. Как следует из моих записей, на второй неделе кризиса Гарри даже заметил: «По моему мнению, Исполнительный комитет считает вероятность начала ядерной войны очень низкой, хотя и завышает ее раз в 10. Комитет воспринимает ее как один к сотне». Сам же он, по его словам, считает шансы не выше, чем «один к тысяче».
Однако уже на следующий день после окончания кризиса, в понедельник 29 октября, Гарри обмолвился, что его босс Пол Нитце оценивает шансы развязывания ядерной войны в той или иной форме в случае нанесения удара по ракетам на Кубе как «довольно высокие». И это, по мнению Нитце, была самая низкая оценка в ExComm. Все остальные, как он считал, давали более высокую оценку.
Гарри поинтересовался, какую оценку, с его точки зрения, следовало бы дать. Нитце ответил: «Один к 10».
Я очень хорошо помню свою реакцию на слова Гарри в тот понедельник. Она была двоякой.
Сначала возникло недоумение: почему они оценивали риск так высоко? Уж кто-кто, а Нитце знал о новой разведывательной оценке. Может ли статься, что он и остальные, как и публика в целом, не поняли сущности новых данных или не поверили им?
Затем, с некоторым запозданием, пришла вторая мысль: «Один к 10?! Вероятность ядерной войны… А мы, чем мы занимались?!»
В соответствии с рекомендациями ExComm мы занимались следующим:
• устанавливали блокаду, рискуя спровоцировать вооруженный конфликт с советскими военными кораблями;
• вынуждали советские подводные лодки всплывать на поверхность;
• осуществляли разведывательные полеты над Кубой на больших и малых высотах;
• держали на боевом дежурстве в воздухе большое количество самолетов, рискуя возникновением аварий с участием ядерного оружия;
• продолжали вести разведку, даже после того, как несколько наших самолетов были обстреляны, а один сбит;
• вели полномасштабные приготовления (даже если это и был абсолютный блеф, он все равно воспринимался как реальность) к вторжению и воздушному удару.
За исключением опасного боевого дежурства в воздухе все эти действия нарушали международное законодательство, Устав ООН (если они не были санкционированы Советом Безопасности ООН). Что более важно, каждое из них угрожало спровоцировать как минимум неядерный вооруженный конфликт с Советским Союзом. Я лично, опираясь на здравый смысл, считал, что ставки в таком противостоянии были с геополитической точки зрения очень высокими и оправдывали определенные риски. Я был готов поддерживать неядерные угрозы и даже принять в какой-то мере риск развязывания неядерной войны. Короче говоря, я полностью подходил под определение сторонника холодной войны, работавшего в Министерстве обороны США. Мои субботние переживания по поводу нашей уступки в ракетном вопросе показали это с предельной ясностью.
Но чтобы вот так запросто принять 10 %-ную вероятность начала ядерной войны… лишь бы избежать открытого вывода ракет из Турции?
Что это за люди, на которых я работаю? Они в здравом уме?
Впоследствии Роберт Макнамара кое-что рассказал о своем настроении 27 октября: «В субботу перед тем, как в воскресенье Хрущев объявил о выводе ракет… и был сбит самолет U-2… вечером я ушел из Белого дома. Стояла чудесная осенняя погода. Меня преследовала мысль о том, что это может быть последний закат, который я вижу. Никто не мог сказать, что будет дальше».
Могла ли быть моя уверенность в предельной маловероятности ядерной войны настолько ошибочной? Могло ли так случиться, что они были правы?
Ответ на оба этих вопроса утвердителен, хотя и по разным причинам. Дело в том, что в субботу, 27 октября 1962 г., разворачивалась цепочка событий, которая вполне могла привести к концу цивилизации. Как близко мы подошли к концу? На расстояние одного шага.
И это несмотря на то, что оба лидера, Хрущев и Кеннеди, твердо решили, по моим представлениям, не доводить дело до вооруженного конфликта – они фактически были готовы договариваться, а не применять оружие. Так или иначе, и тот, и другой надеялся угрозами выторговать себе более приемлемые условия. Ради получения уступок они тянули с урегулированием, к которому были готовы. Тем временем их подчиненные (не ведая, что поддерживают блеф в торговле за условия) осуществляли реальные военные акции, которые могли запустить неконтролируемую цепочку событий и в конечном итоге привести в действие машину Судного дня.
* * *
Примечание: более половины столетия я делаю все возможное, чтобы как можно больше узнать об этом кризисе и извлечь уроки из него. Для моего нынешнего понимания кризиса обобщение познаний множества людей важно не меньше, чем рассекречивание материалов в Америке и России, начавшееся через десятилетия после событий и продолжающееся до сих пор. Это ясно видно по моим примечаниям к этой главе (и введению в части, касающейся Кубы). Я, однако, смотрю на них через призму своего секретного девятимесячного исследования ядерных кризисов, начало которому дала моя собственная причастность к событиям Карибского ракетного кризиса и желание понять, насколько ситуация была опаснее, чем я думал тогда.
Я намерен разместить на моем сайте ellsberg.net/Doomsday/cubanmissilecrisis как можно больше своих собственных материалов по кризису. Возможно, но, скорее всего, не сейчас, я напишу книгу такого же объема, как и эта, посвященную исключительно тому, что мне удалось узнать о Карибском ракетном кризисе и на какие факты опираются мои умозаключения. Здесь же, однако, я не буду излагать все эти факты, основания и аргументы. То, что написано далее, – это мои собственные выводы и предположения, многие из которых, подчеркиваю, неизвестны даже исследователям. Кроме того, в этой книге я буду уделять внимание в основном тем моментам, которые создавали реальный риск развязывания ядерной войны.
По этой причине я затрону не только первые девять дней кризиса, но и его реальные истоки. Дело в том, что мои представления об этом – не только в 1962 г., но и в 1964 г., а потом еще на протяжении десятилетия и даже двух – были неполны или ошибочны чуть ли не по всем важным аспектам. В частности, это относится к мотивам, по которым Хрущев пошел на тайное размещение ракет на Кубе. Уменьшение стратегического дисбаланса (о котором говорил Гилпатрик, а потом и другие) было не единственным и даже не главным побуждающим фактором его тайной политики, как предполагал я и практически все исследователи и журналисты на протяжении более чем десятилетия.
Лишь после выхода в 1975–1976 гг. отчета Комиссии [сенатора] Черча по тайным операциям, включая масштабную операцию «Мангуст» в 1962 г. против Кубы, а десятилетие спустя исследования историка Джеймса Хершберга, касающегося планов США и учений по отработке вторжения на Кубу в 1962 г., я узнал реальную подоплеку претензий Хрущева (особенно тех, что фигурируют в его мемуарах 1970 г.). Его мучила мысль (и не без основания), что он вот-вот «потеряет Кубу» в результате новой агрессии США. Эта навязчивая идея была основной частью ответа – не единожды отраженного в сделанных Кеннеди магнитофонных записях дебатов в ExComm (многие члены которого не были допущены к информации об операции «Мангуст» или к планам вторжения на Кубу) – на вопрос, который президент поставил перед своей якобы консультативной группой: «Почему Хрущев сделал это?» Мои собственные соображения по этому и другим вопросам, касающимся начала кризиса (который на самом деле начался задолго, почти за год, до 16 октября 1962 г.), представлены на сайте ellsberg.net/Doomsday/cubanmissilecrisis.
* * *
В четверг, 25 октября, на следующий день после введения блокады Хрущев решил, что его задумка провалилась и нужно убирать ракеты с Кубы. Несмотря на свои угрозы не обращать внимания на «пиратов», он не хотел идти на прорыв блокады из-за опасения, что готовность Кеннеди к вооруженному столкновению с Советским Союзом в открытом море повысит вероятность удара США по ракетам. Это, в свою очередь, потребовало бы от Советов ответа далеко за пределами Карибского моря и еще больше повысило бы риск развязывания всеобщей войны. Влезая в свою авантюру, Хрущев не собирался идти на такой риск.
На что он надеялся тем утром в четверг, так это на выход из ситуации без потери лица, предпочтительно с чем-нибудь таким, что можно было представить в качестве результата – как минимум обещание отказаться от вторжения, а может быть, вывод ракет из Турции и даже что-нибудь посерьезнее. Не исключено, что речь могла пойти о выводе ракет средней дальности из Италии и Великобритании, или всех наших сил из Турции, или об уступках по Берлину. Тем временем советские военные части на Кубе в авральном порядке продолжали заниматься оборудованием стартовых позиций для ракет. Хрущев, по всей видимости, стремился улучшить условия торга, повышая ставки американского удара по ракетам и таким образом подталкивая Кеннеди к заключению сделки.
Опасность этой стратегии заключалась в повышении склонности Соединенных Штатов нанести удар по ракетам, прежде чем они будут поставлены на боевое дежурство. А поскольку за ударом почти наверняка следовало ждать вторжения, Хрущев мог спровоцировать то самое событие, ради предотвращения которого и ввозились ракеты и другое оборудование. В то же время чем сильнее будет его позиция, тем с большей вероятностью Кеннеди станет искать дипломатическое решение. К тому же со стороны Кеннеди поступали сигналы «личного характера», свидетельствовавшие о его склонности именно к такому варианту.
Утром после выступления президента 22 октября Роберт Кеннеди передал по двум каналам Георгию Большакову, советскому разведчику, работавшему под видом журналиста, информацию о том, что его брат готов вывести ракеты НАТО из Турции в обмен на вывод ракет из Кубы. Не ясно, когда именно это сообщение дошло до Хрущева, если оно вообще дошло до него. Однако, как признался в 1990 г. советский посол Анатолий Добрынин, Роберт Кеннеди передал и ему это сообщение при личной встрече в четверг вечером. (Тем самым утром Уолтер Липпманн опубликовал свой комментарий, где говорилось о возможности такой сделки. Хотя на протяжении четверти века Липпманна представляли как человека, сующего нос в чужие дела, у Советов были все основания считать, что он написал комментарий с ведома Кеннеди, и, похоже, так и было.)
На основании этого Хрущев зачитал послание в адрес Кеннеди на заседании Президиума Верховного Совета, где предлагалось урегулировать кризис путем отказа Соединенных Штатов от вторжения и вывода «так называемых наступательных видов вооружения» как из Кубы, так и из Турции. Это послание, однако, не было отправлено в пятницу. Тем временем из разных источников начали поступать тревожные сигналы, в частности от Кастро, о том, что вторжение неминуемо и произойдет, скорее всего, в течение следующих 24 часов, или на следующий день. В этой ситуации Хрущев зачитал – опять на заседании Президиума Верховного Совета – более длинное послание, в котором говорилось, что достаточно будет лишь отказа от вторжения. Турция в нем уже не упоминалась. В результате задержек, связанных с шифрованием, передачей и расшифровкой, сообщение попало в Белый дом и Пентагон только в пятницу вечером, хотя было отправлено еще утром.
Его с облегчением прочли оба Кеннеди и большинство членов ExComm, все они спали в ту ночь спокойно. (Этого нельзя было сказать о членах Объединенного комитета начальников штабов, которые горели желанием начать вторжение. Отказ от вторжения был ненавистен им в любом случае, и хуже всего в качестве решения кризиса. Подозреваю, что в их глазах кризис был лучшим оправданием вторжения, какое только можно представить себе.) Вместе с тем в субботу утром Хрущев начал сомневаться в неминуемости вторжения в ближайшее время и решил попробовать поторговаться. В результате с согласия Президиума Верховного Совета он добавил в предыдущее послание пункт о выводе ракет из Турции и отправил то, что получилось.
В субботу утром второе сообщение повергло членов ExComm в смятение и ужас. Что случилось, неужели сторонники более жесткой линии взяли верх над Хрущевым? После долгих споров было решено, что Кеннеди следует проигнорировать второе послание и просто ответить на предыдущее, согласившись на урегулирование кризиса на основе отказа от вторжения на Кубу. Ни у кого в тот момент не было особой надежды на то, что этого будет достаточно для вывода ракет – ни у Объединенного комитета начальников штабов, ни у Макнамары, ни у Кеннеди. Хрущев считал маловероятным, что его последнее предложение пройдет, хотя оно и не сильно отличалось от уже принятого предложения, полученного прошлым вечером.
Когда днем в субботу пришло подтверждение того, что американский самолет U-2 действительно был сбит утром над Кубой советской зенитной ракетой, ExComm счел это намеренным нагнетанием напряженности, дополнительным сигналом ужесточения позиции Советов и свидетельством их готовности идти на риск и отказ от условий, которые всего несколько часов назад казались приемлемыми.
Как бы то ни было, ранним воскресным утром 28 октября 1962 г. московское радио сообщило о полном принятии Хрущевым предложения Кеннеди – выводе ракет в обмен на обещание отказаться от вторжения. От такого неожиданно быстрого согласия на предложенные условия кружилась голова. В первый момент показалось, что Хрущев просто отказался от идеи добиться более выгодных для себя условий, «потерял кураж», как выразился Дин Ачесон позднее. Все говорило о том, что победу Кеннеди принесла твердость позиции, сохраняемая на протяжении недели. Она проявлялась не только в его заявлениях на публике и в узком кругу, но и в блокаде и экстренной подготовке к вторжению. Из этого следовало: «Займи твердую позицию, будь готов подкрепить ее делом, и Советы отступят».
Эти события предстали в ином свете семь лет спустя в опубликованных после смерти Роберта Кеннеди воспоминаниях о кризисе «Тринадцать дней» (Thirteen Days). Там говорилось, что в субботу вечером он встретился с послом Добрыниным и передал ему нечто смахивающее на ультиматум: ракеты должны быть выведены в течение 48 часов, иначе Соединенные Штаты удалят их с помощью силы. Это требование сопровождалось не подлежащей огласке сделкой: если ракеты будут выведены из Кубы, то в течение четырех-пяти месяцев США выведут ракеты из Турции при условии, что Советы не станут раскрывать эту однозначную, но секретную договоренность.
Для военачальников, которые с крайним разочарованием восприняли отказ использовать кризис в качестве предлога для вторжения, это последнее откровение было очередным доказательством слабости и «примиренчества» Кеннеди. Другие же сочли, что в конечном итоге важнее всего эффективность переговоров и умение находить компромиссы. Ряд бывших членов ExComm в совместной статье, опубликованной в журнале Time в 1982 г., уверяли, что именно эта тайная уступка Хрущеву привела к быстрому урегулированию кризиса. С той поры считается, что это секретное предложение было критически важным для прекращения конфронтации.
Это, однако, почти наверняка не соответствует истине. Секретность сделки – Роберт Кеннеди даже отказал Добрынину, предложившему на следующий день письменно подтвердить устную договоренность, – означала, что она практически не предлагала Хрущеву ничего такого, что могло бы смягчить унижение, связанное с отступлением. Он не мог поставить эту сделку себе в заслугу даже перед собственным Президиумом Верховного Совета, не говоря уже о руководстве Китая, которое посмеивалось над ним за такую малодушную капитуляцию. Позже оказалось, что Хрущев объявил Президиуму о своем решении уступить еще до получения по телефону сообщения об угрозе и предложении Роберта Кеннеди. В любом случае я считаю, что это обещание – даже если бы оно скрупулезно выполнялось американцами – не оказало никакого влияния на решение Хрущева.
Так или иначе, ультиматум Роберта Кеннеди не объяснял в полной мере внезапную уступку Хрущева, как и невыполненное предложение о секретной сделке. Ультиматум оставлял как минимум еще один, а может, и два дня на то, чтобы договориться. Даже 24 часа – время, «отведенное» Робертом Кеннеди на принятие решения, хотя срок истекал через 48 часов, – позволяли Хрущеву настаивать на открытой сделке. Почему он не воспользовался этим временем для того, чтобы повторить свое предложение или хотя бы потребовать прямого ответа на него?
Даже в Москве некоторых поразила особая поспешность в то воскресенье. Федор Бурлацкий, спичрайтер Хрущева, позднее рассказал мне о некоторых деталях того дня. «Они очень-очень нервничали тогда, – говорил он, имея в виду составителей послания от 28 октября. – Это письмо готовили не в Кремле и не в Политбюро. Маленькая группа работала над ним на даче Хрущева. Как только оно было подготовлено, они понеслись с ним на радиостанцию. То есть они поехали с ним на автомобиле и очень спешили, но по пути попали в затор и в результате задержались. Когда наконец добрались до места, руководитель комитета по радиовещанию сам выбежал к ним в вестибюль, выхватил письмо из рук и побежал наверх, чтобы немедленно передать текст в эфир». По словам Бурлацкого, причина такой спешки была ему неизвестна.
На самом деле у Москвы были основания для спешки. Об одной из них я узнал от Роберта Кеннеди в 1964 г. в ходе абсолютно секретного межведомственного исследования информационного взаимодействия правительств во время ядерных кризисов. Он более детально, чем в своих мемуарах, рассказал, как по указанию своего брата вечером в субботу, 27 октября 1962 г., вступил с Добрыниным в секретные переговоры, чтобы обрисовать серьезность последствий уничтожения в тот день американского разведывательного самолета.
«Я сказал Добрынину: “Вы пролили первую кровь, и это очень серьезно”, – рассказывал Роберт Кеннеди. – Я сказал, что президент решил, несмотря на рекомендации – в первую очередь военных, и не только их, – не предпринимать в ответ военных действий, но [Добрынин] должен знать, если вы собьете еще один самолет, то мы будем вынуждены ответить… Я сказал, что мы будем продолжать разведывательные полеты над Кубой. Обстрел должен прекратиться. Если будет сбит еще один самолет, мы не просто нанесем удар по месту, откуда стреляли. Мы уничтожим все системы ПВО и, возможно, все ракеты. А за этим практически наверняка последует вторжение».
Я спросил Роберта Кеннеди: «Вы назвали предельный срок?»
Он ответил: «Да, 48 часов».
Желая удостовериться в правильном понимании его слов, я сказал: «Получается президент отвел им 48 часов…»
Роберт Кеннеди не дал мне договорить. Он сказал: «Если они собьют самолет раньше, то ответ будет незамедлительным».
«Так, значит, было два предупреждения, – сказал я. – Два дня, чтобы начать вывод ракет, иначе мы бы их уничтожили. Независимо от того, собьют еще самолет или нет. А если бы мы потеряли еще один самолет, удар был бы нанесен сразу».
Роберт Кеннеди ответил: «Именно так».
Уничтожение самолета U-2 над Кубой утром в субботу определенно означало обострение кризиса. (Как потом стало известно, это было первое и последнее намеренное, общепризнанное убийство американского военнослужащего советскими военными за всю историю холодной войны.) Помимо высотного самолета U-2 над островом на небольшой высоте каждые два часа пролетали наши разведывательные самолеты, которые с грохотом преодолевали звуковой барьер и сеяли панику среди жителей. Кубинские средства ПВО не могли достать до U-2 на высоте 20 км, но этого нельзя было сказать о низколетящих самолетах-разведчиках. По настоянию Хрущева, однако, кубинцы воздерживались до субботнего утра от обстрела самолетов.
Для Кастро ситуация изменилась в субботу. В уверенности, что разведывательные полеты являются подготовкой к вторжению, Кастро нарушил просьбу Хрущева и приказал открыть огонь. В результате был поврежден один низколетящий самолет. В ExComm считали Кастро марионеткой, находящейся под жестким контролем Хрущева, и никому в голову не приходило, что кубинцы могут действовать без санкции Советов. Однако они сделали это. Одновременно расчет советской зенитной батареи выпустил ракету в U-2 и сбил его. Как показывают расшифровки стенограмм заседаний в Белом доме 27 октября, никто не сомневался, что обстрел самолетов в обоих случаях был намеренным, нацеленным на обострение кризиса и осуществлялся по приказу самого Хрущева.
На самом же деле, по словам Бурлацкого, «Хрущев отдал строгий и предельно однозначный приказ советским офицерам, предписывающий воздерживаться от провокаций и инициирования военных действий на Кубе». В частности, Бурлацкий подчеркивал, что пуск зенитной ракеты, уничтожившей U-2 майора Андерсона, «был осуществлен без ведома Хрущева и советского верховного командования. Фактически его произвели в нарушение их приказов, и Хрущева очень беспокоила реакция американцев». Все это нашло подтверждение десятилетия спустя после кризиса в рассказах других участников событий и в рассекреченных советских архивах.
Учитывая, что ни один американский советник не предполагал такой возможности, Роберт Кеннеди в тот субботний вечер должен был, помимо прочего, убедить Хрущева в опасности приписываемых ему решений по эскалации конфликта и удержать его от обстрелов разведывательных самолетов, начиная с запланированных на следующий день полетов на низких высотах.
Американская угроза не была блефом. Расшифровка стенограмм от 27 октября показывает единодушие, с которым ее поддержали в Белом доме. (Объединенный комитет начальников штабов был в ярости от того, что Кеннеди отказался от немедленного ответа на обстрел нашего самолета.) Возвратившись в Белый дом тем вечером, Роберт Кеннеди написал: «Президент не испытывал оптимизма, как и я сам. Он приказал развернуть 24 воздушно-десантные эскадрильи из резерва ВВС. Они могли потребоваться для вторжения. Президент не оставлял надежду, однако надеяться теперь оставалось лишь на то, что Хрущев изменит свой курс в течение следующих нескольких часов. Это была именно надежда, а не ожидание. Ожидать можно было лишь военного противостояния во вторник, а может быть, уже и [в воскресенье]…»
Предостережение, однако, оказало более сильный эффект, чем предполагалось, по причине, которую президент и его советники не могли даже вообразить. Угроза просто была адресована совсем не той стороне. Если Хрущев был в силах держать под контролем своих ракетчиков (именно о них шел разговор в тот момент), то на кубинских зенитчиков, угрожавших низколетящим самолетам, его власть не распространялась. Они открыли огонь утром в субботу по прямому приказу Фиделя Кастро, который решил защищать воздушное пространство Кубы, не считаясь с желанием Советов не допустить провоцирования американцев на ответный удар.
Кастро так описывал ситуацию Тэду Шульцу в 1984 г.: «Это мы отдали приказ открыть огонь по низколетящим самолетам… Нам просто нужно было показать свою точку зрения [Советам], свое нежелание мириться с низколетящими самолетами, вот мы и приказали артиллеристам стрелять по ним». Кубинским артиллеристам еще не приходилось стрелять по движущимся целям, но в субботу они попрактиковались в этом. Кастро впоследствии заявлял, что к воскресенью они наверняка сбили бы как минимум один самолет.
Что касается уничтожения U-2, то Хрущев не сразу понял, как такое случилось. Понятно было, что произошло это не по его указанию и не по его желанию. Хрущев ошибочно решил, что дело здесь во влиянии Кастро, которого он предал на следующий день. В действительности приказ открыть огонь отдал командир зенитной батареи, генерал. Хотя у него был приказ не открывать огонь без указания генерала Иссы Плиева, главнокомандующего группой советских войск на Кубе, действия кубинских зенитчиков, которые вдруг стали бешено палить по низколетящим разведывательным самолетам, показались ему тревожным сигналом. Решив, что началось вторжение, и не имея возможности связаться с Плиевым, генерал принял командование на себя и отдал приказ открыть огонь.
Как позднее рассказывал мне Сергей, сын Хрущева, это стало поворотным моментом для его отца. Он видел, что события вышли из-под его контроля – у него не было возможности сдерживать Кастро, а теперь вставал вопрос, подчиняются ли ему советские расчеты зенитных ракет. Еще до того, как он услышал отчет Добрынина о встрече с Робертом Кеннеди, – который лишь подтверждал опасения и подчеркивал необходимость срочных действий, – Хрущев понял, что может лишиться и ракет средней дальности, и зенитных ракет, понести тяжелые людские потери и еще больше обострить кризис. Чтобы хоть как-то избежать такого оборота, оставалось лишь объявить о принятии субботнего предложения Кеннеди и начать демонтаж ракет до того, как собьют еще один самолет.
Все это я узнал во время проведения секретного исследования в 1964 г. Его результаты вполне объясняли, почему Хрущев поднял руки до истечения 24-часового или 48-часового срока, установленного Кеннеди. Однако существовало еще кое-что, о чем Хрущев знал, а Кеннеди нет, – тайна, о которой Хрущев помалкивал и которая так и оставалась тайной для американцев (включая меня) на протяжении следующих 25 лет. Во-первых, численность группы советских войск на Кубе составляла не 7000 человек, как мы первоначально полагали, и даже не 17 000, как считало ЦРУ в конце кризиса, а 42 000 человек. А во-вторых, помимо зенитных и баллистических ракет средней дальности в распоряжении группы находилось более сотни единиц тактического ядерного оружия, включая боеголовки.
Насколько мы знали, Хрущев никогда не размещал тактическое (а до кризиса и стратегическое) оружие с ядерными боеголовками за пределами Советского Союза. Однако он не только делал это, но и имел согласие Президиума Верховного Совета на предоставление местным командирам права применять такое оружие против неприятельского флота без прямого приказа из Москвы.
Представить себе такое со стороны Советов, одержимых идеей централизованного политического контроля над военными, не могли ни аналитики разведслужб, ни представители власти. Однако это было сделано и не кем-нибудь, а Президиумом Верховного Совета в полном составе. Теоретически в силу того, что тактические системы имели ограниченный радиус действия и не могли достичь Флориды или других районов Соединенных Штатов, их использование местными советскими командирами против сил вторжения не должно было привести к развязыванию всеобщей войны. Но на деле верить в это было так же глупо, как верить в данную ранее гарантию генерала Сергея Бирюзова в том, что ракеты средней дальности будут выглядеть для самолетов-разведчиков как пальмы. Хотя право применять тактическое оружие было отозвано после выступления Кеннеди 22 октября, сомнительно, чтобы советские командиры в пылу сражения и в отсутствии связи с Москвой строго придерживались нового приказа не задействовать ядерное оружие без прямого указания центра. (Это однозначно подтверждалось тем, что реально произошло с зенитными ракетами в субботу утром.)
Когда Роберт Макнамара узнал об этом в 1992 г., 30 лет спустя, он заметил: «Не нужно строить догадки насчет того, что могло бы случиться. Это было бы полной катастрофой для мира… Никто не может рассчитывать на то, что американские вооруженные силы, по которым нанесли удар тактическим ядерным оружием, не ответят таким же ядерным ударом. Чем все это закончилось бы? Полной катастрофой».
Хрущев знал, что оружие было там, и у него не было оснований считать, что Джону Кеннеди известно это. Такое оружие предназначалось не для сдерживания, а для защиты от высадки десанта. (В действительности наша разведка обнаружила только одну установку – во время и после кризиса, – которую она сочла «системой двойного назначения», по всей видимости, без ядерной боеголовки.) Так или иначе, Хрущев знал, что с рассвета в воскресенье возобновится воздушная разведка на низких высотах; что Кастро невозможно удержать от того, что он считал защитой воздушного пространства, и что, если будет сбит хотя бы один самолет, американцы нанесут удар по зенитным ракетам, ракетам средней дальности, а также, более чем вероятно, начнут вторжение, не подозревая, что их ждет. Десантная операция практически наверняка спровоцирует обмен ядерными ударами, который обернется массированным ядерным ударом по Советскому Союзу.
Приказ Хрущева о демонтаже ракет пришел на Кубу за 32 часа до истечения ультиматума, предъявленного Робертом Кеннеди. Работы начались в 5:00 по местному времени. Гонка с доставкой в радиокомитет текста объявления о выводе ракет в обход неповоротливых дипломатических каналов началась на несколько часов позже.
Хрущев заплатил ожидаемо высокую политическую цену за внезапный выход из того, что обернулось смертельной рулеткой, однако он поступил мудро и не стал дразнить Штаты еще один день. Объясняя свое неожиданное решение разрядить ситуацию, Хрущев позднее сказал об этом субботнем вечере: «В воздухе запахло жареным».
Джон Кеннеди и его брат так и не узнали, что кубинцы просто не подчинились Хрущеву, что командир зенитной батареи действовал по собственной инициативе, что на острове было размещено тактическое ядерное оружие. Вместе с тем, пока два лидера тянули время и пытались выторговать более выгодные для себя условия, во второй половине дня в субботу происходило нечто такое, о чем они оба даже не подозревали.
В тот день, когда советская ракета сбила американский самолет U-2, на советской подводной лодке в Карибском море, вооруженной ядерной торпедой, решили, что их атакуют американские эсминцы.
В 16:59 27 октября акустики на американском эсминце Beale засекли советскую подводную лодку Б-59. Американские моряки стали сбрасывать на лодку «имитаторы» глубинных бомб. Авианосец, пять эсминцев и несколько противолодочных вертолетов окружили добычу и стали вынуждать ее всплыть и обозначить себя, т. е. символически сдаться. В противном случае они могли преследовать лодку до тех пор, пока у нее не кончится запас кислорода и не разрядятся аккумуляторы.
Экипажи кораблей обрадовались такой уникальной возможности попрактиковаться в борьбе с советской подводной лодкой. Ни американские моряки, ни члены ExComm, которые руководили преследованием, не знали и даже не подозревали, что окруженная дизельная подводная лодка класса Foxtrot была вооружена (впервые в практике эксплуатации таких судов) торпедой с ядерной боеголовкой мощностью 10–15 кт (примерно равной мощности бомбы, сброшенной на Хиросиму), способной уничтожить одним махом всех преследователей. А командир и экипаж подводной лодки всерьез решили, что их атакуют.
Блокаду установили три дня назад, и президента Кеннеди крайне беспокоила возможность именно такого происшествия. Заседание ExComm, начавшееся в 10:00 в среду, 24 октября, в самый острый момент кризиса, как позднее охарактеризовал его Роберт Кеннеди, было посвящено как раз проблеме подачи сигналов советским подводным лодкам.
Одновременно с введением карантина Стратегическое авиационное командование повысило готовность своих сил с третьего уровня до второго, т. е. до уровня чуть ниже готовности к неминуемой всеобщей ядерной войне, в первый и последний раз за все время холодной войны. Главнокомандующий SAC генерал Томас Пауэр по собственной инициативе отдал приказ об этом в открытом (незакодированном) виде для устрашения Советов. Почти 1500 стратегических бомбардировщиков с ядерным оружием на борту стояли в полной боевой готовности по всему миру. Впервые на боевом дежурстве в воздухе непрерывно находилась одна восьмая часть стратегических бомбардировщиков, несущих ядерное оружие.
Макнамара сообщил на заседании о приближении к линии карантина двух кораблей, предположительно оснащенных наступательными видами вооружения и сопровождаемых подводными лодками. По плану наш эсминец должен был перехватить одну из этих подлодок. Макнамара и генерал Тейлор объяснили, что новая система обмена сигналами доведена до Советов прошлым вечером. По задумке, сбрасывание «имитаторов глубинных бомб» (в реальности ручных гранат), которые даже в случае попадания в подводную лодку не могли повредить ее, должно было заставить лодку всплыть. По их словам, предполагалось, что Советы получат сигнал и ответят на него соответствующим образом, однако гарантировать этого никто не мог. (Вместе с тем капитаны четырех подводных лодок, находившихся в Карибском море, как один отрицали впоследствии, что они получали подобный сигнал.)
В своих заметках Роберт Кеннеди оставил такую запись о том утре:
Эти несколько минут стоили президенту величайшего напряжения. Он поднял руку, поднес ее к лицу, провел ладонью по рту и сжал кулак. Его глаза окаменели, мы тупо смотрели друг на друга через стол.
В более поздних рассказах он цитировал президента:
«Можем ли мы подать какой-то другой сигнал русской подводной лодке – любой, но не такой?»
«Нет, это слишком опасно для наших кораблей. Альтернативы у нас нет», – сказал Макнамара.
Как заметил Роберт Кеннеди:
Вот и пришло время окончательного решения… Мне казалось, что мы стоим на грани войны и выхода нет… За тысячу километров от нас на просторах Атлантического океана через несколько минут будет принято это решение. Президент Кеннеди положил начало этому, но он больше не контролировал ситуацию.
В этот момент в комнату влетел Джон Маккоун, директор ЦРУ, с сообщением о том, что шесть советских кораблей, приближавшихся к линии карантина, остановились, а часть из них развернулась. Роберт Кеннеди так продолжает свой рассказ: «Заседание продолжилось. Однако настроение участников изменилось. Мир, казалось, застыл на мгновение и вновь ожил».
Однако ни Роберт Кеннеди, ни другие члены ExComm не знали, что момент истины еще не наступил.
В среду, 24 октября не было ни перехватов, ни подачи сигналов подводным лодкам. Президент дал указание в тот день воздержаться от каких-либо действий, чтобы мы случайно не атаковали корабль, которому Хрущев приказал возвратиться. Однако ВМС продолжали интенсивно искать советские подводные лодки в последующие дни с тем, чтобы, как объяснил президенту Макнамара, измотать их и заставить покинуть район.
На протяжении следующей недели эсминцам, авианосцам и вертолетам ВМС удалось обнаружить три из четырех подводных лодок Foxtrot, направленных в Карибское море. Ни одна из них не ответила на «сигналы», подаваемые с помощью имитаторов глубинных бомб, и не всплыла на поверхность. Как оказалось, они не восприняли взрывы как сигналы, да и вообще не получали никакой информации на этот счет из Москвы, связь с которой у них была лишь время от времени. Никакого вреда лодкам эти взрывы не нанесли.
Все три экипажа в какой-то момент думали, что их атакуют. На двух подводных лодках командиры отдали приказ приготовиться к применению «специального оружия» – торпед с ядерной боеголовкой, эквивалентной по мощности сброшенной на Хиросиму бомбе. (Экипажам не сообщили, чем вооружены лодки, они знали только, что у них на борту «специальное оружие».) Второй из этих инцидентов произошел 30 октября – через два дня после того, как мир решил, что кризис уже завершился. Американцы продолжали вести разведку и не оставляли попыток вынудить советские подводные лодки всплыть до самого конца карантина, т. е. до 20 ноября, однако эти подводные лодки, хотя и старались избежать обнаружения, так и не получили информации о том, началась война или нет.
Подводная лодка Б-130 под командованием капитана Николая Шумкова – та же самая лодка, обнаружение которой шесть дней назад заставило президента Кеннеди сжаться от напряжения, – применила экстренное погружение 30 октября на виду у эсминца, однако смогла сделать это довольно медленно из-за того, что у нее отказали оба дизельных двигателя. Эсминец прошел прямо над лодкой так, что обтекатель гидролокатора на его носу едва не задел боевую рубку. Шумков не знал, намеревался ли эсминец протаранить его лодку. Возможно, это была случайность, если, конечно, не началась война.
По словам Шумкова, одна из глубинных бомб взорвалась прямо на корпусе и взрыв повредил руль глубины. Одновременно ему сообщили, что в одном из отсеков обнаружилась течь (которую позднее устранили). Шумков впоследствии рассказывал: «Когда они забросали нас этими гранатами, я решил, что началась бомбардировка».
По рассказу Питера Хухтхаузена, Шумков приказал заполнить водой четыре торпедных аппарата и приготовиться к стрельбе, в том числе и специальным оружием. Офицер, отвечавший за безопасность специального оружия в носовом торпедном аппарате, тут же предупредил его о том, что «они не могут применять эту торпеду без прямого распоряжения Управления специального оружия Главного штаба ВМФ».
Шумков отрезал: «Так какого черта ты не позвонишь в штаб по своему секретному телефончику и не спросишь у них? Или он у тебя не работает на глубине в сотню метров?» Он приказал молодому офицеру: «Делай, как тебе говорят, а о разрешении я позабочусь сам». После этого разговора Шумков отвел своего заместителя Фролова в сторону, чтобы их не слышали, и прошептал: «Я не собираюсь приводить в боевую готовность и применять это оружие. Мы все отправимся на небеса, если это сделать. Тот разговор был для него». Шумков кивнул в сторону замполита [политработник, представитель Коммунистической партии в вооруженных силах], который следил за показанием глубиномера. «Что бы ни случилось, он обязательно доложит, готов или не готов я был это сделать».
Фролов взглянул на капитана, а затем понимающе кивнул. Командир прикрывал свой зад, создавая видимость готовности выпустить специальную торпеду. На деле, однако, он не собирался делать ничего такого. Замполит доложит обо всем этом, если они останутся живыми.
В этой истории важно то, что, с точки зрения Шумкова, для него было лучше казаться – в докладе политработника начальству – готовым использовать специальное оружие против своих преследователей даже без разрешения Москвы.
Такая точка зрения вполне обоснованна, учитывая тот прием, который четыре капитана получили после возвращения на базу. Он оказался более холодным, чем они ожидали, – три подводные лодки были обнаружены американскими противолодочными кораблями, а их командиры предпочли всплыть, а не задохнуться без кислорода или затопить лодки (или применить оружие, начиная со специального). На следующий день после возвращения на базу их отчет был заслушан на комиссии, которая «всеми силами пыталась выявить какие-нибудь нарушения приказов, документов или инструкций». Командиров особенно критиковали за «нарушение секретности в результате всплытия». Или, как сказал один из членов комиссии, за то, что они всплыли, а должны были нарушить письменный приказ в сложившихся обстоятельствах. Несмотря на команды из Москвы, они должны были применить оружие, начиная со «специального оружия».
Лишь 40 лет спустя американские ученые и бывшие официальные лица впервые услышали о возможности такого исхода. Для них это был немыслимый ответ на условия, предлагаемые директивой Макнамары и морской практикой для советских подводных лодок, которые в тайне от американской разведки и руководства несли ядерное оружие.
Обстановка на подводных лодках вряд ли была подходящей для принятия здравых решений. Эти лодки класса Foxtrot предназначались для операций в Северном полушарии. Они никогда не бывали в теплых водах, и их вентиляционные системы не работали. Температура в основных отсеках доходила до 60 ºС. Прохладнее всего, 45 ºС, было рядом с торпедами, и члены экипажа по очереди ходили туда на несколько минут, чтобы прийти в себя. Уровень углекислого газа был высоким и постепенно рос, поскольку лодки не могли подняться на перископную глубину и глотнуть свежего воздуха. Моряки падали в обморок.
На посвященной 40-летию кризиса конференции в Гаване в 2002 г., где присутствовали Роберт Макнамара, Макджордж Банди и советские офицеры-подводники, Вадим Орлов, начальник специальной группы технической разведки на лодке Б-59, обрисовал обстановку, в которой находились подводники в тот субботний день.
Какое-то время мы довольно успешно уходили от них. Однако американцы тоже не были дилетантами… [В 16:59 в субботу, 27 октября] они окружили нас и начали сужать круг, осуществляя атаки и сбрасывая глубинные бомбы. Заряды взрывались совсем близко. Казалось, что мы сидим в металлической бочке, а кто-то постоянно лупит по ней кувалдой…
Температура в отсеках составляла 45–50 °С, а в моторном отсеке – 60 ºС. Уровень CO2 в воздухе достиг критической отметки, практически смертельной для людей. Один из дежурных офицеров потерял сознание и рухнул на пол. Затем еще кому-то стало плохо, а за ним третьему…
Люди валились как домино. Но мы все равно держались, пытаясь вырваться. Это продолжалось почти четыре часа. Американцы глушили нас чем-то более серьезным, чем гранаты, – наверное, учебными глубинными бомбами. Мы думали, что нам конец.
После такой атаки совершенно измотанный Савицкий, который вдобавок ко всему не мог связаться с генеральным штабом, пришел в ярость. Он вызвал офицера, отвечавшего за ядерную торпеду, и приказал привести ее в боевую готовность. «Там наверху, может быть, уже идет война, а мы тут кувыркаемся, – в сердцах выкрикнул Валентин Григорьевич, пытаясь оправдать свой приказ. – Так разнесем их на куски! Мы погибнем, но и они все пойдут ко дну. Не опозорим наш флот!»
Орлов продолжил:
Но мы все же не выпустили ядерную торпеду – Савицкий совладал со своим гневом. Посовещавшись с капитаном второго ранга Василием Александровичем Архиповым и замполитом Иваном Семеновичем Масленниковым, он принял решение всплыть.
На этом история, впрочем, не закончилась. Для использования специального оружия требовалось согласие не менее двух офицеров: капитана и политработника, в данном случае Масленникова. По словам Орлова, Масленников согласился с приказом Савицкого открыть огонь. На какой-нибудь другой подводной лодке этого было бы достаточно. У каждого из этой пары была половина ключа, необходимого для использования специального оружия. (У офицера, отвечавшего за специальное оружие, также был ключ.)
Однако на этой подводной лодке требовалось еще согласие третьего офицера, поскольку на ней находился начальник штаба бригады Василий Архипов. С точки зрения командования судном, Архипов, который имел такое же звание, как и Савицкий, был вторым после командира. Вместе с тем в силу своей должности в бригаде Архипов также должен был дать согласие. А он его не дал на том основании (о котором Савицкий и Масленников прекрасно знали, но решили проигнорировать с учетом сложившейся ситуации), что Москва не давала санкцию на это.
Окажись Архипов на какой-нибудь другой подводной лодке (например, на Б-4, которую американцы так и не обнаружили), и авианосец Randolph с сопровождающими его эсминцами был бы уничтожен ядерным взрывом через несколько минут после решения Савицкого и Масленникова. Даже если бы он и остался цел, то оказался под душем из радиоактивной воды, которая практически сразу вывела бы из строя его экипаж.
Причина этого взрыва стала бы загадкой для других командиров ВМС и членов ExComm, поскольку все считали, что ни на одной подводной лодке в этом районе нет ядерного оружия. Понятно, что причиной ядерного взрыва, уничтожившего американскую противолодочную группу, сочли бы ракету средней дальности, запущенную с Кубы, хотя ее пуска никто не засек. Именно такое событие, как заявил президент Кеннеди 22 октября, должно было привести к полномасштабному ядерному удару по Советскому Союзу.
Савицкого и Архипова уже нет в живых, и они ничего не могут добавить к этому рассказу. Однако, по словам вдовы Архипова Ольги Архиповой, муж сказал ей, что они чуть-чуть не выпустили ядерную торпеду. Случись это, мы бы, наверное, не читали этих строк. Мысль Роберта Макнамары 27 октября 1962 г. о том, что он может не увидеть следующего рассвета, стала бы реальностью. В 2012 г. у Ольги Архиповой были основания гордиться своим мужем Василием Александровичем, которого десятилетием ранее на конференции в Гаване назвали «человеком, спасшим мир».
Но и здесь история той субботы не заканчивается.
Утром, когда Макнамара заседал с Объединенным комитетом начальников штабов, пришло сообщение о том, что американский самолет U-2, принадлежавший SAC во главе с генералом Пауэром, вторгся в воздушное пространство СССР. По легенде это был метеорологический самолет, который сбился с курса. Большинство из нас – и, я думаю, президент – решили, что Пауэр играет в свою игру и что он, как и его начальник Лемей, хочет спровоцировать войну.
Узнав эту новость (по рассказу генерала ВВС Дэвида Берчинала в 1975 г.), Макнамара выбежал из помещения «с истерическим криком “это война с Советским Союзом”». В разгар кризиса русские вполне могли расценить полет этого разведывательного самолета как подготовку к полномасштабному удару. В переданном Кеннеди 28 октября сообщении о согласии демонтировать ракеты на Кубе Хрущев выражал обеспокоенность тем, что американский самолет-нарушитель может быть «легко принят» по ошибке «за бомбардировщик с ядерным оружием со всеми вытекающими последствиями».
Пилот U-2 был дезориентирован северным сиянием и лег не на тот маршрут. К тому моменту, когда он обнаружил ошибку, самолет уже находился над Чукотским полуостровом в Советском Союзе. Видя, что у него подходит к концу топливо, пилот развернулся и начал плавно спускаться, а за ним уже летели на перехват «Миги». Тем временем командование ВВС США в зоне Аляски подняло в воздух истребители F-102A и отправило их на защиту U-2. Эти истребители предназначались для борьбы не с «Мигами», а с русскими бомбардировщиками, летящими через полюс, и были вооружены только ядерными ракетами «воздух-воздух». К счастью, они так и не встретились с «Мигами», а U-2 успешно приземлился дома.
Роджер Хилсман, глава Управления разведки и исследований Госдепартамента, находился в Белом доме, когда туда пришло известие об этом инциденте. В панике он бросился докладывать президенту о том, что U-2 над территорией России преследуют «Миги». Кеннеди, сидя в кресле-качалке (как утверждал потом Хилсман), предельно хладнокровно ответил ему старой морской шуткой: «Всегда найдется сукин сын, который не слышал приказа».
Если в субботу у Хрущева были основания считать, что он теряет контроль над группой войск на Кубе, то у него с равным успехом могли быть и сомнения в способности своего противника контролировать ситуацию. Роберт Кеннеди на встрече с Добрыниным сказал среди прочего: «[Те, кто выступает за дипломатию] теряют позиции… Этот процесс трудно остановить. Генералы жаждут сражения. Они хотят действовать». Хрущев вынес из доклада Добрынина мысль о том, что если кризис будет углубляться, то Кеннеди вполне могут отстранить.
* * *
Да, мир действительно был очень близок к своему концу в октябре 1962 г. Ближе, чем полагали в высоких кабинетах Соединенных Штатов в тот момент (да и на протяжении 40 лет впоследствии). Определенно ближе, чем я мог представить себе. И дело было не в том, что два лидера вели бездумную политику или были нечувствительными к потенциальным опасностям. Они оба в действительности были более осторожными, чем думали многие; более осмотрительными, чем мир или их окружение могло себе представить. Более того, оба лидера испытывали глубочайшее отвращение к идее ядерной войны, в которой они видели конец цивилизации и даже конец человечества.
Роберт Кеннеди так описывает размышления своего брата в Овальном кабинете в тот ужасный субботний вечер, 27 октября, когда судьба мира висела на волоске:
Что беспокоило его больше всего и что делало перспективу войны намного более пугающей, чем она была бы в ином случае, так это мысль о гибели детей в этой стране и во всем мире – молодежи, которая ничего плохого не сделала, которая не могла вставить свое слово, которая ничего не знала о конфронтации, но которая будет уничтожена вместе со всеми остальными. У них никогда не будет возможности принять решение, проголосовать на выборах, занять должность, возглавить революцию, определить свою собственную судьбу.
Хрущев оценивал ставки примерно так же. В своем личном письме президенту 26 октября он писал:
Господин президент, мы с вами не должны тянуть за концы веревки, на которой вы завязали узел войны, поскольку чем больше мы будем тянуть, тем сильнее будет затягиваться узел. В какой-то момент узел может оказаться затянутым настолько, что у того, кто завязал узел, не хватит сил развязать его. И тогда придется разрубать этот узел. Что это означает, не мне объяснять вам. Вы сами прекрасно понимаете, какие ужасные силы наши страны выпускают на волю.
Если у вас нет намерения затягивать этот узел и, таким образом, обрекать мир на ужасы термоядерной войны, давайте не только перестанем тянуть за концы веревки, но и попробуем развязать узел. Мы готовы к этому.
Никто из них не считал, что ставки, сделанные на Кубе, оправдывают даже умеренно низкий риск ядерной войны, и оба твердо решили найти путь мирного разрешения кризиса. На самом деле, как уже говорилось, я не сомневаюсь, что каждый из лидеров – несмотря на публичные заявления, а в случае Кеннеди в тайне почти от всех советников – был твердо намерен в той мере, в какой он контролировал события, не доводить дело до войны, не допускать прямого столкновения американских и советских вооруженных сил ни при каких обстоятельствах. Я уверен, что каждый из них с самого начала публичного противостояния (Кеннеди раньше) был твердо намерен положить конец кризису, не позволяя ему перерасти в реальные боевые действия. Тем не менее мир все ближе подходил к ядерной войне.
Каждый толкал своих военных на провокационные действия – Советы ударными темпами ставили ракеты на Кубе на боевое дежурство и отправляли подводные лодки в Карибское море; Соединенные Штаты готовили вторжение на Кубу, агрессивно вели воздушную разведку на низких высотах и преследовали советские подводные лодки. Каждый подливал масло в огонь день за днем, пока шла торговля вокруг разрешения конфликта, каждый надеялся выторговать себе более выгодные условия. Если бы Хрущев не пошел неожиданно на унизительный вывод своих ракет утром в воскресенье – даже не дожидаясь официального ответа американцев на свое субботнее предложение, которое Кеннеди называл «очень разумным», – то для начала полномасштабной войны во второй половине дня были бы все условия.
Насколько близко мы подошли к войне? Настолько близко, что судьба мира зависела от труднопредсказуемого решения одного человека пойти против двух других на советской подводной лодке или неопытности кубинских зенитчиков в первый день стрельбы по реальным целям. Ее вероятность была намного выше, чем 1 к 100, выше, чем 1 к 10 (оценка Нитце в тот день). И причины такой ситуации не были известны ни мне, ни любому другому американцу на протяжении 30, если не 40 лет. Миру еще предстоит извлечь уроки из этой истории – истории о том, как существование человечества было поставлено под огромную, ничем не оправданную угрозу людьми, которые вовсе не собирались этого делать, людьми, которые приходили в ужас от мысли о конце жизни на Земле.
Главный урок, который лично я вынес из всего этого, заключается в том, что реальная опасность ядерного оружия связана не только или не столько с возможностью его попадания в руки государств-«изгоев» или «нестабильных» государств, которые будут обращаться с ним менее «ответственно», чем постоянные члены Совета Безопасности ООН, не только и не столько с непредсказуемостью сравнительно новых ядерных держав – Израиля, Индии, Пакистана и Северной Кореи (хотя они и повышают опасность).
На что указывает подлинная история Карибского ракетного кризиса, так это на наличие огромного арсенала ядерного оружия в руках лидеров сверхдержав – Соединенных Штатов и России, которые, несмотря на всю их ответственность, гуманизм и осмотрительность, способны поставить цивилизацию на грань катастрофы.
Именно лидеры двух этих стран – каждый из которых располагал значительно меньшим ядерным арсеналом, чем сегодня, – подошли ужасающе близко к возможности использования своих арсеналов, хотя ни у одного из них не было даже мысли об этом в начале кризиса. На протяжении всего кризиса, я думаю, и Кеннеди, и Хрущев были внутренне готовы отступить, однако тянули, играя термоядерными мускулами. Затянись их торг еще на один день, погибло бы все человечество. Так или иначе, был ли у нас хотя бы один президент после Второй мировой войны, который действовал бы в таких обстоятельствах более ответственно, более взвешенно? Можно ли сказать, что сейчас у нас такой президент? А в России?
Процитирую еще немного того, кто в конечном итоге отступил в последний момент, зная, что другой не сделает этого. Через несколько месяцев после кризиса Хрущев рассказал Норману Казинсу о своей реакции тогда:
Когда я спросил военных советников, могут ли они гарантировать, что жесткая позиция не приведет к гибели пяти сотен миллионов людей, они посмотрели на меня как на умалишенного или, того хуже, предателя. Самое ужасное, их волновала не перспектива опустошения и разорения нашей страны, а то, что китайцы и албанцы могут обвинить нас в примиренчестве и слабости.
Поэтому я сказал себе: «К черту этих маньяков. Если мне удастся получить от Соединенных Штатов гарантию отказа от попыток свергнуть кубинское правительство, то я выведу ракеты». Так и случилось, зато теперь меня осуждают китайцы и албанцы…
Они говорят, что я испугался бумажного тигра. Это полная чушь. Что толку сознавать в последний час жизни, что честь Советского Союза сохранена ценой уничтожения и твоей великой страны, и Соединенных Штатов?
Эту последнюю строчку, да что там – всю цитату следует внимательно прочитать всем, чей палец лежит на стартовой кнопке машины Судного дня.
