Не стоит думать, однако, что лишь небольшая группка ознакомленных с Единым интегрированным оперативным планом гражданских лиц (в тот момент я даже не подозревал о существовании кого-то вроде Рубела) видела необходимость кардинального изменения этого безумного плана. Через своего знакомого в штабе ВВС я узнал, что некоторых офицеров ВВС, занимавшихся стратегическим планированием, сильно беспокоило безумие процесса планирования и текущих планов. Однако, поскольку решения принимало их начальство, они не могли изменить что-либо, не нарушая субординации.

В принципе, в такой же ситуации находился и я в RAND. В тот период RAND работала не с министром обороны, а с ВВС. Таким образом, исследователи и офицеры RAND могли проинформировать министра обороны о сложившейся ситуации, лишь перепрыгнув через существующие инстанции и, таким образом, поставив под угрозу финансирование и само существование своей организации.

Так или иначе, во мне крепла уверенность в необходимости проинформировать президента и министра обороны о характере нашей системы планирования всеобщей войны и присущих ей рисках повышения вероятности возникновения войны и того, что любое заметное столкновение с русскими вооруженными силами приведет к уничтожению людей по всему миру в практически немыслимых масштабах. На мой взгляд, президенту обязательно нужно было иметь перед глазами Объединенный план использования стратегических сил и средств и рассматривать SIOP именно в его контексте, чтобы увидеть чрезвычайную близорукость, не говоря уже о негибкости, тупости и кровожадности этих планов. Предельную степень этих качеств, по моему мнению, невозможно было передать без анализа изложенных на бумаге планов.

На протяжении нескольких лет одной из высших целей в сфере моего влияния на национальную оборону было продвижение нескольких листочков бумаги с одной ступени власти на другую, более высокую, с военного на гражданский уровень руководства. В особенности мне хотелось, чтобы один документ, а именно JSCP с «Приложением C», попал из Объединенного комитета начальников штабов или из штаба ВВС в кабинет министра обороны или в Овальный кабинет и гражданские власти узнали о характере наших планов всеобщей войны и могли изменить его. (Десятилетие спустя моя цель была почти такой же, но касалась продвижения документов с одного уровня гражданской власти на другой: я хотел, чтобы более 7000 совершенно секретных страниц – «документы Пентагона» – попали из Пентагона и RAND в Сенат и к американской публике.) Я также хотел, чтобы гражданские власти узнали о крайне высокой степени делегирования права использовать ядерное оружие и, кроме того, о рисках несанкционированных действий. К сожалению, у меня не было прямого доступа к министру обороны Гейтсу.

В 1960 г. после возвращения из тихоокеанского региона я познакомился с двумя людьми, которым молва прочила место в будущей администрации Кеннеди. Одним из них был Пол Нитце, принимавший участие в организованной RAND конференции в Асиломаре, Монтерей, по альтернативной военной стратегии. Во время перерыва я и Нитце прокатились на автомобиле до живописного местечка Биг-Сур. Он был разработчиком проекта NSC-68 – знаменитого документа АНБ, который лег в основу плана наращивания нашего арсенала в 1950 г. Теперь Нитце возглавлял комитет по внешней политике в Консультативном совете демократической партии и являлся, таким образом, главной фигурой демократов по военно-политическому планированию. В нем видели одного из претендентов на высокий пост в администрации.

Всю дорогу я старательно втолковывал ему, насколько важно, чтобы президент лично изучил, проявил интерес и настоял на мониторинге и надзоре над планами всеобщей войны, хотя и не расписывал их в деталях. У Нитце был допуск к совершенно секретным сведениям – он какое-то время работал помощником министра обороны по вопросам международной безопасности при Эйзенхауэре и с той поры оставался консультантом. Вместе с тем по правилам игры на тот момент у него не было «необходимости знать» эту чувствительную информацию. Как, впрочем, и у меня, строго говоря. Тот факт, что некоторые полковники из штаба думали иначе, не был основанием болтать об этом с теми, кто не имел статуса официального лица. По той же самой причине я не посвятил в тему никого из своих коллег по RAND. В разговоре с Нитце я всесторонне обрисовал неотложность этой проблемы и сделал акцент на том, что, если он войдет в состав новой администрации, нужно будет настоять на безотлагательном ознакомлении президента с нею.

Похожий разговор состоялся у меня и с Уолтом Ростоу, который, как и Нитце, был членом комитета по внешней политике Консультативного совета демократической партии и считался претендентом на место в администрации Кеннеди, если тот победит на выборах. С Ростоу я познакомился во время предвыборной кампании Кеннеди на встрече консультантов по программным выступлениям, организованной профессором Арчибальдом Коксом в Гарвардской школе права. Во время большого перерыва мне удалось уединиться с Ростоу на парковке Школы права, где я изложил ему все то, что говорил до этого Нитце. Я подчеркивал, что если Ростоу когда-либо войдет в круг приближенных будущего президента (в 1961 г. он стал помощником Макджорджа Банди в Белом доме), то он должен настоять на том, чтобы президент потребовал представить ему JSCP вместе с «Приложением C».

В январе 1961 г. в благодарность за помощь в привлечении исследователей RAND к составлению речей Кеннеди во время предвыборной кампании меня пригласили на бал в честь инаугурации в Вашингтоне. В понедельник после инаугурации я пришел повидаться с Полом Нитце в его новой должности в качестве (уже во второй раз) помощника министра обороны по вопросам международной безопасности (ISA).

Я напомнил ему о нашем разговоре прошлой осенью в Монтерее. «Теперь, когда вы официально заняли должность, вас можно посвятить в детали этих планов», – сказал я. Помощник министра обороны по вопросам международной безопасности отвечал за планирование политики Министерства обороны, и ему по штату было положено иметь дело с разными планами, хотя до этого офис министра никогда не занимался оперативными военными планами.

После этого Нитце направил запрос на ознакомление с JSCP через Гарри Роуэна, моего близкого друга и коллегу по RAND, который теперь был заместителем Нитце по вопросам планирования и политики. Гарри переадресовал эту задачу мне как консультанту ISA от RAND.

Я отправился к офицеру, отвечавшему за планы и находившемуся под началом Роуэна, армейскому генералу, который занимал эту должность еще в предыдущей администрации. В ответ на просьбу предоставить мне JSCP с целью ознакомления Роуэна и Нитце я получил отказ. Генерал отрезал: «У вас нет необходимости знать». Когда же я подчеркнул, что это требование его начальника, помощника министра обороны, он сказал: «У него также нет необходимости знать». На вопрос, видел ли он сам этот план, тот ответил утвердительно, но как армейский генерал, а не сотрудник аппарата помощника министра обороны. Я доложил обо всем Гарри, непосредственному начальнику генерала. Нитце так и не получил JSCP.

Позднее в том же первом месяце Роуэн устроил мне встречу с Макджорджем Банди, советником президента по национальной безопасности, с целью информирования его о военных планах и проблемах управления и контроля, которые я обнаружил в тихоокеанском регионе. В кабинет Банди меня проводил Боб Комер, его заместитель. Я не был знаком с Банди, который занимал должность декана факультета в Гарварде во времена моего членства в Гарвардском обществе стипендиатов (он входил в это общество десятилетием ранее). Но с Комером я встречался несколько раз до этого, когда тот приезжал в RAND.

На нашу встречу с Банди отводился час. По пути в кабинет меня все больше беспокоила мысль о том, что широта моих познаний (познаний штатского человека) в сфере военных планов может вызвать у Банди скепсис и даже подозрение. Мне показалось, что начать следует с предпосылок, с причин, по которым я получил доступ к этой информации. Итак, я начал с рассказа о моем участии в выполнении задания главнокомандующего вооруженными силами в тихоокеанском регионе, о проекте по оценке системы управления и контроля, а также о работе на Объединенный комитет начальников штабов. Минуты через две или три Банди прервал меня, задав сухим, ледяным тоном вопрос: «Это что, брифинг или исповедь?» Он был известен своим высокомерным отношением ко всем имевшим более низкий интеллектуальный уровень (т. е. к подавляющему большинству людей) и привычкой обрывать подчиненных, которые излагали информацию недостаточно «четко».

Я подумал «Ну ладно, умник, ты сам напросился на это» и прямо заявил, что он, возможно, не в курсе многих аспектов военных планов и действий с применением ядерного оружия. После этого я выложил все, что знал о JSCP, включая его нацеленность на нанесение первого удара и уничтожение всех городов в советско-китайском блоке при любых обстоятельствах, и о недостатках системы контроля над ядерным оружием. Было приятно наблюдать, как у Банди отвисла челюсть. Он стал лихорадочно записывать за мной, кивать головой и чуть слышно приговаривать что-то.

Наша беседа заняла не один, а почти два часа, я давал рекомендации, а Банди записывал их. Прежде всего ему нужно было продемонстрировать свои властные полномочия и получить JSCP, потом прочитать план, уяснить его суть и начать работу над ним с помощью военных советников, которые могут объяснить базовые дилеммы и их последствия.

Я рассказал о десантном корабле с ядерным оружием у Ивакуни, повсеместном нарушении правила двойного контроля и полном отсутствии физических средств контроля – любых видов блокирующих устройств – на ядерном оружии. В качестве проблемы, требующей первоочередного внимания со стороны Белого дома, я назвал распространенную уверенность – противоречащую не только публичным заявлениям, но и положениям секретных планов – в том, что президент Эйзенхауэр передавал другим лицам право использовать ядерное оружие в различных ситуациях. По поведению Банди, который занимал свою должность всего две недели, было видно, что эта новость удивила и потрясла его, но он не выказал ни капли недоверия.

Я рассказал ему о предположительно существующих письмах президента Эйзенхауэра командующим объединенными и специальными силами. Я сообщил, что сам не видел этих писем, но мне точно известно, что высокопоставленные офицеры в тихоокеанском регионе уверены в их существовании и что их уверенность имеет опасные последствия. Она ведет к делегированию права применения ядерного оружия на более низкие уровни командования, возможно (по моим предположениям), намного более широкому, чем хотел президент Эйзенхауэр.

Почти 40 лет спустя рассекреченные к тому моменту документы конца 1950-х гг. показали, что я сильно заблуждался. К моему большому удивлению, Эйзенхауэр фактически предвидел и санкционировал широкое делегирование этого права, казавшееся мне таким опасным. Но, даже если бы я знал об этом во время разговора с Банди, мои рекомендации ничуть не изменились бы. Риски, связанные с возможностью и правом множества командиров применять ядерное оружие в кризисных ситуациях, казались настолько высокими, что, по моим представлениям, президент Кеннеди должен был безотлагательно употребить власть и взять систему под свой контроль.

Через несколько дней после брифинга Гарри Роуэн сообщил мне, что он и Банди согласны с необходимостью тщательного расследования вопроса делегирования права применять ядерное оружие. Банди не смог найти в переданных делах ничего подтверждавшего мои слова, однако ему уже было известно, что Эйзенхауэр, покидая Белый дом, забрал значительную часть документов с собой. На совещании Совета национальной безопасности Банди объявил о создании объединенного комитета Белого дома и Министерства обороны в составе одного лица – а именно Дэниела Эллсберга – для расследования проблемы санкционирования президентом использования ядерного оружия. Моя задача, как объяснил мне Роуэн, заключалась в выяснении, действительно ли существуют письма, о которых я слышал. Для ее выполнения меня наделяли полным правом, которое подтверждалось Белым домом, «посещать любое место, запрашивать все, что угодно, и смотреть все, что бы то ни было».

Первым, кого я посетил, был коммандер Тейзвелл Шепард-младший, военно-морской адъютант президента Кеннеди, отвечавший за действия в случае ядерной тревоги, и один из тех, кто носил «ядерный чемоданчик». Я изложил ему то, что слышал во время моей исследовательской работы в тихоокеанском регионе. Для него это стало новостью, и было похоже, что он искренне верит в безосновательность моих рассказов. По его словам, как ответственный за связь президента с системой управления и контроля над ядерным оружием, он наверняка знал бы об этих письмах, если бы они действительно существовали. Он поклялся, что никогда не слышал ни о чем подобном. Более того, по словам Шепарда, он вообще не знал о какой-либо передаче командующим объединенными и специальными силами права осуществлять свои военные планы в отсутствие прямого приказа президента. По его мнению, в случае существования такой передачи права, он знал бы об этом.

К тому времени я был уже достаточно опытен и знал о том, что офицер в его положении не только мог, но и был обязан убедительно лгать, отвечая на такие вопросы, в интересах сохранения секретности. В данном случае, однако, чутье подсказывало мне, что он старался помочь и был честным со мной. Он знал, что правом задавать вопросы и получать прямые ответы меня наделил Банди, и ему было ни к чему пытаться обмануть советника президента.

Шепард опросил других сотрудников президентского командного пункта в Белом доме, но они тоже сказали, что не слышали ни о чем подобном. Тогда Шепард организовал для меня посещение подземных командных пунктов, которые должны были участвовать в передаче приказов в случае ядерной войны. Одним из них был Объединенный резервный центр связи в горном массиве Рэйвн-Рок, примерно в 60 км от Вашингтона, который служил резервным командным пунктом для Объединенного комитета начальников штабов. Еще существовали подземный комплекс Хай-Пойнт, в другом горном массиве, для укрытия руководства страны во время ядерного кризиса и Кэмп-Дэвид – бункер для президента в штате Мэриленд.

Шепард попросил проинформировать его о результатах моих поисков. Однако офицеры в этих командных центрах в один голос заявляли, что никогда не слышали ни о каком делегировании полномочий. По их уверениям, им не было известно и о широко распространенном в тихоокеанском регионе мнении о том, что такое делегирование существует.

В довершение я переговорил с дежурными офицерами в ситуационной комнате Белого дома. Все они считали, что наверняка знали бы, если бы кто-то другой, кроме президента, имел право начать ядерную войну, но, по их словам, у них такой информации не было. И опять никто из них понятия не имел о том, во что так верили в тихоокеанском регионе.

Я пришел к выводу, в предварительном порядке, что в основе этой уверенности в тихоокеанском регионе лежал миф, миф, который по понятным причинам следовало развеять. Конечно, абсолютной уверенности в таком отрицательном результате не было. Речь шла лишь о моем суждении – это я поверил, что Шепард и другие офицеры не обманывают меня, что право самостоятельно принимать решение, не говоря уже о письмах, не могло быть передано командующим до вступления Шепарда в должность совершенно незаметно для него и всех остальных.

О своих выводах я доложил Карлу Кайзену, новому заместителю Макджорджа Банди. (Именно Кайзен, профессор экономики из Гарварда, давал когда-то мне рекомендацию для вступления в Гарвардское общество стипендиатов.) Я объяснил ему свое замешательство в связи со сложившейся ситуацией. Мне не удалось найти никого в Вашингтоне, где состоялось предполагаемое делегирование права и где находится командование высшего уровня, кому известно о том, что кто-то за пределами Вашингтона наделен правом инициировать ядерную атаку по своему усмотрению. Тем не менее нет явной причины сомневаться в том, что офицеры в тихоокеанском регионе уверены в реальности такого делегирования, а также в передаче права принимать решение о применении ядерного оружия на более низкие уровни.

Существовало несколько возможных объяснений такого противоречия. Я сказал Кайзену, что, по моему разумению, офицеры в тихоокеанском регионе были введены в заблуждение. Предполагаемых писем Эйзенхауэра, возможно, не существует. Однако, на мой взгляд, уверенность в существовании этих писем совершенно реальна и она влечет за собой реальные последствия, очень опасные последствия, которые необходимо ликвидировать. Она создает ложный прецедент для дальнейшего делегирования права, которое, как говорят, осуществил главнокомандующий вооруженными силами в тихоокеанском регионе и, возможно, другие. (Если письма Эйзенхауэра все же существуют, то прецедент был не ложным, но не менее опасным по своим последствиям.) В любом случае опасная ситуация сохраняется, и Кеннеди нужно принять меры для ее устранения.

Примерно месяц спустя, в конце июня или в начале июля 1961 г., когда я находился в кабинете Кайзена в здании Исполнительного управления, он сказал мне: «Кстати, мы нашли вашу черную тетрадь».

«Какую тетрадь?» – я не слышал ни о какой тетради и никогда не говорил ему о чем-то подобном.

«Ту самую, с письмами Эйзенхауэра». Он показал на тетрадь, скрепленную разъемными скобами, на столе у окна. Кайзен сказал, что в ней находятся копии писем за подписью Эйзенхауэра, адресованных всем командующим на театрах военных действий, а также SAC и NORAD, в распоряжении которых было ядерное оружие. В письмах определялись обстоятельства, при которых они имеют право применять ядерное оружие без прямого указания со стороны президента.

В числе таких обстоятельств, по его словам, была необходимость в быстрых действиях в моменты отсутствия связи с Вашингтоном. Но этим обстоятельства не ограничивались. Речь шла также о ситуациях физической недееспособности президента, как случилось во время инсульта Эйзенхауэра. (Было похоже, что командование передавалось вовсе не министру обороны, который был назван вторым лицом в цепочке управления в Законе о национальной безопасности 1958 г. Письма, впрочем, рассылались в 1957 г.)

Мне бы надо было попросить разрешения взглянуть на письма, но я не сделал этого. Не стал я расспрашивать и о деталях, когда поинтересовался, как он нашел письма. Кайзен просто сказал, что его не удовлетворило мое заключение и он продолжил расследование, в результате которого и всплыла тетрадь. Я спросил: «Что президент решил делать с этим?»

«Ничего. Он не сделал ничего. Он оставил все как есть».

Это было совсем не то, что я хотел услышать, и потому поинтересовался: «Почему он так поступает?»

Кайзен ответил: «Для лейтенанта Кеннеди еще не пришло время отменять решение Великого генерала».

Кеннеди был лейтенантом военно-морских сил во время Второй мировой войны. Во всех предвыборных кампаниях он выставлял себя героем войны, однако этот статус он заработал после того, как японский эсминец потопил его торпедный катер. Теперь Кеннеди стал главнокомандующим, но ему далеко было до верховного главнокомандующего союзных войск в Европе, вот поэтому Кайзен и сказал, что для него еще не пришло время пересматривать решения генерала, который был этим верховным главнокомандующим.

Да и в целом «время было неподходящим». Я мог понять политическую подоплеку этого, бюрократическую и дипломатическую – только что провалилась операция по высадке десанта в заливе Свиней, а Кеннеди выглядел очень бледно на фоне Хрущева во время саммита в Вене, – однако такая пассивность все равно коробила меня. Она означала, что Кеннеди и Совет национальной безопасности не собирались вникать или что-то делать с проблемой, в которой я видел чрезвычайную опасность. Если бы спросили у меня, то я бы настоял на том, чтобы Кайзен и Банди отменили эти письма или как минимум ограничили дальнейшее делегирование права применять ядерное оружие.

Однако даже простое ограничение означало конфронтацию с военными, причем не менее острую, чем в случае, если бы Кеннеди решил отозвать предоставленное Айком право у CINCPAC, CINCSAC и других командующих объединенными и специальными силами. Генерал Лорис Норстад в НАТО и другие наверняка слили бы информацию республиканцам в Конгрессе, чтобы те инициировали закрытые слушания. После этого в публичное пространство просочились бы сведения о том, что Кеннеди не только идет против требований военных к обеспечению национальной безопасности, но и отменяет решение Великого генерала.

Желая избавиться от образа неопытного политика, сложившегося после событий последних месяцев, Кеннеди назначил на пост начальника штаба ВВС США генерала Кертиса Лемея, имевшего репутацию самого ярого милитариста в вооруженных силах. Он пошел на это, даже несмотря на то, что ряд наблюдателей, включая Роберта Кеннеди, докладывали ему о случаях, когда некоторые военные – и в первую очередь Лемей – вели себя безрассудно, как безумцы, совершенно оторвавшиеся от реальности. (В числе таких случаев было категорическое заявление Лемея утром в воскресенье 1962 г., когда Хрущев объявил о демонтаже своих ракет на Кубе, о том, что президенту все равно нужно нанести удар по Кубе.) Так или иначе, именно Кеннеди назначил Лемея начальником штаба ВВС 30 июня 1961 г.

Осенью 1961 г. в рамках участия в Рабочей группе по оценке системы президентского управления и контроля под руководством генерала Эрла Партриджа я договорился об интервью с начальником штаба ВВС. В разговоре с Кайзеном я обмолвился об этом, и он загорелся желанием присоединиться ко мне, чтобы своими глазами посмотреть на легендарного Лемея.

В ходе беседы я спросил Лемея, в какой мере его, как командующего SAC, беспокоит возможность неожиданного ракетного удара с советской подводной лодки по Вашингтону. Он спокойно сказал, что ему, как CINCSAC, «достаточно» его права осуществить планы военных действий в этом случае, явно намекая на письма Эйзенхауэра о делегировании полномочий, о которых я докладывал в начале этого года и существование которых подтвердил Кайзен.

Однако прежде, чем я смог развить эту тему – первое подтверждение делегирования права применять ядерное оружие, которое я услышал за пределами командования вооруженными силами в тихоокеанском регионе, – Лемей перевел разговор в такую плоскость, о которой я ранее не задумывался. Допустим, что по Вашингтону не был нанесен удар, когда поступил сигнал о вражеской атаке. Должен ли президент вообще участвовать в процессе принятия решения, даже если он жив и находится на связи?

Ни Кайзену, ни мне даже в голову не приходил такой вопрос. Мы ждали, что Лемей продолжит. По всей видимости, он рассчитывал именно на такую реакцию. Он перекатил свою сигару в угол рта характерным движением, которое, как я заметил, копировали некоторые его штабные офицеры. (Вечная наполовину выкуренная сигара Лемея придавала ему непреклонный вид, соответствующий его репутации. Я узнал впоследствии, что он использовал ее для маскировки частичного паралича лицевого нерва.) Хриплым голосом Лемей произнес риторический вопрос: «В конце концов, кто более компетентен в таком деле [в принятии решения о начале ядерной войны по сигналу тревоги]: какой-то политик, который сидит в кресле, быть может, всего пару месяцев… или человек, который готовился к этому всю свою сознательную жизнь?» Его губы презрительно скривились при словах «какой-то политик». Было ясно, кого и что именно он имеет в виду. Это был первый президентский год нынешнего политика, когда «лейтенант Кеннеди» отказался от поддержки с воздуха своего окруженного десанта в заливе Свиней. (И, как я узнал позднее, год, когда он воздержался от сноса новой Берлинской стены, а затем не стал отправлять боевые части во Вьетнам, как до этого в Лаос.) Генерал, говоривший это и долгие годы стоявший во главе Стратегического авиационного командования, был человеком, который планировал и осуществлял уничтожение сотен тысяч японцев во время нанесения удара по Токио зажигательными бомбами 9–10 марта 1945 г., а пять месяцев спустя командовал атомной бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки.

Я так и не узнал, почему мне не удалось подтвердить существование писем Эйзенхауэра до этого. Когда я значительно позднее задал этот вопрос Тейзвеллу Шепарду – капитану ВМС первого ранга к тому времени – после того, как Кайзен вытащил на свет тетрадь с письмами, тот клятвенно уверял, что не обманывал меня и действительно не знал об их существовании в момент нашего разговора. Если бы я не наткнулся на эту проблему в тихоокеанском регионе и не изложил ее Банди впоследствии, то, вполне возможно, никто в Белом доме еще долго не знал бы о ней.

Между тем доступ в Белый дом позволил мне раскрутить еще одну нерешенную проблему. В апреле 1961 г. я рассказал Гарри Роуэну о ситуации в Ивакуни. Его босс Пол Нитце отвечал за связи в военной сфере с зарубежными странами и в том числе за соглашения о военных базах. Во времена Макнамары он был уполномочен регулировать наши отношения с Японией, а следовательно, вопрос о возможном нарушении договора в Ивакуни находился в его компетенции. Гарри попросил меня изложить проблему в письменном виде для Нитце и для обеспечения безопасности напечатать справку собственноручно в его кабинете. Напечатав справку, я поставил на ней гриф «Совершенно секретно – лично Полу Нитце».

Пометка «лично» не считалась грифом секретности, она служила для указания адресата и того, что документ не подлежит обычной рассылке по агентству или ведомству, не должен копироваться и передаваться кому-либо, кроме лица, обозначенного в шапке. Документ предназначался исключительно для этого лица. Необходимость такой пометки объяснялась тем, что в офисе помощника министра обороны по вопросам международной безопасности работали по большей части находящиеся на действительной службе офицеры разных родов войск. Теоретически они напрямую подчинялись помощнику министра и его начальнику, но на практике их карьера зависела от взаимоотношений с прошлым и будущим начальством в своем ведомстве. Поэтому они поддерживали связи и информировали свои штабы обо всем, что могло представлять для них интерес. Таким образом, поскольку ВМС и Корпус морской пехоты могли воспротивиться вмешательству Нитце в их практику, было крайне важно оттянуть их ознакомление с намерениями помощника министра обороны.

Я подробно описал все, что знал о ядерном оружии на борту десантного корабля San Joaquin County, и то, как получил эти сведения. Я также привел всесторонний анализ «за» и «против» с учетом того, что у любого, впервые услышавшего о таком ненормальном положении, наверняка возникнет мысль о существовании какого-нибудь особого оправдания ситуации. Я сообщил, что, с точки зрения офицеров этого театра военных действий, в подобном положении вещей нет никакого стратегического или технического смысла, мы не получаем никакого существенного военного преимущества, которое компенсировало бы очевидные дипломатические риски.

Причина, по которой самолеты Корпуса морской пехоты на базе Ивакуни быстро получали доступ к ядерному оружию, объяснялась тем, что морская пехота входила в состав ВМС и участвовала в десантных операциях, а у ВМС была возможность и желание обеспечить их снабжение со стоящего поблизости десантного корабля. Надо полагать, что у ВВС аналогичное желание не возникало просто потому, что постоянно держать в воздухе над базой в Японии топливозаправщик KC-97, груженный ядерными бомбами, было невозможно. Если бы еще от такого шага выигрывало множество баз ВМС. Так нет же – серьезное нарушение международного договора касается ничтожной доли вооружений на одной-единственной базе. А политический риск при этом практически такой же, как если бы дело касалось множества баз.

Нитце назначил ответственного за работу с моей справкой. Он дал указание своему помощнику Тимоти Стенли заняться проблемой, а Стенли попросил меня переписать справку так, чтобы с нею могли работать другие сотрудники аппарата. В конечном итоге мне показали целый ряд отчетов по этой проблеме. Все предоставленные мною факты были подтверждены. Специалисты по международным отношениям в аппарате ISA также подтвердили, что мы имеем дело с явным нарушением буквы и духа договора о взаимной безопасности с Японией.

По их заключениям ситуация в Ивакуни резко отличалась от случаев кратковременного захода авианосцев в японские порты и даже от возможности исполнения наших планов по тревоге. Действия San Joaquin County квалифицировались как постоянное размещение. Нельзя было даже сказать, что судно стоит «в водах, а не на территории», поскольку из-за ничтожного расстояния до берега оно по всем правовым критериям считалось находящимся на территории Японии. Ответы также подтвердили чрезвычайно высокую рискованность ситуации и указывали на необходимость немедленного изменения положения.

Вместе с тем появилась и кое-какая новая информация. Один из сотрудников аппарата сообщил, что сначала он встретился со специальным советником министра обороны по атомному оружию и атомной энергии Джеральдом Джонсоном, которому полагалось знать все о месте размещения каждого ядерного боеприпаса в мире, включая опытные образцы и боеприпасы, находящиеся в стадии изготовления. У специального советника был огромный скоросшиватель, в котором находились данные о текущем размещении всех принятых на вооружение боеприпасов в мире. Сведений о размещении ядерного оружия в Японии не было. Ни одно судно с ядерным оружием не располагалось там. Фактически этот скоросшиватель отрицал существование описанной мною ситуации.

Когда сотрудник Нитце стал настаивать, Джонсон, который в силу своей позиции прямого представителя министра обороны имел очень высокий статус, поднял трубку и позвонил своему коллеге в ВМС. Тот ответил, что ничего подобного не существует и моя история безосновательна.

Вместе с тем, воспользовавшись названием десантного корабля, которое я сообщил, сотрудник Нитце довольно быстро обнаружил, что San Joaquin County, по данным ВМС, базируется на Окинаве. Дальнейшие расспросы показали, что это было всего лишь прикрытие с целью обмана специального советника и его босса, а на самом деле судно постоянно находилось в Ивакуни, за исключением нескольких месяцев раз в три года, когда его ремонтировали на Окинаве. По случайному совпадению в момент расследования судно как раз вернулось на Окинаву для очередного переоснащения, которое должно было занять месяц или немного больше.

Обман министра обороны в отношении места расположения ядерных боеприпасов был грубейшим проступком с точки зрения бюрократии. Никто из читавших отчет не мог не обратить на это внимания. Бюрократическое решение этой проблемы было очевидным. Все, что следовало сделать, это оставить десантный корабль там, где он есть, на Окинаве. Персонал аппарата рекомендовал Нитце немедленно доложить об этом Макнамаре. Был подготовлен проект директивы для Макнамары с приказом не возвращать корабль в Японию. Макнамара подписал ее и отправил главнокомандующему ВМС адмиралу Арли Берку.

Что произошло потом, мне рассказал Гарри Роуэн. Вскоре после того, как была подписана та директива, Нитце на одном из совещаний по другому вопросу в офисе Макнамары встретился с адмиралом Берком. После совещания Берк пригласил Нитце зайти к нему в кабинет, находившийся в другой части Пентагона. Когда они пришли туда, Нитце сразу увидел лежащую на столе «термокопию» (предшественницу ксерокопии – довольно нечеткий дубликат на тонкой коричневатой бумаге) моей справки с грифом «совершенно секретно – лично», которая предназначалась одному Нитце и не предполагала копирования.

Было очевидно, что какой-то из офицеров, работавших на Нитце, увидел мою справку, скопировал ее и передал копию адмиралу Берку. Помимо этого на столе лежали копия отчета о расследовании ISA и директива Макнамары.

Берк начал обсуждать мою справку и отчет, не сказав ни слова о том, как они оказались на его столе. Как Нитце сказал потом Гарри, «Берк был в бешенстве». Он был известен своими приступами гнева, но подобная выходка перед помощником министра обороны стала неожиданностью для Нитце. Берк не пытался ни отрицать факты, ни оправдать что-либо. Единственное, что он выпалил, так это «Как смеете вы, штатский человек, совать нос в вопрос перемещения кораблей ВМС США?».

То, что этот корабль нарушает один из наиболее важных для нас договоров о взаимной безопасности и создает огромные дипломатические риски, что он несет ядерное оружие в нарушение правил о его размещении в тайне от министра обороны, что в ВМС лгали специальному советнику министра, совершенно не волновало Берка, и он не хотел даже слышать об этом. По его мнению, указания министра обороны в отношении того, где ВМС должны размещать свои корабли, были абсолютно неприемлемыми.

Роуэну показалось, что Нитце вышел из кабинета совершенно ошарашенный напором Берка, но полный решимости заставить ВМС подчиняться. Сам он не мог командовать Берком – его воспринимали лишь как представителя министра обороны. Все зависело от позиции Макнамары в отношении его собственной директивы и от того, поддержит ли он Нитце. Роуэн сказал, что Нитце пошел к Макнамаре и доложил о крайней срочности вопроса и необходимости настоять на исполнении директивы Берком и на соблюдении условий международного договора.

Я спросил Гарри: «Ну и что дальше?»

«Макнамара решил отозвать свою директиву. Он пошел на попятную. С учетом всех прочих распрей с ведомствами ему было ни к чему затевать еще и эту».

«А Макнамара знает, что в ВМС ему солгали?» – поинтересовался я.

«Да, – ответил Гарри, – именно это разозлило его. Именно по этой причине он и направил директиву».

Однако, узнав от Нитце о ярости Берка, Макнамара решил ограничиться существующими распрями, в числе которых были разногласия относительно количества атомных авианосцев. На этот раз, насколько я понимал, с большой вероятностью ВМС устроили бы утечку информации о споре в один из дружественных им комитетов Конгресса, перевернули бы все с ног на голову и заставили бы министра обороны отбиваться от обвинений во вмешательстве в оперативную деятельность и перемещения отдельных кораблей.

Меня самого ждали вопросы со стороны вице-президента RAND Ричарда Голдстейна, когда я возвратился в Калифорнию. Генерал Лемей присутствовал на заседании Консультативного совета ВВС, который контролировал бюджет RAND. Голдстейн пригласил меня к себе в кабинет и сказал: «Дэн, в это трудно поверить, но генерал Лемей предъявил нам претензии – с подачи адмирала Берка – в том, что ты отдаешь ВМС приказы о том, как нужно командовать действиями отряда эсминцев. Это правда?»

«Что?!» – удивился я. Действительно, мои вашингтонские похождения по большей части должны были казаться военным безумно дерзкими, но я не делал ничего хотя бы отдаленно напоминавшего это. Я не сразу даже сообразил, о чем именно идет речь. Подсказкой стало упоминание Берка. Я рассказал Голдстейну всю историю от начала до конца, и это удовлетворило его. Никто больше не цеплялся ко мне, хотя, как я узнал, Берк просил Лемея сделать все, чтобы меня выперли из RAND.

San Joaquin County вернулся в Ивакуни с грузом ядерных боеприпасов. Пару лет спустя Нитце предпринял еще одну попытку убрать корабль оттуда, но успеха не добился. Корабль стоял у Ивакуни вплоть до 1966 г., когда Эдвин Райшауэр, наш посол в Японии, узнал об этом (в результате утечки информации) и потребовал убрать его, пригрозив уйти в отставку, если требование не выполнят. В 1967 г. San Joaquin County наконец ушел на Окинаву.