Пещерные люди, дрожавшие у своих лагерных костров 20 000 лет назад, не могли этого знать. Однако их мир начал меняться обратно в сторону потепления. На протяжении последующих 10 000 лет сочетание климатических перемен и их собственных сверхскоростных мозгов привело к трансформации географии. В результате появились различные региональные образы жизни, просуществовавшие до сего дня. Понятия Восток и Запад начали приобретать некоторый смысл.

Последствия глобального потепления были уму непостижимыми. Где-то около 17 000 лет до н. э. на протяжении двух или трех столетий уровень моря повысился на сорок футов [около 12 м], по мере того как таяли ледники, покрывавшие север Америки, Европы и Азии. Пространство между Турцией и Крымом, где в настоящее время катятся волны Черного моря (рис. 2.1), на протяжении ледниковой эпохи было низко расположенным водным бассейном. Однако теперь отступление ледников привело к образованию самого большого в мире озера пресной воды. Это был потоп, достойный Ноева ковчега. На некоторых его этапах вода поднималась со скоростью 6 дюймов [более 15 см] в день. Всякий раз, когда восходило солнце, берег озера оказывался продвинувшимся еще на милю [1609 м]. В нынешние времена ничего сравнимого с этим не происходит.

Изменение орбиты Земли вызывает резкое чередование потеплений и похолоданий, изобилия и голода. На рис. 2.2 показано, как соотношение между двумя изотопами кислорода в образцах антарктического льда, упомянутых в главе 1, зигзагообразно то понижается, то повышается в соответствии с изменениями климата. Только после примерно 14 000 лет до н. э., когда тающие ледники перестали сбрасывать в океаны ледниковую воду, мир явно начал делать два шага вперед, в направлении потепления, на один шаг назад, в направлении похолодания. Около 12 700-х годов до н. э. эти шаги перешли в галоп. За время одной человеческой жизни земной шар потеплел примерно на 5°F [почти на 3°С], и его температура стала не более чем на один или два градуса отличаться от температуры, известной нам в настоящее время.

Средневековым христианам нравилось мыслить Вселенную как Великую цепь бытия — идущую начиная от Бога вниз вплоть до наискромнейшего земляного червя. Все — и богач в своем замке, и бедняк возле его ворот — имели свое, отведенное им место в некоем вневременном порядке. Однако мы можем поступить лучше и вообразить всеобщую, но вневременную Великую цепь энергии. Гравитационная энергия структурирует Вселенную. Она преобразовала первичный космический суп в водород и гелий, а затем преобразовала эти простые элементы в звезды. Наше Солнце работает как огромный ядерный реактор, преобразующий гравитационную энергию в электромагнитную. Растения на Земле путем фотосинтеза преобразуют крошечную часть этой энергии в химическую энергию. Затем животные потребляют растения и в процессе метаболизма трансформируют химическую энергию в кинетическую. Взаимодействие между силами гравитации Солнца и других планет формирует орбиту Земли, определяя тем самым, сколько электромагнитной энергии мы получаем, сколько химической энергии создают растения и как много кинетической энергии создают из нее животные. И это определяет и все остальное.

Около 12 700-х годов до н. э. Земля совершила скачок по Великой цепи энергии. Больше солнечного света означало больше растений, больше животных и больше возможностей выбора для людей в отношении того, сколько им есть, сколько работать и насколько воспроизводить себя. Каждый индивидуум и каждая небольшая группа, вероятно, по-своему комбинировали эти имевшиеся у них возможности. Но в целом люди реагировали на перемещение вверх по Великой цепи энергии во многом подобно растениям и животным, которых они добывали: они воспроизводили себя. На каждого человека, жившего примерно за 18 000 лет до н. э. (возможно, их было полмиллиона), за 10 000 лет до н. э. приходилась уже дюжина людей.

То, как именно люди переживали глобальное потепление, во многом зависело от того, где они жили. В Южном полушарии великие океаны умеряли воздействие климатических перемен, но на севере наблюдались резкие контрасты. Для тех, кто скитался в поисках пищи по территории будущего Черноморского бассейна, потепление было катастрофой. Ненамного лучшим было положение дел и для тех людей, которые жили на прибрежных равнинах. Они были счастливыми обладателями некоторых из богатейших по продуктивности угодий мира ледниковой эпохи. Однако более теплый мир означал повышение уровня моря. Из года в год они отступали по мере того, как волны понемногу затопляли охотничьи земли их предков, пока наконец не было утрачено все. Однако для большинства людей в Северном полушарии перемещение вверх по Великой цепи энергии было чистым благом. Люди смогли последовать за растениями и другими животными на север, — в регионы, которые прежде были слишком холодными, чтобы поддерживать их существование. Ко времени 13 000 лет до н. э. (относительно точной даты ведутся споры) люди распространились по Америке, куда прежде никакие обезьянолюди не вступали. Ко времени 11 500 лет до н. э. они достигли южной оконечности континента, поднялись на тамошние горы и проникли в здешние дождевые леса. Род человеческий унаследовал Землю.

Больше всего от глобального потепления выиграли те, кто жил в полосе «Счастливых широт», — примерно от 20° до 35° северной широты в Старом Свете и от 15° южной широты до 20° северной широты в Новом Свете (см. рис. 2.1.). Растения и животные, сосредоточившиеся в этой умеренной зоне во время ледниковой эпохи, после 12 700-х годов до н. э. резко умножились в числе. В особенности, по-видимому, это касается обоих концов Азии, где у диких злаков — предтеч ячменя, пшеницы и ржи в Юго-Западной Азии и риса и проса в Восточной Азии — развились в ходе эволюции крупные семена, которые собиратели могли разваривать в кашеобразную массу или размалывать их и печь затем хлеб. Все, что им нужно было делать, — это подождать, пока растения созреют, потрясти их и собрать семена. Эксперименты с современными дикими зерновыми в Юго-Западной Азии позволяют предположить, что всего с двух с половиной акров [1 га] зарослей этих растений может быть получена одна тонна съедобных семян. Каждая калория энергии, затраченная на сбор урожая, приносила пятьдесят калорий пищи. Это был золотой век собирательства.

В ледниковую эпоху охотники-собиратели скитались по суше небольшими группами, поскольку пища была редкостью. Но теперь их потомки начали менять свой образ жизни. Так же как и виды с наиболее крупным мозгом, относящиеся к нескольким различным группам животных (будь то пчелы, дельфины, попугаи или наши ближайшие родственники — человекообразные обезьяны), люди, по-видимому, собираются вместе инстинктивно. Ведь мы — общительны по своей природе.

Возможно, что животные с крупным мозгом выбирали этот путь, поскольку были достаточно умны, дабы понять, что у групп больше глаз и ушей, нежели у отдельных индивидуумов, и поэтому группы лучше замечают врагов. Или же, может быть, — как предполагают некоторые эволюционисты, — жизнь в группе настала еще до появления крупного мозга. В итоге началось то, что исследователь мозга [а также психолог и лингвист] Стивен А. Пинкер называет «когнитивной гонкой вооружений»¹. В этой гонке те животные, которые понимали, что думали другие (отслеживая друзей и врагов либо тех, кто поделится с ними, а кто этого не сделает), размножались успешнее, нежели те, чей мозг был не способен решать такие задачи.

По-любому в процессе развития мы стали похожими друг на друга, а наши предки сделали свой выбор — использовали перемещение Земли вверх по Великой цепи энергии, отреагировав на это образованием более крупных и постоянно существующих групп. Ко времени 12 500 лет до н. э. уже не было необычным, если в пределах Счастливых широт сорок или пятьдесят человек жили вместе, а у некоторых групп численность даже превышала сто человек.

В ледниковую эпоху люди обычно устраивали лагерь, ели те растения и убивали тех животных, которых им удавалось найти, а затем перебирались на другое место, затем еще куда-нибудь и т. д. Мы до сих пор поем о жизни бродяги, скитающегося вольно как птица, и т. п. Однако когда Великая цепь энергии предоставила серьезную возможность осесть, привязанность к дому явно стала значить для нас куда больше. Люди в Китае начали заниматься гончарным делом (плохая идея, если вы планируете перебазироваться каждые несколько недель) за 16 000 лет до н. э., а охотники-собиратели в горах Перу строили примерно за 11 000 лет до н. э. стены и поддерживали их в порядке: поведение бессмысленное для в высшей степени мобильных людей, но вполне разумное для любого человека, живущего много месяцев подряд на одном месте.

Самое наглядное свидетельство объединения людей в группы и перехода к оседлой жизни происходит из мест, которые археологи именуют Холмистыми склонами — холмистого региона, дугой огибающего долины Тигра, Евфрата и Иордана в Юго-Западной Азии. В этой главе я буду рассказывать по большей части об этом регионе, в котором человечество впервые в больших масштабах ушло от охотничье-собирательского образа жизни. И здесь же фактически родился Запад.

Лучшим примером того, что тогда происходило, является местонахождение Айн-Маллаха в нынешнем Израиле (рис. 2.3; оно также известно как Эйнан). Около 12 500-х годов до н. э. люди, ныне безымянные, построили здесь круглые полуподземные дома, иногда в 30 футов (около 9 метров) в поперечнике, используя камни для стен и обработанные стволы деревьев в качестве столбов, поддерживающих крышу. Сгоревшие остатки пищи свидетельствуют, что они собирали поразительно большой ассортимент орехов и растений, которые созревали в разные времена года, хранили их в водонепроницаемых ямах, стены которых были покрыты гипсом, и размалывали в каменных ступках. От них остались кости оленя, лисиц, птиц и (прежде всего) газелей, рассеянные по всей этой деревне. Археологи любят зубы газелей, потому что они обладают удивительным свойством: у них разный цвет эмали зимой и летом, вследствие чего легко сказать, в какое время года то или иное животное умерло. В Айн-Маллахе встречаются зубы обоих цветов, и это, возможно, означает, что люди жили здесь круглый год. Мы не знаем подобных этому местонахождений того же времени где-либо еще в мире за пределами Холмистых склонов.

Оседлая жизнь в более крупных группах должна была изменить отношение людей друг к другу и к окружающему их миру. В прошлом людям приходилось следовать за пищей, постоянно перемещаясь. Они, несомненно, рассказывали истории о каждом месте, где останавливались: это пещера, где умер мой отец; это место, где наш сын сжег хижину; это источник, где говорят духи, и т. д. Но Айн-Маллаха была не просто одним из таких мест: для жителей деревни, которые жили там, это было особое место. Здесь они рождались, вырастали и умирали. Вместо того чтобы оставлять своих мертвых в местах, которые они, возможно, вновь посетят лишь спустя годы, теперь они хоронили их среди своих домов или даже внутри их. Тем самым они «укореняли» своих предков в данном конкретном месте. Люди теперь заботились о своих домах, вновь и вновь отстраивая их заново.

Они также начали беспокоиться по поводу грязи. Собиратели ледниковой эпохи были неопрятными людьми. Они оставляли места своих стоянок заваленными пищевыми отбросами. А почему бы и нет? К тому времени, когда в этих отбросах заведутся личинки или появятся падальщики, группа, вероятно, уйдет уже далеко в поисках следующего источника пищи. Но в Айн-Маллахе была совсем другая история. Здешние люди никуда не уходили и должны были жить вместе со своим мусором. Археологи нашли в Айн-Маллахе тысячи костей крыс и мышей — животных, которые во время ледниковой эпохи еще не существовали в известных нам формах. Жившим ранее падальщикам приходилось включать человеческий мусор в рамки более широкой стратегии питания. Для них было приятным бонусом, если люди оставляли на полу пещеры кости и орехи. Однако любые протокрысы, которые попытались бы положиться на этот источник пищи, вероятно, умерли бы от голода задолго до того, как люди возвратятся, чтобы его восполнить.

Постоянные деревни изменили эти правила поведения у грызунов. Ароматные и вкусные кучи мусора стали доступны все время, и незаметные мелкие крысы и мыши, которые могли жить прямо под носом у людей, в этих новых условиях чувствовали себя гораздо лучше, нежели крупные и агрессивные особи, привлекавшие к себе внимание. За несколько десятков поколений (для этого могло хватить столетия; ведь мыши, в конце концов, плодятся как мыши) грызуны, в сущности, изменили себя генетически, чтобы обитать вместе с людьми. Незаметные (домашние) мыши и крысы заменили крупных (диких) предков так же полностью, как Homo sapiens заменили неандертальцев.

Домашние грызуны отплатили за этот дар — неиссякаемые отбросы — тем, что испражнялись в запасы пищи и воды, тем самым ускоряя распространение болезней. Именно по этой причине люди стали не любить крыс. А некоторые из нас даже считают страшными мышей. Впрочем, самыми страшными из всех падальщиков были волки, которые также считали отбросы неотразимо привлекательными. Большинство людей видело негативные стороны того, что вокруг них держались эти монстры, подобные описанным в романе «Зов предков». А к более мелким и не столь пугающим грызунам отношение было лучше.

Археологи уже давно предполагали, что люди активно одомашнивали собак — делали из более ручных детенышей волков домашних животных и затем размножали их, чтобы получить еще более ручных щенков, которые любили людей почти так же, как люди любили себя. Однако недавние исследования позволяют предположить, что естественный отбор и на этот раз действовал без нашего сознательного участия. Впрочем, как бы то ни было, но взаимодействие между волками, отбросами и людьми породило животных, которых мы называем собаками. Они, вероятно, могли убивать грызунов — разносчиков болезней, которые конкурировали с ними за отбросы, и даже могли сражаться с настоящими волками. Тем самым собака стала лучшим другом мужчин. А также и женщин: приблизительно за 11 000 лет до н. э. в Айн-Маллахе была похоронена пожилая женщина, у которой одна рука покоилась на щенке. Оба они лежали в такой позе, как будто спали.

Во введении в эту книгу я развил из высказывания писателя-фантаста Роберта Хайнлайна, что «прогресс двигают не те, кто рано встает, его двигают ленивые мужчины, старающиеся изыскать более легкие способы сделать что-либо», общую социологическую теорию, согласно которой историю делали ленивые, жадные и испуганные люди (редко когда знавшие, что они делали), которые искали более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. Этот принцип с лихвой сработал на территории Холмистых склонов в конце ледниковой эпохи, создав особый западный образ жизни, где уровень социального развития был выше, нежели в любой другой части мира.

Вероятно, мы можем хвалить (или винить) за это женщин. В обществах современных охотников-собирателей сбором растений занимаются преимущественно женщины, в то время как охотой больше занимаются мужчины. Судя по тому, что в мужских могилах, как правило, содержится больше наконечников копий и стрел, в то время как в женских могилах содержится больше орудий для размалывания, подобным же образом обстояли дела и в доисторические времена. Это позволяет предположить, что ответ на вопрос, который до сих пор доминировал в этой книге, — когда и где мы могли бы начать говорить о западном образе жизни, отличающемся от других, — коренится в изобретательности женщин, живших на территории Холмистых склонов примерно 15 000 лет назад.

Дикие злаки — однолетние растения. Иными словами, они вырастают, дают семена и умирают на протяжении одного сезона, а затем на следующий год из их семян вырастают новые растения. Когда растение созревает, семяножки (маленькие стебельки, прикрепляющие отдельные семена к растению) ослабевают, и семена одно за другим падают на землю. Там их защитные оболочки трескаются, и они прорастают. 15 000 лет назад самым простым способом сбора таких семян было взять корзинку и потрясти растения, чтобы почти зрелые семена падали в нее. Единственной проблемой было то, что каждое семя на каждом диком растении на каждом конкретном участке созревало в разное время. Если сборщики приходили на какой-то участок с опозданием, то большинство семян уже опадало и прорастало, либо их съедали птицы. Если же сборщики приходили слишком рано, то семяножки были еще слишком прочными, и поэтому большинство семян были слишком прочно прикреплены и при потряхивании не отделялись. Так или иначе, они теряли большую часть урожая. Люди, конечно, могли посещать этот участок неоднократно, но тогда у них оставалось бы меньше времени для посещения других участков.

Мы не знаем, лень ли (нежелание переходить от места к месту), жадность (простое желание иметь больше пищи) или страх (голода или того, что кто-то другой найдет и получит данные растения раньше) побудили к этому. Однако у кого-то — скорее всего, у женщины — возникла одна блестящая идея. Почему бы не взять из лучших семян некоторое количество и не посадить их на особенно плодородном месте? Затем она, наверное, подумала, что если мы будем ухаживать за ними — переворачивать почву, выдергивать сорняки и, возможно, даже поливать растения, — то мы сможем рассчитывать на то, что они будут на этом месте каждый год и даже дадут нам более высокие урожаи. Жизнь хороша!

Опять-таки самые ранние прямые свидетельства тому получены с территории Холмистых склонов, и мы можем косвенно поблагодарить за это партию БААС. Баасисты больше известны как кровавое политическое движение Саддама Хусейна в Ираке. Однако сначала они в 1963 году захватили власть по соседству — в Сирии. Проведя «чистку» в отношении своих соперников, они приступили к модернизации Сирии. Важной частью модернизации было перекрытие плотиной реки Евфрат, чтобы создать озеро Асад длиной 50 миль [80,45 км], которое ныне дает Сирии большую часть электроэнергии. Предвидя, что постройка плотины приведет к затоплению центральной части Холмистых склонов, Генеральный директорат древностей Сирии начал международную кампанию по изучению местонахождений, которые должны были оказаться уничтоженными. В 1971 году британская команда исследовала холм Абу-Хурейра. Находки, обнаруженные на поверхности, позволили предположить, что примерно за 7000 лет до н. э. здесь была деревня, и археологи детально это задокументировали. Однако один пробный разрез показал, что эта деревня была построена на руинах более старого поселения, датируемого возрастом вплоть до 12 700 лет до н. э.

Это была огромная удача. Археологи спешили, поскольку разливающиеся воды все поднимались, а также поскольку их рабочие были призваны в сирийскую армию воевать с Израилем в конфликте Судного дня 1973 года. К тому времени, когда это местонахождение оказалось затоплено, команда провела раскопки более ранней деревни на площади чуть более пятисот квадратных футов [около 47 м²] — крошечная площадь, однако при этом одна из самых важных для археологии. Ученые нашли полуподземные круглые хижины, каменные зернотерки, очаги и тысячи обугленных семян. Большинство из них принадлежало диким травам, но среди них выделялась горстка крупных, увесистых семян ржи.

Эти семена позволили сделать предположение, что люди в Абу-Хурейре использовали мотыги при возделывании полей. Они сажали семена в землю, вместо того чтобы просто разбрасывать их на поверхности, и это создавало преимущество для более крупных ростков, которым было легче пробиться наружу, к воздуху, нежели более мелким росткам. Если бы доисторические культиваторы попросту съедали все, что они вырастили, это не имело бы значения. Однако если они сберегали некоторые из семян, чтобы посадить их на следующий год, то доля крупных семян понемногу возрастала. Поначалу разница была недостаточно велика, чтобы ее заметить. Но если культиваторы повторяли это достаточно часто, они постепенно изменяли значение «нормального», поскольку средний размер семян медленно возрастал. Археоботаники (люди, которые изучают остатки древних растений) называют такие более крупные семена «культивированными»², чтобы отличить их от диких зерен и от полностью одомашненных зерен, которые мы едим в настоящее время.

К тому времени, когда в Айн-Маллахе около 11 000-х годов до н. э. похоронили старую женщину и ее маленькую собаку, жители Абу-Хурейры вновь и вновь сеяли рожь настолько часто, что в результате получили более крупные семена. В то время это могло казаться мелочью, но, как оказалось (если использовать один из наихудших каламбуров археологов), это были те семена, из которых, вероятно, вырос Запад.

На другой половине планеты продолжали таять ледники, совершенно безразличные к щенкам и ржи. За сотню тысяч лет до того их наступление выскоблило Северную Америку, создав обширные плоские равнины Среднего Запада. Теперь их отступление обратило эти все более зараставшие лесами равнины в болотистый, кишащий комарами хаос. Такую местность экологи именуют «пьяный лес»: земля делается настолько раскисшей от влаги, что деревья не могут стоять прямо. Гряды валунов и нерастаявший еще лед задерживали сток вод из ледников, в результате чего образовались обширные озера. Геологи назвали крупнейшее из них озером Агассис (рис. 2.1) в честь шведского ученого, который еще в 1830-х годах первым понял, что должны были иметь место глобальные ледниковые эпохи. Ко времени 10 800 лет до н. э. озеро Агассис покрывало почти четверть миллиона квадратных миль [примерно 647 000 км²] западных равнин, — что в четыре раза больше современного озера Верхнего. Затем произошло неизбежное: в результате роста температуры и подъема уровня вод был разрушен ледяной барьер, который удерживал озеро в его берегах.

Этот коллапс стал продолжительным по времени катаклизмом и резко контрастировал со многими современными историями о катастрофах. Например, во впечатляюще неправдоподобном кинофильме «Послезавтра» Деннис Куэйд исполнил роль Джека Холла, ученого, который (по-видимому, единственный) обратил внимание на то, что глобальное потепление приведет к разрушению ледяных шапок в самое ближайшее время. Вызванный в Белый дом, он рассказывает президенту, что «супербуря» приведет к снижению температуры до -150 градусов по Фаренгейту (-101°С), что выключит Гольфстрим, который омывает северные берега Европы тропическими водами, не давая зимам в Лондоне в Англии быть такими же, как в Лондоне в провинции Онтарио. Холл настаивает, что эта буря вызовет новую ледниковую эпоху, из-за чего бóльшая часть Северной Америки станет необитаемой. Неудивительно, что президент отнесся к этому скептически, и ничего не было сделано. Через несколько часов разражается буря, из-за чего сын Холла застрял в Нью-Йорке. Далее следует героика.

Я не стану портить фабулу, рассказывая вам, чем закончится фильм. Я лишь скажу, что, когда озеро Агассис действительно «выключило» Гольфстрим около 10 800-х годов до н. э., то события разворачивались несколько иначе. Не было никакой «супербури», но на протяжении двенадцати сотен лет, пока озеро стекало в Атлантику, мир соскользнул обратно к условиям ледниковой эпохи. (Геологи называют период от 10 800-х до 9600-х годов до н. э. поздним дриасом — в честь находимых ископаемых лепестков небольшого цветка, называемого дриада арктическая, который обычен для торфяных болот того времени). Дикие злаки, — которые кормили постоянные деревни Холмистых склонов, создали возможность накопления куч мусора и дали нам мышей и собак, — теперь росли не столь обильно, приносили меньший урожай семян, и семена эти были более мелкими.

Род человеческий был изгнан из райского сада. Покинув круглогодично обитаемые деревни, большинство людей разделилось на меньшие группы и снова принялось бродить по склонам в поисках еды, во многом подобно своим предкам в самое холодное время ледниковой эпохи. Кости животных с Холмистых склонов показывают, что ко времени 10 500 лет до н. э. газели стали мельче, так как люди чрезмерно  охотились на них, а на эмали человеческих зубов имеются предательские следы, свидетельствующие о хроническом недоедании в детском возрасте.

Катастрофы таких же масштабов до сих пор не случалось. Фактически, чтобы отыскать параллель, нам придется обратиться к научной фантастике. В 1941 году Айзек Азимов, тогда еще только начинавший свою карьеру, опубликовал в журнале Astounding Science Fiction рассказ под названием «Приход ночи». Местом для событий он выбрал Лагаш — планету с шестью солнцами. Куда бы жители Лагаша ни направлялись, по крайней мере одно солнце светит и всегда стоит день, — за исключением одного раза каждые 2049 лет, когда все солнца выстраиваются в линию как раз за проходящей луной, в результате чего наступает затмение. Небо темнеет, и появляются звезды. Жители от ужаса сходят с ума. К тому времени, когда затмение заканчивается, жители Лагаша уже разрушили свою цивилизацию и впали в дикое состояние. На протяжении следующих 2049 лет они медленно восстанавливают свою культуру — лишь затем, чтобы за одну ночь падение повторилось, и весь процесс начинается заново.

Поздний дриас напоминает повторный «приход ночи»: орбита Земли порождает резкие колебания от замерзания к оттепели, из-за чего каждые несколько тысяч лет происходят катастрофы, наподобие спуска озера Агассис, стирающие начисто записанное в скрижалях истории. Однако, хотя «Приход ночи» — отличный рассказ (Американское сообщество научных фантастов признало это произведение лучшим научно-фантастическим рассказом всех времен, и я также признаю, что оно этого заслуживает), — но он не настолько же хорош, как образчик исторического мышления. В реальном мире даже поздний дриас не смог бы начисто стереть записанное в вышеупомянутых скрижалях, как в «Приходе ночи». Впрочем, нам на деле было бы лучше последовать древнегреческому мыслителю Гераклиту, который — за 2500 лет до того, как Азимов сел и принялся писать свой рассказ, — заметил: «Нельзя в одну и ту же реку ступить дважды»³. Это знаменитый парадокс: когда вы ставите свою ногу в поток второй раз, то воды, которые вы в первый раз потревожили, уже утекли к морю, и данная река более уже не является той же самой.

Точно так же у вас не может дважды иметь место одна и та же ледниковая эпоха. Общества Холмистых склонов, когда около 10 800-х годов до н. э. происходил коллапс озера Агассис, не были более теми же самыми обществами, что существовали в течение предыдущей ледниковой эпохи. В отличие от обитателей планеты Лагаш у Азимова земляне не сходили с ума, когда природа «переворачивала вверх дном» их мир. Вместо этого они применяли особенное человеческое умение — изобретательность и пускали в ход то, что им уже приходилось делать. Поздний дриас не повернул ход часов вспять. Ничего подобного не было.

Некоторые археологи предполагают, что — и это сильно отличается от того, что было в момент «Прихода ночи», — поздний дриас на самом деле привел к ускорению инноваций. Методики, которые использовались для датировки самых ранних культивированных семян ржи из Абу-Хурейры, как и все научные методики, изначально имели свою погрешность. Археологи, раскапывавшие данное местонахождение, указывают на то, что, хотя средние значения диапазона датировок для крупных семян ржи, упомянутых ранее, попадают примерно на время 11 000 лет до н. э. — до позднего дриаса, — эти семена вполне могли бы быть собраны и на пятьсот лет позже, то есть после того, как поздний дриас уже начался. Может быть, не лень и жадность заставляли женщин из Абу-Хурейры ухаживать за рожью. Возможно, это был страх. Когда температуры снижались и количество дикорастущей еды уменьшалось, жители Абу-Хурейры, возможно, экспериментировали и при этом обнаружили, что благодаря тщательному уходу получается больше семян, причем более крупных. С одной стороны, холодная и сухая погода затрудняла культивирование злаков. Однако с другой стороны, более суровые погодные условия дополнительно стимулировали делать это. По представлению некоторых археологов, собиратели позднего дриаса носили с собой сумки с семенами и разбрасывали их на выглядящих многообещающими местах, чтобы подстраховаться, а не полагаться в этом на природу.

Дополнительные раскопки покажут, верно ли это. Но мы уже знаем, что далеко не все обитатели Холмистых склонов отреагировали на климатическую катастрофу возвратом к бродячей жизни в поисках пищи. В Мурейбете, выше Абу-Хурейры по течению, французские археологи нашли еще одну деревню, основанную примерно за 10 000 лет до н. э. Они вскрыли лишь 25 квадратных футов [около 2,4 м²] ее самых ранних слоев, прежде чем озеро Асад также поглотило это местонахождение. Но этого оказалось достаточно, чтобы понять, что жителям этой деревни удавалось «наскрести» достаточно дикорастущих растений и газелей, чтобы продержаться круглый год. В доме, датированном временем 10 000-9500 лет до н. э., археологи совершили неожиданное открытие: вделанные в глиняную скамью рога дикого тура, свирепого предшественника современного домашнего быка, ростом в 6 футов [чуть более 1,8 м], а также лопатки еще двух этих животных.

Ни в одном из местонахождений до позднего дриаса не было добыто ничего подобного этой странной находке. Однако после 10 000-х годов до н. э. в деревнях стало полно всякого рода неожиданных вещей. Возьмите, к примеру, местонахождение Кермез-Дере в Северном Ираке, вскрытое с помощью бульдозера в 1986 году. Тогда удалось раскопать только два небольших разреза. Один из них пришелся на место для приготовления дикорастущих пищевых продуктов, во многом подобное уже известным из Айн-Маллахи или Абу-Хурейры. Другой разрез, впрочем, не предоставил данных о домашних видах деятельности. Зато он содержал три последовательно расположенных округлых помещения, каждое от 12 до 15 футов [примерно от 3,7 до 4,6 м] в поперечнике, а еще пятью футами [примерно 1,5 м] глубже разрез дошел до древнего уровня поверхности земли. Первое из них было оштукатурено, а на полу был установлен ряд из четырех столбов, расположенных так близко друг к другу, что по этому помещению было трудно передвигаться. Один из этих столбов оказался нетронутым: слепленный из глины и гипса поверх каменной сердцевины, он сужался и имел у вершины странные выпуклости, из-за чего был похож на стилизованное человеческое туловище с плечами. Помещение было заполнено (очевидно, преднамеренно) несколькими тоннами земли, в которой находилось несколько групп крупных костей животных и необычные предметы, наподобие каменных бусин. После этого было раскопано еще одно помещение, такое же, как первое, и расположенное почти на том же самом месте. Оно также было оштукатурено и затем заполнено тоннами земли. Затем там же было раскопано третье помещение, также оштукатуренное и заполненное землей. После того как люди высыпали в это последнее помещение несколько корзин земли, они поместили прямо на полу шесть человеческих черепов без их челюстных костей. Черепа были в плохом состоянии. Это позволяло предположить, что они долгое время использовались для чего-то, прежде чем были похоронены здесь.

Чем же занимались эти люди? Среди археологов бытует шутка, что если мы не можем понять, что же мы выкопали, то мы говорим, что это нечто религиозное (почти закончив раскопки одного местонахождения на Сицилии, которое я считаю религиозным, я должен признаться, что более не нахожу эту шутку очень забавной). Проблема, конечно, состоит в том, что мы не можем выкопать верования прошлого. Однако это не означает, что археологи попросту что-то придумывают, когда говорят о доисторической религии.

Если мы воспользуемся довольно соответствующим здравому смыслу определением религии как веры в могучих сверхъестественных и обычно невидимых существ, которые заботятся о людях и ожидают от людей, что те будут заботиться о них (это определение представляется приложимым к столь многим обществам, что некоторые специалисты по эволюционной психологии полагают, что религия изначально заложена в человеческом мозге), то нам следует быть в состоянии распознавать (если не непременно понимать) остатки ритуалов, посредством которых люди общались с божественным миром.

Ритуалы, как печально известно, обладают спецификой, связанной с конкретной культурой. В зависимости от того, когда и где вы находитесь, данные могущественные существа, возможно, выслушают вас, если только вы выльете кровь живой белой козы на правильной стороне именно этой конкретной скалы; или если только вы снимете свою обувь, встанете на колени и будете молиться, обратившись именно в этом направлении; или если вы расскажете о ваших злых делах человеку в черном, который не занимался сексом, и т. д. Этот список бесконечен. Однако, несмотря на удивительное разнообразие, ритуалы обладают некоторыми общими характеристиками. Для выполнения многих из них требуются специальные места (вершины гор, пещеры, необычные здания), специальные объекты (изображения, статуи, ценные или иноземные предметы), специальные движения (процессии, паломничества) и специальная одежда (в высшей степени официальная либо совершенно растрепанная). Все это предназначено усиливать чувство выхода за пределы повседневности. Популярны празднования, часто включающие необычную пищу. Таковы также и посты, которые вызывают измененные состояния ума. Лишение сна, боль, монотонное пение и пляски или (что предпочтительнее) наркотики — все они выполняют ту же самую работу и могут ввести истинно религиозных людей в транс, а также вызывать у них припадки и видения.

Все это имелось в вышеописанных местонахождениях: странные подземные помещения, человекоподобные столбы, черепа без челюстных костей. И, несмотря на то что в археологии религии все является предположительным, мне трудно не увидеть в этом религиозные реакции на поздний дриас. Мир остывал, растения гибли, газели уходили. Что еще могло бы быть более естественным, нежели взывание о помощи к богам, духам и предкам? Что еще могло бы быть более имеющим смысл, нежели выделение специальных людей и устройство специальных мест, чтобы поспособствовать таким коммуникациям? Святилище в Кермез-Дере напоминает усилитель, повышающий «громкость» просьб о помощи.

Так что, когда в конце позднего дриаса — около 9600-х годов до н. э. — мир потеплел, то Холмистые склоны уже не были тем же самым местом, каким они были на три тысячи лет ранее, когда мир потеплел в конце «основной» ледниковой эпохи. Глобальное потепление «не ступало в то же самое общество дважды». Местонахождения, относящиеся к более раннему периоду потепления, — такие, как Айн-Маллаха, — вызывают впечатление, что люди там попросту радостно пользовались щедростью природы. Однако в деревнях, которые появились на территории Холмистых склонов после 9600-х годов до н. э., люди стали затрачивать серьезные ресурсы на религиозные нужды. Во многих местонахождениях, относящихся ко временам после этого периода, присутствуют свидетельства тщательных манипуляций с черепами людей и туров, а в некоторых из них имеются большие подземные помещения, напоминающие общинные святилища. В местонахождении Джерф-аль-Ахмар в Сирии, которое ныне покоится под водами озера Асад, как и многие другие местонахождения, французские археологи обнаружили десять многокомнатных домов, расположенных вокруг крупного подземного помещения. На скамье был установлен человеческий череп, а в середине комнаты находился скелет без головы. Все это тревожно напоминало человеческое жертвоприношение.

Наиболее впечатляющим из всех этих местонахождений является Гёбекли-Тепе, расположенное на вершине холма, откуда отлично просматривается юго-восточная часть Турции. С 1995 года немецкие и турецкие археологи вскрыли там четыре находившихся внутри холма помещения, глубиной до 10 футов [чуть более 3 м] и шириной до 30 футов [немного более 9 м], которые датируются временем 9000 лет до н. э. или даже раньше этого. Как и меньшие по размерам и более ранние по времени помещения в Кермез-Дере, каждое из них было преднамеренно засыпано. В каждом помещении имелись каменные колонны Т-образной формы, некоторые из них 7 футов [около 2,1 м] в высоту, украшенные вырезанными на них изображениями животных. По результатам геомагнитной съемки можно предположить, что остаются невскрытыми еще 15 помещений. Всего в этих помещениях в данном местонахождении могут находиться 200 каменных колонн, многие из них весом более восьми тонн. Кроме того, в каменоломне была найдена незаконченная колонна высотой 20 футов [немного более 6 м] и весом в 50 тонн.

Люди сделали все это, не пользуясь при этом ничем более совершенным, кроме орудий из кремня. Мы никогда не узнаем, почему именно данная вершина холма была столь священной. Однако она определенно выглядит так, как будто здесь располагалось региональное священное место — и, возможно, место для проведения празднеств. Сотни людей время от времени собирались здесь и на протяжении недель вырезали колонны, тащили их в помещения и устанавливали там вертикально. Впрочем, одно при этом кажется несомненным: никогда прежде на протяжении истории настолько большие группы не работали вместе.

Люди не были пассивными жертвами климатических перемен. Они пускали в ход свою изобретательность и старались привлечь на свою сторону богов и духов предков в борьбе против несчастий. Пускай большинство из нас сомневается в том, что эти боги и духи действительно существовали. Тем не менее эти ритуалы вполне могли приносить некоторую пользу — по крайней мере, как своего рода «социальный клей». Люди, которые искренне верили, что крупномасштабные ритуалы, проводимые в пышно убранных святилищах, помогут им добиться помощи от богов, наверняка с большей вероятностью могли выстоять и сплотиться вместе, невзирая на то, насколько трудные времена настали.

Ко времени 10 000 лет до н. э. Холмистые склоны выделились среди остального мира. Большинство людей в большинстве мест все еще жили либо в пещерах, либо во временных лагерях. Примером может служить местонахождение, раскопанное начиная с 2004 года в Лунванцане в Китае, где единственными сохранившимися следами человеческой деятельности были лишь небольшие круги обожженной земли от лагерных костров. Один потертый кусок сланца из этого местонахождения мог быть простой каменной лопаткой. Это, возможно, намекает на то, что уже началось культивирование растений. Однако здесь нет ничего похожего на налитые семена ржи из Абу-Хурейры, не говоря уже о монументах из Мурейбета или Кермез-Дере. Наиболее солидное строение, известное на территории обеих Америк, — это небольшая хижина из согнутых стволов молодых деревцов, покрытых сверху шкурами, обнаруженная в Монте-Верде в Чили дотошными археологами. В то же время во всей Индии археологи не смогли отыскать даже такой малости. Единственные следы человеческой деятельности здесь — это россыпи каменных орудий.

Особенный западный мир начал приобретать очертания.

Ко времени 9600 лет до н. э. Земля снова потеплела, и на этот раз обитатели Холмистых склонов уже знали, как получить от трав максимум отдачи. Они быстро (во всяком случае, по стандартам более ранних времен) возобновили культивирование. Ко времени 9300 лет до н. э. семена пшеницы и ячменя из местонахождений в долине реки Иордан были заметно крупнее, нежели их дикие версии. Люди также видоизменили деревья инжира, чтобы повысить их урожайность. Старейшие в мире известные зернохранилища, глиняные помещения в 10 футов [немного более 3 м] шириной и 10 футов высотой из долины реки Иордан имеют возраст около 11 000 лет. К этому времени культивирование уже имело место как минимум в семи местах Холмистых склонов — от современного Израиля до Юго-Восточной Турции. Ко времени 8500 лет до н. э. крупносемянные злаки были обычны по всему этому региону.

Все эти изменения были очень медленными (по современным стандартам, разумеется). Однако благодаря им на протяжении следующей тысячи лет Холмистые склоны стали все более отличаться от других частей мира. Здешние люди, не зная того, генетически модифицировали растения, чтобы создать полностью одомашненные сельскохозяйственные культуры, неспособные воспроизводить себя без помощи человека. Подобно собакам, эти растения в той же мере нуждались в нас, что и мы — в них.

Растения, как животные, эволюционируют в результате случайных мутаций, происходящих при копировании ДНК от одного поколения следующему. Время от времени какая-либо мутация повышает шансы растения на воспроизводство. Это случается особенно часто, если окружающая среда также изменяется. Так и было, когда обитатели деревень, где они стали жить постоянно, создали условия, при которых маленькие ручные волки имели преимущества над крупными и свирепыми волками, или когда культивирование предоставило крупным семенам преимущества над мелкими. Я уже упоминал, как дикие злаки воспроизводят себя. Семена созревают и падают на землю в разное время. Затем оболочка семени нарушается, давая ему возможность расти. Однако у некоторых растений (лишь у одного на миллион или два миллиона обычных растений) происходит случайная мутация одного гена, в результате которой укрепляется семяножка, соединяющая семя с растением, а также оболочка, защищающая семя. Когда эти семена созревают, они не падают на землю, а их оболочка не может треснуть. Эти семена буквально ожидают, когда придет сборщик урожая и заберет их. До того как появились какие-нибудь сборщики, эти растения-мутанты ежегодно все погибали, поскольку их семена не могли попасть в почву. Поэтому такая мутация была наиболее невыгодной. То же самое происходило, если люди трясли растения и собирали упавшие зерна. Семена-мутанты при этом не падали бы, и опять-таки все бы погибали.

Археоботаники страстно спорят друг с другом насчет того, какое именно событие привело к изменению этой ситуации. Однако, вероятнее всего, в данном случае сыграла свою роль добрая старая жадность. Затратив свою энергию на обработку земли мотыгой, прополку и полив лучших участков с травами, женщины (опять-таки если предположить, что это были женщины), возможно, захотели получить от своих растений всю пищу, до последней крошки. Это, вероятно, означало неоднократное посещение каждого участка, чтобы потрясти растения. При этом, вероятно, сборщики наверняка заметили, что независимо от того, как сильно они их трясут, некоторые «упрямые» семена — мутанты с прочной семяножкой — как раз не падают. Что могло быть более естественным в этих условиях, как не вырвать соответствующие стебли из земли и отнести их домой целиком? В конце концов, стебли пшеницы и ячменя весили немного, и я почти уверен, что именно такой была бы моя реакция, если бы я столкнулся с «упорствующим» злаком.

Если затем женщины вновь сажали случайную выборку своих семян, они, вероятно, брали и семена-мутанты наряду с обычными. Фактически доля этих мутантов в выборке была немного повышенной по сравнению с их исходной долей, так как по крайней мере некоторые обычные семена уже оказывались упавшими на землю, и поэтому были потеряны. Каждый год, когда женщины вновь высаживали растения, они, вероятно, еще немного увеличивали долю мутантов на своих культивируемых участках. Это явно был мучительно медленный процесс, совершенно незаметный для людей, которые были в него вовлечены. Однако он запустил эволюционную спираль, столь же поразительную по своим последствиям, как и то, что произошло с мышами, обитавшими в свалках отходов. Через пару тысяч лет вместо одного растения, «ожидавшего» сборщика, на поле из одного-двух миллионов растений у людей были только генетически модифицированные одомашненные растения. Находки, полученные при раскопках, позволяют предположить, что даже около 8500-х годов до н. э. полностью одомашненные пшеница и ячмень были еще почти неизвестны. Однако ко времени 8000 лет до н. э. около половины семян, найденных на территории Холмистых склонов, имели прочную семяножку, которая могла бы дожидаться сборщика. А ко времени 7500 лет до н. э. практически все семена были такими.

Лень, жадность и страх постоянно добавляли новые улучшения. Люди открыли, что, если один год возделывать на участке злаки, а затем, на следующий год, — богатые белками бобовые, то это обогатит почву, а также разнообразит их диету. При этом они одомашнили чечевицу и нут. При измельчении пшеницы и ячменя на грубых каменных зернотерках в хлеб попадал песок, который стирал до основания зубы людей. Поэтому они стали просеивать муку от примесей. Люди открыли новые способы приготовления зерна, делая путем обжига из глины водонепроницаемые горшки для готовки. Если мы правильно проводим аналогии с современными земледельцами, большинство или все эти новшества, — дело рук женщин. Они также научились ткать из льна одежду. Шкуры и меха вышли из употребления.

В то время, когда женщины приручали растения, мужчины (вероятно) взялись за животных. Ко времени 8000 лет до н. э. скотоводы в нынешнем Западном Иране столь эффективно управлялись с козами, что развились более крупные и более спокойные породы. Ранее 7300-х годов до н. э. скотоводы превратили диких туров в нечто подобное тем спокойным коровам, которых мы знаем сегодня, и приручили диких кабанов, сделав из них свиней. На протяжении следующих нескольких тысяч лет люди постигли, что не следует убивать всех животных на мясо, пока они еще молоды, но следует сохранить и держать некоторых из них ради шерсти и молока. Затем они научились запрягать их в колесные повозки, — и это оказалось наиболее полезным. Прежде перемещение чего-либо означало — поднять это и тащить. Однако один бык в упряжке мог обеспечить в три раза большую движущую силу, нежели человек. Ко времени 4000 лет до н. э. одомашнивание растений и одомашнивание животных сошлись воедино в виде плуга, влекомого быком. Люди продолжали искать и пробовать. Однако должно было пройти почти шесть тысячелетий, прежде чем они добавили существенно новые источники энергии к данному набору, обуздав во время промышленной революции мощь угля и пара.

Первые земледельцы на территории Холмистых склонов трансформировали образ жизни людей. Тем из нас, у кого вызывает трепет перспектива во время долгого авиаперелета сидеть рядом с ревущим ребенком, следует уделить время и подумать о женщинах-собирательницах, которые регулярно носили своих младенцев с собой, когда ежегодно проходили тысячи миль, собирая растения. Неудивительно, что они не хотели иметь слишком много детей. Они ограничивали, осознанно или нет, число своих беременностей тем, что продолжали кормить грудью детей вплоть до трех-четырехлетнего возраста (пока образуется грудное молоко, овуляция не происходит). Собирательницы ледниковой эпохи, вероятно, следовали сходным стратегиям. Однако чем более оседлыми они становились, тем меньше им нужно было так делать. Иметь больше детей фактически становилось благом, поскольку это обеспечивало дополнительных работников. Недавние исследования скелетов позволяют предположить, что средняя женщина в ранних сельскохозяйственных деревнях, оставаясь на одном месте с запасами пищи, рождала до семи или восьми детей (из которых, может быть, четверо доживали до своего первого дня рождения и, возможно, три — до репродуктивного возраста) по сравнению со всего пятью или шестью рождениями живых детей у их бродячих предков. Чем больше пищи выращивали люди, тем больше детей они могли прокормить (хотя, разумеется, чем больше детей они кормили, тем больше пищи им приходилось выращивать).

Население быстро росло. Ко времени 8000 лет до н. э. некоторые деревни, вероятно, насчитывали уже пятьсот жителей — в десять раз больше, нежели деревушки времен до позднего дриаса, такие как Айн-Маллаха. Ко времени 6500 лет до н. э. Чатал-Хююк в нынешней Турции, возможно, насчитывал три тысячи человек. Это были «деревни, стоявшие на стероидах», со всеми вытекающими проблемами. Микроскопический анализ осадочного слоя из Чатал-Хююка показывает, что люди попросту вываливали мусор и ночные нечистоты в зловонные кучи между домами, которые со временем превращались в пыль и грязь. Эти нечистоты, вероятно, ужаснули бы охотников и собирателей. Однако они наверняка радовали крыс, мух и блох. По небольшим кусочкам экскрементов, втоптанным в грязные полы жилищ, видно, что жители деревни также держали домашних животных у себя в домах, а человеческие скелеты из местонахождения Айн-Газаль в Иордании показывают, что ко времени 7000 лет до н. э. туберкулез «перескочил» от крупного рогатого скота к людям. Переход к оседлости и выращивание большего количества пищи привели к увеличению плодовитости женщин, но они также означали и необходимость кормить большее количество ртов, и взаимный обмен бóльшим количеством микробов. И то и другое увеличивало смертность. Каждая новая сельскохозяйственная деревня, вероятно, в течение нескольких поколений быстро росла до тех пор, покуда не устанавливалось равновесие между плодовитостью и смертностью.

Однако при всей вышеописанной убогости это было явно то, что требовалось людям. У небольших групп охотников и собирателей были широкие географические, но узкие социальные горизонты. Ландшафты менялись, а лица — нет. А мир ранних земледельцев был прямой противоположностью этому. Человек мог провести всю свою жизнь в пределах одного дневного перехода от деревни, где он родился. Но что это было за место — место, полное святилищ, где являлись боги, полное радовавших чувства праздников и пиров, а также болтливых и склонных совать нос в чужие дела соседей! И все это — в прочных домах с полами, покрытыми гипсовой обмазкой и с не пропускающей воду крышей. Эти строения показались бы современным людям тесными, дымными и вонючими лачугами. Но они были большим шагом вперед по сравнению с сырыми пещерами, которые приходилось делить с медведями, либо по сравнению со шкурами, растянутыми на ветвях, под которыми люди, скучившись, укрывались от дождя.

Первые земледельцы «одомашнивали» ландшафт, разделяя его на концентрические круги: в центре был дом, затем шли соседи, затем обрабатываемые поля, затем пастбища, где пастухи и стада совершали переходы между летними и зимними местами выпаса. За ними находился дикий, неупорядоченный мир страшных животных и дикарей, которые занимались охотой и кого считали чудовищами. При проведении нескольких раскопок были найдены каменные пластины с нанесенными на них линиями, которые (по крайней мере, с точки зрения тех, кто в это верит) несколько напоминают карты полей, разделенных небольшими тропинками. Примерно за 9000 лет до н. э. жители селений в Джерф-эль-Ахмар и в некоторых соседних местонахождениях, которые теперь находятся под водами озера Асад, по-видимому, экспериментировали с протописьмом, выцарапывая на небольших каменных пластинах изображения змей, птиц, домашних животных и абстрактные знаки.

Мы можем сказать, что, внедряя в свой мир такие душевные структуры, обитатели Холмистых склонов одомашнивали себя. Они даже пересмотрели значение понятия «любовь». Любовь между мужем и женой или между ребенком и родителем является естественной и развилась у нас на протяжении миллионов лет. Однако сельское хозяйство вдохнуло новые силы в эти отношения. Собиратели всегда делились своими знаниями со своей молодежью, учили их отыскивать зрелые растения, диких животных и безопасные пещеры. Однако у земледельцев было нечто более конкретное для передачи. Теперь, чтобы жить благополучно, людям требовалась собственность: дом, поля и стада, не говоря уже о вложениях в колодцы, стены и орудия труда. Первые земледельцы явно жили в полной мере общинной жизнью, пища была общим достоянием, и, возможно, ее приготовление было коллективным делом. Однако ко времени 8000 лет до н. э. они уже возводили более крупные и более сложные строения, каждое с собственными кладовками и кухнями, и, может быть, разделили уже землю на поля, находившиеся в частном владении. Жизнь все более сосредотачивалась в рамках небольших семейных групп. Вероятно, они стали основной общественной единицей ради передачи собственности от одного поколения другому. Это материальное наследство было нужно детям, поскольку альтернативой была бедность. Передача собственности стала вопросом жизни и смерти.

Существуют признаки того, что можно назвать лишь одержимостью предками. Возможно, это наблюдалось уже за 10 000 лет до н. э., судя по черепам без челюстных костей из Кермез-Дере. Но по мере развития сельского хозяйства данное явление прогрессировало. Захоронение многих поколений умерших под полами дома становилось обычным делом. То, каким образом были перемешаны тела, похоже, должно было выражать — и очень наглядно — связь между собственностью и происхождением. А некоторые люди пошли еще дальше. После того как плоть разлагалась, они расчленяли тело, отделяли от него череп и заново хоронили тело уже без головы. Они вылепляли из гипса на черепе лицо, вставляли ракушки в глазницы и детально прорисовывали подобие волос.

Леди Кэтлин Мэри Кеньон, грозная женщина в мужском мире археологии 1950-х годов, первой документально зафиксировала этот обычай — как будто из фильмов ужасов, — когда проводила раскопки знаменитого местонахождения Иерихон на Западном берегу реки Иордан. Но к настоящему времени покрытые гипсом черепа найдены в десятках поселений. Менее понятно, что делали люди с этими черепами, поскольку мы нашли только те из них, которые были повторно захоронены. Большинство из них помещались в ямы, хотя в Чатал-Хююке примерно за 7000 лет до н. э. была похоронена одна молодая женщина, прижавшая к своей груди череп, который покрывали гипсом и раскрашивали в красный цвет не менее трех раз.

Такие интимные отношения с трупами вызвали бы у большинства из нас чувство брезгливости, но они явно значили очень многое для первых земледельцев Холмистых склонов. По мнению большинства археологов, это показывает, что предки были самыми важными из сверхъестественных существ. Они передали им собственность, без которой люди голодали бы. В ответ живые чтили умерших. Возможно, ритуалы культа предков наделяли процесс передачи собственности священной аурой и служили обоснованием того, почему у некоторых людей собственности больше, нежели у других. Люди могли также использовать черепа для некромантии, чтобы вызывать предков и спрашивать у них, когда сажать растения, где охотиться и следует ли напасть на соседей.

Культы предков процветали на территории Холмистых склонов повсеместно. В Чатал-Хююке почти в каждом доме под полом были тела, а в разные поверхности и стены были вмазаны черепа предков. В Айн-Газале были найдены две ямы, в которых находились две статуи в натуральную величину и бюсты, сделанные из связок тростника, покрытых гипсом. У некоторых было две головы; и у большинства были нарисованы огромные, пристально смотрящие глаза. А самым поразительным из всего было то, что построили около 8000-х годов до н. э. люди в Чайоню на юго-востоке Турции и что раскопавшие его археологи назвали «домом мертвых». Там было 66 черепов и более 400 скелетов, спрятанных за алтарем. Химики идентифицировали осадок на этом алтаре как кристаллы гемоглобина из крови людей и животных. Еще больше налипшей человеческой крови находилось в глиняных чашах. В двух других зданиях также имелись алтари, испачканные кровью, на одном из которых было вырезано изображение человеческой головы. Это действительно поражает воображение. Все это напоминает жестокое кино: сопротивляющихся жертв привязывают к алтарям, жрецы взрезают их яремные вены острыми как бритва кремневыми лезвиями, отрезают им головы, чтобы потом хранить их, а верующие пьют их кровь…

Или, может быть, было иначе. Ничто из того, что раскопали археологи, не может ни доказать, ни опровергнуть данный полет воображения. Тем не менее статуи и «дом мертвых», по-видимому, наводят на мысль о появлении религиозных специалистов, которые каким-то образом убедили всех, что они обладают привилегированным доступом к сверхъестественному. Возможно, они могли впадать в транс или биться в припадке. Или, может быть, они попросту могли лучше других описывать свои видения. Какой бы ни была причина, жрецы, возможно, были первыми людьми, обладавшими институционализированной властью. В этом мы, может быть, видим начало укоренившейся позднее иерархии.

Независимо от того, верно вышесказанное или нет, иерархия быстрее всего развивалась в рамках домашних хозяйств. Я уже отмечал, что в обществах присваивающего типа у мужчин и женщин были разные роли. Первые более активно занимались охотой, а вторые — собирательством. Но исследования современных групп позволяют предположить, что доместикация усилила половое разделение труда, привязав женщин к дому. Условия высокой смертности и высокой плодовитости требовали от большинства женщин проводить бóльшую часть своей жизни в состоянии беременности и/или в заботах о маленьких детях, а перемены в сельском хозяйстве — перемены, которым, вероятно, проложили путь сами женщины, — еще более усилили данную тенденцию. Одомашненные злаки требовали большей обработки, нежели большинство «диких» пищевых продуктов. А поскольку обмолотом, размалыванием зерна и выпечкой можно было заниматься дома, одновременно присматривая за детьми, то эти занятия стали женской работой, что вполне логично.

Когда земля в изобилии, а труд в дефиците (как это было в ранние времена культивации растений), люди обычно возделывают обширные площади, но делают это «слегка». При этом и мужчины и женщины совместно занимаются обработкой земли мотыгами и прополкой. Если население растет, а количество сельскохозяйственных угодий — нет, как это происходило на территории Холмистых склонов после 8000-х годов до н. э., то имеет смысл обрабатывать землю более интенсивно, выжимая больше с каждого акра [0,4 га], применяя для этого внесение навоза, вспашку и даже орошение. Все эти задачи требовали сильной верхней части тела. Многие женщины столь же сильны, как и мужчины. Однако по мере интенсификации сельского хозяйства мужчины все больше доминировали в работе вне дома, а женщины — в домашней работе. Взрослые мужчины обрабатывали поля, мальчики стерегли стада, а женщины и девочки заведовали домашней сферой, которая делалась все более четко определенной. При изучении 162 скелетов из Абу-Хурейры, датированных возрастом около 7000 лет до н. э., были обнаружены поразительные гендерные различия. И у мужчин, и у женщин были увеличенные позвонки в верхней части спины — возможно, из-за таскания тяжелых грузов на голове. Но только у женщин были явно пораженные артритом пальцы ног, из-за того что они подолгу оставались на коленях, упираясь при этом пальцами ног, чтобы приложить силу при помоле зерна.

Прополка, очистка от камней, удобрение навозом, полив и вспашка — все это повышало урожайность, и наследование хорошо ухоженного поля, а не просто какого-то клочка земли создавало серьезную разницу в благосостоянии домохозяйств. То, каким образом религия развивалась позднее 9600-х годов до н. э., наводит на мысль, что люди беспокоились относительно предков и наследства, и нам, вероятно, следовало бы предположить, что именно тогда они начали подкреплять свои ритуалы и другими учреждениями. Когда на кону стоит так много, мужчины в современных крестьянских культурах желают быть уверенными в том, что они действительно являются отцами тех детей, которые унаследуют их собственность. Собиратели довольно легко относились к сексу. Такие установки сменила одержимая озабоченность насчет девственности дочерей до брака и внебрачной активности женщин. Мужчины в традиционных сельскохозяйственных обществах, как правило, женились в возрасте около тридцати лет, после того как вступали в наследство. Женщины же обычно выходили замуж в возрасте около пятнадцати лет, не успев сколько-нибудь много «нагуляться». Хотя мы и не можем быть уверенными в том, что такие поведенческие схемы возникли уже на заре сельского хозяйства, это представляется довольно вероятным. Вероятно, ко времени, скажем, 7500 лет до н. э. девочка обычно вырастала под властью своего отца, а затем, будучи тинейджером, переходила под власть мужа, который по возрасту годился ей в отцы. Брак становился источником богатства, поскольку те, у кого уже были хорошие земли и стада, вступали в брак с теми, кто находился в таком же счастливом положении, консолидируя тем самым имущество. Богатые становились еще богаче.

Наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их унаследовать, означало и наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их похитить. И поэтому наверняка не является случайным совпадением то, что после 9600-х годов до н. э. на территории Холмистых склонов быстро множатся свидетельства наличия фортификаций и ведения организованных военных действий. Жизнь современных охотников и собирателей, как известно, жестока. При отсутствии реальной иерархии, которая могла бы держать под контролем их страсти, молодые охотники зачастую прибегают к убийству как к приемлемому способу улаживания разногласий. Во многих группах это является главной причиной смерти. Но для того чтобы жить вместе в деревнях, людям нужно было научиться справляться с насилием в отношении друг друга. Те, кто так поступал, затем процветали — и становились способны применить насилие для того, чтобы забрать имущество у других общин.

Наиболее замечательное из таких свидетельств происходит из Иерихона, знаменитого по библейской истории о его стенах, которые рухнули после того, как Иисус Навин подул в свою трубу. Когда Кэтлин Кеньон проводила здесь раскопки 50 лет назад, она нашла стены. Но это не были стены Иисуса Навина. Он жил примерно за 1200 лет до н. э., а обнаруженные Кеньон стены, напоминающие фортификации, — на восемь тысяч лет старше. Она интерпретировала это как оборонительный бастион высотой в 12 футов [около 3,7 м] и толщиной в 5 футов [около 1,5 м] и датировала его временем примерно 9300 лет до н. э. Новые исследования, проведенные в 1980-х годах, показали, что Кеньон, вероятно, ошибалась и что ее «фортификация» на самом деле состояла из нескольких небольших стен, построенных в разное время, — возможно, чтобы задерживать поток воды. Однако ее вторая важная находка — каменная башня высотой 25 футов [около 7,6 м] — вероятно, действительно имела оборонительное назначение. В мире, где самым передовым оружием была палка с привязанным к ее концу заостренным камнем, это был на самом деле мощный бастион.

Нигде за пределами Холмистых склонов у людей не было так много того, что требовалось бы защищать. Даже за 7000 лет до н. э. почти все люди за пределами этого региона были собирателями, совершавшими сезонные перемещения. И даже там, где они начали оседло селиться в деревнях, — таких как Мергарх в нынешнем Пакистане или Шаншань в дельте реки Янцзы, — это были, по стандартами Иерихона, места куда проще. Если охотников и собирателей из любого другого места на Земле вдруг перебросили бы по воздуху в Чайоню или в Чатал-Хююк, они, подозреваю, не знали бы, чему поражаться больше. Вместо пещер или небольших скоплений хижин, которые они покинули, — оживленные городки с прочными зданиями, большие запасы пищи, развитое искусство и религиозные монументы. Они обнаружили бы, что им придется напряженно работать, умирать молодыми и служить пристанищем неприятной массе микробов. Им бы пришлось иметь дело с бедными и богатыми. Их раздражала бы (или радовала бы) власть мужчин над женщинами и родителей над детьми. Возможно, они даже обнаружили бы, что некоторые люди имеют право убить их при совершении ритуалов. И может быть, они сильно удивились бы тому, почему люди устроили все это самим себе.

А теперь быстро перенесемся на десять тысяч лет вперед — от времен происхождения иерархии и тяжелого труда на территории доисторических Холмистых склонов в Париж 1967 года.

Мужчинам среднего возраста, которые управляли студенческим городком Парижского университета в Нантере — унылом парижском пригороде, — наследникам традиций патриархата, корни которых простираются в Чатал-Хююк, казалось очевидным, что юным леди, за которых они отвечали, не следует позволять принимать молодых джентльменов в их жилых комнатах (или наоборот). Правда, подобные правила, вероятно, никогда не казались очевидными молодежи, но с ними приходилось жить тремстам поколениям тинейджеров. Но не более! Ближе к концу зимы студенты поставили под вопрос право старших командовать в том, что касается их личной жизни. В январе 1968 года Даниэль Кон-Бендит — в наши дни уважаемый член партии «зеленых» в Европейском парламенте, а тогда студенческий активист, известный как «красный Дэнни», — сравнил министра по делам молодежи с соответствующим гитлеровским министром. В мае студенты вели уличные бои с вооруженными полицейскими; баррикады и горящие автомобили парализовали центр Парижа. Президент де Голль тайно встретился со своими генералами, чтобы выяснить, поддержит ли его армия, если дело дойдет до нового Дня Бастилии.

И тут появляется Маршалл Салинз, моложавый профессор антропологии из Мичиганского университета. Он сделал себе имя серией блестящих эссе по социальной эволюции и своей критикой вьетнамской войны. Он покинул Анн-Арбор («небольшой университетский город, состоящий исключительно из боковых улиц»⁴, как он недоброжелательно, но не несправедливо его назвал), чтобы провести два года в Коллеж де Франс — Мекке как теоретической антропологии, так и студенческого радикализма. Когда кризис углубился, Салинз отправил одну свою рукопись в журнал Les temps modernes, потребовав при этом, чтобы ее прочел всякий, кто хоть что-нибудь представлял собой на французской интеллектуальной сцене. Его работе суждено было стать одним из наиболее влиятельных антропологических эссе, когда-либо написанных.

«Откройте ворота детских дошкольных учреждений, университетов и других тюрем, — писали студенты-радикалы на стенах в Нантере. — Из-за преподавателей и экзаменов конкуренция начинается в шесть лет»⁵. В рукописи Салинза студентам предлагалось нечто. Это не был ответ — который этим анархистам, вероятно, и не был нужен (одним из их ходовых слоганов был: «Будь реалистом, требуй невозможного»). Но это было, по крайней мере, некоторое ободрение и поддержка. Основной вопрос, утверждал Салинз, заключался в том, что буржуазное общество «воздвигло святыню Недостижимого: Бесконечные Потребности». Мы подчиняемся капиталистической дисциплине и конкурируем, чтобы добыть деньги, — и это затем, чтобы мы могли гнаться за бесконечными потребностями, покупая для этого то, в чем мы реально не нуждаемся. Салинз предположил, что мы можем кое-чему поучиться у охотников и собирателей. «Самые примитивные люди мира, — объяснял он, — имели мало имущества, но они не были бедными»⁶. Это только кажется парадоксом: Салинз утверждал, что собиратели обычно работали только от 21 до 35 часов в неделю — меньше, чем парижские промышленные рабочие или даже, как я подозреваю, парижские студенты. Охотники и собиратели не имели автомобилей или телевизоров, но они не знали, что — предположительно — они должны были в них нуждаться. Их средства были невелики, но их потребности — еще меньше. В результате, сделал вывод Салинз, это было «общество первоначального изобилия».

Салинз указывал на следующее. Почему, спрашивал он, сельское хозяйство в итоге заменило собирательство, если наградой при этом стали труд, неравенство и война? Однако такая замена, очевидно, произошла. К 7000-м годам до н. э. сельское хозяйство полностью доминировало в пределах Холмистых склонов. Уже к 8500-м годам до н. э. культивированные злаки распространились на Кипр, а к 8000-м годам до н. э. достигли Центральной Турции. К 7000-м годам до н. э. полностью одомашненные растения достигли всех этих территорий и распространились на восток до Пакистана (или, возможно, развились там независимо). К 6000-м годам до н. э. они достигли Греции, Южного Ирака и Центральной [Средней] Азии, к 5500-м годам до н. э. — Египта и Центральной Европы, и к 4500-м годам до н. э. — берегов Атлантики (рис. 2.4).

Археологи уже десятки лет спорят о том, почему это произошло, и так и не пришли сколько-нибудь к согласию. Например, в конце одного недавнего авторитетного обзора самое широкое обобщение, какое только Грэм Баркер из Кембриджского университета (по его мнению) смог сделать, гласило, что земледельцы заменяли собирателей «различными путями, с разной скоростью и по разным причинам, но в сопоставимых обстоятельствах проблем того мира, который они знали»⁷.

Хотя в целом этот процесс был сложным и запутанным, ибо происходил на протяжении тысячелетий в масштабах целых континентов (а каким еще он мог бы быть?), мы можем достаточно хорошо его осмыслить, если вспомним, что в конечном счете все это было связано с движением Земли вверх по Великой цепи энергии. Изменение орбиты означало, что Земля стала получать больше электромагнитной энергии от Солнца. Фотосинтез преобразовывал часть этой большей доли энергии в химическую энергию (то есть в большее количество растений). Метаболизм трансформировал часть этого более крупного запаса химической энергии в кинетическую энергию (то есть в большее количество животных). Далее, сельское хозяйство позволило людям извлекать намного больше энергии из растений и других животных и использовать ее самим. Вредители, хищники и паразиты, в свою очередь, поглощали у земледельцев такую долю этой недавно обретенной энергии, какую они только могли, но ее все еще оставалось много.

Люди, подобно растениям и другим животным, нашли основной выход для этой дополнительной энергии в половом воспроизводстве. Высокие показатели рождаемости означали, что новые деревни могли расти быстро, и так продолжалось до тех пор, пока не был возделан последний дюйм доступной земли. В результате этого усиливались голод и болезни — до тех пор, пока они не уравновешивали плодовитость. После этого достигался приблизительный баланс получения и потребления энергии. Некоторые деревни достигали такого рода стабилизации, все время существуя на грани нищеты. Но в некоторых других несколько смелых людей решали начать все сначала. Они могли уйти на расстояние часа пути на свободный (и, возможно, не столь привлекательный) участок в той же самой долине или на той же самой равнине. Они также могли брести сотни миль в поисках зеленых пастбищ, о которых слышали. Они могли даже пересекать моря. Многие из этих «авантюристов», должно быть, потерпели неудачу. Выжившие, оборванные и голодные, приползали домой «поджав хвост». Иные же, однако, добивались успеха. Население бурно росло, пока количество смертей не догоняло опять количество рождений либо пока от самих колоний не отпочковывались новые колонии.

Большинство земледельцев, проникавших на новые территории, обнаруживали уже живших там собирателей. Тут возникает искушение вообразить сцены, подобные сценам из старых фильмов-вестернов, — набеги ради захвата скота, снятие скальпов и стрельбу (но при этом обе стороны пользуются луками и стрелами). Однако реальность могла быть не столь драматичной. Археологические исследования позволяют предположить, что в каждом отдельном регионе первые земледельцы обычно селились не на тех территориях, где обитали местные собиратели. Причина этого, почти несомненно, состоит в том, что наилучшие земли для сельского хозяйства и наилучшие земли для собирательства редко совпадают. По крайней мере, поначалу земледельцы-скотоводы и охотники-собиратели могли по большей части игнорировать друг друга.

Разумеется, в конце концов охота и собирательство исчезли. Впрочем, и в наши дни вы можете найти немногих охотников или собирателей, бродящих в ухоженных ландшафтах Тосканы или пригородов Токио. Население, занимавшееся сельским хозяйством, быстро росло. На то, чтобы полностью занять все лучшие земли, требовалось всего несколько столетий. И наконец, земледельцам и скотоводам не осталось иного выбора, кроме как вторгаться на второстепенные окраинные (с их точки зрения) территории, занятые охотниками и собирателями.

Относительно того, что случилось потом, существуют две основные теории. Первая из них предполагает, что люди, занимавшиеся сельским хозяйством, по существу, уничтожили «общество первоначального изобилия». Свою роль при этом, возможно, сыграли и болезни; из-за крыс, стад скота и жизни в постоянных деревнях земледельцы и скотоводы были, несомненно, менее здоровыми людьми по сравнению с охотниками и собирателями. Впрочем, нам не следует воображать себе эпидемии наподобие тех, что свели в могилу миллионы коренных американцев после 1492 года. Характерные для земледельцев-скотоводов и охотников-собирателей наборы болезней были разделены всего несколькими милями леса, а не непреодолимыми океанами. Так что различия между ними были не особенно велики.

Однако даже без массового уничтожения решающим оказывалось количество. Если охотники и собиратели решали сражаться — как это случалось на столь многих колониальных рубежах в Новое время, — они могли уничтожить эту странную сельскохозяйственную деревню. Однако вслед за этим попросту продолжали бы прибывать все новые колонисты, «задавливая массой» сопротивление. В качестве альтернативы охотники и собиратели могли избрать отступление. Однако как бы далеко они ни отступали, в конце концов появлялись новые земледельцы и скотоводы, вырубая все больше деревьев и повсюду разнося микробов. В итоге охотники и собиратели оказывались в местах, которые земледельцы и скотоводы попросту не могли бы использовать, — таких, как Сибирь или Сахара.

Вторая теория утверждает, что ничего подобного не происходило, поскольку первые земледельцы и скотоводы на большей части регионов, показанных на рис. 2.4, вообще не были потомками иммигрантов с территории Холмистых склонов. Они были местными охотниками и собирателями, которые сами переходили к оседлости и становились земледельцами и скотоводами. У Салинза земледелие и скотоводство выглядят крайне непривлекательно по сравнению с «обществом первоначального изобилия». Однако, по всей вероятности, охотникам и собирателям редко приходилось просто делать выбор между двумя образами жизни. Земледелец или скотовод, который оставлял свой плуг и переходил к бродячей жизни, вряд ли пересекал при этом некую резко выраженную границу и вступал на территорию охотников и собирателей. Скорее он приходил в деревни, где люди занимались сельским хозяйством чуть менее интенсивно, нежели это делал ранее он (возможно, они обрабатывали свои поля мотыгами, вместо того чтобы их вспахивать и вносить навоз). Затем он приходил к людям, которые занимались сельским хозяйством еще менее интенсивно (возможно, они выжигали участки леса и обрабатывали их до тех пор, пока они обратно не зарастали сорняками, а затем перемещались дальше). И наконец, он приходил к людям, которые полностью полагались на охоту и собирательство. Идеи, люди и микробы перемещались взад и вперед через всю эту широкую контактную зону.

Когда люди осознавали, что соседи, более интенсивно занимавшиеся сельским хозяйством, уничтожали дикие растения и изгоняли животных, от которых зависел их охотничье-собирательский образ жизни, они могли атаковать этих вандалов или убежать. Но, помимо этого, у них была возможность «примкнуть к этой толпе» и самим более интенсивно заниматься культивированием. Вместо того чтобы сразу предпочесть занятие сельским хозяйством охоте и собирательству, люди, возможно, всего лишь решали тратить чуть меньше времени на собирательство и чуть больше времени на выращивание растений. Позже они могли решить, а не стоит ли начать выпалывать сорняки, затем решали обрабатывать землю плугом, еще затем — решали унавоживать почву. Но это была, если повторить образ из предыдущей главы, серия «детских шагов», а не один «Большой скачок» от общества первоначального изобилия к тяжкому, «ломающему спину» труду и хроническим болезням. В целом на протяжении сотен лет и тысяч миль становилось все больше людей, интенсифицировавших свое хозяйство, и все уменьшалось число тех, кто цеплялся за свой старый образ жизни. В ходе этого процесса границы сельского хозяйства медленно продвигались вперед. Никто не делал выбор в пользу иерархии и более продолжительного рабочего времени, а женщины не принимали решения, что пальцы их ног должны быть поражены артритом. Все это незаметно «прокралось» к ним.

Независимо от того, сколько каменных орудий, сгоревших семян или оснований домов раскопают археологи, они никогда не будут в состоянии доказать ни ту ни другую теорию. Но им опять-таки на помощь пришли (отчасти) генетики. В 1970-х годах Луиджи Лука Кавалли-Сфорца из Стэнфордского университета начал масштабное изучение групп крови и ядерных ДНК у европейцев. Его команда обнаружила постоянный градиент частотности генов в направлении с юго-востока на северо-запад (рис. 2.5), что, как указали исследователи, вполне соответствует археологическим свидетельствам распространения сельского хозяйства, показанным на рис. 2.4.

Их вывод был таков: после того как мигранты из Западной Азии принесли сельское хозяйство в Европу, их потомки по большей части заменили аборигенов — охотников и собирателей, вытолкнув их остатки на далекие север и запад.

Археолог Эндрю Колин Ренфрю доказывал, что сценарий Кавалли-Сфорца подтверждает также и лингвистика: первые земледельцы, по его предположению, не только заменили европейские гены генами из Юго-Западной Азии, но также заменили исконные языки Европы индоевропейскими языками с территории Холмистых склонов, оставив только изолированные очаги более старых языков — таких, как баскский. Поэтому драма выселения, которая положила конец обществу первоначального изобилия, записана в телах современных европейцев и вновь повторяется всякий раз, когда они открывают рот.

Поначалу эти новые факты лишь обострили академические споры. Лингвисты немедленно подвергли сомнению выводы Ренфрю, утверждая, что современные европейские языки отличались бы друг от друга гораздо больше, если бы они на самом деле начали отделяться от общего предкового языка шесть или семь тысячелетий назад, а в 1996 году команда из Оксфордского университета под руководством Брайана Сайкса оспорила Кавалли-Сфорца и в отношении генетики. Сайкс рассматривал митохондриальные ДНК, а не ядерные ДНК, которые изучал Кавалли-Сфорца, и вместо прогрессии в направлении с юго-востока на северо-запад, как на рис. 2.5, он выделил закономерность, которая является чересчур запутанной для того, чтобы ее можно было с легкостью отобразить на карте. Сайкс обнаружил шесть групп генетических линий, лишь одна из которых может быть убедительно связана с мигрантами из Западной Азии, занимавшимися сельским хозяйством. Сайкс предположил, что другие пять групп были намного старше и в основном вели свое начало от первоначального заселения Европы из Африки в период от 25 до 50 тысяч лет тому назад. Он пришел к выводу, что все это указывает на то, что первыми земледельцами и скотоводами в Европе были по большей части аборигенные охотники и собиратели, которые решили перейти на оседлость, а не потомки мигрантов с территории Холмистых склонов.

В 1997 году команды Кавалли-Сфорца и Сайкса яростно ополчались друг на друга на страницах American Journal of Human Genetics, но в дальнейшем их позиции неуклонно сближались. Теперь Кавалли-Сфорца считает, что иммигранты из Западной Азии — земледельцы и скотоводы — ответственны за 26-28 процентов ДНК европейцев, а Сайкс утверждает, что эта цифра ближе к 20 процентам. Говорить, что на каждых трех или четырех первых земледельцев и скотоводов Европы, происходящих от коренных обитателей, приходится один, происходящий от иммигрантов из Юго-Западной Азии, будет чрезмерным упрощением. Но это не будет большой ошибкой.

Ни утверждения Кавалли-Сфорца и Ренфрю, ни альтернативные утверждения Сайкса — и ни даже возникающий компромисс между ними — не обрадовали бы студентов в Нантере, поскольку во всех этих теориях триумф сельского хозяйства считается неизбежным. Конкуренция, генетика и археология имеют очень отдаленное отношение к экзаменам или преподавателям, что, впрочем, было всегда. Логика этих теорий означает, что события должны были — более или менее — произойти именно так, как они произошли.

Но верно ли это? Ведь у людей, в конце концов, есть свободная воля. Лень, жадность или страх, возможно, и являются двигателями истории, но у каждого из нас есть возможность выбирать между ними. Если три четверти или даже больше первых земледельцев и скотоводов Европы происходило от коренных собирателей, то доисторические европейцы наверняка могли бы воспрепятствовать распространению сельского хозяйства, если бы достаточное число из них приняло бы решение против интенсификации культивирования. Так почему же этого не произошло?

Иногда такое случалось. После перемещения с территории современной Польши в Парижский бассейн, которое происходило на протяжении пары сотен лет до 5200-х годов до н. э., волна наступления сельского хозяйства остановилась (рис. 2.4). На протяжении следующего тысячелетия вряд ли кто-то из земледельцев и скотоводов вторгался в пределы тех последних 50 или 60 миль [примерно 80,5-96,5 км], что отделяли их от Балтийского моря, и лишь немногие балтийские охотники и собиратели в этот период занимались более интенсивной культивацией. В этих местах охотники и собиратели сражались за свой собственный образ жизни. Вдоль линии раздела между сельским хозяйством и охотой-собирательством мы находим примечательно много укрепленных поселений и скелетов молодых мужчин, убитых ударами тупых инструментов по передней и левой частям их черепа. Именно этого нам следовало бы ожидать в том случае, если они умерли, сражаясь лицом к лицу с праворукими противниками, которые пользовались каменными топорами. Некоторые массовые захоронения могут даже быть ужасными остатками побоищ.

Мы никогда не узнаем, какие именно акты героизма и жестокости совершались вдоль края Североевропейской равнины семь тысячелетий тому назад. Однако вероятно, что при установлении рубежа между территориями сельского хозяйства и охоты-собирательства роль географии и экономики была столь же велика, как и роль культуры и насилия. Балтийские охотники-собиратели жили в прохладном райском саду, где богатые морские ресурсы поддерживали существование плотного населения в круглогодично обитаемых деревнях. Археологи раскопали огромные кучи морских раковин, оставшихся от пиров и громоздившихся вокруг поселений. Щедрость природы, вероятно, позволяла собирателям иметь свой пирог (моллюсков) и есть его: собирателей было достаточно много для того, чтобы противостоять сельскохозяйственному населению, но не настолько много, чтобы им пришлось самим переходить к сельскому хозяйству, дабы прокормиться. К тому же земледельцы и скотоводы обнаружили, что растения и животные, исходно одомашненные на территории Холмистых склонов, так далеко на севере чувствовали себя не столь хорошо, как прежде.

Откровенно говоря, мы не знаем, почему после 4200-х годов до н. э. сельское хозяйство в конце концов двинулось на север. Некоторые археологи делают упор на факторах напора, предполагая, что сельскохозяйственное население умножилось настолько, что «раздавило катком» всякую оппозицию. Другие подчеркивают факторы притяжения и предполагают, что север стал открыт для вторжения из-за кризиса в обществе охотников и собирателей. Но как бы то ни было, данное «балтийское исключение», по-видимому, лишь подтверждает правило, согласно которому раз уж сельское хозяйство возникло на территории Холмистых склонов, то общество первоначального изобилия никак не могло сохраниться.

Заявив это, я вовсе не отрицаю реальности свободной воли. Это было бы глупо, хотя множество людей подвержено такому искушению. Великий Лев Толстой, например, закончил свой роман «Война и мир» странным рассуждением, в котором он отрицает свободу воли в истории, — странным, поскольку его книга изобилует примерами мучительных решений (и примерами нерешительности), резких изменений состояния духа и отнюдь не немногих глупых грубых ошибок, зачастую с немедленными последствиями. Тем не менее Толстой утверждал, что «свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека»⁸. Далее он продолжает:

Но это нонсенс. Нонсенс, несомненно, высокого уровня, но все равно нонсенс. В любой отдельно взятый день любой доисторический охотник и собиратель мог принять решение «не напрягаться». Любой земледелец мог оставить свои поля, а женщина — свою каменную зернотерку, чтобы собирать орехи или охотиться на оленей. И некоторые из них, несомненно, так и делали, что имело большие последствия для их жизни. Но в долгосрочной перспективе это не имело значения, поскольку конкуренция за ресурсы означала, что те люди, которые продолжали заниматься сельским хозяйством или занимались им еще более усердно, получали больше энергии, нежели те, кто так не поступал. Те, кто занимался сельским хозяйством, постоянно выкармливали больше детей, выращивали больше скота, расчищали больше полей и все более наращивали свои преимущества в отношении охотников и собирателей. При некоторых обстоятельствах — наподобие тех, которые превалировали в окрестностях Балтийского моря за 5200 лет до н. э., — экспансия сельского хозяйства замедлялась. Однако подобные обстоятельства не могли сохраниться навсегда.

Сельское хозяйство, несомненно, порождало местные ухудшения (например, перевыпас скота, по-видимому, превратил в пустыню долину реки Иордан в период между 6500 и 6000-ми годами до н. э.). Однако — если исключить климатические бедствия, наподобие нового раннего дриаса, — вся свобода воли в мире не смогла бы остановить распространение сельскохозяйственного образа жизни вплоть до заполнения всех подходящих для этого ниш. Сочетание «мозговитого» Homo sapiens с теплым, влажным и стабильным климатом, а также с растениями и животными, которые могли бы развиться в одомашненные формы, сделало это настолько неизбежным, насколько что-то вообще может быть неизбежным в нашем мире.

Ко времени 7000 лет до н. э. динамичные, склонные к экспансии сельскохозяйственные общества на западном конце Евразии были не похожи ни на что другое на Земле. К этому моменту имеет смысл проводить различие между «Западом» и остальной частью мира. Однако хотя Запад и стал отличаться от остального мира, это отличие не было постоянным, и на протяжении последующих нескольких тысяч лет люди начали независимо изобретать сельское хозяйство, возможно в полудюжине мест на всем протяжении Счастливых широт (рис. 2.6).

Самым ранним и самым наглядным примером за пределами Холмистых склонов служит Китай. Культивирование риса началось в долине Янцзы в период между 8000 и 7500-ми годами до н. э., а проса на севере Китая к 6500 году до н. э. Просо было полностью одомашнено около 5500-х годов до н. э., а рис — ко времени 4500 лет до н. э., свиньи были одомашнены между 6000 и 5500-ми годами до н. э. Недавние находки позволяют предположить, что культивирование почти столь же рано началось и в Новом Свете. Культивируемая тыква развилась в одомашненные формы ко времени 8200 лет до н. э. в долине Нанчок в Северном Перу и ко времени 7500-6000 лет до н. э. в долине Оахака в Мексике. Арахис появился в долине Нанчок ко времени 6500 лет до н. э. Археологические свидетельства о том, что дикий теосинте развился в одомашненную кукурузу в Оахаке, имеют возраст не более 5300 лет до н. э. Однако генетики подозревают, что данный процесс на самом деле начался где-то за 7000 лет до н. э.

Одомашнивание в Китае и Новом Свете происходило, несомненно, независимо от событий, имевших место на Холмистых склонах. Но для пакистанской долины Инда дело обстоит не столь ясно. Одомашненные ячмень, пшеница, овцы и козы все внезапно появились в Мергархе около 7000-х годов до н. э., — настолько внезапно, что многие археологи полагают, что их доставили с собой мигранты с территории Холмистых склонов. Особенно показательным представляется наличие пшеницы, поскольку до сих пор никто не выявил местных диких пшениц, из которых где-либо близ Мергарха могла бы развиться одомашненная пшеница. Ботаники исследовали этот регион не особенно тщательно (даже у пакистанской армии в этих диких землях было много проблем, так что тут вполне могут ожидать сюрпризы). Ныне имеющиеся факты позволяют предположить, что сельское хозяйство долины Инда было отпочкованием от сельского хозяйства Холмистых склонов. Однако нам следует отметить, что оно быстро пошло своим собственным путем: ко времени 5500 лет до н. э. был одомашнен местный зебу, а ко времени 2500 лет до н. э. появилось сложное, обладавшее письменностью городское общество.

Около 7000-х годов до н. э. восток пустыни Сахары был более влажным, нежели сейчас; мощные муссоны каждое лето наполняли озера водой. Однако все равно это было тяжелое для жизни место. Тяготы явно были здесь матерью изобретательности: крупный скот и овцы могли бы здесь не выжить в дикой природе, но охотники и собиратели могли влачить свое существование, если перегоняли животных от озера к озеру. Между 7000 и 5000-ми годами до н. э. эти охотники и собиратели превратились в скотоводов, а их дикий скот и овцы стали более крупными и более ручными.

Ко времени 5000 лет до н. э. сельское хозяйство возникло в двух высокогорных зонах: одна — в Перу, где стали пасти лам или альпак и где семена киноа мутировали, дабы стать в состоянии дождаться сборщиков урожая, а другая — в Новой Гвинее. Факты из Новой Гвинеи были столь же противоречивыми, что и факты из долины Инда. Однако теперь представляется ясным, что ко времени 5000 лет до н. э. обитатели высокогорий выжигали леса, осушали болота и одомашнивали бананы и таро.

Хотя история этих регионов весьма различается, но, как и у Холмистых склонов, у каждого из них была своя стартовая точка, с которой началась особенная экономическая, социальная и культурная традиция, продолжающаяся вплоть до наших дней. Здесь мы можем, наконец, ответить на вопрос, который преследует нас с первой главы: как следует определять Запад. Мы рассмотрели критику историком Норманом Дэвисом того, что он назвал «эластичной географией» применительно к определениям Запада, «предназначенным, — как выразился Норман Дэвис, — служить интересам их авторов». Правда, вместе с водой Дэвис выплеснул и ребенка, отказываясь вообще говорить о Западе. Однако теперь, благодаря временнóй глубине, которую обеспечивает археология, мы можем поступить лучшим образом.

Все современные великие цивилизации мира восходят к вышеописанным исходным эпизодам одомашнивания в конце ледниковой эпохи. Нет никакой необходимости допускать интеллектуальные перебранки, которые описывает Дэвис, и лишать нас «Запада» как аналитической категории. «Запад» — это только географический термин, относящийся к тем обществам, которые происходят от самого западного евразийского центра одомашнивания на территории Холмистых склонов. Из-за этого нет смысла говорить о Западе как об отдельном регионе до времени примерно 11 000 лет до н. э., когда культивирование сделало Холмистые склоны чем-то необычным. Это понятие начинает становиться важным аналитическим инструментом только касательно времени после 8000-х годов до н. э., когда начали появляться также и другие сельскохозяйственные центры. Ко времени 4500 лет до н. э. Запад расширился, включив в себя большую часть Европы, а за последние пятьсот лет колонисты перенесли это понятие на обе Америки, страны антиподов [Австралию и Новую Зеландию] и Сибирь. «Восток» попросту означает — что достаточно естественно, — лишь те общества, которые происходят от самого восточного центра одомашнивания, начавшего развиваться в Китае ко времени 7500 лет до н. э. Теперь мы также можем говорить о сопоставимых традициях Нового Света, Южной Азии, Новой Гвинеи и Африки. Вопрос о том, почему Запад властвует, на самом деле означает вопрос о том, почему на планете стали доминировать общества, происходящие из сельскохозяйственного центра на территории Холмистых склонов, а не общества, происходящие из центров в Китае, Мексике, долине Инда, Восточной Сахаре, Перу или Новой Гвинее.

При этом на ум немедленно приходит одно из объяснений с позиций «давней предопределенности»: люди с территории Холмистых склонов — первые люди Запада — развили сельское хозяйство на тысячи лет раньше всех остальных в мире, поскольку они были умнее. Затем они передавали свой ум со своими генами и языками дальше, когда распространялись по Европе. А европейцы перенесли это еще дальше, когда колонизовали другие части земного шара после 1500 года н. э. Вот почему Запад властвует.

Как и расистские теории, рассмотренные в главе 1, это объяснение почти несомненно ошибочно — по причинам, которые эволюционист и географ Джаред Даймонд убедительно изложил в своей классической книге «Ружья, микробы и сталь». Природа, заметил Даймонд, как раз не является справедливой. Сельское хозяйство появилось на территории Холмистых склонов на тысячи лет раньше, нежели где-либо еще, не потому, что люди, жившие здесь, были уникально умны, но потому, что география дала им фору.

На сегодняшний день в мире имеется 200 тысяч видов растений, заметил Даймонд, но только пара тысяч из них пригодны в пищу и только пара сотен обладали значительным потенциалом для одомашнивания. Фактически более половины калорий, потребляемых сегодня, поступает от злаков, и прежде всего от пшеницы, кукурузы, риса, ячменя и сорго. Дикие травы, из которых развились эти злаки, не распределены равномерно по земному шару. Из 56 видов трав с самыми крупными и самыми питательными семенами 32 дико растут в Юго-Западной Азии и бассейне Средиземного моря. В Восточной Азии имеется всего шесть диких видов, в Центральной Америке — пять, в Африке южнее Сахары, — четыре, в Северной Америке — также четыре, в Австралии и Южной Америке — по два в обеих, в Западной Европе — один. Если люди (в больших группах) все были во многом одними и теми же и если охотники и собиратели по всему миру были приблизительно в одинаковой степени ленивы, жадны и испуганы, то, скорее всего, люди на территории Холмистых склонов одомашнили растения и животных прежде всех остальных потому, что у них было больше подающего надежды «сырого материала», чтобы с ним работать.

У Холмистых склонов были и другие преимущества. Потребовалась всего одна генетическая мутация, чтобы одомашнить дикие ячмень и пшеницу. Но для преобразования теосинте в растение, в котором можно было бы распознать кукурузу, их требовались десятки. Люди, которые появились в Северной Америке приблизительно за 14 000 лет до н. э., не были ленивее или глупее любых других. Они не совершили ошибки, пытаясь одомашнить теосинте, а не пшеницу. В Новом Свете не было дикой пшеницы. И иммигранты не могли доставить одомашненные культуры с собой из Старого Света, поскольку они, вероятно, прибывали в Америку, только пока существовал сухопутный мост из Азии. Когда они пересекли его — до того, как в результате подъема уровня океанов этот сухопутный мост был затоплен примерно за 12 000 лет до н. э., — одомашненных продовольственных культур, которые можно было бы доставить с собой, еще не было. А к тому времени, когда уже имелись одомашненные продовольственные культуры, сухопутный мост находился под водой.

Если же перейти от сельскохозяйственных растений к животным, то обстоятельства благоприятствовали территории Холмистых склонов почти столь же сильно. В мире имеется 148 видов крупных (более 100 фунтов [около 45 кг] весом) млекопитающих. К 1900 году н. э. всего четырнадцать из них были одомашнены. Семь из четырнадцати были коренными обитателями Юго-Западной Азии. Из пяти самых важных одомашненных животных мира (это овца, коза, корова, свинья и лошадь) у всех, кроме лошади, имелись дикие предки на территории Холмистых склонов. В Восточной Азии было пять из этих четырнадцати потенциально годных для одомашнивания видов, а в Южной Америке — только один. Северная Америка, Австралия и Африка южнее Сахары вообще не имели ни одного. Африка, конечно, кишит крупными животными. Однако существуют очевидные трудности в одомашнивании таких, скажем, видов, как львы, которые хотят вас съесть, или жирафы, которые в отношении одомашнивания могут оказаться потруднее даже львов.

Поэтому не следует предполагать, что люди, жившие на территории Холмистых склонов, изобрели сельское хозяйство потому, что были выше других в расовом или культурном отношении. Просто, поскольку они жили среди большего числа потенциально приручаемых растений и животных (и причем более удобных для приручения), нежели кто-либо еще, то они и первыми справились с этой задачей. Концентрация диких растений и животных в Китае была менее благоприятной, но тоже хорошей; одомашнивание произошло здесь, может быть, на два тысячелетия позже. Пастухам в Сахаре, у которых в распоряжении были только овцы и крупный рогатый скот, потребовалось для этого дополнительно еще пятьсот лет. А поскольку пустыня не могла дать им возможность выращивать сельскохозяйственные растения, они так и не стали земледельцами. У горцев Новой Гвинеи существовала противоположная проблема: у них был ограниченный набор растений и отсутствовали пригодные для одомашнивания крупные животные. Им потребовались дополнительные два тысячелетия, и они так и не стали скотоводами. Сельскохозяйственные центры в Сахаре и Новой Гвинее, в отличие от Холмистых склонов, Китая, долины Инда, Оахаки и Перу, не развили собственных городов и письменных цивилизаций. Так случилось не потому, что они были «низшими», а потому, что у них не хватало природных ресурсов.

У коренных американцев было больше животных и растений, с которыми можно было бы работать, нежели у африканцев или обитателей Новой Гвинеи, но меньше, чем у жителей территории Холмистых склонов и Китая. Обитатели Оахаки и Анд быстро перемещались с одного места на другое, культивируя растения (но не животных) на протяжении 25 столетий в конце позднего дриаса. Одомашнивание индеек и лам — единственных у них пригодных для одомашнивания животных, помимо собак, — дополнительно заняло еще не одно столетие.

Наиболее ограниченные ресурсы были у австралийцев. Недавние раскопки показали, что они экспериментировали с разведением угрей, и если бы у них было еще несколько тысячелетий, то они вполне могли бы развить «одомашненные» образы жизни. Вместо этого в XVIII веке н. э. над ними полностью одержали верх европейские колонисты, импортировавшие пшеницу и овец — потомков первоначальной сельскохозяйственной революции на территории Холмистых склонов.

Насколько мы можем судить, люди на самом деле были повсюду во многом одинаковы. Глобальное потепление предоставило каждому из них новые возможности выбора, в том числе — меньше работать, работать столько же и есть больше или же иметь больше детей, даже если бы это означало, что придется работать более усердно. Новый климатический режим также дал им возможность жить более крупными группами и меньше перемещаться с места на место. Везде в мире люди, сделавшие выбор — оставаться на месте, больше размножаться и работать более усердно, — «выдавливали» тех, кто избирал иные варианты. И именно природные условия были причиной того, что весь описанный выше процесс раньше начался на Западе.

Возможно, сторонники теорий «давней предопределенности» с этим согласятся. Возможно, люди на самом деле во многом одинаковы повсюду. Возможно, именно география облегчила труды для людей Запада. Однако для истории важны не только погодные условия и размер семян. Несомненно, имеют значение также и детали конкретных выборов, которые делали люди: работать ли им меньше, есть ли им больше или растить более крупные семьи. Конец повествования зачастую записан в его начале; и, возможно, Запад властвует сегодня, поскольку культура, созданная на территории Холмистых склонов более 10 тысяч лет назад, — прародительница, от которой произошли все последующие западные общества, — попросту обладала бóльшим потенциалом, нежели культуры, созданные в других первоначальных центрах мира.

Давайте теперь рассмотрим самую хорошо задокументированную, старейшую и (в наши собственные времена) самую мощную цивилизацию за пределами Запада, которая берет свое начало в Китае. Нам нужно выяснить, насколько сильно ее самые ранние сельскохозяйственные культуры отличались от сельскохозяйственных культур Запада и действительно ли из-за этих отличий Восток и Запад отправились по различным траекториям, что и объясняет, почему общества Запада пришли к глобальному доминированию.

До недавнего времени археологи знали очень мало о раннем сельском хозяйстве в Китае. Многие ученые полагали даже, что рис — эта икона китайской кухни в наши собственные дни — начал свою историю в Таиланде, а не в Китае. Однако открытие в 1984 году дикого риса, произрастающего в долине Янцзы, показало, что рис, в конце концов, мог быть одомашнен здесь. Но прямые археологические подтверждения этому пока остаются ненадежными. Проблема была в том, что если пекари неизбежно сжигали некоторую часть своего хлеба, сохраняя тем самым обугленные семена пшеницы или ячменя и давая возможность археологам их найти, то варка — разумный способ приготовления риса — редко дает такой результат. Поэтому обнаружить древний рис археологам гораздо труднее.

Впрочем, немного хитроумия вскоре позволило археологам обойти это препятствие. В 1988 году в Пэнтоушане, в долине реки Янцзы (рис. 2.7) археологи заметили, что около 7000-х годов до н. э. гончары начали подмешивать к гончарной глине шелуху и стебли риса, чтобы горшки не растрескивались при их обжиге в печи. Тщательное изучение позволило выявить верные признаки того, что эти растения были уже культивированными.

Но реальный прорыв начался в 1995 году, когда Янь Вэньмин из Пекинского университета объединился с американским археологом Ричардом Макнейшем — полевым работником, преданным делу как никто в мире. (Макнейш, который начал заниматься раскопками в Мексике в 1940-х годах, запротоколировал в своих дневниках внушающие благоговение 5683 дня, проведенные им в раскопах, — почти в десять раз больше, чем удалось провести мне. Когда в 2001 году он умер в возрасте восьмидесяти двух лет, это произошло из-за несчастного случая, случившегося во время полевых работ в Белизе. Пока его везли в больницу, он, как говорили, всю дорогу разговаривал с водителем машины скорой помощи об археологии.) Макнейш взял с собой в Китай не только собственные опыт и знания, полученные за десятилетия изучения раннего сельского хозяйства, но также и археолога и археоботаника Дебору М. Пирсолл. Она же, в свою очередь, принесла с собой новый научный метод. Хотя рис редко сохраняется в археологических отложениях, все растения абсорбируют крошечные количества двуокиси кремния из грунтовых вод. Эта двуокись кремния заполняет некоторые клетки растения, и, когда такое растение разлагается, оно оставляет в почве микроскопические камешки, имеющие форму клеток, именуемые фитолитами. Тщательное изучение фитолитов дает возможность выявить не только то, действительно ли именно рис был съеден, но и то, был ли он одомашненным.

Вэньмин и Макнейш раскопали разрез глубиной 16 футов [около 4,9 м] в пещере Дяотунхуань близ долины Янцзы, а Пирсолл на основании фитолитов смогла показать, что ко времени 12 000 лет до н. э. люди выдергивали с корнем дикий рис и приносили его в эту пещеру. Во многом так же, как и на территории Холмистых склонов, — где дикие пшеница, ячмень и рожь процветали, пока мир становился более теплым, — это был золотой век для охотников и собирателей. В фитолитах нет никаких признаков того, что рис развивался в сторону домашних форм таким же образом, как развивалась рожь в Абу-Хурейре. Однако поздний дриас в долине Янцзы был явно столь же опустошительным, что и на Западе. Ко времени 10 500 лет до н. э. дикий рис в Дяотунхуане практически исчез, — только чтобы вернуться в эти места, когда после 9600-х годов до н. э. климат улучшился. Примерно в это же время грубые гончарные изделия — возможно, сосуды для варки зерна — стали обычны (за 2500 лет до появления первых гончарных изделий на территории Холмистых склонов). Около 8000-х годов до н. э. фитолиты начинают увеличиваться в размерах — верный признак того, что люди уже культивировали дикий рис. Ко времени 7500 лет до н. э. в Дяотунхуане были в равной степени обычны как полностью дикие, так и культивированные зерна. А ко времени 6500 лет до н. э. дикий рис исчез.

Ряд раскопок, проведенных в дельте Янцзы после 2001 года, подтверждают эти временные границы. Ко времени 7000 лет до н. э. люди в долине Янцзы, очевидно, начали культивировать просо. В Цзяху — очень примечательном местонахождении, расположенном между реками Янцзы и Хуанхэ, — культивировали рис и просо, и, возможно, также одомашнили свиней ко времени 7000 лет до н. э. В Цышане около 6000-х годов до н. э. пожар опалил (и сохранил) почти четверть миллиона фунтов [около 110 тонн] крупных семян проса в восьмидесяти ямах для хранения зерна. На дне некоторых из этих ям под просом находились целые скелеты собак и свиней (скорее всего, принесенных в жертву). Они являются одними из самых ранних свидетельств одомашнивания животных на территории Китая.

Как и на Западе, процесс одомашнивания включал в себя неисчислимое количество небольших изменений целого ряда растений, животных и применяемых техник на протяжении многих столетий. Высокий уровень грунтовых вод в Хэмуду, в дельте Янцзы, обеспечил для археологов «золотое дно», сохранив огромное количество залитого водой риса, а также деревянных и бамбуковых орудий. Все они датируются временем от 5000 лет до н. э. и позднее. Ко времени 4000 лет до н. э. рис был уже полностью одомашнен и столь же зависел от людей-жнецов, что и пшеница с ячменем на Западе. У жителей Хэмуду также имелись в распоряжении одомашненные азиатские буйволы, — их лопатки они использовали как лопаты. В долине реки Вэй, в Северном Китае, археологи задокументировали равномерный переход от охоты к полностью сформировавшемуся сельскому хозяйству после 5000-х годов до н. э. Этот процесс особенно четко виден по тем инструментам, которые использовались: когда люди перешли от простой расчистки участков в лесу к обработке постоянных полей, то топоры сменились каменными лопатами и мотыгами, а когда земледельцы стали глубже перекапывать почву, их лопаты стали больше по размеру. В долине Янцзы можно распознать рисовые поля с высокими бортами, чтобы заливать их водой, возраст которых, возможно, простирается в прошлое вплоть до 5700-х годов до н. э.

Первые китайские деревни — наподобие Цзяху — периода около 7000-х годов до н. э., были довольно похожи на первые деревни на территории Холмистых склонов: небольшие полуподземные хижины приблизительно округлой формы, каменные зернотерки и захоронения между домами. В Цзяху жили от 50 до 100 человек. Одна хижина была чуть больше, нежели остальные. Однако очень равномерное распределение находок позволяет предположить, что различия в размерах богатства и гендерные различия были пока еще небольшими, а приготовление пищи и ее хранение были общинными делами. Положение изменилось ко времени 5000 лет до н. э., когда некоторые деревни насчитывали по 150 жителей и были защищены рвами. В Цзянчжае — лучше всего задокументированном местонахождении того времени, — хижины были обращены в сторону открытого пространства, где находились две большие кучи золы, которые могли остаться от общинных ритуалов.

Жертвоприношения в Цзянчжае — если они являются таковыми — выглядят довольно скромно по сравнению с теми святилищами, которые обитатели Запада построили на несколько тысяч лет ранее. Однако два примечательных набора находок в могилах в Цзяху позволяют предположить, что религия и предки были здесь столь же важны, как и на территории Холмистых склонов. Первый набор состоял из более 30 флейт, вырезанных из костей крыльев японских журавлей. Все они были найдены в более богатых, чем в среднем, мужских погребениях. На пяти из этих флейт все еще можно было играть. На самых старых, времени около 7000 лет до н. э., имелось пять или шесть отверстий. И, хотя они не являлись особенно изящными инструментами, на них можно было сыграть современные китайские народные песни. Ко времени 6500 лет до н. э. нормой стали семь отверстий, и мастера, изготавливавшие флейты, стандартизировали основной тон. Это, возможно, означает, что группы флейтистов играли совместно. В одной могиле времени около 6000 лет до н. э. находилась флейта с восемью отверстиями, пригодная для исполнения любой современной мелодии.

Все это очень интересно. Однако в полной мере значение флейт становится понятным только при изучении 24 богатых мужских погребений, в которых находились панцири черепах, на 14 из которых имелись нацарапанные на них простые знаки. В одной из могил, датируемой временем около 6250-х годов до н. э., голова покойного была удалена (тени Чатал-Хююка!), и на ее месте находились 16 панцирей черепах, на двух из которых были надписи. Некоторые из этих знаков — по крайней мере, с точки зрения ряда ученых — выглядят поразительно похожими на пиктограммы самой ранней полностью сложившейся системы письма в Китае, которой пятью тысячелетиями позже пользовались цари династии Шан.

Я еще вернусь к надписям династии Шан в главе 4, а здесь я просто хочу заметить, что, хотя разрыв между знаками из Цзяху (около 6250 лет до н. э.) и первой настоящей системой письма в Китае (около 1250 лет до н. э.) является почти столь же длительным, как и разрыв между странными символами из Джерф-эль-Ахмара в Сирии (около 9000 лет до н. э.) и первой настоящей системой письма в Месопотамии (около 3300 лет до н. э.), — но в Китае имеется больше свидетельств непрерывности этого процесса. В десятках местонахождений были найдены странные горшки с вырезанными на них знаками, в особенности те, возраст которых датирован после 5000 лет до н. э. Тем не менее среди специалистов имеют место острые разногласия по поводу того, действительно ли грубые царапины из Цзяху являются прямыми предшественниками символов письменной системы династии Шан, появившихся через пять тысяч лет.

Но есть по крайней мере один аргумент в пользу такой связи — это тот факт, что столь многие тексты династии Шан также нацарапаны на панцирях черепах. Шанские цари использовали эти панцири в ритуалах, чтобы предсказывать будущее, и следы этой практики, несомненно, восходят ко времени вплоть до 3500-х годов до н. э. Не может ли быть так, спрашивают теперь археологи, проводившие раскопки в Цзяху, что связи между панцирями черепах, письменностью, предками, прорицаниями и социальной властью берут свое начало еще ранее 6000-х годов до н. э.? Каждый, кто читал работы Конфуция, знает, что в Китае в I тысячелетии до н. э. ритуалы сопровождались музыкой. Не являются ли флейты, панцири черепах и письмена в захоронениях в Цзяху свидетельством в пользу того, что специалисты по ритуалам, способные разговаривать с предками, появились более чем на пять тысяч лет раньше?

Это была бы замечательная непрерывность, но имеются параллели. Ранее в этой главе я упоминал о своеобразных двухголовых статуях с огромными, пристально смотрящими глазами, датируемых временем около 6600 лет до н. э., найденных в Айн-Газале в Иордании. Историк искусств Дениз Шмандт-Бессера указывала на то, что описания богов, записанные в Месопотамии примерно за 2000 лет до н. э., поразительно напоминают эти статуи. В равной степени как на Востоке, так и на Западе некоторые элементы религий первых земледельцев и скотоводов могли быть крайне долгоживущими.

Еще до открытий в Цзяху Гуан Чичан из Гарвардского университета — «крестный отец» археологии Китая в Америке с 1960-х годов вплоть до своей смерти в 2001 году — предположил, что первыми реально обладавшими властью людьми в Китае были шаманы, которые убеждали других, что они могут разговаривать с животными и предками и летать между мирами, и которые монополизировали общение с небесами. Когда Чичан в 1980-х годах представил свои теории, то имевшиеся тогда в наличии факты позволяли ему отследить таких специалистов в прошлом лишь до времени 4000 лет до н. э., — когда общества в Китае быстро изменялись и когда некоторые деревни превращались в города. Ко времени 3500 лет до н. э. в некоторых общинах проживало две-три тысячи человек, — как в Чатал-Хююке или Айн-Газале тремя тысячелетиями ранее, — и кое-какие из этих общин могли мобилизовать тысячи работников строить фортификации из утрамбованной слой за слоем земли (хороший строительный камень редок в Китае). Наиболее впечатляющая стена — в Сишане, — была толщиной от 10 до 15 футов [примерно 3-4,6 м] и тянулась более чем на милю. Даже сегодня ее высота местами все еще составляет восемь футов [около 2,4 м]. Части детских скелетов в глиняных кувшинах под фундаментами, возможно, были принесены в жертву, а в многочисленных ямах на территории этого селения, наполненных золой, находились скелеты взрослых в позах, позволяющих предположить, что они сопротивлялись. Порой их кости перемешаны с костями животных. Возможно, это были ритуальные убийства — наподобие ритуальных убийств в Чайоню в Турции, — и имеются некоторые свидетельства того, что такие ужасные ритуалы в Китае восходят ко времени вплоть до 5000-х годов до н. э.

Если Чичан был прав, утверждая, что шаманы захватили лидерские роли ко времени 3500 лет до н. э., то именно они могли жить в больших домах, занимающих площадь до четырех тысяч квадратных футов [около 365 м²], которые появились к тому времени в некоторых городах. (Археологи часто называют их «дворцами», хотя это будет несколько громко сказано.) В этих домах имелись покрытые гипсовой обмазкой полы, большие центральные очаги и ямы с золой, содержащие кости животных (от жертвоприношений?). В одном из домов был обнаружен белый предмет из мрамора, внешне похожий на скипетр. Наиболее интересный «дворец», находящийся в Аньбане, стоял на высоком основании посреди этого города. В нем были каменные основания колонн, и он был окружен ямами с золой. В некоторых ямах находились челюсти свиней, выкрашенные в красный цвет, в других — черепа свиней, обернутые в ткань, а в третьих — глиняные фигурки с крупными носами, бородами и в странных остроконечных головных уборах (во многом как у ведьм во время празднования Хеллоуина).

Особенный интерес у археологов в этих статуэтках вызвали два обстоятельства. Во-первых, традиция их изготовления тянется уже тысячи лет, и очень похожая скульптура, найденная в одном дворце, датируется временем около 1000 лет до н. э. На ее головном уборе был изображен китайский иероглиф «wu» (吳), который означает «религиозный посредник». Некоторые археологи пришли к выводу, что все эти фигурки, включая и фигурки из Аньбаня, должны изображать шаманов. Во-вторых, многие из фигурок определенно напоминают не китайцев, а европеоидов. Аналогичные скульптуры находили повсюду от Аньбаня до Туркменистана в Центральной Азии на всем протяжении пути, который впоследствии стал Шелковым путем, соединявшим Китай с Римом. Шаманизм даже в наши дни остается сильным в Сибири. Визионеры, впадающие в экстаз, за деньги все еще будут вызывать духов и предсказывать будущее предприимчивым туристам. Фигурки из Аньбаня, возможно, указывают на то, что шаманы из диких мест Центральной Азии около 4000-х годов до н. э. были включены в китайские традиции религиозной власти. По мнению некоторых археологов, они могут даже означать, что шаманы с территории Холмистых склонов оказывали некое очень отдаленное влияние на Восток, которое восходит ко временам вплоть до 10 000-х годов до н. э.

Другие фрагментарные свидетельства позволяют предположить, что это вполне возможно. Самым необычным из них является группа мумий из бассейна реки Тарим, почти полностью неизвестных на Западе до тех пор, пока в середине 1990-х годов журналы Discover, National Geographic, Archaeology и Scientific American не разрекламировали их. Европеоидные черты у этих мумий, по-видимому, должны без сомнения доказывать, что люди переселились из Центральной [в данном случае — Средней] и даже Западной Азии на северо-западные окраины Китая ко времени 2000 лет до н. э. По совпадению, которое кажется почти что «слишком хорошим, чтобы быть правдой», у людей, похороненных в бассейне Тарима, не только были бороды и большие носы, как у фигурок из Аньбаня. У части из них были также остроконечные головные уборы (в одной могиле было десять шерстяных шапок).

Легко впасть в избыточный энтузиазм по поводу нескольких необычных находок. Но даже если отложить в сторону более смелые теории, то похоже на то, что религиозная власть играла в ранние времена в Китае столь же важную роль, как и в ранние времена на территории Холмистых склонов. И если еще остаются какие-то сомнения, то два поразительных открытия, сделанные в 1980-х годах, должны рассеять их. Археологи, проводившие раскопки в Сишуйпо, были поражены, отыскав могилу предположительно 3600-х годов до н. э., в которой находился взрослый мужчина, а по бокам от него находились изображения дракона и тигра, сделанные на раковинах двустворчатых моллюсков. Еще больше таких рисунков на раковинах двустворчатых моллюсков было вокруг могилы. На одной из них был изображен тигр с головой дракона с оленем на спине и с пауком на голове; на другой — человек, скачущий на драконе. Чичан предположил, что этот умерший мужчина был шаманом и что эти рисунки изображали духов-животных, которые помогали ему перемещаться между небесами и землей.

Еще бóльшим сюрпризом для археологов стало открытие в Маньчжурии, далеко на северо-востоке. В Нюхэляне в период между 3500 и 3000-ми годами до н. э. развился комплекс местонахождений религиозного характера, занимавший площадь в две квадратные мили [около 5,2 км²]. В центре его находилось то, что археологи назвали «Храмом богини», — странный, длиной 60 футов [около 18,3 м] полуподземный коридор с помещениями, в которых находились глиняные статуи людей, «гибридов» свиней и драконов и других животных. По крайней мере шесть статуй изображали обнаженных женщин размером в натуральную величину или больше, сидящих со скрещенными ногами. У лучше всего сохранившейся из них были накрашенные красным губы и вставленные бледно-голубые глаза из нефрита — редкого и трудного для вырезания камня, ставшего предметом роскоши во всем Китае. Голубые глаза, необычные в Китае, побуждают связать эти статуи с фигурками европеоидного вида из Аньбаня и с мумиями из бассейна Тарима.

Несмотря на изолированное нахождение Нюхэляна, вокруг храма нашли полдюжины групп могил, разбросанных по холмам вокруг храма. Некоторые из этих могил были обозначены курганами в сотню футов [чуть более 30 м] в поперечнике. Среди предметов, найденных в могиле, были орнаменты, вырезанные на нефрите, один из которых изображал еще один «гибрид» свиньи и дракона. Археологи со всем тем хитроумием, которое проявляется у нас, когда не хватает фактов, спорили относительно того, являлись ли похороненные там мужчины и женщины жрецами или вождями. Вполне возможно, что они были и теми и другими одновременно. Впрочем, кем бы они ни были, но идея хоронить небольшую часть умерших — обычно мужчин — с нефритовыми подношениями прижилась в Китае повсеместно, и ко времени 4000 лет до н. э. на отдельных кладбищах действительно начали поклоняться мертвым. Все выглядит так, будто люди в восточном первичном центре были так же заботливы по отношению к своим предкам, как и люди с территории Холмистых склонов, но выражали эту заботу по-разному: отделяя черепа от тел умерших и храня их среди живущих — на Западе и воздавая почести умершим на кладбищах — на Востоке. Но на обоих концах Евразии вкладывались величайшие усилия в церемонии, связанные с богами и предками. И первыми людьми, реально обладавшими властью, по-видимому, были те, кто общался с невидимыми мирами предков и духов.

Ко времени 3500 лет до н. э. сложился сельскохозяйственный образ жизни, во многом похожий на те, которые возникли на Западе на несколько тысячелетий ранее (включавшие усердный труд, хранение запасов пищи, сооружение укреплений, связанные с предками ритуалы и подчинение женщин и детей мужчинам и старикам). По-видимому, этот образ жизни сначала прочно установился в восточном первичном центре, а затем распространялся оттуда дальше. Также похоже на то, что распространение сельского хозяйства на Востоке происходило во многом так же, как и на Западе. По крайней мере, споры между специалистами принимают сходные формы в обеих частях мира. Некоторые археологи полагают, что люди из центрального первичного очага, расположенного между реками Хуанхэ и Янцзы, мигрировали через Восточную Азию, принося с собой сельское хозяйство. Другие считают, что местные группы охотников и собирателей переходили к оседлости, одомашнивали растения и животных, торговали друг с другом и развивали на обширных территориях все более сходные культуры. Лингвистические свидетельства столь же противоречивы, как и в Европе, и до сих пор нет достаточных генетических данных, чтобы разрешить какой-либо из вопросов. Все, о чем мы можем говорить с уверенностью, — это то, что маньчжурские охотники и собиратели жили в крупных деревнях и по крайней мере ко времени 6000 лет до н. э. выращивали просо. Рис культивировался в отдалении от долины реки Янцзы ко времени 4000 лет до н. э., ко времени 3000 лет до н. э. — на Тайване и в районе Гонконга, а ко времени 2000 лет до н. э. — в Таиланде и Вьетнаме. Затем он распространился по Малайскому полуострову, а через Южно-Китайское море — до Филиппин и Борнео (рис. 2.8).

Как и при экспансии сельского хозяйства на Западе, восточная версия экспансии также столкнулась с некоторыми препятствиями. Судя по фитолитам, рис был известен в Корее ко времени 4400 лет до н. э., а просо — ко времени 3600 лет до н. э., а ко времени 2600 лет до н. э. последнее добралось до Японии. Однако на протяжении следующих двух тысяч лет доисторические жители Кореи и Японии по большей части игнорировали эти новшества. Как и на севере Европы, в прибрежных районах Кореи и Японии имелись богатые морские ресурсы, которые обеспечивали существование больших постоянных деревень, окруженных огромными кучами выброшенных морских раковин. Эти благоденствующие собиратели создали сложные культуры и явно не ощущали потребности заняться сельским хозяйством. Опять же, как и балтийские охотники-собиратели на протяжении тысячи лет между 5200 и 4200-ми годами до н. э., они были достаточно многочисленными (и решительными), чтобы дать отпор колонистам, которые пытались завладеть их землей, но не настолько многочисленными, чтобы голод вынудил их заняться сельским хозяйством, дабы прокормиться.

И в Корее, и в Японии переход к сельскому хозяйству был связан с появлением металлического оружия — бронзы в Корее около 1500-х годов до н. э. и железа в Японии около 600-х годов до н. э. Как и европейские археологи, которые спорят по поводу того, какие факторы (напора или притяжения) положили конец благоденствующим обществам балтийских собирателей, некоторые специалисты по Азии полагают, что это оружие принадлежало захватчикам, которые принесли с собой сельское хозяйство. В то же время другие ученые предполагают, что внутренние изменения настолько трансформировали общества охотников и собирателей, что сельское хозяйство и металлическое оружие внезапно стали привлекательными для них.

Ко времени 500 лет до н. э. рисовые поля были уже обычны на Кюсю, южном японском острове. Однако экспансия сельского хозяйства столкнулась с еще одним препятствием на главном острове Японии — Хонсю. Потребовалось еще двенадцать сотен лет, чтобы создать плацдарм на севере, на Хоккайдо, где возможности для собирательства пищи были особенно богатыми. Но в конце концов сельское хозяйство полностью заменило собирательство на Востоке так же, как и на Западе.

Как нам во всем этом разобраться? Несомненно, Восток и Запад отличались друг от друга — начиная с пищи, которую люди ели, и кончая богами, которым они поклонялись. Никто не спутает Цзяху с Иерихоном. Но были ли эти культурные контрасты настолько сильно выраженными, чтобы объяснить, почему Запад властвует? Или же эти культурные традиции были попросту разными способами делать одно и то же?

В табл. 2.1 в обобщенном виде представлены вышеописанные факты. Полагаю, что при этом можно выделить три момента. Во-первых, если культура, созданная на территории Холмистых склонов 10 тысяч лет назад, из которой потом произошли последующие общества Запада, действительно имела больший потенциал для социального развития, нежели культура, созданная на Востоке, то можно было бы ожидать увидеть некоторые резкие различия между двумя сторонами табл. 2.1. Но мы этого не видим. Фактически и на Востоке, и на Западе происходило приблизительно одно и то же. В обоих регионах видно одомашнивание собак, культивирование растений и одомашнивание крупных (под которыми я подразумеваю весящих более 100 фунтов [45 кг]) животных. В обоих регионах видно постепенное развитие «полного» сельского хозяйства (под которым я подразумеваю высокопродуктивные, трудоемкие системы с полностью одомашненными растениями и иерархией на основе богатства и пола), образование больших деревень (под которыми я подразумеваю деревни с численностью жителей более ста человек), а еще через два или три тысячелетия появление городов (под которыми я подразумеваю поселения численностью более тысячи человек). В обоих регионах их обитатели сооружали сложные и тщательно сделанные здания и фортификации, экспериментировали с зачатками письма, рисовали красивые рисунки на сосудах, пышно украшали могилы, демонстрировали повышенное внимание и интерес к предкам, приносили в жертву людей и постепенно распространяли сельскохозяйственный образ жизни (поначалу медленно, но спустя примерно два тысячелетия все быстрее, а в конце концов «затопили» даже самые благоденствовавшие общества собирателей).

Во-вторых, и на Востоке, и на Западе не только происходили сходные события, но они также происходили в более или менее одном и том же порядке. Я проиллюстрировал это в табл. 2.1 линиями, соединяющими параллельные формы развития в каждом регионе. Большинство из этих линий имели приблизительно один и тот же наклон, и при этом то или иное развитие впервые начиналось на Западе, а затем повторялось на Востоке через примерно две тысячи лет. Это позволяет твердо предположить, что у развития и на Востоке, и на Западе была одна и та же культурная логика. Одни и те же причины имели одни и те же последствия на обоих концах Евразии. Единственным реальным различием является то, что данный процесс на Западе начался на две тысячи лет раньше.

В-третьих, на самом деле ни одно из моих двух первых замечаний не является полностью истинным. Из этих правил есть исключения. Грубые гончарные изделия появились на Востоке по крайней мере на семь тысяч лет раньше, нежели на Западе, а богатые могилы — на тысячу лет раньше. С другой стороны, жители Запада строили монументальные святилища более чем на шесть тысячелетий раньше, нежели обитатели Востока. Любой, кто убежден, что из-за этих различий Восток и Запад направились по различным культурным траекториям, — что и объясняет, почему Запад властвует, — должен показать, почему гончарные изделия, могилы и святилища имеют столь большое значение. В то же время и любой (например, я сам), кто убежден, что они не имели реального значения, должен объяснить, почему возникли такие отклонения от общих закономерностей.

Археологи по большей части согласны по поводу того, почему гончарные изделия появились на Востоке настолько рано: ибо доступные там пищевые продукты были таковы, что очень важной становилась варка еды. Людям Востока нужны были емкости, которые можно было бы поставить на огонь, и, вследствие этого, они очень рано овладели гончарным делом. Если это верно, то вместо того, чтобы сосредотачивать внимание на гончарном деле самом по себе, нам, возможно, следует задать другой вопрос: а не предопределили ли различия в приготовлении пищи различные траектории развития Востока и Запада? Возможно, к примеру, что приготовление пищи по-западному обеспечивало больше питательных веществ, благодаря чему люди становились более сильными. Впрочем, это не слишком убедительно. Исследования скелетов дают довольно удручающую картину жизни в обоих первичных сельскохозяйственных центрах: и на Востоке, и на Западе она была, перефразируя английского философа XVII века Томаса Гоббса, бедной, скверной и короткой (хотя и не обязательно жестокой). В равной степени и на Востоке, и на Западе ранние земледельцы и скотоводы плохо питались и были малорослыми, влачили тяжкое бремя паразитов, имели плохие зубы и умирали молодыми. В обоих регионах усовершенствования в сельском хозяйстве постепенно приводили к улучшению диеты. И в обоих регионах в конце концов появились более изысканные кушанья для элиты. Зависимость от варки еды на Востоке была лишь одним из многих различий в приготовлении пищи. Однако в целом черты сходства питания на Востоке и на Западе намного перевешивали эти различия.

Может быть также, что различные способы приготовления пищи привели к различным манерам питания и к разным структурам семьи, что имело долговременные последствия. Впрочем, опять-таки далеко не очевидно, что так происходило на самом деле. И на Востоке, и на Западе самые ранние земледельцы и скотоводы, по-видимому, хранили, приготовляли и, может быть, ели пищу всей общиной, и только спустя несколько тысяч лет стали делать это на уровне семьи. Опять же, и здесь черты сходства на Востоке и Западе перевешивают различия. Раннее изобретение на Востоке гончарного дела, конечно, является интересной отличительной особенностью. Однако оно не кажется особенно уместным для объяснения того, почему Запад властвует.

А как же насчет рано возникшей значимости замысловатых и тщательно устроенных захоронений на Востоке и еще более рано возникшей значимости замысловатых и тщательно устроенных святилищ на Западе? Я подозреваю, что в обоих случаях развитие было всего лишь зеркальным отражением. И то и другое, как мы видели, было тесно связано с возникавшей «одержимостью» предками во времена, когда сельское хозяйство сделало наследование от умерших самым важным фактом экономической жизни. По причинам, которые мы, вероятно, никогда не поймем, жители Запада и жители Востока пришли к различным способам выражения своей благодарности предкам и установления контакта с ними. Некоторые жители Запада, по-видимому, считали, что для этого следует передавать черепа своих родственников последующим поколениям, наполнять здания головами быков и столбами, а также приносить в этих зданиях в жертву людей. Люди Востока обычно полагали, что лучше хоронить вместе со своими родственниками животных, вырезанных из нефрита, почитать их могилы и, наконец, обезглавливать других людей и также бросать их в ту же могилу. Словом, разные приемы для разных людей; однако результаты схожи.

Я полагаю, что на основе табл. 2.1 мы можем сделать два вывода. Во-первых, первые этапы развития в западном и восточном первичных центрах были по большей части довольно похожими. Я не хочу замалчивать очень даже реальные различия во всем — начиная от стилей каменных орудий и вплоть до того, какие растения и каких животных люди ели. Однако ни одно из этих различий не работает существенным образом в поддержку теории «давней предопределенности», которую мы обсуждали: что некие особенности пути, по которому культура Запада развивалась после ледниковой эпохи, обеспечили ей больший потенциал, нежели культуре Востока, и что они объясняют, почему Запад властвует. Это, по-видимому, неверно.

Если какая-то теория «давней предопределенности» и может уцелеть после столкновения с фактами, приведенными в табл. 2.1, то только наипростейшая из всех: что благодаря географии Запад имел две тысячи лет форы, сохраняя это первенство достаточно долгое время, чтобы первым перейти к индустриализации, и поэтому он доминирует в мире. Чтобы проверить эту теорию, нам необходимо распространить дальше наше сравнение Востока и Запада на более поздние периоды и посмотреть, так ли это было в действительности.

Это звучит достаточно просто. Однако второй урок, который можно извлечь из табл. 2.1, состоит в том, что межкультурное сравнение — дело хитрое. Простое перечисление важнейших этапов развития в виде двух колонок было лишь началом, поскольку осмысление аномалий, имеющихся в табл. 2.1, потребовало от нас рассматривать варку и выпечку хлеба, черепа и могилы не сами по себе, а в общей связке, чтобы выяснить, что же они означали в доисторических обществах. И это погружает нас в одну из центральных проблем антропологии — сравнительное изучение обществ.

Когда европейские миссионеры и администраторы XIX века начали собирать информацию о людях в своих колониальных империях, то их отчеты о чуждых и странных обычаях поражали академических ученых. Антропологи составляли каталоги таких видов деятельности, строили догадки об их распространении по земному шару и о том, что они могли бы рассказать нам об эволюции более цивилизованного (под которым они понимали более похожее на европейское) поведения. Они отправляли желающих студентов-выпускников в экзотические края, чтобы те собирали дополнительный материал. Одним из таких одаренных молодых людей был поляк, учившийся в Лондоне, — Бронислав Малиновский, который в 1914 году, когда разразилась Первая мировая война, оказался на островах Тробриан. Не сумев добыть лодку, чтобы отправиться на ней домой, Малиновский сделал единственно разумную вещь: после непродолжительной хандры в своей палатке он нашел себе подругу. Вследствие этого к 1918 году он постиг культуру островов Тробриан изнутри. Он уяснил то, что упускали из вида его профессора в своих книжных исследованиях: антропология на самом деле — это наука, объясняющая, каким образом обычаи согласуются друг с другом. Сравнения должны проводиться между полностью функционирующими культурами, а не между отдельными практиками, вырванными из контекста, поскольку одно и то же поведение может иметь разный смысл в разных контекстах. Например, татуировка на вашем лице может сделать из вас бунтаря в Канзасе, но в Новой Гвинее она помечает вас как конформиста. Равным образом, одна и та же идея может принимать разные формы в разных культурах, — подобно тому как и черепа, передаваемые по наследству на доисторическом Западе, и захоронение предметов из нефрита на доисторическом Востоке выражали почтение к предкам.

Малиновский, скорее всего, резко отрицательно отнесся бы к табл. 2.1. Мы не можем, настаивал бы он, выхватывать набор обычаев из двух функционирующих культур и выносить суждение, какая из них была лучше. И мы, несомненно, не можем писать книги, в которых есть главы, озаглавленные наподобие: «Запад вырывается вперед». Что, спросил бы он, мы подразумеваем под словами «вырывается вперед»? Каким образом мы обосновываем выплетание отдельных практик из целостной паутины жизни и каким образом мы измеряем их относительно друг друга? И даже если мы сможем выплести таким образом реальность, то как нам узнать, какие части из нее следует измерить?

Все это хорошие вопросы, и нам нужно ответить на них, если нам требуется объяснить, почему Запад властвует, — даже притом, что поиски этих ответов на протяжении последних пятидесяти лет разрывают антропологию на части. И теперь я с некоторым трепетом брошусь в эти неспокойные воды.