И дальше – еще сто страниц. Мое детство, рассказ о знакомстве родителей, уход отца, история нашего с Сашей Греком «расследования», нашей попытки найти пропавшее Третье озеро, там, в Рассвете. И все это – от моего лица. Как если бы я сам рассказывал эту историю на бумаге.

Я взял черновики и пошел в мамину спальню, сел на край кровати, рядом с ней.

– Мам. Я тут нашел у тебя.

Она, щурясь, смотрела на листок, потом на меня. Облизала потрескавшиеся губы.

– Где ты взял его?

– В ящике, под швейной машинкой.

Она сморщилась, словно от мигрени.

– Хватит копаться в моих вещах…

– Я не копался, правда. Я искал карандаши. И вот нашел это. Ты пишешь про меня? – Молчит. – Почему про меня? И почему от моего лица?

Она перевернулась на другой бок, спиной ко мне.

– Не знаю. Я пыталась писать от своего лица, но все это было… скучно. Мне нужен был свежий взгляд на собственную жизнь. – Тяжелый вздох. – И тогда я вспомнила нашу старую шутку.

– Какую?

– О том, что ты был сложным ребенком – и начал приносить неприятности задолго до своего рождения. – Еще один тяжелый вздох. – И я подумала, что с этого можно начать книгу. И начала. Прости, я, наверно, должна была спросить у тебя разрешения, прежде чем… прежде чем делать тебя протагонистом. В любом случае, как видишь, ничего хорошего из этого не получилось – я снова уперлась в тупик, я не знаю, как это закончить. Как всегда.

Егор сидел в кресле и наблюдал за нами. Мы с ним переглянулись.

– Ты должна дописать его. Я хочу узнать, что будет дальше.

Она застонала и натянула одеяло на голову.

– Я не знаю, что будет дальше. Вы ведь так и не нашли Третье озеро. В этом отличие жизни от беллетристики – в жизни, как правило, нет внятной концовки. Кроме смерти.

– Но так в этом ведь и вся прелесть: тебе не обязательно держаться за настоящее жизнеописание. То, что ты уже написала, выглядит довольно бодро, а концовку ты можешь просто придумать.

Минуту она молчала, словно обдумывала мои слова.

– Оставь меня в покое. Ты же знаешь, я проклята. Я никогда ничего не довожу до конца.

– Неправда.

– Правда. Я проклята. Я только завязки умею придумывать. – Она бормотала из-под одеяла, я слышал, как она тихо плачет. – Дерьмо все это. Полное дерьмо. Я ненавижу писать.

– Неправда. Когда-то ты написала целую книгу сказок. И ее даже издали.

– Ту книгу тоже не я написала. Половину рассказов за меня закончил ты. Потому что я никогда ничего не довожу до конца. И я не умею придумывать концовки.

– И что? Разве это проблема? Вот художник Шишкин не умел рисовать животных. И он просил всегда своих друзей-художников помочь ему в этом, они рисовали на его картинах медведей или лошадей. Скажи, разве Шишкин стал от этого менее талантливым? Он умел рисовать лес, и делал это прекрасно. И ты тоже умеешь придумывать причудливые, странные, сказочные сюжеты. Не думаю, что стоит так убиваться из-за того, что у тебя проблемы с концовками. Да ты почитай наших классиков – у них у всех проблемы с концовками. Это вообще одна из главных бед русских – мы ничего не способны довести до логического завершения: ни романы, ни реформы, ни дороги.

Минуту мама неподвижно лежала под одеялом, потом выглянула, вздохнула.

– Ты ведь придумал все это, про Шишкина. Чтобы меня успокоить.

Я открыл ноутбук и показал ей статью об Иване Шишкине в Википедии. История о том, что великий художник-пейзажист, оказывается, не умел рисовать животных и попросил своего друга, Павла Савицкого, дорисовать медведей на картине «Утро в сосновом лесу», произвела на маму огромное впечатление. Не знаю, стало ли это открытие отправной точкой ее пути к выздоровлению (в конце концов, было бы глупо утверждать, что статья из Википедии вылечила ее от зависимости), но уже следующее утро мама начала с того, что почистила зубы и помыла голову.

А потом взяла меня за руку и сказала:

– Обещай мне. Обещай, что будешь моим Павлом Савицким.

Утром зазвонил телефон. Я услышал голос Грека в телефонной трубке и на несколько секунд потерял дар речи.

– Ты еще там? Нас что, разъединили? – спросил он и рассмеялся – он знал, что не разъединили.

– Нет, нет, я здесь.

– Кто это? – спросила Оля. Она сидела справа от меня, а рядом с ней – шестилетний Лева доедал омлет с помидорами.

Я прикрыл трубку ладонью и шепотом произнес: «Грек». Оля вскинула брови.

– Привет! Господи-боже! Извини, я просто, ну, не ожидал. – Я встал из-за стола и стал ходить по кухне из стороны в сторону. – Я дико рад тебя слышать. Ты. Ты. Ты исчез.

Он засмеялся:

– Да жив я, жив. Просто работы было много.

– Да? И что за работа?

– Ну, разная работа. Я как раз по этому поводу и звоню. Как у тебя там дела на рабочем фронте?

Я почему-то сразу понял, что он и так уже все про нас знает, – он всегда все обо всех узнавал, прежде чем звонить. Я рассказал ему о нашей жизни, о ребенке. Он кратко поздравил меня и тут же перешел к делу:

– Слушай, у меня есть для вас отличное предложение. Надо встретиться.

Первая встреча Грека и Оли прошла не очень гладко – она ударила его. По-настоящему. В челюсть. Звук такой, словно кто-то уронил кочан капусты на кафельный пол. Я встал между ними, схватил Олю за руку, ее трясло.

Грек сплюнул на ладонь кровавую слюну, проверил языком зубы.

– И я рад тебя видеть.

– Восемь лет! – сказала она сквозь зубы. – О чем ты думал? Знаешь, я рада, что ты жив и здоров, учитывая то, что я видела, но, боже мой, какой же ты мудак! – Покачала головой.

Весь вечер и всю ночь мы говорили – вспоминали прошлое, обсуждали планы. Грек попытался объяснить свое исчезновение: его дядя, сказал он, был сотрудником ВВС и предложил ему место в своей команде. «Сложнее всего было уехать, я знал, что нехорошо поступаю. Но и рассказать никому об этом предложении я не мог, вы бы начали отговаривать меня, и вам бы это удалось. А я не хотел оставаться, я хотел уехать. И чем дальше, тем лучше».

Вот так: он выжил под пулями и бомбежками, однажды попал в плен к сепаратистам, потом занял должность исполнительного продюсера и три года занимался производством новостных программ и документальных фильмов. А теперь просто взял и вернулся в Москву; и за обеденным столом объявил нам, что сейчас набирает команду профессионалов для создания нового СМИ. Задача амбициозная, и если бы я не знал его лично, я бы засомневался, но это был Грек, поэтому я не стал задавать вопросов – я знал, он не станет на них отвечать.

Он очень сильно изменился за эти восемь лет – кожа на лице грубая, словно дубленая, обветренная, обожженная солнцем, глубокие морщины на лбу и в углах рта. Он все еще стригся сам, только теперь уже налысо; привычка же убирать челку с лица осталась, хотя челки уже и не было – поэтому, когда он резко дергал головой, это выглядело как нервный тик. В свои тридцать два он выглядел минимум на сорок.

Через неделю мы уже осматривали помещения для будущего офиса на юго-западе Москвы. Еще через две недели российский офис новостного портала «Осмос» был официально открыт, и, разбивая бутылку шампанского, Грек сломал дверной косяк на входе в свой кабинет. Этот конфуз его нисколько не расстроил.

– Отличная примета! – воскликнул он. – Знаете, говорят: если сломал дверной косяк, значит, косяков на работе больше не будет.

Он ошибался.

Мы с Олей проводили на работе почти все время – иногда даже ночевали там – и, разумеется, оставить Леву одного мы не могли – он ходил на работу вместе с нами. Вот так и получилось, что сын наш вырос в стенах новостного издания. Утром я отвозил его в школу и днем, если няня брала выходной, привозил в редакцию, и он катался на самокате между столами редакторов. Грек называл его «сыном полка».

Маленький, худощавый и хрупкий, ему было шесть, и я всеми силами пытался дать ему свободу, не держать небо над ним, – у меня не всегда получалось, но я старался. Признаюсь, это было нелегко. На шестой день рожденья мы подарили ему самокат – стильный, цвета лайма, из углепластика, с логотипом «Феррари» (не знаю, почему именно «Феррари»). И как любой шестилетний мальчишка, Лева не признавал ограничений скорости, он был в том возрасте, когда «тормоза придумали трусы». Работая в офисе, сидя за столом, я то и дело слышал, как самокат колесами шуршит по ковролину в коридоре, и вдруг – бдыщщь! – с грохотом врезается то в мусорную урну, то в ксерокс, то в кулер. Я тут же вскакивал со стула и начинал озираться, испуганный, встревоженный.

– Расслабься, – говорила Оля. – Все с ним нормально.

– Откуда ты знаешь?

– Сынок! – кричала Оля. – Ты как там?

– Холошо! – отвечал он.

– Видишь?

Лева был маленький и белобрысый и внешне походил не столько на меня, сколько на Егора в детстве. Это нечаянное сходство стало поводом для постоянных шуточек со стороны Грека.

– Нет, ну правда. Вы оба черноволосые и смуглые, а сын у вас, ну истинный ариец. Я бы на твоем месте задумался, Петро.

На эти шутки Оля старалась не реагировать, ей казалось, что если Грека игнорировать, рано или поздно ему надоест. Как же она ошибалась! Во всем, что касалось низкопробного и дурацкого юмора, Грек был неутомим. Он постоянно подкладывал на мой рабочий стол рекламные буклеты типа «ДНК-тест – самый верный способ проверить отцовство» или «Как пережить измену жены». Естественно, эти его выходки не оставались без ответа: мы с Олей знали его слабое место и в качестве ответной меры решили всегда писать его фамилию с ошибками. Когда нужно было отослать ему какой-то документ на подпись, я намеренно коверкал одну букву – и на поверку оказалось, что способов неправильного написания его фамилии даже больше, чем я мог себе представить: «Александр Крек», «Александр Хрюк», «Александур Крюк» и так далее.

– Так, какого хрена? – кричал он, врываясь к нам в кабинет. – Это документ вообще-то! Как можно сделать две ошибки в слове из четырех букв?

Мы с Олей смотрели на ошибку и старательно изображали неловкость.

– Ой, друг, прости, просто я устал очень. Сейчас исправлю.

Когда Грек возвращался в свой кабинет, Оля поднимала ладонь, я давал ей пять. И Грек тут же вновь появлялся возле нашего стола.

– Я так и знал! Я видел через жалюзи. Зачем ты дал ей пять?

Оля закатывала глаза.

И так продолжалось два месяца, он забрасывал нас намеками на то, что Лева не наш сын, а мы делали ошибки в его фамилии. В конце концов ему пришлось признать поражение, ведь постоянно заниматься исправлениями своей фамилии в статьях и документах – это довольно утомительно.

Офис у нас был общий, мы все ютились за столами в одном помещении, отделенные друг от друга фанерными перегородками. Отдельный кабинет был только у Грека. Зачем он ему, мы не знали. Кабинет был почти пуст, из мебели там стояли только стул и стол. За годы работы военным корреспондентом Грек так привык к спартанским условиям жизни, что иногда пугал меня и окружающих своими выходками. На его рабочем столе, например, помимо ноутбука и горсти ручек с карандашами лежал небольшой серый брусок, похожий на хозяйственное мыло. Я как-то пошутил на эту тему:

– Зачем ты держишь мыло на столе? Или это типа символ? Гигиена, чистая журналистика, все такое, да?

– Это не мыло, это пластид, – сказал он, не отвлекаясь от экрана ноутбука.

Я ждал, что он рассмеется, скажет, что это шутка, но он был предельно серьезен.

– В смысле взрывчатка, что ли?

– Подарок Амира.

– Амира?

– Чувак из армии сопротивления в Сирии, ага. Я ему жизнь спас, и по их обычаям он должен был хоть что-нибудь подарить, а у него ничего, кроме пластида, с собой не было. Вот использую его теперь в качестве пресс-папье и ароматизатора одновременно. – Он взял пластид и бросил мне.

Я неловко поймал его. Вероятно, на лице у меня был такой испуг, что он рассмеялся.

– Да расслабься ты. Это же не нитроглицерин, он не взрывается от удара или механического воздействия. Нужен пускатель, разряд тока определенной силы.

Я вертел брусок в руках, разглядывал гравировку на нем.

– А почему он так пахнет? Как будто фиалками. Как мыло.

– По легенде, сепаратисты стали подмешивать ароматизатор, чтобы провозить взрывчатку через блокпосты под видом мыла, ну и кинологов с собаками запутать. Звучит правдоподобно, но не ручаюсь, что это правда.

В тот день я имел неосторожность рассказать про пластид Оле. Уже через минуту она зашла в кабинет к Греку, хлопнув дверью так сильно, что мой компьютер начал перезагружаться.

– Мне плевать, что он «не взорвется»! – кричала она. – Если не унесешь его отсюда, я взорвусь, понял? У меня тут сын за фанерной стеной. Господи, Грек! Хочешь, чтоб за нами полицаи пришли?

И полицаи пришли.

Но не из-за пластида и не за Греком.

Однажды утром, когда я шел на работу, он подошел ко мне прямо на улице, возле входа в метро «Юго-Западная». Представился, показал корочку, «следователь по особо важным делам». Я запомнил только имя. Денис. Еще подумал: какое дурацкое имя. Следователь по особо важным делам Денис. Надо же такое придумать.

– Меня в чем-то обвиняют?

– Пока нет.

У представителей власти в России есть одно свойство – наглый, безапелляционный тон. Они, как истинно кафкианские персонажи, разговаривают с вами так, словно вы уже виновны, просто пока не знаете об этом, – да и знать-то вам не положено.

Мне бы послать его, потребовать повестку, но он застал меня врасплох – на это, как я сейчас понимаю, он и рассчитывал. Наши юристы часто проводили брифинги, где раз за разом пытались втолковать нам, чтобы мы никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не общались с вертухаями без адвоката, но тем утром, впервые в жизни столкнувшись со «следователем по особо важным делам» лицом к лицу, я просто растерялся.

Он как-то странно смотрел на меня. Я только потом, попрощавшись с ним, покинув комнату для допросов, уже сидя в трамвае, возвращаясь домой, понял – левый глаз у него стеклянный (или я просто додумываю?); и оттого взгляд – как будто застывший, он словно смотрел сквозь меня или пытался вспомнить что-то. А на шее, вокруг кадыка несколько островков черной щетины – плохо побрился. Спешил, наверно.

Он задавал стандартные вопросы: как вы оказались в журнале «Осмос»? Что значит название журнала? Вы согласны с политикой журнала? Почему вы пользуетесь одноразовым телефоном? Зачем так часто меняете номер? Как называется ваша должность? За какие материалы вы отвечаете? Что вы можете сказать о своих коллегах?

Я знал эти вопросы наизусть – нас ведь готовили к этому – и отвечал почти автоматически.

Следователь кивал и смотрел то на экран планшета, то куда-то в верхний правый угол комнаты, мне за спину.

И тут он спросил:

– Ваша мать. Чем она занимается?

– Эммм, она безработная. Раньше работала редактором в издательстве.

Он вскинул брови (точнее, одну бровь; та, что над стеклянным глазом, была неподвижна) – словно бы в удивлении. Хотя, конечно, прекрасно знал ответ.

– Я думал, она – писатель.

Как странно. Я ждал вопросов о редакционной политике, о политике вообще, но на столе лежала книга. Книга сказок. Маминых сказок. «Путешествие камней».

– Смотрите, что у меня есть. Редкий экземпляр. Первое издание. – Он посмотрел на меня. – Первое и единственное. Сколько экземпляров было напечатано?

Я пожал плечами:

– Не знаю. Около двух тысяч, наверно.

– А, вот тут, на последней странице написано. – Он ткнул пальцем. – Восемьсот восемьдесят экземпляров. Странная цифра. Знаете, я совершенно случайно на нее наткнулся. На книгу, в смысле. Прочитал, мне очень понравилось. Стал искать другие книги вашей матери, но, – развел руками, – оказалось, что она больше ничего не написала. И я задумался: а почему?

Я вздохнул.

– Там много причин. Книга провалилась, тираж так и не был распродан. Ну, и семейные обстоятельства, смерть деда сильно ее подкосила.

Следователь поджал губы и медленно закивал, словно выражая сочувствие.

– Понимаю. И все же, если вы не против, я хотел бы задать вам пару вопросов об этой книге. У нее, например, очень интересное посвящение. Вот. – Он открыл ее на первой странице и зачитал вслух:

«Моим детям. 1245».

Он поднял на меня взгляд:

– Что это значит?

– Что именно?

– 1245. Что означают эти цифры?

Я открыл было рот, но запнулся. Что здесь происходит?

– Я подсказал ей идею той сказки. Про портного и озера. Про похитителей озер, – сказал я, прочистив горло. – Там в сказке речь идет о пяти озерах. Одно из них чудесным образом исчезает. Третье. Поэтому такой ряд цифр. Тройка пропала.

– «Чудесным образом»? Прям вот чудесным?

– Ну да, это же сказка. Там все происходит чудесным образом.

Следователь сморщился, словно почуял запах говна.

– Тогда еще вопрос. – Он повернул ко мне планшет, на экране – серия снимков. – Вы, возможно, замечали, что на улицах стало неспокойно, – устало сказал он, листая фотографии.

Я смотрю на них. На каждом снимке – стена. На каждой стене – граффити. Геральдическое сердце. Красное, трафаретное, словно фрагмент стеклянного витража.

Я хочу сказать что-то, но начинаю кашлять. Следователь неподвижно наблюдает за мной. Дождавшись, когда я прокашляюсь, он говорит:

– Их много в последнее время, таких граффити.

– Надеюсь, вы не думаете, что это я их рисую, – говорю я.

Он улыбается снисходительно, так взрослый реагирует на шутку ребенка.

– Скажите, только честно: вы верите в гороскопы? – Следователь сцепил пальцы замком на колене. Он вел себя так, словно это был не допрос, а интервью. – Это просто вопрос. Без подвоха, – пояснил он.

– Нет, не верю.

– Да, я тоже. Мне кажется, сегодня, в наше время, когда люди уже почти освоили космос, только законченный, клинический идиот может верить в то, что по расположению звезд можно определить чью-то судьбу. В этом есть что-то архаично-нелепое – это как верить в магию или в единорогов. Вы ведь не верите в магию?

– Нет, не верю.

– Правильно. Вы – скептик. Мне это нравится. Холодный ум. У любого события есть причина. Во всем есть логика. Согласны?

Я был не согласен, но он ждал другого ответа, поэтому я кивнул.

Он снова встал и начал мерить комнату шагами.

– Я тоже скептик. За годы работы я четко усвоил, что совпадений не бывает, и если тебе кажется, что события хаотичны, – значит ты просто не видишь всей картины.

Он остановился возле стены и пару секунд увлеченно ковырял ногтем облупившуюся краску. Потом словно спохватился, вспомнил обо мне, вернулся к столу.

– Месяц назад, восьмого августа, на мясном рынке на улице Ефремова произошел один странный случай. Некий Михаил Е., библиотекарь по профессии, пришел на рынок купить бычье сердце. Ну, любит он есть на обед тушеное бычье сердце. У всех свои причуды. Так вот, эммм, свидетели утверждают, что во вторник, восьмого числа, в восемнадцать сорок по московскому времени, Михаил Е. подошел к прилавку и попросил взвесить ему пару бычьих сердец. А дальше, цитирую, «началась какая-то чертовщина»: когда мясник взял сердце в руки – оно забилось. – Следователь поднял взгляд от листа бумаги, посмотрел на меня. – Прямо в руках у мясника. И даже больше, тут еще есть. На вопль Михаила Е. сбежались и другие посетители рынка и двое охранников. И все как один утверждают, что видели это самое бьющееся сердце, словно живое. Когда же один из охранников попытался поднять его, сердце, опять же, как утверждают двенадцать свидетелей, вдруг засветилось у него в руках. Как лампочка. Наши специалисты опросили всех свидетелей и проверили их – сговор между ними исключен, они не знали друг друга или знали лишь шапочно. Сердце мы изъяли. Надеялись найти там какие-нибудь светодиоды или другие механизмы. Но, – он пожал плечами, – ничего не нашли. У меня есть серьезное подозрение, что один – как минимум один! – из свидетелей находится в сговоре с организатором этого… этого, – он неопределенно махнул рукой, пытаясь, видимо, вспомнить слово «перформанс», – безобразия. И я подозреваю, что именно он – один из них – подменил сердце на настоящее, чтобы сбить с толку следствие. – Он снова замолчал, разглядывал меня своим стеклянным глазом. – Но и это еще не все. Такой же случай произошел спустя три дня на другом рынке, рядом с метро «Алексеевская», а потом, еще спустя день, сердце засветилось в руках у покупателя на рынке на «Юго-Западной». И вот как раз в третьем случае наш шутник – или шутники! – прокололся: мы изъяли светящееся сердце до того, как его успели подменить. – Он вытащил из папки пару фотографий, протянул их мне. На фотографиях: разрезанное сердце, а внутри куча проводов и светодиодов. – Как я говорил: обычная мистификация. Очень умелая, впрочем. Что вы об этом думаете?

Прошла минута прежде, чем я смог открыть рот – настолько дико звучала эта его история. Он засмеялся – явно наслаждался моей реакцией.

– На этом эпопея со светящимися сердцами завершилась. И это объяснимо: чтобы изготовить такой, эммм, аппарат, нужно много сил и времени. Теперь аппарат у нас. Но странности не закончились. На этой неделе, – сказал он, – у нас было несколько облав. Нам удалось выследить и арестовать сразу трех, – он показал три пальца: большой, указательный, средний, – трех участников группировки «Графт». Да, мы считаем, что это не один человек, а целая ОПГ. Я знаю, что вы думаете, люди называют их «уличными художниками», – он изобразил пальцами кавычки, – но мы смотрим на это по-другому. По закону любые не согласованные с властью акции – это экстремизм. И вот мы взяли их, этих людей, и привезли сюда, и здесь я, так сказать, поговорил с ними. Ничего особенного они не сказали. Но! – Он поднял палец. – Кое-что у них все же было. – Длинная пауза, он постучал пальцем по книге. – Книга сказок. Я нашел ее при обыске в квартире одного из преступников. Других книг у него не было, и я подумал: «Зачем она ему?» И тогда я проверил список изъятого имущества при задержании его соратников. И знаете что? У них все же было кое-что общее – книга вашей матери. Бумажный экземпляр в твердом переплете, год издания: 1998, тираж 880 экземпляров. Забавная цифра, никогда не понимал, почему так сложно напечатать ровно тысячу экземпляров? Почему именно 880, вы не знаете?

Я медленно покачал головой.

– Ну да ладно. – Он махнул рукой. – О чем бишь я? Я ведь не просто так спросил у вас, верите ли вы в гороскопы, магию и чудесные совпадения и прочий бред. Мы с вами – скептики по натуре, мы же понимаем, что такого рода «совпадения», – снова изобразил кавычки, – чисто математически настолько маловероятны, что ими можно пренебречь. Согласны?

Я сглотнул.

– И тут я, значит, задумался, – продолжил он, откинувшись на спинку стула (спинка тоскливо скрипнула), – книга никому не известной писательницы, – вскинул руки в защитном жесте, – без обид, мне-то книга очень понравилась, – приложил руку к сердцу, – особенно последняя сказка, как ее? – взял книгу, открыл на оглавлении. – Про человека по имени Графт, который купил себе сердце – прекрасно, я прям расчувствовался там в конце, так трогательно. И вот же забавно, именно там, в этой сказке, есть история о сердцах, которые светятся, если их взять в руки. Невероятно, не так ли? Когда я обнаружил это, я готов был кричать «эврика». – Он засмеялся. – Я наконец-то понял, откуда взялась у уличных художников эта дикая идея – подбрасывать на мясные рынки светящиеся сердца. Ну да ладно, – захлопнул книгу. – Вопрос висит в воздухе: каким образом книга, изданная двадцать лет назад и с тех пор ни разу не переизданная, я проверял, ее нет даже на пиратских файлообменниках, книга-призрак, можно сказать, каким образом эта книга связана с группировкой сепаратистов? – Он засмеялся, хрипло, развел руками. – Абсурд! Что обычно мы находим в квартирах у такого рода людей? Философские, анархистские труды, порнографию, Дюма, Конан Дойла, как ни странно, книги по шифрованию, криптографии. Даже сказки братьев Гримм, что только они не используют для шифрования сообщений. – Он снова поднял палец и постучал им по обложке маминой книги. – Никогда я еще не находил у трех людей одновременно книгу с таким бесславным прошлым – опять же, без обид, но ведь достать ее действительно невероятно сложно. Это не просто раритет, ее ведь уже не существует практически. Даже в тех библиотеках, где эта книга вроде бы числится, в наличии ее нет. Украли. И вот скажите мне, как скептик скептику, какое объяснение кажется вам тут наиболее логичным? Ну, исключая тот вариант, что все они просто любят сказки вашей матери и оказались ярыми ее фанатами? Настолько ярыми, что не боятся цитировать ее в своих, эээ, – как это у них называется… – снова кавычки пальцами, – «перформансах»?

Он замолчал и уставился на меня, я слышал, как жужжит лампочка под потолком.

– Я не знаю, – сказал я.

Он разглядывал мое лицо, словно карту. Юрист учил меня молчать во время допроса; самое главное – не начинать оправдываться, отвечать по существу. Это лишь звучит легко, на самом деле я всеми силами сдерживал слова, вопросы, все эти «На что вы намекаете?», «Что вы хотите этим сказать?». Меня учили отвечать кратко и емко.

Когда тишина стала утомительной, следователь выдохнул и снова откинулся назад на стуле (стул опять заскрипел, еще более жалобно; вот-вот сломается).

– И это все? – спросил он. – Просто не знаете?

Я пожал плечами. Руки я держал между колен, чтобы он не видел, как они дрожат.

– Если вы не против, я поделюсь с вами своими, ммм, соображениями. Как скептик со скептиком. Есть некий уличный художник, который занимается, эммм, перформансами. Не люблю это слово, и все же. Его творения, или, скажем так, «работы», – он изобразил кавычки пальцами, – требуют высокого уровня подготовки и огромных, просто невероятных ресурсов. При этом он умудряется оставаться, как это у нас умные люди говорят, инкогнито. Его репутация растет, у него уже даже есть целая армия поклонников, почти религиозная секта, люди считают его чуть ли не богом, или как минимум магом, способным менять ландшафты и стирать с лица земли целые водоемы. И знаете что? Мне все равно. Мне все равно, как он это делает. Мне интересно другое: почему в своих работах он цитирует книгу вашей матери? Почему именно ее, а?

Он молча смотрел на меня, и только через минуту я вдруг понял, что это не риторический вопрос – он действительно хочет, чтобы я ответил.

– Я не знаю, – сказал я.

Возможно, вы слышали о фильме «Пропавший без вести» (1982) режиссера Коста-Гавраса. В его основу легла реальная история журналиста Чарльза Хормана, погибшего в Чили в 1973 году во время военного переворота.

Мало кто знает, но во время озвучки и постпродакшна Коста-Гаврас заменил все звуки хлопающих дверей на звуки ружейных выстрелов. Опросы показали, что никто из зрителей не заметил подмены. Но наблюдения за людьми во время сеанса дали интересный результат – стало ясно, что замена звука – весьма эффективный прием, отлично сработавший на атмосферу фильма: каждый раз, когда на экране захлопывалась дверь, зрители в зале вздрагивали, испуганно моргали и иногда даже начинали озираться.

Примерно так же чувствовал себя я, когда вернулся в офис после допроса – нервно дергался при каждом громком звуке, при каждом хлопке.

Несколько раз собирался позвонить маме, но так и не решился; теперь, после такого странного разговора со следователем, меня душила паранойя, казалось, я даже был почти уверен (хотя, разумеется, никаких доказательств у меня не было), что мой телефон на прослушке. И вечером я просто сел в машину и поехал к ней домой.

Она уже год как жила в Москве (Егор купил ей квартиру, однушку, на Юго-Западе). Мы долго уговаривали ее переехать, она все упиралась, но в конце концов признала, что ездить к ней в гости в Рассвет, за тысячу километров от Москвы – весьма неудобно.

Переезд дался маме нелегко, она, в сущности, оставила всех своих друзей/знакомых в Рассвете и здесь, в столице, теперь начинала жизнь заново, и эта новая жизнь, как ни странно, очень бодрила ее. Мы боялись, что резкая смена обстановки, расставание с прошлым снова загонят ее в депрессию, но не тут-то было: с переездом у нее, кажется, открылось второе дыхание; она тут же нашла работу (опять в издательстве), подружилась с соседями и теперь часто приезжала к нам на метро, провести время с Левой, который ее просто обожал.

– Да-да, я знаю, меня тоже вызывали на беседу, – сказала она.

– Тебя? Когда?

– Сегодня утром. – В ее голосе не было ни капли тревоги. Наоборот, я давно не видел ее в таком приподнятом настроении: история о том, что некий анонимный художник позаимствовал имя одного из ее персонажей и цитирует ее сюжеты в своих перформансах, приводила ее в восторг. – Кто-то оживляет мои сказки! Ты можешь себе это представить?

Она смеялась, и смех ее был звонкий, по-настоящему счастливый. Я наблюдал за ней и не мог поверить тому, как сильно она преобразилась за столь короткий срок, я было подумал, что эта ее веселость, ее неадекватная реакция – результат действия препаратов, но через пять минут, поговорив с ней, понял, что дело вовсе не в таблетках, все было проще: вчера в разговоре со следователем мама получила самый сильнодействующий и самый желанный наркотик для любого писателя – признание.

– У меня мурашки по коже от этой мысли, – сказала она. – Остается только один вопрос: кто он такой? И почему выбрал именно мою книгу?

– Это два вопроса, мам.