Петро

Однажды вечером по пути на работу меня настиг дождь. Почти тропический ливень – он шел минут пять, не больше, но этого хватило, чтобы я вымок до нитки. Я вернулся домой, снял ботинок, из него полилась вода. Минуту я смотрел на лужу на полу, а потом вдруг, удивив самого себя, зарыдал.

Оля появилась из кухни, нежно вытерла мне лицо полотенцем, начала стягивать с меня мокрую одежду.

– Что случилось? – спросила она.

– Я не знаю, – бормотал я. – Я правда не знаю. Просто… просто устал очень.

К вечеру у меня поднялась температура – прекрасно! Я еще и заболел (как будто одной расшатанной психики мало). Озноб, ломота в теле, тяжесть в груди. Подозрение на воспаление легких не подтвердилось, но врач прописал постельный режим и антибиотики, и еще две недели я провалялся в постели в комнате с задернутыми шторами. Яркий свет резал глаза и усиливал мигрень.

Утром второго дня я открыл глаза, в кресле напротив кровати сидела мама, в руках – тетрадка, пишет, черкает что-то в ней карандашом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, с трудом разлепив губы.

– Сегодня я твоя сиделка.

– А где Оля?

– Повезла Леву в школу, потом на работу. Ты сам как?

Я прислушался к своему телу, к своим ощущениям.

– Мигрень прошла. А во рту как будто кошачий лоток, который не чистили месяц.

Она принесла мне стакан воды, зубную пасту и кастрюлю. Я прополоскал рот, стало полегче.

– Что пишешь? – спросил я.

– Книгу.

– Ту самую?

– Ага. О двух мальчиках, которые ищут пропавшее озеро.

– Отличный замысел, я считаю. И как идет?

– Плохо. У меня нет концовки.

Они втроем – Оля, мама и Грек – по очереди дежурили у моей постели до тех пор, пока я не начал «подавать признаки жизни».

Еще через неделю я уже мог вставать с постели, ходить, правда, было тяжело, и Грек привез мне трость.

Лева добавлял проблем: пока я был дома, больной, заставить его делать что-либо было невозможно, он хотел сидеть со мной и лечить меня своим присутствием, поэтому каждый вечер Грек приезжал, чтобы «выгулять» меня. Только выпроводив меня из дома, Оля могла заставить Леву сесть за стол и взяться за уроки.

Обычно мы гуляли в центре, но в тот день центр был полностью перекрыт – репетиция Парада Победы. Танки месили асфальт на Тверской, и Грек повез меня на Фрунзенскую набережную, и мы гуляли там, или, точнее, передвигались от одной лавочки к другой, в основном молча, лишь иногда, если у меня были силы или желание, общались. Над головами у нас то и дело пролетали истребители, и Грек матерился, провожая их взглядом.

– У меня от этого звука сердце лопается, – говорил он. – Плохие воспоминания. Самое страшное во всех этих «праздниках Победы» в том, что со временем из них выветривается содержание. Как Хэллоуин – сегодня уже толком никто не помнит, почему все наряжаются в костюмы чудовищ и обжираются сладким. У праздника больше нет содержания, только форма. И с Днем Победы, – хоть и больно это признавать, – будет так же: с каждым годом содержания будет все меньше, а формы все больше. Лет через десять-двадцать, а может, и раньше, когда умрет последний свидетель событий, по улицам в мае все еще будут ездить танки, а люди будут наряжаться в «солдат», покупать себе игрушечные автоматы и петь песни про Катюшу, но спроси у них, что такое «Курская дуга» – на тебя наорут и попросят не портить праздник. Что? Думаешь, нагнетаю? Что ж, тогда скажи мне, как елка и бородатый дед в красной рясе связаны с рождением Христа?

Мне нечего было ответить, и несколько минут мы шли в молчании. В последнее время Грек развлекался тем, что фотографировал граффити на улицах и каждый вечер показывал мне фото.

– Вот смотри, вчера заснял.

На фото – три трафаретные надписи на кирпичной стене.

ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ

ОБЩЕСТВО ДОЛЖНО БЫТЬ ОБЩИМ

СТРАНА ДОЛЖНА БЫТЬ СТРАННОЙ

Или еще – вот:

ПЕЧЕНЬ – РУССКИЙ НАРОДНЫЙ ОРГАН

И ниже – приписка, вопрос, от руки, баллончиком:

ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЙ ИЛИ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ?

И еще ниже – снова трафаретом – ответ:

ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЙ

– Я собираю их для истории, – говорил Грек. – Когда-нибудь все это закончится, и я напишу книгу.

Во время одной из таких прогулок я оступился и чуть не упал, Грек подхватил меня, я повис на нем, вцепившись в ворот его пальто, потом оперся на плечо и почувствовал – что это?

– Грек?

– Да?

– Что у тебя под пальто?

– Ничего. В смысле одежда всякая. А что?

Я протянул руку, но он отступил, не дал мне коснуться себя. Минуту мы смотрели друг на друга.

– Это бронежилет?

Он молчал.

– Зачем тебе бронежилет?

Молчание.

– Отвечай.

Он вздохнул, поморщился.

– Просто паранойя. Я ведь был военным корреспондентом, помнишь-нет?

Я смотрел на него, разглядывал его лицо.

– Грек.

Молчание.

– Грек, твою мать! Будешь молчать, я въебу тебе вот этой вот тростью по башке. Зачем тебе бронежилет? Говори.

Он сглотнул и улыбнулся – улыбка вымученная, натянутая.

– Есть кое-какие проблемы. Но ничего серьезного. Это, – он хлопнул себя по груди, – просто перестраховка.

Я замахнулся тростью. Грек поднял руки.

– Не надо!

– Тогда говори.

– На нас давят.

– На кого «на нас»? И кто давит?

– На «Осмос». Мы потеряли инвесторов. Их заставили уйти. Но! Я спасаю журнал – всеми возможными способами.

– И что это за «способы»?

Мимо бежала группа спортсменов в яркой форме. Один из них замедлился, когда увидел, как я замахиваюсь тростью.

– Э, мужики, все нормально?

– Да, все отлично, спасибо, – сказал Грек. – Это мой брат, он болен.

Я опустил трость.

Когда бдительный бегун был уже достаточно далеко, Грек продолжил:

– Я видел того мужика.

– Какого мужика?

– Помнишь, я рассказывал, что, когда ездил в Гонконг и искал пансионат, из которого предположительно сбежал Боткин, на меня напали? Так вот, я видел одного из нападавших. Здесь. В Москве.

– Уверен?

– Неа. Я уже ни в чем не уверен. Если нас прессуют за то, что мы начали копать историю про двойников, – то это… это… – Он пожал плечами и вздохнул.

У меня закружилась голова, я дошел до скамейки и медленно, как больной артритом старик, опустился на нее. Сидел, склонившись вперед, и смотрел в асфальт. Рядом сел Грек.

– Помнишь, мы в детстве искали пропавшее Третье озеро?

– М-м-м?

– В последнее время часто думаю о нем. Об озере. Вот бы туда сейчас вернуться. Во времена, когда все было просто и мне было так скучно, что приходилось самому придумывать себе занятия и искать пропавшие озера. И главное – там, в Рассвете, мне не нужно было ходить в бронежилете.

Я посмотрел на него и понял: еще чуть-чуть, и разрыдается. Меня это выбило из колеи – я-то ведь думал, что он тверд как камень, что им не сломить его. Но он сидел там рядом со мной на лавочке и дрожал.

В двадцать пять лет, сразу после рождения сына я стал замечать, что иногда подсознательно, интуитивно чувствую приближение плохих новостей – не то чтобы суперспособность, скорее привычка. Чутье. Я еще в детстве издалека умел чувствовать признаки приближающейся бури – по лицам родителей, по их голосам и по их молчанию. Вот Оля, например, может предсказывать погоду: если у нее болит травмированное в детстве колено – быть дождю. Ее колено еще ни разу не ошиблось. В отличие от Гидрометцентра. И точно так же я с детства научился чувствовать беду: если у меня начиналась мигрень, я знал – что-то произойдет. В таких случаях я разжевывал таблетку аспирина и старался не выходить из дома и вообще не высовываться – что было нетрудно, потому что при моих мигренях далеко бы я все равно не ушел.

Моя мигрень однажды даже спасла мне жизнь. Еще в университете. Боль была такой сильной, что мне стало тяжело дышать, и я вышел на улицу, на свежий воздух. Через пять минут на кухне в общаге, прямо рядом с моей комнатой взорвался газовый баллон. Оконная рама грохнулась на асфальт в двух метрах от меня.

Когда я рассказал об этом Оле, она, конечно, не поверила:

– Тут нет никакой мистики. Твоя голова заболела как раз из-за утечки газа, вот и все. Перестань выдумывать.

Она всегда всему находила объяснение, за это я ее и любил. И все же в тот вечер, попрощавшись с Греком, я вернулся домой и всю ночь не мог уснуть – мигрень была такой сильной, что у меня текли слезы. Таблетки лишь ослабляли боль, но голова продолжала трещать, словно кубик льда, брошенный в горячую воду.

– Проверь газ. На всякий случай, – сказал я Оле.

– У нас электрическая плита. Успокойся. Просто лежи.

Это случилось как раз в ночь перед празднованием маминого юбилея. И вечером третьего мая меня свалил с ног очередной приступ мигрени.

Вечером приехал Грек на такси, мы сели в машину. Сперва попали в пробку, потом чуть не столкнулись с каретой, запряженной двумя лошадьми, – жених и невеста ехали в загс на таком экзотическом средстве передвижения («Ух ты, лошадки! – кричал Лева, прижавшись носом к боковому стеклу. – А давайте на них поедем?»), потом, доехав до пункта назначения, мы сломя голову рванули в главный зал и, распахнув двери, поняли, что ошиблись адресом. Нас окружали люди, облаченные в костюмы штурмовиков из фильма «Звездные войны». В углу за барной стойкой сидел Дарт Вейдер.

– Ух ты! – закричал Лева. – Смотри, пап, это Чубакка!

И в самом деле – прямо к нам направлялся человек в костюме Чубакки.

– Вы чего так вырядились? – спросил он.

– Это мы вырядились? – закричал я. Голос мой сорвался в фальцет.

Все, кто находился в зале – штурмовики, Ханы Соло, принцессы Лии, – посмотрели в нашу сторону. Зрелище, прямо скажем, сюрреалистическое.

Повисла тишина.

И вот он я, стою в своем самом лучшем костюме, взмокший от беготни и нервотрепки, с шестилетним ребенком, рядом – жена в черном вечернем платье, держит туфли в руках, и позади нас Грек, тоже в костюме, с букетом белых роз. И перед нами стоит амбал в костюме Чубакки с арбалетом и спрашивает, чего это мы так вырядились.

– Я Петр Портной, – хрипло сказал я.

– Это не настоящий Чубакка, – сказал Лева. – Чубакка не умеет говорить, он только рычит.

– Очень приятно. А мы тут день звездных войн отмечаем. Четвертое мая.

– Постойте-ка. Какой у вас адрес?

Через пятнадцать минут мы, вспотевшие и вымотанные, как марафонцы, ворвались в зал, наполненный гипсовыми статуями и людьми во фраках. Кто-то из гостей как раз произносил торжественную речь.

– Дядя Егор! Дядя Егор! Смотрите, что у меня есть! – заорал Лева, размахивая красным световым мечом, как флагом.

Старик, произносивший тост, запнулся и посмотрел на нас. Во второй раз за десять минут мы пережили это жуткое ощущение – когда взгляды в зале скрещиваются на тебе.

– Мне надо выпить, – сказала Оля, вытирая капли пота со лба тыльной стороной ладони. – И чем крепче, тем лучше.

– Господи, ну наконец-то. Мама уже вся извелась, ждет вас, – сказал Егор, Он был весь бледный и словно замученный.

– Что с тобой? Нездоровится?

Он показал ладонь – на ней два красных пятна, как след от укуса вампира.

– Взял в руки электрошокер и случайно выстрелил в себя. – Он рассмеялся. – Да, знаю, я дебил.

Грек взял Леву на руки и протащил его через весь зал, представляя гостям. Каждого из них Лева посвящал в джедаи.

– Где он взял меч? – спросил Егор.

Я пересказал ему наш разговор с Чубаккой, он хохотал, как сумасшедший.

– Он так не хотел уходить оттуда, что пришлось купить ему этот световой меч.

Мы сидели за одним из столиков в углу зала и наблюдали за Левой, который бегал из стороны в сторону и размахивал своим оружием.

– Отличная штука, кстати. Как светящийся ошейник почти, – сказал Егор.

Лева был единственным ребенком на вечеринке, он быстро заскучал и стал требовать, чтобы я отвел его обратно к Чуббаке и штурмовикам. Я вопросительно посмотрел на Егора, он улыбнулся и махнул рукой.

– Да не парься, можешь идти. Я же понимаю, ему тут скучно. Я бы и сам пошел на ту вечеринку, но, к сожалению, не могу, я вроде как всех этих людей собрал.

Я посмотрел на Олю.

– Что? – Она держала бокал вина. – Я никуда не поеду. Променять хорошее вино на сборище идиотов в карнавальных костюмах? С ума сошел?

Я поцеловал ее в шею:

– Только не пей много.

Она демонстративно тут же осушила бокал.

– Хорошо, как скажешь.

Я подхватил Леву на руки и понес к выходу. В груди – воронка сомнений, я так и не извинился перед Егором, и мне было стыдно из-за этого, я чувствовал себя трусом. Лева так яростно размахивал мечом (ему нравился звук), что в коридоре зацепился им за огромную хрустальную люстру, и сразу два охранника пришли нам на помощь. Меч основательно запутался в люстре, и охранникам пришлось вызвать дежурного.

– Давай я куплю тебе новый.

– Нет! – Лева качал головой. – Мне не нужен новый. Мне нужен мой меч.

Мы сидели на стульях в углу и наблюдали, как дежурный, подставив стремянку, пытается освободить Левин меч, когда в зале зазвучали выстрелы, затем – женские крики, визг. Двери распахнулись, и люди во фраках хлынули в коридор, спасаясь, прикрывая головы. Испуганные, как антилопы. Я схватил Леву на руки, прижался спиной к стене и следил за толпой – глазами искал в ней Егора, Грека и Олю. Но их не было. Поток людей иссяк и в зал вбежали охранники, следом зашел и я. В левом углу зала, возле нашего стола толпились люди.

– Мама! – закричал Лева.

Оля обернулась, подбежала к нам и обняла меня, сжала в объятиях.

– Что случилось? – спросил я.

Стрелка звали Герман Голявкин. На прием он проник под видом работника сцены, пистолет спрятал в подкладке ящика для усилителей. «ТТ». Целью был Грек, но так уж вышло, что в этот вечер мы посадили Грека за один столик с мамой. Она первая заметила, как сквозь толпу к их столику приближается рабочий сцены, увидела его бешеный, затравленный взгляд и руку, спрятанную в нагрудном кармане комбинезона. Что-то в его позе, его лице, его движении – что-то болезненное, больное – не понравилось ей – она пошла ему навстречу.

– Вам плохо? Я могу вам помочь, – спросила она. Она всегда так делала – предлагала помощь человеку, если видела, что ему плохо. Такой характер.

А дальше – стрельба. Голявкин успел сделать четыре выстрела, прежде чем его скрутили. Две пули угодили в стол, одна – разбила бутылку шампанского и попала Греку в колено, но самая первая пуля досталась маме. Она обеими руками схватилась за пистолет, но убийца был сильнее – и выстрелил в нее.

В клинике пахло вырванными зубами – не знаю, как еще описать этот запах. Именно этот образ – гнилой зуб в луже крови на дне жестяной утки – возник в голове, когда я зашел в приемную. Нет, здесь было очень чисто, но запах. Этот запах. Я старался дышать через рот.

Нас пустили к ней, но в этом не было никакого смысла – она лежала там, в постели без сознания, обмотанная трубками и проводами, словно в научно-фантастическом фильме, подключенная к аппарату искусственного дыхания.

Мы просто смотрели на нее. Егор подошел поближе, а я не смог. Я вышел.

Стоял, разглядывал зеленую стену и затылком чувствовал, как сопровождающая нас сестра смотрит на меня. Я хотел попросить ее отвернуться или хотя бы не смотреть в мою сторону, но побоялся, что она решит, будто я сумасшедший.

Потом мы снова шли по коридору, я щурился от света, наискосок бьющего из огромных окон.

Помню, как шел за сестрой, смотрел на ее ноги и вдруг заметил, что она хромает на левую. Интересно, как она заработала эту травму? Пыталась усмирить буйного? А еще у нее плоскостопие. Разве в медсестры берут с плоскостопием?

Через неделю мама умерла. Похоронили ее на родине, под Ростовом. С похорон я возвращался в одиночестве, в электричке. Оля и Лева поехали с Егором на его машине, а я – ну, я хотел побыть один – и отправился на вокзал. Сидел в полупустом вагоне, листал файл, который Грек прислал мне накануне – все, что он смог пока нарыть на этого Голявкина. Оля просила меня не лезть «во все это», отдохнуть немного, отвлечься, выспаться, но я не слушал, я знал, что не смогу отвлечься и успокоиться, пока не узнаю, что же на самом деле случилось. Данных было немного, обрывки, всплески информации. Родился, вырос, учился, женился, развелся – больше всего в биографии Голявкина меня поражало одно: ее обыденность. Я все не мог понять, что же заставило обычного человека достать пистолет, проникнуть на званый ужин под видом работника сцены и устроить стрельбу. Голявкин не был знаком с Греком лично, насколько я знал, они никогда не пересекались; он не состоял ни в одной политической партии и/или общественной организации, не хранил дома подозрительных книг, не был ни алкоголиком, ни наркоманом, ни антисемитом, в его анамнезе, впрочем, значились психические заболевания, в медкарте есть пометка, что его дед по отцовской линии покончил с собой (способ не указан); плюс – шесть лет назад бывшая жена требовала через суд запретить Голявкину общаться с детьми; свой иск она, впрочем, почти сразу отозвала, и позже они даже снова ненадолго съехались.

Я быстро пролистал папку, закрыл и тут же снова открыл, начал сначала. Я чувствовал тошноту и тревогу – мне все казалось, что я просто не замечаю чего-то; это всегда сложнее всего – признать, что смысла нет и то, что с тобой произошло, просто нелепая случайность. Нет ничего страшнее случайности. Данных было немного, через свои источники в МВД Грек пытался выяснить подробности допросов Голявкина, его мотивацию, но то, что ему говорили, никак не проясняло ситуацию. На допросах Голявкин утверждал, что Грек то ли лично увел у него жену, то ли – как-то повлиял на ее решение развестись с Голявкиным. Но когда Греку показали фотографию «жены», он даже не мог ее вспомнить, – возможно, просто был в шоке, не знаю, лишь бормотал что-то в свое оправдание: «Прости. Петро, прости ради бога. Я правда не помню ее. Он путает меня с кем-то».

Какой-то человек пришел убивать Грека, потому что перепутал его с любовником жены? Это звучало так обыденно и так реально, что мне становилось страшно.

Я, кажется, уже по третьему или четвертому кругу читал файл Голявкина, когда напротив меня села девушка – молодая, бледная, с седой прядью, в серой бейсболке. Лицо опухшее, на щеках нездоровый румянец. Больная, замученная. Хотя одета прилично, пахнет шампунем. На шее – кольцо на цепочке. Что-то странное было в ней, я краем глаза наблюдал, пытаясь понять, что именно меня смущает. Она без конца шмыгала носом, и это дико раздражало, но дело было не в этом. И тут до меня дошло – ее бейсболка, она блестит, тот самый материал, который Грек шутливо называл «уильямгибсон».

Девушка читала книгу, держала ее высоко, так, что я легко мог увидеть обложку. Меня бросило в пот – это было «Путешествие камней». Заметив мою реакцию, девушка отложила книгу и представилась. Так я и познакомился со своей сводной сестрой, Мариной.

– Прости, что так внезапно, – сказала она. – И повод для знакомства не самый лучший. Но – здесь как минимум безопасней, чем на улице. На похоронах слишком людно было.

Я стал озираться, и она осадила меня.

– Перестань вертеться. Камера над дверью в тамбуре.

– Меня она не возьмет, – сказал я и постучал пальцем по воротнику, сделанному из уильямгибсона. Она поняла, о чем я, кивнула.

– Выйдем на следующей станции.

Я бы мог как-то пошутить на тему конспирации и шпионских романов, но – было не до смеха. Я вышел на следующей. Марина выскочила из вагона в последнюю секунду – сбрасывала возможный хвост.

Я никогда не любил детективные и шпионские романы. Они, – даже самые лучшие из них, – казались мне плоскими и примитивными. Еще меня всегда удивляло, что действие большинства из них как правило разворачивалось в поезде или было тесно с поездом связано. Это потом, позже, готовясь к экзамену по английской литературе девятнадцатого века, я разгадал эту тайну: на заре детективного жанра поезд был самым популярным местом книжного убийства по двум причинам:

1) детективные романы чаще всего читали именно в поездах (рабочий класс, люди, каждый день ездившие на работу и обратно, развлекали себя книжками в мягкой обложке, – поэтому истории об убийствах в поездах были очень популярны и приносили авторам и привокзальным книготорговцам немалый доход);

2) поезд сам по себе – идеальная метафора детективного романа. Замкнутое, тесное пространство, подчиненное строгому графику/расписанию. Ты садишься в него в определенное время и едешь по прямой до конечной станции. И то же самое с сюжетами детективов – они прямолинейны, как рельсы: убийство – круг подозреваемых – улики – разгадка. Никаких осечек, все по расписанию.

– Эй! – Марина окликнула меня, и я обернулся.

– А?

– О чем задумался?

– Эмм, о связи поездов и детективных романов… – Я начал пересказывать ей свои размышления.

Она перебила:

– Мне нужна помощь.

Я остановился и еще раз оглядел ее с ног до головы. Только тут до меня стало доходить, в какой странной, сновидческой ситуации я нахожусь.

– Так, значит, это ты? – сказал я вдруг. – Ты и есть Графт, да?

Она схватилась за кольцо на цепочке на шее.

– Да. Нет. Почти. Не совсем. Мне нужна помощь. Можешь устроить встречу с Александром Греком?

– С Греком? Зачем?

– Я слышала, он переправляет людей через Стену.

– Ты переправляешь людей через Стену? – Это первое, что я спросил, когда зашел в его кабинет.

Он вздрогнул так, словно его ударили током, потом злобно посмотрел на меня и прошипел:

– Ты дурак-нет? Еще громче говори, тебя в Венесуэле не слышали! – Потом подался вперед и прошептал еще тише: – Тебе повезло, что в этой комнате глушатся все сигналы.

– Господи, так, значит, это правда. Ты занимаешься переправкой людей.

– Только тех, кого хотят закрыть по политическим статьям.

– И почему мне не сказал?

Он пожал плечами:

– Ты не спрашивал.

Я опустился в кресло, закрыл лицо ладонями. Долго тер глаза пальцами, словно надеялся проснуться.

– И как ты это делаешь?

– Это делаю не я.

Грек остановил машину возле какого-то полуразрушенного здания, обнесенного дешевым зеленым забором из профнастила. Охранник на входе, увидев нас, кивнул Греку и открыл калитку:

– Он ждет.

И мы вошли. Внутри – огромное пространство, арки и дыры в стенах; сквозь дыры рвутся лучи солнечного света, в них плавают пылинки. На балках под потолком сидят голуби. Эхо такое мощное, что урчание голубей слышно повсюду, кажется, что их сотни. В центре огромного помещения – пустой грязный бассейн с потрескавшейся плиткой. Вдоль стен – многоэтажные строительные леса, и там, наверху, я увидел людей. Один из них услышал наши шаги, обернулся, помахал рукой и стал спускаться – ловко, как обезьяна, хватаясь за трубы и прыгая с одного перекрытия на другое. Он шел к нам, широко улыбаясь, раскинув руки, облаченный в голубую робу, латексные перчатки и бахилы, словно хирург в операционной.

– Грек, чертяка! Рад тебя видеть. Хотя обычно твое появление не сулит ничего хорошего.

Грек познакомил меня с Андреем Карским. Высокий, худощавый, седые вески. На левом глазу – повязка с компрессом.

– Не обращайте внимание, борюсь с глаукомой, – пояснил он, указав на повязку, и тут же добавил: – Сразу предупреждаю: кто попробует пошутить про пиратов – пойдет на корм рыбам.

Он мне сразу понравился – шумный, болтливый, со странным чувством юмора – скажет что-нибудь и сам смеется. Даже об угрозе смерти и разоблачения он говорил словно бы в шутку. Известный галерист, сотрудник отдела реставрации Пушкинского музея, Карский, прежде чем приступить к делу, провел для нас небольшую экскурсию по разрушенному зданию.

– Это старый спортивный клуб с бассейном, – рассказывал он, пока мы шагали за ним вдоль потрескавшейся стены. – Здание ветхое, на ремонт денег не было. Муниципалитеты долго бодались из-за него, потом один сборол другого, и решили сносить. Приехали бульдозеры, экскаваторы. Начинают ломать, и тут со стен сыплется штукатурка, а под ней, – он показал пальцем, засмеялся, – фреска, видишь? Лик святой. Они бы и продолжили снос, им-то что? Но прораб жадный был, вовремя смекнул, что фреска может стоить кучу денег. Вызвали нас на экспертизу, вот я и работаю теперь. Пытаюсь извлечь святую Димфну Ирландскую из-под слоя штукатурки с минимальными повреждениями или – в идеале – вообще без них. Ну и мои ребята, – машет рукой в дальний угол огромного зала, где на лесах стоят еще люди в голубых робах, – ищут в стенах другие сюрпризы. Если тут была церковь, все стены должны быть усыпаны фресками. Самое интересное вот здесь, смотрите. – Мы поднялись на строительные леса, и он показал нам фреску. Выглядела она довольно жутко: фигура святой словно выглядывала, вылезала из-за слоя штукатурки, как в рассказе Гоголя «Портрет». – Вот здесь, видишь? – сказал Карский. – Тут рабица, сетка. Я не знаю, кто и зачем замазал эту стену штукатуркой, но я знаю одно – этот человек пытался сберечь, спрятать Димфну. Он ведь мог просто закрасить ее, замазать штукатуркой, понимаешь? Но у него не поднялась рука, и он поступил мудрее, прикрепил к стене сетку и нанес штукатурку поверх. И как бы создал тайник. Я люблю такие открытия. Они напоминают мне о том, что я не одинок, и что когда-то здесь, на этом самом месте стоял человек, для которого чужой труд что-то значил, человек, которому было не наплевать.

– Кого на этот раз вывозим? – спросил он, когда мы спустились с лесов и отошли подальше.

Я начал испуганно озираться, Карский заметил это.

– Расслабься. – Он махнул рукой. – Мы поэтому и встречаемся здесь: тут нет слежки и прослушки. Разрушенное здание – идеальный вариант.

Я посмотрел на Грека, он кивнул.

– Сколько людей вы хотите переправить? – спросил Карский.

Я показал один палец и спросил:

– А как это происходит? В смысле – переправка?

– Есть протоколы, которые запрещают вскрывать контейнеры с произведениями искусства, – сказал Карский, снимая латексные перчатки. – Картинам нужны особые условия. Особенно если речь о частной коллекции человека с высоким уровнем доступа. Совсем недавно мы с Фондом Роберто Лонги устроили в Москве выставку работ Караваджо. Завтра экспозицию закроют, мои люди соберут, упакуют и опломбируют все картины. Через два дня шедевры отправятся обратно во Флоренцию, в специальном отсеке, в седьмом вагоне, рейс номер 451.

– И что, все так просто? – спросил я. – Вы просто запихнете человека в один из ящиков с картинами? Или она поедет прямо в вагоне?

– Тысяча чертей, конечно, нет! Ящики будут пересчитывать на границе и сверять порядковые номера на пломбах и на замках. А запихнуть вашу сестру в один из них я не могу. Этим картинам более четырехсот лет, я за них головой отвечаю.

– Но…

– Но! – Он поднял палец. – Есть один вариант: если, допустим, какой-нибудь известный коллекционер захочет перевезти свои дорогостоящие картины или, скажем, антиквариат, музыкальные инструменты во Флоренцию, он обратится ко мне, и я сразу скажу: «Йо-хо-хо, лопни моя селезенка! Конечно, я помогу тебе, дружище, я как раз сейчас возвращаю работы Караваджо фонду Роберто Лонги, и у меня есть еще местечко для твоих шедевров».

Повисла пауза.

– И где мы найдем такого коллекционера? – спросил я.

Карский посмотрел на меня.

– В том-то и дело – нигде. Мне придется выдумать его и чуть-чуть подделать бумаги.

Весь вечер мы обсуждали детали «перевозки»: как доставить Марину в отдел реставрации, как посадить в вагон, а потом – в ящик из-под картины и так далее. На подготовку всего два дня – дольше откладывать отправку картин за границу Карский не мог.

– А вы с женой, – сказал он, – все эти два дня будете делать вид, что живете обычной жизнью. И постарайтесь, чтобы шпики, которые вас пасут, ни о чем не догадались: готовьте еду, слушайте музыку, обсуждайте книги. Если захочешь поговорить с женой о чем-то важном, единственный верный способ – включить вальс на полную громкость и во время танца нашептать ей на ушко.

Последняя ночь перед бегством выдалась особенно нервной. Мы вернулись домой и ходили по квартире, как по минному полю, старались вести себя естественно, но были слишком напуганы, чтобы о чем-то разговаривать. Поэтому Оля взялась за готовку, нарезала овощи, включила плиту, налила масла в сковороду – старалась хоть как-то разбавить тишину, занять руки и мысли. Я же зашел в свою комнату, достал из шкафа коробку с черновиками маминого недописанного романа. Я пересматривал их и чувствовал тоску – я обещал ей в случае чего дописать роман. Теперь «в случае чего» произошло, и я понятия не имею, что делать дальше. В романе речь шла о жизни провинциальных школьников – Пети Портного и Саши Грека, – играющих в детективов, ищущих пропавшее Третье озеро. Мамина рукопись обрывалась на сотой странице, в том месте, где мать сообщает мне/сыну радостную весь: ее сборник рассказов «Путешествие камней» опубликуют.

И что же дальше?

Много ли книг вы знаете, где автор умер в середине и дальше текст за него дописывал бы главный герой?

Вот и я о том же.

Куда мне дальше двигать сюжет? Что делать?

Я мог дописать до маминого убийства на торжественном приеме, но меня смущало то, как резко эта ее история будет отличаться от моей. Мама писала книгу о детстве, роман воспитания, а я – моя история стремительно скатывается в антиутопию с элементами киберпанка. Слишком большой контраст между первой и остальными частями, скажет редактор. Сначала у нас детство в девяностых, а потом – нейросети, тотальная слежка, шарфы-уильямгибсоны и бегство из страны, захваченной птеродактилями в погонах. К тому же эта моя встреча с сестрой в электричке – как я, в конце концов, собираюсь написать о ней? Нельзя же просто так швырнуть читателю в лицо эту новость: «Эй, читатель, помнишь, я как-то вскользь один раз, на сороковой странице упоминал о том, что у отца есть дочь от другой женщины? Так вот, на тебе! Получи, распишись! Вот она, спустя почти двадцать лет мы с ней едем в электричке прямо с похорон! Офигительный поворот, а?»

Ну нет, это будет глупо и натянуто, как сюжет из индийского фильма – внезапная и ничем не мотивированная встреча двух родственников.

Возможно, мне стоило бы как-то подготовить читателя к нашей встрече с Мариной, чтобы она (встреча, не Марина) выглядела более естественно.

Хм, а это ведь идея: что, если я параллельно запущу еще одну сюжетную линию – первая часть будет обо мне, вторая – о Марине, а третья – снова обо мне и так далее?

Или нет, нужен еще один персонаж. Егор.

Это может сработать. Самое главное – как-то уговорить Марину рассказать (хоть что-нибудь) о своем детстве и отрочестве, чтобы у меня появился материал для ее сюжетной линии. Оформлю это в виде интервью или, ну, что-нибудь придумаю.

И если наши с ней воспоминания будут перемежаться – то эта наша встреча ближе к концу книги не будет выглядеть как дешевый трюк.

Все эти мысли меня даже как-то воодушевили – я наконец-то выстроил в голове структуру будущего романа. Я кинулся к коробкам с мамиными черновиками – она писала по старинке, в тетрадках в клеточку, и почерк у нее был весьма специфический, вроде бы и разборчивый, но нестабильный – буквы клонятся то вправо, то влево, как при сильной качке. Бо́льшая часть ее записей – короткие отрывки, зарисовки, описания внешности персонажей, погоды, размышления. Но были и весьма подробные рассказы – попытки нащупать конец истории.

Я сел за компьютер, открыл текстовый редактор и начал быстро перегонять мамины черновики в электронный вид, – только бы успеть, только бы не забыть. Вот, например, важный рассказ – один из вариантов финала.