В понедельник, 22 октября 1962 г. я вместе с большинством граждан Америки, не отрываясь, смотрел по телевизору выступление президента Кеннеди, во время которого он объявил, что Советы размещают «наступательные» баллистические ракеты на Кубе и, таким образом, создают потенциал для удара по Соединенным Штатам. Он сказал, что мы устанавливаем блокаду Кубы – «карантин», по его выражению, – начиная со среды и запуск хотя бы одной ракеты с территории Кубы, «направленный против любого государства в Западном полушарии», приведет к «полномасштабному ответному удару по территории Советского Союза».

Последние слова звучали дико. «Полномасштабный ответный удар?» Это означало реализацию SIOP – плана всеобщей ядерной войны. Я понимал это лучше других, поскольку сам разрабатывал руководящие указания по планированию всего восемь месяцев назад. Нанесение первого удара по Советскому Союзу, если кто-то – возможно, кубинцы? – запустит одну ракету против кого угодно? Хотелось бы мне знать, понимал ли спичрайтер, о чем он написал.

Я подошел к телефону – я находился дома на Малибу, Калифорния, – и позвонил в Пентагон Гарри Роуэну. Вопрос у меня был один: «Не требуется ли помощь?»

Он ответил: «А ты не хочешь приехать сюда завтра?» Я заказал билет на следующее утро и уложил чемодан.

Я добрался до его офиса к вечеру в четверг, и Гарри быстро обрисовал мне ситуацию. Группа ключевых должностных лиц, называемая ExComm (Исполнительный комитет Совета национальной безопасности) собиралась по несколько раз в день при участии президента, а иногда и без него на протяжении прошлой недели в попытке определиться с тем, что делать. Их работу обеспечивали три или четыре группы работников аппарата. Одна из них, находившаяся в Пентагоне, занималась координированием планов по воздушному удару и вторжению.

Гарри сказал: «Напиши справку о том, как 38 ракет могут сказаться на нашей способности нанести ответный удар». Он дал мне карту, на которой в виде окружностей был обозначен радиус действия баллистических ракет средней дальности. В пределах их досягаемости находились и Вашингтон, и Омаха. Некоторые из этих ракет уже находились в состоянии боевой готовности. Первая мысль была о том, что для командных пунктов в районе Вашингтона и штаб-квартиры SAC на авиабазе Оффутт в Омахе это означает очень малое время подлета: минуты – практически без предупреждения. Эффект действительно был очень значительным. Советы, таким образом, могли гарантированно осуществить обезглавливание. Я, однако, знал то, что не было известно большинству даже в Пентагоне: это не спасет Советы от полномасштабного и быстрого ответного удара со стороны наших в основном сохранившихся сил. Причина – делегирование права на применение ядерного оружия.

Способность нанести неожиданный удар ракетами наземного базирования по нашим командным центрам нельзя было назвать несущественной. Однако в этом не было ничего нового – такой удар можно нанести и крылатыми ракетами с подводных лодок. Мы в любом случае никогда не рассчитывали на защиту Вашингтона или базы Оффутт. Именно поэтому Пентагон создал систему альтернативных командных пунктов, в том числе морских, воздушных и подземных, именно поэтому Эйзенхауэр и Кеннеди делегировали право на использование ядерного оружия.

Что касается угрозы для способности SAC нанести второй удар, то, по словам Гарри, наши бомбардировщики уже были рассредоточены, в том числе по более чем 30 гражданским аэродромам. (Прощай объявленные в Анн-Арборе четыре месяца назад планы по созданию для Советов стимула отказаться от включения наших городов в число целей.)

По отношению к небольшим советским стратегическим силам 38 ракет означали значительное наращивание. В России только начиналось размещение новых МБР шахтного базирования SS-7. Там строили порядка 60 пусковых установок, однако, как сказал Гарри, в состоянии боевой готовности находилось не более 10.

С учетом четырех ракет SS-6 в Плесецке это означало, что советские ракетные силы первого удара в одночасье как минимум удвоились. Так или иначе, из этого не следовало, что Советы могут избежать тотального опустошения в случае нанесения ими первого удара. Такой исход гарантировала всего одна сохранившаяся база SAC, а сохранить свои силы должна была больше чем одна база. Помимо сил на театрах военных действий у нас должны были остаться еще ракеты Polaris и авианосцы в море, а также уцелевшие ракеты Atlas и Titan. От 50 до 100 ракет не давали Советам возможности нанести обезоруживающий первый удар.

Уязвимые стационарные ракеты средней дальности (которые не прибыли из-за блокады) на неукрепленных позициях мало что добавляли к способности нанести второй удар. Мобильные ракеты средней дальности, если нам не удастся обнаружить их, должны были иметь большее значение для потенциала ответного удара. Конечно, если бы Советам дали возможность обосноваться на Кубе, они могли бы очень быстро поставить туда большое число ракет из имеющегося арсенала. Порядка сотни стационарных ракет средней дальности значительно увеличили бы их потенциал первого удара. Примерно такими были наши оценки на тот момент – в те дни военные исходили из того, что стороны могут считать «приемлемыми» потери на уровне десятков миллионов человек, но не сотни миллионов.

У нас есть необычная летопись Карибского ракетного кризиса в виде магнитофонных записей, которые делал Кеннеди на заседаниях ExComm. Я нисколько не удивился, когда годы спустя узнал после расшифровки этих записей, что Макнамара высказался на втором заседании ExComm во многом созвучно со мною. Он заявил, что эти ракеты не оказали на нашу безопасность не только решительного эффекта, но и просто значительного. «Буду предельно откровенным, – сказал он президенту. – Я не считаю, что это военная проблема… Это внутренняя политическая проблема».

Объединенный комитет начальников штабов не согласился с этим – ему не терпелось нанести удар по Кубе. Однако, с точки зрения Макнамары, как и с моей, ракеты на Кубе затрагивают нас не больше (несмотря на малое время подлета, которое выпячивал Объединенный комитет), чем еще четыре десятка МБР на территории Советского Союза, которые, как ожидается, будут поставлены на боевое дежурство в течение нескольких ближайших месяцев. Годом ранее командующий стратегической авиацией США утверждал, что у Советов уже есть тысяча МБР, нацеленных на нас. Четыре десятка, пять десятков, сотня ракет не создавали такой угрозы.

Уолт Ростоу из Госдепартамента пригласил меня в рабочую группу, занимавшуюся «долгосрочными планами», горизонт которых отстоял на две недели и более от текущего момента. (Определение «долгосрочные» применительно к двухнедельному плану могло показаться шуткой, однако не нужно забывать, что в период кризиса горизонты сжимаются.) Помимо этого, Гарри включил меня в свою группу краткосрочного планирования вторжения. По моим сведениям, я оказался единственным, кто входил сразу в две группы (и был их единственным внешним консультантом). Пол Нитце, босс Гарри, отвечал за группу планирования наших действий на случай блокирования Берлина Советами в ответ на наш удар по Кубе, если мы его нанесем.

Я поселился в Dupont Plaza Hotel, где всегда останавливались представители RAND в те времена. Мы, однако, практически круглые сутки находились на работе. В среду и четверг я довольствовался коротким сном на кожаном диване в кабинете Нитце.

Утром в четверг более десятка человек из рабочей группы Ростоу сидели за длинным столом в госдепартаменте и читали ежедневные отчеты ЦРУ о строительстве систем противоракетной и противовоздушной обороны на Кубе; отчеты из Пентагона о событиях на линии блокады; информационные запросы от ExComm; телеграммы из посольств по всему миру о реакции на кризис.

Мне попались на глаза две телеграммы, практически идентичные по содержанию тем, что были составлены во время Берлинской игры, в которой я участвовал в прошлом году. Как и в той игре, против наших действий протестовали студенты Свободного университета в Берлине, а вокруг американского посольства в Дели происходили массовые беспорядки. Когда Уолт Ростоу проходил позади меня, я обернулся и протянул ему две телеграммы. Он быстро пробежал их. Я сказал: «Это показывает, насколько реалистичной была Берлинская игра». Он вернул мне телеграммы со словами «или насколько нереалистична нынешняя». Это была одна из его лучших острот.

Мы в рабочих группах редко видели членов ExComm уровня министров, которые практически непрерывно заседали в Белом доме или в Госдепартаменте. Все же как-то в субботу утром во время перерыва заседания ExComm в группу Ростоу заглянул министр финансов Кларенс Дуглас Диллон. Мы не были с ним знакомы, однако в какой-то момент он, взглянув на меня, спросил: «Что мы предлагаем? У нас же должно быть что-то способное заставить его убраться».

Я взорвался: «Мы предлагаем не трогать его чертовы ракеты!» Диллон посмотрел на меня недоверчиво, хмыкнул и отвернулся.

Это было абсолютно беспардонно – хотя служебная иерархия не соблюдалась ни в рабочих группах, ни, как оказалось, в ExComm, – вызывающе и в действительности не в моем стиле. Этот эпизод не делает мне чести. Вместе с тем должен признаться, что именно так, по моим представлениям, должен был закончиться кризис.

Я считал на протяжении всей недели – со среды, когда Советы решили не прорывать блокаду, – что Хрущев должен уйти без каких-либо реальных уступок с нашей стороны. Он видел, что американская десантная группа была полностью готова к действиям уже в следующий понедельник или вторник, если не раньше. В районе Карибского моря мы превосходили его по обычным видам вооружения по всем меркам: в воздухе, на море, на земле. И никто из нас, кого я знал, даже мысли не допускал, что для компенсации этого дисбаланса в обычных вооружениях Хрущев решится использовать ядерные ракеты, размещенные на Кубе.

С точки зрения обычных вооружений в Европе, в Берлине, в Турции и на подконтрольной НАТО территории в целом ситуация была прямо противоположной. Однако, учитывая наше огромное стратегическое ядерное превосходство, я не верил, что Хрущев решится предпринять что-то против нас там. Думаю, Диллон не беспокоился бы так сильно, если бы знал, насколько призрачным было советское превосходство, которого все мы так боялись в 1950-х гг.

Именно для устранения этого гигантского стратегического ядерного дисбаланса, на мой взгляд, Хрущев и решился пойти на такую отчаянную меру. Однако он перегнул палку. Возможно, это была попытка уравнять позиции в переговорах по Берлину или даже создать новую угрозу, и она заслуживала адекватного ответа, хотя я не считал, что это нужно делать. Даже если бы мы молча проглотили ее, риски конфронтации с нами в вопросе Берлина практически не изменились бы для него.

Примерно так же считали Нитце и Гарри, так же думали и в Объединенном комитете начальников штабов. Разница была лишь в том, что Объединенный комитет хотел нанести удар по Кубе. На мой взгляд, этого не требовалось, не нужно было даже добиваться удаления ракет оттуда. Однако я мог понять решимость президента убрать их и пойти на определенный риск, который казался мне (по глупости) совсем небольшим.

Размещение ракет со всей очевидностью создало для Кеннеди внутреннюю политическую проблему после того, как он публично опроверг предупреждения республиканцев, а ракеты все же появились на Кубе. Вслед за этим Кеннеди прямо уведомил Советы о том, что у них возникнут «серьезные проблемы», если они будут нарушать данные ему гарантии. Если бы он ничего не предпринял после такого предупреждения, республиканцы обвинили бы его, и небезосновательно, в недальновидности и слабости.

В тот момент я еще не понимал, насколько высок вес внутренней политики при принятии президентами внешнеполитических решений. Однако внешняя политика в условиях нынешнего кризиса достаточно ясно объясняла действия Кеннеди.

Если бы он отступился от собственных предупреждений перед лицом провокационной (хотя и законной) акции Советов, то, на мой взгляд, решимость Хрущева и застенчивость Кеннеди произвели бы неизгладимое впечатление на наших союзников в Европе. Они бы наверняка стали опасаться, что Хрущев в дальнейшем перестанет обращать внимание на предупреждения и угрозы Кеннеди, и были бы недалеки от истины.

Таким образом, хотя блокада была военной акцией, незаконной в мирное время (Кеннеди предпочитал использовать слово «карантин» именно для того, чтобы не допустить аналогии с советской блокадой Берлина в 1948 г., которую он всегда называл незаконной), я вполне могу согласиться с тем, что она была важна для Кеннеди как демонстрация смелости не только перед публикой в Соединенных Штатах, но и перед союзниками. Я воспринимал необходимость защиты Берлина очень серьезно. При этом я не был сторонником вторжения на Кубу или нанесения удара по ракетам и считал, что до этого дело не дойдет. Но, если бы мы даже решились на это, Хрущев, на мой взгляд, не смог бы позволить себе расширения конфликта.

В тот четверг Ростоу взял меня с собой в Пентагон, где у него была назначена встреча со специалистом ЦРУ по Кубе. Его интересовала возможность распространения блокады на поставки нефти и нефтепродуктов. Он хотел знать, насколько хватит запасов нефти у кубинцев, прежде чем их экономика перестанет функционировать. Специалист по Кубе сказал, что на шесть недель.

Эта новость взбудоражила Ростоу, как мне показалось, больше, чем заслуживала. Он сказал, что «отсчет времени» для Кубы пошел. Вернувшись в рабочую группу по долгосрочному (двухнедельному) планированию, я написал критическую аналитическую справку для него. В ней я заметил, что сигнал тревоги, который прозвучит через шесть недель, не имеет отношения к нашему горизонту планирования. Все ракеты, как ожидается, будут поставлены на боевое дежурство в течение ближайших дней, а другая рабочая группа, членом которой я являюсь, группа Роуэна, рассматривает возможность вторжения уже в следующий вторник.

Помимо прочего, я говорил, что по информации о заседании ExComm в то утро, после которого Кеннеди отправил сообщение Хрущеву, мы, хотя и требовали прекратить монтаж пусковых установок с последующим выводом ракет, никаких сроков не устанавливали. Если бы мы реально хотели добиться вывода советских ракет, то нам следовало бы установить срок, причем не шесть недель, а, скорее, несколько дней.

Расшифровка стенограмм позднее показала, что Джон Маккоун, директор ЦРУ и республиканский ястреб в ExComm, дал такую же рекомендацию на следующее утро, и Бобби Кеннеди на самом деле предъявил 48-часовой ультиматум советскому послу Анатолию Добрынину вечером. Лично я (в отличие от Маккоуна) не хотел, чтобы дело дошло до реализации ультиматума, и не ожидал, что его отвергнут.

Вместе с тем должен признать, что не слишком задумывался над тем, как нам действовать, если ультиматум все же будет отвергнут. В свои 31 я слишком верил в то, что лидер, которого переиграли, должен отступить перед угрозой. И Хрущев, похоже, подтвердил это три дня спустя. Как станет ясно дальше, я был не единственным, кто сделал неправильные выводы о причинах его отступления. (Целый ряд моих старших коллег – Ростоу и члены ExComm, включая Макнамару, Банди, Джонсона и Тейлора, – повторили эту ошибку три года спустя уже с Хо Ши Мином.)

В пятницу вечером я прочитал длинную, из шести частей, телеграмму от Хрущева, которая содержала трезвую оценку неприемлемости ядерной войны между двумя странами и предложение вывести ракеты с Кубы в обмен всего лишь на обещание Кеннеди отказаться от вторжения. Примерно этого я и ожидал. В тот вечер я вернулся в гостиницу и выспался впервые за три дня. Как и большинству других, мне казалось, что кризис подошел к концу. На мой взгляд, у Кеннеди не было проблем с принятием этого предложения.

С моей точки зрения, обещание не вторгаться на Кубу ни по каким меркам не было уступкой Соединенных Штатов, поскольку у нас вроде бы и не было намерения вторгаться туда при отсутствии ракет. Это было, как я считал, несущественное, спасающее лицо «требование», которое Хрущев включил для маскировки того факта, что он отступает, не выиграв абсолютно ничего от своей авантюры.

Однако на следующее утро пришло сообщение, которое перечеркивало все сказанное ранее. Оно прямо требовало вывода наших ракет средней дальности (или, официально, ракет средней дальности НАТО) из Турции в дополнение к обещанию отказаться от вторжения.

Как бы то ни было, я увидел в этом просто отчаянную попытку Хрущева поторговаться в последний момент. Очень личное полученное накануне сообщение, на мой взгляд, показывало, что Хрущев реалистично оценивает незавидность положения, в котором он находился. Я не видел необходимости идти на такую разрушительную для альянса сделку. Не видели ее и члены ExComm. До нас дошли сведения – подтвержденные годы спустя расшифрованными стенограммами – о том, что практически все члены комитета настойчиво отговаривали президента от этого. Ну а в Пентагоне не было никаких признаков того, что предложение Хрущева остановило подготовку к удару по Кубе, намеченному через два дня. Все было совсем наоборот.

У президента Кеннеди с самого начала не было сомнений – в случае нашего удара по ракетам на Кубе Советы почти наверняка нанесут ответный удар по ракетам в Турции. (Генерал Лемей не соглашался с его мнением. Это был, пожалуй, единственный случай, когда мы думали одинаково.) Ввиду приближения целевой даты нашего удара, намеченного на субботу, 27 октября, секретарь Макнамары попросил Гарри Роуэна представить ExComm альтернативные варианты ответа США на неядерный удар Советов по американским ракетам в Турции.

Для проработки вариантов Гарри пригласил меня. Мы сидели друг против друга за его столом и быстро набрасывали свои предложения на отрывных блокнотах. Наш первый вариант назывался «Никакого дальнейшего реагирования со стороны США» – фактически это был «уравновешенный» вариант (ракеты, уничтоженные в Турции, против ракет, уничтоженных на Кубе), который предполагал прекращение враждебных действий. Насколько помню, мы даже гордились подобным началом, поскольку мало какие советники в ту пору отважились бы предложить такое в качестве варианта политики. Дин Ачесон, например, не отважился.

Это и следующее предложение – сбить в ответ один советский самолет или уничтожить одну установку, откуда была пущена ракета, – мы считали двумя наилучшими вариантами (надежды на принятие первого варианта практически не было), единственными, которые не должны были привести к дальнейшей эскалации конфликта. От нас, однако, требовали не рекомендации, а только набор альтернативных вариантов.

Остальные варианты, с большей вероятностью приемлемые для Объединенного комитета начальников штабов, были довольно очевидными. Они включали в себя в порядке возрастания масштабов: удар по одному или по нескольким советским стартовым комплексам для ракет средней дальности. Или (особенно если Советы атакуют некоторые наши базы бомбардировочной авиации в Турции) удар по нескольким советским авиабазам в регионе. Если для таких ударов будут использоваться ВВС США, а не баллистические или крылатые ракеты, то Объединенный комитет начальников штабов наверняка затребует нанесения удара по зенитным ракетам и комплексам ПВО в соответствующем районе.

Соединенные Штаты в случае ответа со стороны Советов могут атаковать все их базы ВВС, ракетные установки и комплексы ПВО в регионе (можно не сомневаться в том, что Объединенный комитет начальников штабов будет рекомендовать это в любом случае). Дело может дойти даже до полномасштабного удара по Советскому Союзу – генералы Пауэр и Лемей наверняка порекомендуют это.

В конце концов, мы приходим к ситуации, которая в эйзенхауэровском плане всеобщей войны (SIOP-62, замененном совсем недавно) называлась столкновением между вооруженными силами Советского Союза и Соединенных Штатов со всеми вытекающими последствиями. Конечно, принятые при Кеннеди руководящие указания (проект которых готовил я) изменили положение. Тем не менее этого было достаточно для того, что всегда предписывали документы о политике НАТО: считать нападение на одного члена, Турцию, нападением на всех и действовать так, как при прямом нападении на Соединенные Штаты.

Кроме того, стратеги НАТО и главы государств по-прежнему не принимали идею ведения войны в Европе, при которой территории сверхдержав считались неприкосновенными. Они считали, что сдерживание предполагает практически немедленный полномасштабный удар США по Советскому Союзу в ответ на нападение Советов на любого члена альянса. (В конце концов, всего несколько дней назад президент Кеннеди обещал «полномасштабный удар по Советскому Союзу» в ответ на пуск единственной ракеты средней дальности с территории Кубы в сторону Соединенных Штатов.)

В то же время планирование и политика НАТО никогда не предусматривали таких ситуаций, как в наших вариантах: вооруженный конфликт, инициированный Соединенными Штатами против Советской армии на территории союзника Советов. Определенная сдержанность в реагировании на ограниченный советский ответ на это выглядела бы логично для наших союзников. У SAC, ВВС США и Объединенного комитета начальников штабов точка зрения была иной.

Лемей наверняка заявит, что если мы хотим обезоружить Советский Союз – прежде чем он успеет нарастить свои ракетные силы до масштабов, предсказанных SAC, – то Карибский ракетный кризис 1962 г. является, пожалуй, последней возможностью сделать это. Нападение Советов на члена НАТО – не важно, по какой причине и независимо от мнения наших европейских союзников – являлось бесспорным поводом для такой акции в глазах стратегического авиационного командования, Лемея и, не исключено, Объединенного комитета начальников штабов в полном составе.

Я считал, что Советы вряд ли рискнут нанести удар по нашим ракетам в Турции, даже если мы уничтожим их ракеты на Кубе. Мы не могли понять, почему Кеннеди придерживается другого мнения. Почему он уверен в том, что Советы ответят на удар по их ракетам на Кубе военными действиями в Турции или Берлине? Мы удивлялись, неужели – и это после кампании в 1960 г. против предполагаемого «ракетного разрыва» – Кеннеди так и не понял, каков на самом деле стратегический баланс.

По моему разумению, и я считал, что Хрущев также понимает это, он проигрывал в стратегических ядерных силах так же сильно, как в обычных вооружениях в районе Карибского моря. Это означало для меня, что он должен отступить. Его пространная частная телеграмма в адрес Кеннеди, которую я читал прошлой ночью, ясно говорила, что он понимает это. То, в чем некоторые в ExComm (как выяснилось позже) узрели панику с его стороны (Дин Ачесон говорил в публикациях чуть ли не о «слезной мольбе»), я расценивал, как трезвость и реалистичность. Хрущев не терял голову и знал, когда проигрывал.

Начиная со среды, 24 октября, – когда, несмотря на все угрозы, звучавшие во вторник, Хрущев решил не прорывать блокаду, – я не видел необходимости нанесения воздушного удара по советским ракетам на Кубе. Не видел в этом необходимости и Гарри. Именно поэтому я не учитывал последствий такой возможности, когда мы работали вместе с ним в субботу.

Я не считал нужным даже рассматривать высказанное утром в четверг предложение журналиста Уолтера Липпманна убрать наши ракеты из Турции. Я (как и большинство членов ExComm) был решительно против такого варианта, подрывавшего единство НАТО.

Моя точка зрения не изменилась, несмотря на субботнее послание Хрущева, которое, казалось, подхватило предложение Липпманна. Как сказал нам Нитце, у членов ExComm сложилось впечатление, что это была последняя отчаянная попытка поторговаться, навязанная сторонниками жесткой линии в Кремле. Хрущев, наверное, мог отказаться от нее, если ситуация по-прежнему была под его контролем. И Кеннеди вроде бы сделал ставку на это, решив хладнокровно проигнорировать жесткое требование уступки и принять лишь сообщение, полученное в пятницу, без каких-либо упоминаний наших ракет в Турции.

Все это, впрочем, было поставлено под вопрос, когда днем пришло подтверждение того, что переставший выходить на связь самолет-разведчик U-2 был сбит над Кубой советской зенитной ракетой. Президент Кеннеди принял решение не отвечать, несмотря на данное Объединенному комитету начальников штабов обещание немедленно уничтожить системы ПВО, если будет сбит хотя бы один американский разведывательный самолет. Сдержанность президента – или вопиющая слабость, как это называли некоторые военные, с которыми мы работали, – объяснялась стремлением не оттолкнуть Советы от принятия его последнего предложения (которое было отправлено до того, как подтвердилось нападение на U-2).

Однако, пока ExComm ждал ответа Кремля, а рабочие группы продолжали обдумывать планы воздушных ударов и вторжения, до начала которого оставалось два дня, в офис помощника министра обороны по вопросам международной безопасности поступил более тревожный сигнал. Гарри получил новую задачу и переадресовал ее мне. Эта задача поступила непосредственно от Макнамары.

Мне нужно было подготовить проекты телеграмм нашим послам в Турции, Реймонду Хэру, и в НАТО, Томасу Финлеттеру, относительно решения президента о выводе американских ракет средней дальности из Турции и их «замене» подводными лодками НАТО с ракетами Polaris в восточной части Средиземного моря. Телеграммы, насколько я понял, предполагалось разослать, чтобы предупредить послов о возможности, или вероятности появления такого решения президента.

Из кратких инструкций, которые я получил от Гарри, следовало, что Турции нужно было представить это как меру по ее защите от советских ударов в случае обострения кризиса. Кроме того, ее требовалось убедить в том, что подводные лодки с ракетами Polaris являются более эффективным средством сдерживания, чем ракеты средней дальности наземного базирования.

Я был в шоке. Мне дали папку с архивом переписки с нашими послами в Турции и НАТО по вопросу возможной сделки по ракетам, т. е. вывода ракет как с территории Кубы, так и с территории Турции. Мнения послов прямо говорили о том, что такая сделка крайне негативно отразится на наших отношениях не только с турками, но и с правительствами стран НАТО в целом.

Турки, как неоднократно отмечал Хэр, гордились присутствием ракет средней дальности и совершенно не боялись стать мишенью для ударов. Особенно их вдохновляло то, что эти ракеты ставят Турцию на «передний край» блока НАТО. «Это теперь турецкие ракеты», – говорил Хэр. В самом деле, ракеты (хотя и не боеголовки, которые, по идее, оставались под контролем США) формально были переданы туркам, что делало их односторонний вывод Соединенными Штатами сомнительным с правовой точки зрения. У турок не было желания или намерения отказаться от них, особенно с учетом советской угрозы.

Более того, если бы кто заподозрил Соединенные Штаты в разоружении НАТО перед лицом советской угрозы, то все сразу решили бы, что они жертвуют «защитой» Европы в интересах собственной безопасности. Это было бы воспринято как принесение ракет НАТО в жертву в обмен на вывод с Кубы советских ракет, которые угрожали континентальной части территории США, хотя в тот момент Белый дом и Макнамара еще ни словом не обмолвились о такой возможности. Подобная «предосторожность» со стороны Соединенных Штатов – не допустить ударов по ракетам (а втихую не дать туркам запустить их) – сама по себе говорила больше любых слов.

Это было бы воспринято Шарлем де Голлем и другими как подтверждение того, что они уже давно твердили: Соединенные Штаты никогда не будут ставить европейскую безопасность выше собственной. Лидерство в альянсе, которое всегда было синонимом гегемонии США, могло перейти к де Голлю или к союзу Франции и Германии. Мог даже начаться процесс распада альянса. Хрущев, конечно, воспользовался бы такой возможностью и занял бы более жесткую позицию по Берлину.

Я прекрасно понимал всю сложность ситуации. (Мне не было известно тогда, что Макджордж Банди и другие с помощью тех же самых аргументов пытались тем утром убедить Кеннеди отказаться – хотя бы на время – от открытого согласия с субботним предложением Хрущева.) Тем не менее я старался, в соответствии с указанием Макнамары, представить дело так, будто мы действуем в интересах Турции, а не в своих собственных, невзирая на предупреждения Хэра о том, что любое действие подобного характера неизбежно разрушит веру турок в Соединенные Штаты и в альянс.

Обычно составление проектов давалось мне легко – это была основная часть моей работы в качестве консультанта от RAND, – однако в этот раз дело двигалось страшно медленно. Я печатал на машинке строки и абзацы, рвал испорченные листы, выбрасывал их в корзину и печатал все новые варианты. Я просто не верил в то, что пишу, и чувствовал отвращение к этому занятию. Это была чисто бюрократическая работа – облечение в слова позиции, которую спустили сверху и с которой ты сам совершенно не согласен. Но я все же был консультантом от RAND, а не чиновником и не штатным сотрудником.

Мне хотелось сказать, что я просто не могу (не буду) сделать этого, покинуть здание – и, если нужно, вернуться в Калифорнию, – но мне удалось пересилить себя и выбросить эту мысль из головы. Такая выходка здорово подставила бы Гарри Роуэна, а вместе с ним Нитце и Макнамару. Ведь это Гарри притащил меня сюда и доверился мне. Я старался выполнить задание именно ради него.

Так или иначе, сдвинуться с места я не мог.

С тоской я размышлял о Кеннеди и Макнамаре: «Они собираются проиграть битву». Президент хочет вывести ракеты из Турции. Он намерен выполнить требование, которое Хрущев выдвинул сегодня утром. Он готов смириться с поражением – развалом блока НАТО, уступкой в вопросе Берлина и Кубы, – когда у нас есть все шансы на победу. Я не сомневался в том, что Хрущев вот-вот уступит. Кеннеди отступал, когда этого не требовалось.

В какой-то момент к моему столу подошел Нитце и спросил: «Как идут дела?»

Неожиданно для себя я ответил совершенно честно: «Не очень хорошо. Очень медленно». Я хорошо помню охватившее меня чувство предельной усталости и разочарования. Я медленно обвел взглядом комнату. Устали все без исключения. Я сказал ему: «Меня коробит от мысли о том, что какие-то там турки могут возражать». Сейчас, конечно, мне стыдно за это, но тогда слово «турки» прозвучало явно презрительно.

«Ничего, продолжай», – сказал Нитце и ушел.

Я продолжил свое сражение. Полчаса спустя пришел Гарри и снял с меня мою ношу. Он сказал, что Макнамара сам составил телеграммы. Я был смущен. Должно быть, Нитце сообщил ему, что у нас проект не готов. Как бы то ни было, но у меня гора с плеч свалилась. Гарри отпустил меня, и я вернулся в гостиницу.

Я никогда не забуду то, о чем думал тогда, глядя на себя в зеркало над раковиной в гостиничном номере. Было темно, свет горел только в спальне позади меня. Я чувствовал ужас. Мне казалось, что я участвовал в чем-то постыдном, в сделке, которая не делает чести моей стране. В ушах почти физически звучали слова: «Я больше не вернусь сюда. Я не собираюсь снова попасть в такое положение. Мне пришлось сделать, попытаться сделать это ради Гарри – он получил приказ, у него такая работа, – но я больше не работаю на него. Все кончено. Я больше не вернусь в этот город».

Я разделся и завалился в постель. На следующее воскресное утро я проснулся поздно, позавтракал в гостинице и не спеша направился в Пентагон. До офиса помощника министра обороны по вопросам международной безопасности я добрался около 10:00.

Там все ликовали. Час назад по радио из Москвы сообщили, что Хрущев выводит ракеты с Кубы. Он принял предложение Кеннеди, отправленное вчера, и при этом не сказал ни единого слова о ракетах в Турции.

В общем, все произошло примерно так, как я и предполагал до вчерашнего вечера. Было приятно узнать это, но мне такой поворот не казался настолько неожиданным, как другим, и я не чувствовал особого ликования. Как и все, я вздохнул с облегчением, но по другой причине: потому, что телеграммы Макнамары не понадобились. Я справился, не ушли ли они. Их, к счастью, так и не отправили – ситуация была спасена.

Как раз в тот момент проходило заседание министров стран НАТО, и по первым сообщениям все они поздравляли Соединенные Штаты с победой. Особенно радовались этому турки.