Еврипид, Овидий, Шекспир, Толстой, Пруст, Флобер, Стендаль, Д. Г. Лоренс, Остин, сестры Бронте, Этвуд – о неверности писало бесчисленное количество гигантов литературы. Истории об изменах появляются и сегодня, выходя из-под пера новых и новых писателей. В центре множества таких работ лежит одно из самых сложных чувств – ревность, «эта отвратительная комбинация собственничества, подозрения, ярости и унижения, [которой] под силу завладеть вашим разумом и сотрясти сами основы вашего существа, пока вы будете оценивать соперника», как выразилась специалист по эволюционной антропологии Хелен Фишер. И правда, канон литературы, а также театра, оперы, музыки и кинематографа сократился бы чуть ли не в десять раз, если бы мы выкинули оттуда все упоминания о неверности и ее неизменном спутнике – ревности. Страницы великих произведений и сцены великих спектаклей полны героев, столкнувшихся с этим нестерпимым, сопряженным с огромным риском чувством.

И все же, когда неверность приводит людей в кабинет психотерапевта, особенно в США, ревность вдруг куда-то пропадает. Мои коллеги, бразильские семейные терапевты Мишель Шайнкман и Дениз Вернек, подчеркивают этот примечательный разрыв: «Литература о неверности рассматривает вопросы травмы, разоблачения, признания, решений о третьей стороне, прощения и восстановления – все, что связано с конкретной изменой, произошедшей здесь и сейчас. Однако в ней не уделяется внимания ревности. Этого слова нет ни в оглавлении, ни в тексте самых популярных книг об изменах».

Шайнкман и Вернек особенно интересуют культурные различия в интерпретации ревности. Они пишут: «Весь мир признает ревность мотивом преступлений на почве страсти, однако в одних культурах ревность считается деструктивной силой, которую необходимо сдерживать, а в других, наоборот, признается спутницей любви и хранительницей моногамии, крайне важной для защиты отношений пары».

Мой собственный опыт работы в США и других странах мира подтверждает наблюдения Шайнкман и Вернек. В Латинской Америке термин «ревность» всплывает на поверхность практически сразу.

– В нашей культуре ревность задевает душу, – говорит мне женщина в Буэнос-Айресе. – Мы хотим знать, любит ли он еще меня? Что в ней такого, чего нет у меня?

– Что насчет обмана? – спросила я.

Она рассмеялась мне в ответ:

– Мы обманываем с тех пор, как сюда приплыли испанцы!

Такие культуры, как правило, делают акцент на потере любви и страсти, а не на обмане. В связи с этим ревность, как выразилась итальянский историк и философ Юлия Сисса, становится «эротической яростью». В Риме 29-летний Чиро с мрачным удовольствием излагает мне план, как укоротить свидание своей девушки с горячим любовником, проколов ей шины. «Так мне хотя бы не придется представлять ее в его объятиях; я просто буду видеть, как они ждут эвакуатор под дождем».

Однако в США и других англосаксонских культурах (которые, как правило, тяготеют к протестантизму) люди предпочитают замалчивать эту извечную болезнь любви. Вместо этого они говорят о предательстве, подорванном доверии и лжи. Ревность отрицают, чтобы защитить моральное превосходство жертвы. Мы гордимся, что стоим выше этого мелочного чувства, от которого так и разит зависимостью и слабостью. «Я? Ревную? Вот еще! Я просто злюсь!» Стюарт, с которым мы познакомились на рейсе из Чикаго, признает, что чувствовал раздражение, когда его девушка заигрывала с каким-то парнем прямо у него на глазах. «Но я ни за что не сказал бы ей, что ревную, – утверждает он. – Я не хочу, чтобы она думала, будто имеет надо мной такую власть». Однако Стюарт не понимает, что, как бы мы ни пытались скрыть свою ревность, человек, которого мы ревнуем, всегда ее чувствует и порой даже наслаждается этим, раздувая крошечные искры в дикое пламя.

Ревность отрицалась не всегда. Социолог Гордон Клэнтон изучил статьи на тему ревности, публиковавшиеся в популярных американских журналах в течение сорока пяти лет. До 1970-х ревность, как правило, считалась естественным чувством, идущим бок о бок с любовью. Неудивительно, что советы по поводу ревности были обращены исключительно к женщинам, которых призывали сдерживать чувство (в себе) и стараться не провоцировать его (в мужьях). После 1970 года ревность впала в немилость и стала все чаще считаться неуместным рудиментом старой модели брака, в которой собственничество было основополагающим (для мужчин), а зависимость – неизбежной (для женщин). В новую эру свободного выбора и равноправия ревность потеряла легитимность и превратилась в повод для стыда. «Если я свободно выбрал тебя, отказавшись от всех остальных, а ты свободно выбрала меня, у меня нет нужды в собственничестве».

Как Сисса отмечает в своей недавней книге на эту тему, в ревности заложен парадокс: чтобы ревновать, нам нужно любить, но если мы любим, ревновать мы не должны. И все же мы ревнуем. Все осуждают ревность, в связи с чем она считается «неприемлемой страстью». Нам не позволяется не только признавать, что мы ревнуем, но чувствовать ревность. Сисса предупреждает нас, что сегодня ревность политически некорректна.

Хотя изменение общественного мнения относительно ревности происходило в рамках отхода от патриархальных устоев, возможно, оно зашло слишком далеко. Наши культурные идеалы порой слишком нетерпимы к нашим человеческим слабостям. Они не учитывают свойственную любви уязвимость и стремление защитить свое сердце. Возлагая все надежды на одного человека, мы попадаем в зависимость от него. Любая пара живет в тени третьего человека, даже если партнеры этого не признают. В некотором смысле именно это неявное присутствие потенциальных партнеров и укрепляет союз. В своей книге «Моногамия» Адам Филлипс пишет: «Третий в паре не лишний». Понимая это, я с гораздо большей симпатией отношусь к бескомпромиссным чувствам, которые современные любовники, как правило, стремятся подавлять.

Ревнивцев осаждают противоречия. Ролан Барт метко заметил: как ревнивец «я страдаю четырежды – потому что ревную, потому что виню себя за это, потому что боюсь, что моя ревность ранит другого, и потому что позволяю себе скатиться в банальность – я страдаю от отверженности, агрессивности, безумия и заурядности».

Более того, хотя мы и отказываемся признаваться в ревности, порой мы переживаем, что партнер нас не ревнует. «Кто не ревнует, не влюблен», – гласит старинное латинское изречение, и мы склонны соглашаться с ним, когда речь идет о других людях, хотя и не применяем ту же логику к самим себе. Я вспоминаю сцену из фильма «Буч Кэссиди и Сандэнс Кид», где однажды утром Буч в исполнении Пола Ньюмана решает прокатить на велосипеде подружку своего приятеля Сандэнса Этту Плэйс (Кэтрин Росс). Он подвозит ее к дому, и они обнимаются. Сандэнс (Роберт Редфорд) выходит на крыльцо и спрашивает:

– Что ты делаешь?

– Краду твою женщину, – отвечает Буч.

– Забирай, – с фирменной небрежностью бросает Редфорд.

Помню, когда я была маленькой, всем нравилась эта демонстрация братского доверия, а я все гадала: может, она почувствовала бы себя более любимой, если бы он оказал большее сопротивление?

Полли связалась со мной, находясь по другую сторону Атлантики. Почти три десятка лет она была уверена в безупречной порядочности своего мужа Найджела, пока с удивлением не обнаружила, что даже он не властен над кризисом среднего возраста, который заявил о себе романом с молодой женщиной по имени Кларисса. «Да я готова была жизнью поклясться в его верности!» – говорила мне Полли. Но гордый отец четверых детей не считал свой роман интрижкой на стороне – он был влюблен и всерьез рассматривал возможность бросить Полли ради новой жизни. К его огромному сожалению, темноглазая любовница решила, что у него слишком уж много багажа, с которым ей не справиться. Найджел был подавлен, но в то же время почувствовал некоторое облегчение. Он решил вернуться домой и положить конец тому, что теперь называет «временным помешательством».

На первой встрече с этой британской парой, обоим партнерам которой было уже под пятьдесят, я гораздо больше узнала о любовнице, чем о них самих. Полли говорила о ней без остановки.

«Хотела бы я выбросить эту женщину из головы, – рассказывала она. – Но я все время представляю те сцены, что он описывал в своих письмах к ней. Пусть он скажет ей, что это было просто дурацким физическим влечением. Я представляю, как она кичится тем, что было между ними, уверенная, что это гораздо важнее его связи со мной. Думаю, ему нужно прямо сказать ей, что он любит меня и не любит ее. Может, это избавит меня от страданий». Я слышу ее боль, но в ее требованиях проскальзывают и нотки ревности.

Когда я указала на это, Полли почувствовала себя изобличенной. Она не стала ничего отрицать, но ей явно было стыдно. Ревнивец понимает, что он не вызывает сочувствия и что его муки скорее подвергнутся критике, чем найдут понимание. Именно поэтому сегодня почти не говорят о ревности, которую Пруст однажды назвал «демоном, что нельзя изгнать». Современный словарь измен полон «травм», «навязчивых мыслей», «флешбэков», «одержимости», «бдительности» и «сопутствующих ран». Рассматривая измены, мы легитимизируем романтические страдания, но при этом лишаем их романтической сущности.

Я заверила Полли, что ее ревность естественна и ее не стоит стыдиться. Признать свою ревность – значит признать любовь, соперничество и тягу к сопоставлению, а все это обнажает нашу уязвимость. И хуже нам становится, когда мы показываем эту уязвимость человеку, который нас ранил.

Зеленоглазое чудище ревности насмехается над нами, когда мы оказываемся беззащитны, и вступает в сговор с нашей неуверенностью, страхом потери и недостатком чувства собственного достоинства. Это не слепая и не патологическая ревность (черноглазое чудище, как ее иногда называют), при которой безосновательные подозрения подпитываются в большей степени детской травмой, чем текущими обстоятельствами. Это ревность, которая неотделима от любви, а следовательно, и от неверности. В этом простом слове заключен целый ураган сильнейших чувств и реакций – от печали, сомнений в себе и унижения до собственничества, соперничества, возбуждения, воодушевления, мстительности, желания взять реванш и жестокости.

Я попросила Полли рассказать мне больше о своих чувствах. «Порой мне кажется, что я утешительный приз», – призналась она. Женщина своего времени, она хочет большего. «Я хочу, чтобы она знала, что он вернулся, потому что любит меня, а не потому что чувствует себя виноватым или обязанным и не потому что она его бросила».

И вот перед нами встает дилемма собственничества. Желание обладать и контролировать одновременно представляет собой и неотъемлемый элемент страсти, и извращенную форму любви. С одной стороны, мы хотим обязать партнеров возвращаться к нам. Однако мы не хотим, чтобы они возвращались из чувства долга; мы хотим чувствовать себя избранными. И мы понимаем, что любовь, лишенная свободы и возможности добровольной капитуляции, перестает быть любовью. И все же нам страшно давать ей эту свободу.

Если бы я встретилась с Полли и Найджелом на несколько лет раньше, возможно, я бы тоже сконцентрировала внимание на травме и предательстве, опустив все аспекты ревности. Я рада, что работа Шайнкман пролила новый свет на это загнанное чувство и напомнила мне, что измена, в конце концов, разрывает не любовные контракты, а живые сердца.

Учитывая культурные поветрия, важно понимать, что любовь занимает центральное место в современном нарративе неверности, а ревность открывает дверь для этого разговора. Само собой, порой ревность заходит слишком далеко, поглощая и компрометируя нас, а в исключительных случаях и вовсе приводит к агрессии и даже ударам. Но в других случаях она становится последним угольком эроса в выгоревших отношениях, а потому дает возможность разжечь огонь заново.

«Ревность – тень любви», – пишет Айяла Малах Пайнс в книге «Романтическая ревность: причины, симптомы, лечение», поскольку ревность подтверждает, что мы ценим партнера и отношения. Говоря об этом на сеансе, я напоминаю парам вроде Полли и Найджела, что измена – это не только нарушение их соглашения, но и проявление попранной любви.

Сисса называет ревность «честным чувством», потому что она не умеет маскироваться. «Она отважно принимает страдания и со скромным благородством признает свою уязвимость», – пишет Сисса. Интересно, что само английское слово «ревность» (jealousy) восходит к греческому zelos, то есть «пыл». Мне нравится такое представление о ревности, потому что так я даю людям стимул бороться, вместо того чтобы чувствовать себя жертвой.

Многим парам приходится по душе такой пересмотр – они предпочитают считать себя протагонистами печальной истории любви, а не участниками развалившегося социального института. В эпоху личного счастья модель нарушенного соглашения – «ты мой муж и обязан быть мне верен» – больше не работает. Модель «я люблю тебя и хочу вернуть» сопряжена с риском, однако в ней заключена эмоциональная и эротическая энергия, благодаря чему она облагораживает боль.

«Порой мы занимаемся любовью, и я представляю, будто я – это она, сладострастная 35-летняя испанская барменша с большими сиськами и акцентом». Справившись с начальными сомнениями, Полли спокойно рассказала о своих ревнивых фантазиях. «Мы голые за стойкой после закрытия бара, в кустах в парке, в залитом лунным светом океане поздно ночью. Это возбуждает. Я всегда хотела, чтобы он чувствовал то же самое по отношению ко мне, чтобы он желал меня так же сильно и мы рисковали оказаться пойманными. Теперь мне кажется, что они украли мои фантазии. Я совсем тронулась, если меня заводит эта измена? Потом я чувствую себя униженной. Но не могу выкинуть ее из головы».

Полли призналась, что хочет, чтобы Найджел занимался с ней любовью так, как делал это с Клариссой:

– Я хочу знать, что она чувствовала.

Но неужели дело действительно в этом?

Я сказала ей:

– Мне кажется, вы хотите узнать, сможет ли он почувствовать с вами то же самое, что чувствовал с ней.

Я спросила, как обстоят дела в их сексуальной жизни после разоблачения измены. Немного смутившись, Полли ответила:

– Такого эротичного секса у нас никогда не было – он неистовый, пылкий, страстный.

Многие пары, приходя ко мне на прием, стыдятся признать, что иногда разоблачение измены приводит к мощному приливу эротической страсти. «Как я могу хотеть человека, который предал мое доверие?» И все же стремление к физическому контакту с тем, кто только что нас бросил, на удивление типично. «Я так зла на тебя, но хочу, чтобы ты меня обнял».

Эрос не подстраивается под наши рациональные доводы. В книге «Эротический разум» сексолог Джек Морин называет «четыре краеугольных камня эротики». Первый из них – томление, то есть желание того, чего нет рядом. Это объясняет, почему страх потери, спровоцированный изменой, может снова раздуть пламя страсти, угасшее, как это бывает, многие годы назад. Более того, для некоторых, как для Полли, бесконечные фантазии о переплетенных телах любовников и сами неожиданно могут стать мощным афродизиаком. Известно, что ревность творит чудеса. Когда Найджел во всем сознался, его история стала катализатором сексуальной страсти. Когда он сообщил, что это была не просто интрижка, Полли завелась еще сильнее. Ревность и правда можно считать эротической яростью: готовность Полли продемонстрировать, что выживает сильнейший, – это не просто симптом ее травмы, это проявление любви. Я предполагаю, что в случае Полли ревность станет важнейшим элементом при восстановлении брака.

Само собой, измена не всегда заводит – зачастую она, наоборот, охлаждает пыл. Ревнивое сердце преисполнено вопросов. Чем больше сексуальных подробностей мы узнаем, тем больше получаем невыгодных сравнений. В вышедшем в 2004 году фильме Майка Николса «Близость» Ларри (Клайв Оуэн) забрасывает вопросами свою жену Анну (Джулия Робертс), после того как узнает о ее романе с Дэном (Джуд Лоу).

– Вы этим здесь занимались? – спрашивает он. – Где? Ты кончала? Сколько раз? Как? Кто был сверху?

Он ходит за ней по квартире, пока она надевает пальто, и задает все более неудобные вопросы, поскольку ее ответы только распаляют его ярость. Наконец на пороге она поворачивается к нему лицом:

– Мы занимались всем, чем занимаются люди во время секса!

Ему этого мало.

– Тебе нравится ему отсасывать? Тебе нравится его член? Нравится, когда он кончает тебе на лицо? Какой он на вкус?

Раздраженная, она кричит:

– На вкус он, как ты, только слаще!

Его гнев сменяется горьким сарказмом.

– Вот и здорово. Теперь вали к черту.

Франсуа де Ларошфуко пишет: «Ревность питается сомнениями. Как только сомнения сменяются уверенностью, ревность превращается в безумие или исчезает вовсе».

Физические подробности хотят знать не только мужчины. Я слышала, как мучимые ревностью женщины сравнивали себя с соперницами, используя не менее наглядные критерии, чем мужчины. У нее большая грудь, у меня – обычная. Она кончает по несколько раз, я лишь время от времени. Она так и течет, а мне нужна смазка. Она щедра на минеты, а мне противен запах. Мы все слышали, как Аланис Мориссетт выкрикивает незабываемые строчки: «Она такая же извращенка, как я? / Она бы ублажила тебя в театре?»

Люди часто спрашивают: в чем разница между завистью и ревностью? Я склонна считать, что зависть связана с тем, что вы хотите, но не имеете, в то время как ревность проявляется по отношению к тому, что вы имеете, но боитесь потерять. Следовательно, зависть представляет собой танец двух людей, в то время как в пляске ревности участвуют трое. Зависть и ревность состоят в тесном родстве друг с другом и зачастую переплетаются.

Моей подруге Морган, умной, состоявшейся журналистке немного за пятьдесят, оказалось очень сложно отделить ревность к любовнице своего мужа Итана, Клео, от зависти к тому, что между ними было. Сначала Итан просто признался в измене. Затем Морган обнаружила его электронный архив блаженства. «Как я с этим справилась? Я отступила в альтернативную реальность одержимости», – вспоминает она. Раз Морган не могла заполучить Итана, она хотя бы могла шпионить за его романом с другой стороны цифровой улицы. В ходе «мазохистской оргии» она предельно внимательно изучала Инстаграм любовницы мужа и ее веб-сайт.

«Клео была воплощением богини на земле. Сияющие обожанием глаза; подтянутое тело; лукавая улыбка – такая естественная, такая молодая, такая обольстительная. Она была само совершенство и снимала независимое кино. Занималась йогой. Придерживалась прогрессивных взглядов. Искала приключения. Носила кольца на пальцах ног. Была игривой и веселой и освещала своим внутренним светом всех, кто оказывался рядом с ней». Каждый элемент идеализации сопровождала тень самокритики. «Если мораль заключалась в том, что я была не идеальной женщиной, у меня хотя бы появилась возможность глотнуть жизни через эту суперженщину. Сколько раз я слышала их разговоры. Я тысячу раз умирала и возносилась на небо, представляя себя на ее месте».

Когда я спросила, почему она уделяет больше внимания Клео, чем предательству Итана, Морган ответила: «Он не столько поступился мною, сколько возвысился надо мной. Меня обошла его новая, более совершенная любовница. Каждая подписанная фотография в моем воспаленном воображении становилась свидетельством, что он нашел великую любовь своей жизни, а я оказалась в заднице. Поэтому слова «предательство» и «измена» мне не подходили: они были пропитаны осуждением, которое оправдывало меня как жертву, но при этом не отражали моих чувств, хотя я была на грани, и не поддерживали мою увлеченность». Мучительность той боли, которую Морган сама на себя навлекла, объясняется ядовитым сочетанием зависти и ревности. За ними скрываются стыд и сомнения в себе. В ходе дальнейшего самобичевания она стала представлять, что Итан и Клео говорят о ней как о «темном суккубе, из лап которого ему, к счастью, удалось вырваться».

Представляя такие разговоры у нас за спиной, мы чувствуем себя голыми, ведь партнер выставляет напоказ наш внутренний мир, наши тайны и слабости. Мы гадаем: «Что он рассказал обо мне? Неужели она выставила себя жертвой несчастного брака? Неужели он оклеветал меня, чтобы показать себя в хорошем свете?» Мы не можем контролировать партнера, который решил нас бросить, и уж точно не можем контролировать, что он о нас рассказывает.

Морган целый год провела в трауре, как вдова, и теперь говорит мне: «Образы и ощущения настигали меня снова и снова, как повторяющийся сон. Сначала они ежесекундно владели моими мыслями. Со временем они стали появляться раз в тридцать секунд. В конце концов я могла продержаться без них целую минуту, затем несколько часов, затем несколько дней. Ты представляешь, каково это – быть лишенной свободы мысли?»

Красноречивое описание Морган потери собственной независимости перекликается со словами французской писательницы Анни Эрно. В своем романе «Оккупация» она описывает состояние полной поглощенности другой женщиной. Она сравнивает ревность с оккупацией, при которой все твое существо оказывается во власти другого человека, которого ты, возможно, даже никогда не встречал. «Я была оккупирована, одержима… с одной стороны, были страдания, с другой – мои мысли, которые не могли сфокусироваться ни на чем, кроме анализа этих страданий».

Морган нашла утешение в поддержке друзей, в книгах и фильмах. Чувствуя, что «попала в зависимость», она захотела узнать, как другие вырывались из хватки этого чудища. Ей нужно было знать, что она не сошла с ума. Ведь безумной она не была. Антрополог Хелен Фишер, которая изучала «влюбленный» мозг, говорит нам, что романтическая любовь в буквальном смысле зависимость, активирующая те же зоны головного мозга, что и кокаин и никотин. Когда влюбленного отвергают, привязанность остается – те же самые зоны головного мозга продолжают активироваться, когда человек смотрит на фотографии своего партнера. Следовательно, избавиться от навязчивых мыслей о потерянной любви – все равно что избавиться от наркотической зависимости. Влюбленные всегда это знали, ведь соответствующая метафора родилась в нашем воображении задолго до появления сканеров МРТ.

Помимо биологических зон, у Морган потеря любви активировала и психологические проблемы, связанные с потерями раннего детства. Морган пережила множество потерь, часть из которых произошла еще до того, как она смогла их запомнить, но ее тело все равно «вело счет», как выражается психиатр Бессель ван дер Колк. Поруганная любовь наслаивается на другие любовные обиды. Подобно рикошету сквозь время, единственный разрыв в настоящем может вызвать резонанс во всех разрывах прошлого.

Морган вспоминает, что со временем «нейроны стали охлаждаться» и она «переросла это безумие». Два года спустя Итан написал ей письмо, в котором попросил о втором шансе. И ее инстинкт самосохранения сказал нет. «Я потратила слишком много сил, чтобы восстать из руин. Но мне нужно ответить еще на один вопрос: что понадобится, чтобы вернуть доверие?»

Соперничество с любовницей привело Морган на грань самоуничтожения. Чтобы снова почувствовать уверенность в себе, ей нужно было вырваться из хватки другой женщины. Для Полли соперничество, напротив, стало источником возбуждения. Заметив, что Найджел вожделеет другую женщину, она вырвалась из брачного оцепенения и снова увидела в муже объект сексуального желания, а в себе – его поклонницу. Ничто так не меняет наши устоявшиеся представления друг о друге, как эротичный взгляд со стороны.

Через год после разоблачения измены я смогла связаться с Полли и Найджелом. Они сказали, что у них все хорошо. Найджел выразил свои искренние сожаления о случившемся и сообщил, что полностью посвятил себя восстановлению их отношений. Был только один минус. Полли до сих пор не могла выбросить из головы «ту женщину».

Она рассказала мне, что посещает местного психотерапевта, который диагностировал у нее ПТСР. Чтобы восстановить привязанность и доверие, она работает над избавлением от навязчивых мыслей, используя безоценочное наблюдение, дыхательные упражнения и долгие зрительные контакты с Найджелом.

– Надеюсь, как только почувствую себя в безопасности, эти мысли уйдут навсегда.

– Само собой, вам стало бы легче, если бы все это просто забылось, – ответила я. Но затем, вспомнив более ранние беседы с Полли, предложила взглянуть на это с другой стороны. – Но зачем избавляться от мыслей? Они кажутся совершенно естественными. Кроме того, они ведь сильно вам помогли!

Полли больше походила не на жертву травмы, а на женщину, взбодренную любовью и ревностью.

– Позвольте мне предположить, что «та женщина» стала для вас источником вдохновения. Вы так и светитесь – кажетесь более живой, вовлеченной, физически активной и расположенной к сексуальным экспериментам – и все это благотворно влияет на ваши отношения.

Найджел с тревогой посмотрел на меня, не зная, как Полли это воспримет. Но она улыбнулась. Я нередко замечаю, что пары в подобной ситуации с облегчением отбрасывают бесполезный дискурс травмы и возвращаются к старой доброй драме – извечной истории надломленной любви. Такой взгляд на вещи придает партнерам уверенности и в целом в большей степени ориентирован на человека, чем на патологию.

Ободренная улыбкой Полли, я улыбнулась ей в ответ. Мне пришла идея – мягко говоря, неожиданная, но, возможно, способная принести Полли желаемое облегчение.

– Давайте сделаем шаг вперед, – сказала я им обоим. – Возможно, вместо того чтобы навсегда забывать Клариссу, вам стоит ее запомнить. Представьте, как устраиваете алтарь в честь этой женщины, чтобы выразить ей благодарность за все хорошее, что она для вас сделала. Каждое утро, прежде чем выходить из дома, кланяйтесь этому алтарю и благодарите своего самого невероятного благодетеля.

Я не знаю, способен ли этот провокационный шаг положить конец затруднениям Полли, но точно понимаю свою цель – я хочу вернуть ей власть. В клинической практике такое гомеопатическое вмешательство называется назначением симптома. Поскольку симптомы проявляются непреднамеренно, мы не можем от них избавиться, но можем взять их под контроль, если сами назначим их себе. Кроме того, организация ритуала придает новый смысл старым страданиям. В результате наш главный противник становится нашим освободителем. Через несколько месяцев я снова связалась с Полли и выяснила, что эта игра пошла ей на пользу. Само собой, такой подход уместен не во всех случаях. Однако я замечаю, что он работает даже чаще, чем я ожидала.

Ни один разговор о ревности не обходит стороной текущий спор о том, что заложено в нас природой, а что приобретается в процессе воспитания. Запрограммированы ли мы на ревность? Покоится ли она в глубинах истории нашей эволюции? Или же она представляет собой условный рефлекс, социальный конструкт, выросший на фундаменте устаревших представлений о моногамии? Этот спор выходит на первый план современного дискурса на тему ревности.

Специалисты по эволюционной психологии признают универсальность ревности во всех обществах. Они утверждают, что это врожденное чувство, генетически запрограммированное в человеке, «искусно подогнанный адаптивный механизм, который прекрасно служил интересам наших предков и с большой вероятностью продолжает служить нашим интересам сегодня», как выразился исследователь Дэвид Басс.

Специалисты по психологии развития говорят, что ревность впервые проявляется еще в младенчестве, когда ребенку примерно восемнадцать месяцев, но при этом ее значительно опережают радость, печаль, гнев и страх. Почему так поздно? Подобно стыду и чувству вины, ревность требует того уровня когнитивного развития, на котором человек учится отделять свое «я» от других.

Еще одним камнем преткновения в дебатах о ревности является гендерный вопрос. Традиционно мужская ревность связывается с риском оказаться неуверенным в отцовстве, а женская – с опасением потерять обязательства и ресурсы, необходимые для воспитания детей. В результате в общественном сознании женская ревность считается в первую очередь эмоциональной, а мужская – сексуальной. Интересно, что исследования показывают обратное в гомосексуальной среде: лесбиянки более склонны к сексуальной ревности, чем геи, а геи чаще подвержены эмоциональной ревности, чем лесбиянки. Можно предположить, что эта перемена мест подчеркивает, что мы чувствуем себя наиболее уязвимыми в той сфере, где наименее защищены.

В последние несколько лет я встречала много людей, решительно настроенных развенчать привычные представления о ревности, особенно среди тех, кто практикует консенсуальную немоногамию. Одни выводят опыт Полли на новый уровень, намеренно используя ревность в качестве эротического катализатора. Другие усердно работают, чтобы вовсе оставить ревность в прошлом. Многие из тех, кто придерживается полиамории, утверждают, что приучили себя давать эмоциональный ответ в форме комперсии – чувства радости при виде партнера, который наслаждается сексуальным контактом с другим человеком. В своей приверженности множественной любви они активно работают над преодолением ревности, считая ее неотъемлемой составляющей парадигмы собственнических отношений, которую они хотят превзойти.

«Порой я чувствую ревность, когда вижу ее с другими девушками, – призналась мне Анна. – Но я напоминаю себе, что это мои чувства и мне с ними разбираться. Я не виню ее за то, что она их вызывает, и не позволяю себе поддаваться им, тем самым ограничивая ее свободу. Я знаю, что она старается не вызывать во мне таких чувств намеренно, и поступаю так же по отношению к ней, но мы не в ответе за чувства друг друга». Такого обычно не услышишь от традиционных пар, которые, как правило, ожидают, что каждый из партнеров будет работать над тем, чтобы не вызывать и намека на нежелательные чувства. Вместе с тем я встречала и множество немоногамных пар, партнеры в которых мучились от сильнейших приступов ревности.

Нам только предстоит узнать, можем ли мы – и должны ли – оставить в прошлом эту слишком человеческую черту. Определенно, ревность, корни которой уходят к патриархальным представлениям о собственничестве, сегодня подлежит пересмотру. Отношения, в которых пары пытаются завладеть всеми мыслями друг друга, зачастую можно укрепить, если немного ослабить контроль. Однако прежде чем отправить ревность в анналы истории, давайте прислушаемся к шепоту Эроса. В мире, где так много долгосрочных отношений страдает в большей степени от монотонности и привычки, чем от тревожных чувств вроде ревности, эта эротическая ярость может сослужить хорошую службу, если мы готовы смириться с уязвимостью, которая неизменно сопутствует ей.